1

По тайге идет человек. Широкие лыжи неслышно ступают в мягкий, податливый снег. Сквозь лиственничное редколесье на снежный ковер проливаются скупые лучи северного солнца и покрывают его золотыми бликами. Кое-где по этому ковру вьется причудливая вязь куропаточьих следов или тонкой строчкой тянутся следы горностая.

Тишина…

Но сторожкие глаза человека разглядели цель. В неподвижном воздухе прогремел выстрел. На мгновение ожило все кругом: вздрогнув испуганно, деревья уронили с ветвей невесомые комочки снега, разбрызгивая брусничные ягодинки крови, забилась на снегу куропатка, шумно вспорхнула стая, из глубины распадка откликнулось эхо, потом еще, еще…

И снова замерло все. И такая тишина кругом, словно сама тайга чутко прислушивается к себе: не прошуршит ли в ветвях юркая белка, не треснет ли расколотый морозом лед, не вскрикнет ли в предсмертном испуге настигнутый лисой заяц.

Александр Павлович поднял куропатку, подоткнул ее лапами под ремень рядом с двумя другими, забросил ружье за плечо и пошел быстрее. Скоро он выбрался на дорогу. Вернее, не на дорогу, а на тракторный след, что протянулся сквозь заросли ивняка вдоль промерзшей до дна горной речушки. Где-то впереди ухнули глухо один за другим два взрыва.

Послышалось натужное рычание моторов. Как на фронте… Ну, да… Карельский фронт… Снега, дальний поиск, такой же без устали, упругий шаг на лыжах…

А вот и «передний край». Черные отвалы грунта на снежном фоне зимней тайги напоминают издали линию окопов. За этим чернеющим вдали «бруствером» рокочут, маневрируя, как танки на поле боя, работяги-бульдозеры.

Александр Павлович не был на участке дней десять. Пришлось побывать на автобазе. Время не ждало. Зимник был готов, и надо было начинать заброску на участок оборудования, техники, материалов. Народ на участке боевой, горячий. Но энтузиазм не «перпетуум мобиле». Это такое горючее, которое тоже выгорает, если его не пополнять вовремя. Будет материал, начнем строить жилье, и людям в палатках сразу теплее покажется.

Теперь как будто все в порядке. Начальник автоуправления разрешил ему самому отобрать шоферов для колонны. Разумеется, первым он назвал Степана Савеличева и Сашу Костылева. Через три-четыре дня машины выйдут на зимник.

Александр Павлович подошел к палатке, в которой кроме него жили начальник участка, механик и горный мастер. Палатка была пуста. Он снял лыжи, бросил на снег свои охотничьи трофеи, повесил ружье на сучок лиственницы и по утоптанной тропке пошел на Полигон.

Начальник участка Павел Рокотов, широкий в кости, плечистый богатырь лет тридцати, стоял на вершине отвала и размахивал руками, словно дирижируя оркестром, скрытым, как в оркестровой яме, в гигантском котловане. Оттуда выплескивались и растекались над тайгой, сливаясь воедино, звуки многочисленных инструментов этого фантастического оркестра: надсадное рычание моторов, скрежет металла, прибойный рокот подгоняемых бульдозерами земляных валов, шелестящий шум осыпающейся породы…

Александр Павлович поднялся на отвал и стал рядом с Рокотовым. Начальник участка руководил движением бульдозера.

— Давай… давай-давай… еще давай… Стоп!

Бульдозер остановился, положив на землю свой громадный нож, до блеска надраенный мерзлым грунтом.

— Пошел! — снова скомандовал Рокотов, и машина, взревев, двинулась вперед. — А-а, Палыч! Здоров! — увидел он Щелкачева. — Ну, как?

— В порядке. А у тебя что нового?

— Прибыло еще несколько человек. Публика, кажется, хорошая…

Бульдозер подгреб к подножию отвала грунт. Рокотов махнул рукой, и тяжелая машина послушно попятилась назад.

— Хороший будет машинист, — убежденно сказал начальник участка. — Поверишь? Первый раз на полигон выехал.

— Тракторист, должно быть.

— Танкист. Двое их, из одной части. Второй послабее будет, но ничего, научится. Они тебя знают. Спрашивали.

Щелкачев обрадовался.

— Да ну? Попутчики мои, выходит? Молодцы ребята, слово сдержали. На машине-то кто же из них?

— Тот, что повыше. Не запомнил фамилии. Украинец.

— А, Григорий…

— Да вот и он несется как угорелый: стряслось, видно, что-то.

Григорий со всех ног бежал к ним. Он одним махом взлетел на отвал, но тут же вместе с сухим потоком гальки пополз назад. Рокотов успел поймать его руку, и Григорий с трудом выкарабкался наверх.

— Товарищ начальник, — жадно глотая воздух, выкрикнул он, — смотрите-ка! Оно?!

Рокотов удивленно глянул на Полищука и взял у него из рук небольшой комок смерзшейся земли. На темно-бурой поверхности светился совсем маленький, со спичечную головку, желтый глазок. Рокотов подковырнул его ногтем, и на ладонь выпала крошечная, как расплющенная дробинка, лепешечка золота. Все еще не понимая, в чем дело, он разломил комок. Внутри оказался небольшой осколок кварца. Рокотов поплевал на него и вытер о рукав брезентовой куртки. На молочно-матовой поверхности камня заискрились едва приметные золотые песчинки. Встретив нетерпеливый, вопрошающий взгляд Полищука, Рокотов вдруг понял все.

— Тьфу, будь ты неладен! А я-то голову ломаю, что тут такое. Совсем забыл, что ты его раньше, может, только во рту у кого видел.

Он захохотал, по привычке взвесил на ладони комочки земли с затерявшейся между ними лепешечкой золота и швырнул все это на полигон.

Расхохотался и Щелкачев-.

— Ты смотри, что презренный металл делает! Увидел человек даже и не золото, можно сказать, а только цвет его, и уже старых знакомых не узнает.

— Ох, Александр Павлович! А я вас, честное слово, не узнал. Здравствуйте!

— Здравствуй, здравствуй. Я смотрю, освоились уже на новых местах?

— А как же! — Григорий молодцевато сдвинул шапку на затылок. На лоб упали слипшиеся прядки пшенично-белых волос. Лицо его раскраснелось от мороза. — Порядок в танковых войсках!

Лихо козырнув, он спрыгнул вниз и побежал к урчащему бульдозеру.

— Ты скажи, какой прыткий! — удивился Александр Павлович. — В поезде таким солидным казался, а здесь ожил вдруг.

— Почему же вдруг? — возразил Рокотов. — Ехали ребята, не зная куда, к какому делу. За их солидностью да рассудительностью растерянность пряталась. А теперь определились. Без комфорта, правда, но ничего. И дело нашлось по душе. Вот и повеселел парень.

— И то верно, — согласился Щелкачев.

— Инцидент тут один без тебя произошел. Если не возражаешь, пройдем на соседний полигон, там взрывники работают. По дороге расскажу. Этот, — Рокотов кивнул в сторону Григория, — без нас справится.

— Пошли.

…Дня через три после того как Сорокин с Полищуком добрались до участка — Катя осталась на центральном стане прииска, — туда же прибыл еще один человек, как говорится, нежданный и нежеланный.

Это было вечером. Отпустивший было днем мороз снова загнал в самый низ шкалы фиолетовый столбик градусника, прикрепленного кем-то прямо к лиственнице. Коротая время до сна, обитатели палатки сгрудились возле печки и рассказывали всяческие были и небылицы, когда в палатку протиснулись две фигуры. В первой из них, даже при скупом свете, пробивавшемся через дверцу печки, было нетрудно узнать Матвея Прохорова. Непомерно худой и длинный, с огромными ручищами, горный мастер был постоянной мишенью для шуток. Вот и теперь какой-то остряк лениво, как по обязанности, посоветовал:

— Пригнись, Матвей Иванович, а то палатку на себе унесешь.

Матвей и в самом деле еще больше ссутулился.

— Ладно трепаться-то, — добродушно сказал он. — От вашего бреха даже печка покраснела. Придется вам потесниться. Принимайте пополнение.

— Давай побольше да погорячее, теплее будет, — предложил кто-то.

— Насчет побольше — пока не предвидится, а насчет погорячее, так вам самим его отогревать придется.

Прохоров вышел, и из тени выдвинулась приземистая фигура, облаченная в черный полушубок. Работая локтями, плечами и бедрами, гость втиснулся между сидевшими у печки парнями, стянул огромные стеганые рукавицы и, жадно протягивая руки к теплу, хрипловатым тенорком заявил:

— Между прочим, утром по радио передавали, что в Сочи — плюс девятнадцать.

Это неожиданное заявление вызвало дружный хохот.

— Тихо! Тише, ребята, — раздался вдруг серьезный голос Григория. — Пусть он расскажет сначала, как сюда попал. Сергей вскочил.

— Да-да, мы знаем. Это — вор! Его при нас арестовали!

Новичок тоже встал.

— А-а, землячки, — процедил он сквозь зубы. — С приветом. Скажите, какая трогательная встреча!

— Не паясничай, Василий. Как ты сюда попал? — снова спросил Григорий.

— Ясное дело — убежал! — ответил Сергей за Ваську. — Держите его, ребята. Я сейчас!..

Он схватил шапку и ринулся к выходу, но его поймал за рукав Василий Кротов, бригадир шурфовщиков и комсорг участка.

— Подожди, Сорокин. Не пори горячку.

Кротов повернулся к Ваське, смерил его с ног до головы долгим оценивающим взглядом…

— А ну, садись.

Васька открыл было рот, чтобы возразить, но, передумав, скривил губы в недоброй усмешке и сел. Кротов сел рядом с ним.

— Рассказывай.

— А ты что, следователь?

— Не ломай «ваньку», рассказывай.

— Вон приятели твои все знают, пусть и рассказывают. А у меня еще язык от зубов не отмерз. «Убежал», — передразнил он Сергея. — Дура! Кто же в такую погоду бегает? Соображать надо.

И он демонстративно, всем своим видом показывая, что продолжать этот разговор не намерен, стянул валенки и стал сосредоточенно греть возле печки портянки.

Сергей постоял в нерешительности и пошел к начальнику участка.

Рокотов выслушал его, повертел в руках Васькино направление из отдела кадров и спросил:

— А вы ничего ненароком не напутали?

— Да нет же! Он и сам не отпирается, что он тот самый наш знакомый.

Бесформенная груда теплых вещей в углу на нарах зашевелилась, и послышался глухой, полусонный голос механика:

— Павел Федорович, гони ты этого Шерлок Холмса спать. Никуда их беглец в такой мороз не денется. А если боится, пускай его к своей ноге привяжет.

Но Рокотов решил разобраться в этой истории сегодня же.

— Черт с ним, — сказал он, — пусть зайдет ко мне.

Сергей вернулся в палатку и, с опаской поглядывая на Васькину спину, поманил пальцем Кротова. Комсорг выслушал его и предложил Ваське:

— Слушай, приятель. Начальник участка тебя просит. Сходил бы.

Васька оглянулся, понимающе хмыкнул. Намотал портянку, надел валенки, встал и спросил насмешливо:

— Конвой будет?

— Иди, иди. Сам не заблудишься, — Кротов подождал, пока Васька вышел, и сказал Сергею: — Плохо ты сделал, Сорокин. Шум зря поднял, к начальнику бегал. Самим сначала надо разобраться.

Сергей вспылил:

— А чего тут разбираться? Не знаешь ничего, вот и строишь из себя Макаренко. До нас еще милиция разобралась. На машине, с большим почетом встретили в самом порту.

— Ну, милиция тоже иногда ошибается. Может, там и в самом деле разобрались, потому и отпустили. А ты человека обидел.

— Ну да, его обидишь! Если он и выкрутился как-то, все равно ему верить нельзя. Прошлое-то у него какое, а?

Разгорелся спор. Кротова поддержала бригада — все шесть человек. Маленький, юркий Саркис Аромян презрительно сказал:

— Прошлое, говоришь? Скажите, какой непримиримый нашелся! Государство человека на дорогу ставит, вперед, говорит, иди и забудь свое прошлое! Потому что сзади темно, а впереди — свет. Это страна так говорит. А ты кто такой?!

Григорий участия в споре не принимал. Он думал, что в общем, конечно, ребята правы. Но Ваське Григорий не верил.

— Постойте, — перебил он спорящих. — Что это там?

Они прислушались. Из палатки начальника участка доносились взрывы дружного хохота.

А там смеялись над Васькиным рассказом.

— Устроились это мы потихоньку в уголке и решили играть по маленькой, чтобы без лишнего азарту. Ну, банкую я, а сзади один тип из пятого купейного нашептывает: идите на все, идите на все! Я, говорит, за половину отвечаю. И, представьте, проигрываю я, как последний младенец. Ну, думаю, сейчас этот тип из пятого сядет играть. И верно, получил он свою половину и усаживается на чужой чемодан. Попытаю, говорит, счастья. Ох, и везло этому интеллигенту! Я еще выкрутился кое-как, а малый один, так тот, я думал, ладошкой прикрываясь, из поезда выйдет. Покраснел он и говорит интеллигенту: вы меня простите, товарищ. Рублей пятьдесят у меня осталось. Вы оставьте мне свой адрес, я вам через три-четыре дня обязательно пришлю.

А он, пижон этот, улыбается кисло и руками разводит: ничего не могу поделать — положено платить. Ах ты, думаю, гнида! Ты же трико «экстра» и велюровую шляпу носишь, в купе едешь — и жмотничаешь? Ну погоди, я тебе устрою! Беру я долг того парня на себя, записал он адресок мой — чистую липу, конечно, — повеселел сразу и слез: он до Биры ехал. А пижон тот, будьте уверены, до Хабаровска у меня на крючке был. И каким же он любезным мужчиной оказался! Может быть, говорит, мне адресочек оставите, а то я в затруднительном положении сейчас и денег свободных нет. Ну, я кислую рожу тоже умею делать и говорю ему: зачем же ждать, если можно попросить денег у супруги. Побелел он и поклялся, что рассчитается со мной натурой. Столковались на плаще и шляпе плюс двадцать наличными.

Потом, ясное дело, перед женой оправдываться надо было, он и трепанул ей, что украли, мол, плащ и шляпу. Та — хвать его за рукав и в железнодорожную милицию. А он помалкивает: в его положении что скажешь? Ну, а приметы мои известные. Вот и подготовили мне торжественную встречу с почетным караулом…

В палатке начальника участка, конечно, никто больше не спал. Вылез из-под кучи шуб и телогреек механик, поднялся и Матвей Прохоров, видимо, разговоры о том, что поднять спящего горного мастера можно, только взорвав его навыброс, были преувеличены.

— Видали? — сказал механик. — Еще один Робин Гуд — защитник обездоленных. Только у того на вооружении лук и стрелы были, а у этого — туз и десятка.

— Два туза тоже подходят, — уточнил Васька.

Рокотов спросил:

— Так чего ты ребятам голову морочил? Рассказал бы, как дело было, и все. Карты тоже работа не из благородных, но все-таки…

Васька сдвинул брови.

— Не получится у меня разговору с твоими ребятами. Я себя у прокурора лучше чувствую. Переночую и подамся обратно на прииск, пусть на другой участок шлют.

— Обиделся?

— Не котенок я, чтобы меня каждый мордой в дерьмо тыкал.

Матвей положил свою большую ладонь Ваське на колено.

— Так ты что же, приятель, считаешь, что пакостить можно, а нюхают пусть другие?

Васька сбросил его руку и встал.

— Комсомольцам свои лекции читай, они привыкли.

— Дурак, — спокойно сказал Прохоров и тоже встал. — Ты мне скажи: когда сидел?

— Пять лет как освободился.

— А сидел долго?

— С меня хватит. Да чего ты ко мне привязался, как анкета?

— Погоди, ты когда-нибудь про Мотьку Комля слышал?

— Еще бы!

— Так это — не я.

Васька критически оглядел несуразную фигуру Прохорова и с беспощадной иронией сказал:

— Догадываюсь.

— Ничего ты не догадываешься. Мозги у тебя набекрень. Это сейчас не я, а был я.

— Иди ты! Комель? — недоверчиво переспросил Васька.

— Вот тебе и иди ты. И вот что я тебе скажу, парень. Я прошлого своего боялся, пока с ним до конца не расстался. А теперь мне бояться нечего. Хвастать им не люблю — нечем, а скрывать не считаю нужным. Может быть, на меня глядя, кто-нибудь и свою судьбу поправит.

— Я, например?

— Может, и ты. Если захочешь.

— Вот именно. А если не захочу?

— Дураком помрешь, значит.

— Без значка? — Васька ткнул пальцем в грудь Матвея, где виднелся значок отличника социалистического соревнования. — Ничего, некоторые и без него помирают вполне нормально. Ну, ладно, спать пора, — с нарочитым равнодушием зевнул он. — Очень рад был познакомиться с такой знаменитостью. Жаль, что не собираю автографов.

— Не дал бы я тебе автографа. По недоверию. Ну а картишки у тебя есть?

— А как же! — Васька полез за пазуху и из глубокого внутреннего кармана извлек две колоды. — Может, сыграем?

— Крапленые небось?

Васька бросил карты на стол.

— Смотри, если грамотный.

— А что мне на них смотреть?

Матвей сгреб карты в кулак и швырнул в печку…

Выслушав эту историю до конца, Щелкачев рассмеялся:

— Разорится парень на картах, как я посмотрю. В поезде я у него тоже колоду конфисковал. — И он коротко рассказал Рокотову о своем столкновении с Васькой. — Так что этот тоже старый, знакомый. Не ушел?

— Работает третий день. Кротов в свою бригаду взял…

2

Первые машины прибыли на участок в эту же ночь. В тишину уснувшей тайги исподволь, постепенно заполняя все кругом, влился рокот моторов. Запели на разные голоса, вызывая хозяев, автомобильные гудки. Заметались между деревьями черные тени, потревоженные ярким светом автомобильных фар.

Рокотов приподнялся на нарах и локтем толкнул спавшего Щелкачева:

— Колонна!

Александр Павлович сел.

— И верно — машины. Может быть, не те? Рано больно.

— А откуда не тем взяться? Не на трассе живем. Дальше дороги нет.

Заворочался и приподнялся на локте Селиванов. Еще не сообразив со сна, что произошло, заворчал:

— Не наговорились еще? Спать мешаете.

— Вставай, вставай, — засмеялся Рокотов. — Дед-мороз, кажется, досрочно прибыл. Гостинцы у него главным образом по твоей части.

Но Селиванов уже сам понял, в чем дело. Одной рукой стараясь попасть в рукав полушубка, он тряс другой Матвея Прохорова:

— Матвей, кончай ночевать, гости приехали.

Горный мастер промычал что-то и натянул шубу на голову.

— А ну-ка, взяли!

Рокотов и Селиванов, схватив Прохорова за ноги, стянули его с нар на пол.

— Что? Что такое? — недовольно заворчал Матвей. — Спать я должен, по-вашему, или как?

— Давай буди ребят. Машины прибыли.

— Так бы и сказали.

Ворча незлобно, он все же не поднимался, а продолжал возиться на полу.

— Ты что, потерял чего-нибудь, что ли? — спросил Рокотов, зажигая спичку.

При ее мерцающем свете Матвей обалдело оглянулся кругом, посмотрел на товарищей и хмыкнул удивленно.

— Вот именно, — без улыбки объяснил он. — Край потерял.

— Какой край?

— Как какой? Нар, конечно. Откуда я знал, что вы меня на пол перетащили.

Все захохотали. Матвей невозмутимо пожал плечами и спросил:

— Всех поднимать?

— Всех. Машины задерживать нельзя.

Недалеко от палатки, скандируя, в два голоса — тенорком и басом, — вызывали Щелкачева:

— На-чаль-ник! Щел-ка-чев!

— Так ведь это же ребята мои! — ахнул Александр Павлович и выскочил из палатки.

Через минуту, рискуя отбить себе руки и плечи, Щелкачев, Степан Савеличев и Саша Костылев обменивались увесистыми тумаками.

Между тем у берега реки собралось все немногочисленное население участка, поднятое на ноги Матвеем Прохоровым. Взметнулись в черное небо золотые искры гигантского костра. В руках рабочих появились смолистые факелы — зажженные ветви лиственницы и стланика. Словно на большом празднике, звенели веселые голоса, слышался смех, шутки, незлобивая перебранка штатных остряков:

— Прохоров, давай сюда — башенный кран нужен!

— Чего молчишь, Матвей? Спой ему: «Эх, дубинушка, ухнем». Это про него песня.

— Сам дубина!

— Го-го-го! — грохотало кругом.

А у одной из машин уже раздавалось дружное:

— Раз, два — взяли! Еще — взяли!..

— Бревна! Бревна давай!

И вот уже слышится веселый перестук топоров — нужны бревна, чтобы спустить с машин тяжелые дизели для участковой электростанции, моторы, скреперные лебедки, бочки с горючим.

— Еще — взяли!..

Тяжелый металл вгрызался в дерево, груз словно упирался, как живое строптивое существо, не желая покидать машины. Только двухсоткилограммовые бочки с горючим, тоже как живые, норовили выскользнуть из рук и с разлету ринуться на каменистый берег.

Саркис, подперев норовистую бочку плечом, рукавом телогрейки стер со лба пот. Рокотов спросил сочувственно:

— Жарко?

— Как в Ереване в августе, — заулыбался тот. — Спускаем?

— Спускаем.

Сергей увидел Щелкачева и, бросив вагу, которой они с Григорием пытались отодвинуть в сторону спущенную на лед лебедку, подбежал к нему.

— Здравствуйте, Александр Павлович! С приездом!

— А, Сергей! Здравствуй. Только я не приехал, а пришел еще днем, на лыжах.

— А нам про вас в Магадане начальник отдела кадров рассказывал.

Сергей скинул рукавицы и достал из кармана пачку папирос.

— Да? Ну, ладно, в свободную минуту расскажешь.

И он занял место Сергея рядом с Григорием. Сергей сунул папиросу обратно в пачку.

— Давайте я сам, Александр Павлович.

— Ничего. Мне тоже погреться надо. Ты вот что, забирай-ка ребят, шоферов, да проводи их в палатку. Пусть отдохнут перед обратной дорогой.

В палатке был один Васька Клыков. Когда Сергей Сорокин зажег коптилку, Савеличев спросил участливо:

— Больной, что ли?

Васька огрызнулся:

— А ты что, доктор?

— Да нет, просто смотрю — все работают, а один лежит. Значит, больной.

— Или больной или лодырь, — уточнил Саша Костылев.

Сергей, закурив и усевшись у печки, подтвердил:

— Второе вернее.

— Скажи-ка, какой работяга нашелся, — хмыкнул презрительно Васька. — Устроился возле печки на перекур с дремотой и за работу агитирует.

— Я-то пойду сейчас.

— А я не пойду. Я уже свое отышачил сегодня, с ломиком. А биндюжником сюда не нанимался.

Саша сказал невинно:

— Понятно. У остальных, стало быть, сегодня выходной, был.

— Остальные сознательные.

— А ты?

— А я еще нет. Перевоспитываюсь. Может, ты лекцию прочтешь?

Ответа не последовало. Широко разбросав руки, Саша уже спал. Нехотя поднялся и вышел из палатки Сергей. Васька встал и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Пойду гляну, как этот, активный, рекорды устанавливать будет.

— Пойди-пойди, глянь, — согласно откликнулся Степан, по-хозяйски устраиваясь на его место.

На берегу Васька некоторое время наблюдал за работой, глубоко засунув руки в рукава полушубка. Потом наугад окликнул:

— Эй, начальник!

Подошел Александр Павлович.

— А-а! Старый знакомый! Здравствуй.

— Ты?! — Васька даже отступил на шаг от неожиданности.

— Ну, я. Чему ты удивляешься? Гора с горой, говорят, не сходится… А ты что? Любуешься?

— Смотрю и точно — удивляюсь. До самой простой вещи работнички твои докумекать не могут. Скажи им, что бревна и груз по низу водичкой смочить можно. По льду, как по маслу, заскользят.

Александр Павлович с удивлением посмотрел на Ваську.

— А ведь точно.

— Соображать надо, — наставительно произнес тот.

— Верно, надо. Вот и бери ведро да займись. Давай-давай, не стесняйся! — И Щелкачев направился к машине. — Хлопцы, есть хорошее предложение. Сейчас вам автор покажет, что надо делать.

К Ваське подошел Василий Кротов.

— Ты что, с парторгом нашим знаком?

— С парторгом? — удивился Васька. — Ах, с парторгом! — сообразил он. — Ну, конечно. Старые знакомые.

— Это на какой же почве?

— На спортивной, — лихо соврал Васька. — Между прочим, — доверительно сказал он, кивнув в ту сторону, куда ушел Щелкачев, — чемпион по самбо. На любого противника — не больше чем полминуты. Даже на меня.

…Это были тяжелые дни и ночи. В семь часов утра в палатке ребят появлялся Матвей Прохоров и тихо говорил:

— На дворе пятьдесят шесть. Будем спать, или как?

Первым отдирал голову от подушки Саркис Аромян. Вглядываясь в темноту, говорил с укором:

— Зачем обманываешь? Только пять часов.

— Семь.

— Скажи, пожалуйста, какая неприятность. Кажется, пять минут назад дрова подкладывал. Было без десяти пять… Ага! У тебя часы спешат…

— Правильные у меня часы. И печь твоя прогорела.

Саркис вскакивал и начинал возиться в темноте возле печки, что-то роняя и чертыхаясь. Теперь Прохоров мог уходить в полной уверенности, что через десять минут в этой палатке все будут на ногах. И действительно, раздув печку, Саркис поднимал шум и будил всех так настойчиво и назойливо, что спать не было никакой возможности.

— Ребята! Кончай ночевать! Иликак уже час как ушел.

— Бригадир, поднимайся! Глянь, вся бригада давно ушла, один ты остался.

— Вася, кончай трубить, — тащил он за ноги Ваську.

Сергей просыпался еще до того, как до него добирался Аромян, но подняться сразу не мог. Ночь не приносила отдыха. Наоборот, усталость чувствовалась еще больше. Голова, ноги, руки казались налитыми свинцом. Нестерпимо ныла спина.

Ну вот, опять дождался! Саркис соскреб с заиндевевшей стенки снег и швырнул его прямо в лицо. Брр-р!..

Походному выходили из палатки в плотный, как молоко, морозный туман и, едва различая в двух шагах спину впереди идущего, двигались гуськом к полигону. Тело бил мелкий озноб. Продрогнув в холодной палатке, согревались только работой.

Что это была за работа! Люди отдавали ей все время, все силы. Отдыхали — нет, не отдыхали, а делали передышку, — только тогда, когда руки переставали держать инструмент или рычаги машины. Как им доставалось, этим простым, покарябанным и помороженным рабочим рукам!

Сергею казалось порой, что, если он сейчас бросит рычаги, то уже больше никогда не найдет силы взяться за них снова. И, сжав зубы, уговаривал себя: «Еще только одна ездка… еще одна…» — Он автоматически переключал рычаги. Сто метров вперед — сто назад, сто — вперед, сто — назад… То утекала под машину, то выплывала из-под нее сухая коричневая земля; перекатывался, вырастая как снежный ком, земляной вал…

Едва только Сергей добирался до нар и валился ничком на подушку, как под закрытыми веками оживала та же картина: течет под машину, выплывает из-под нее сухая коричневая земля, катится впереди земляной вал…

И мороз — жестокий, пронизывающий до костей мороз, когда трудно дышать и руки прикипают к металлу. Ночью он преследовал их даже в палатке.

Стояли «актированные» дни. С грохотом орудийного выстрела лопался лед на реках; трещали видавшие виды столетние колымские лиственницы. В такие морозы наружные работы обычно не ведутся. Но не; здесь.

Как-то утром они не вышли на работу. Повинен в том был Васька. Выйдя из палатки и глянув на градусник, он вернулся с таким видом, как будто в его власти было одарить человечество величайшим из благ.

— Заваливайся обратно, ребята! Господь-бог нам выходной выхлопотал.

Видимо, слишком велико было искушение, что ни у кого не закралось сомнения в их праве на это неожиданное счастье.

А через полчаса к ним пришел Щелкачев. Почерневший, осунувшийся, как, впрочем, и все, он молча нагнулся к печке и, достав уголек, прикурил. Потом обвел всех долгим, испытующим взглядом.

— Если мы хоть на один день выбьемся из графика, участок весной не даст золота. Я, Рокотов, Прохоров и Селиванов решили работать в любую погоду. Заставить вас никто не может. Поэтому я только приглашаю: кто желает к нам присоединиться, пусть выходит.

Подтолкнув локтем Сергея, поднялся Григорий.

— Что, танкистам не пристало от матушки-пехоты отставать? Так? — улыбнулся Щелкачев.

— Так точно, товарищ парторг! Не пристало. И вообще, я предлагаю градусник убрать.

Кругом одобрительно зашумели. Но Щелкачев покачал головой.

— Нет, это не годится. Пусть каждый сам решает за себя и поступает так, как ему позволяют силы и подсказывает совесть. Пошли?

Кротов тронул Александра Павловича за рукав и глазами показал в угол палатки, где остался лежать Клыков. Чувствуя себя неловко перед ребятами, он решил выдержать марку и на работу не ходить, однако во избежание неприятных объяснений притворился спящим.

Щелкачев повторил:

— Пошли, пошли. Время не ждет.

Дождавшись, пока все выйдут, он подошел к Ваське и тронул его за ногу.

— Ну-ка, очнись на минутку.

Васька нехотя поднял голову.

— Чего еще?

— Прости, что побеспокоил. Если ты не идешь, то одолжи мне твои рукавицы, а то я свои ночью водителю одному отдал. С мотором парень возился и пальцы поморозил немного.

Васька сел.

— Ты всю ночь на зимнике был?

— Ничего не поделаешь. Заболел шофер один. Не простаивать же машине. Даешь рукавицы, что ли?

— Да чего ты ко мне пристал? «Даешь — не даешь!» Отдай жену дяде… — пытаясь скрыть растерянность за грубостью, набросился на Щелкачева Васька, торопливо одеваясь. — Мне в лайковых перчатках тоже не с руки землю долбать. — И, уже стоя у выхода из палатки, посоветовал: — Пошел бы выспался сначала. А то из тебя сейчас такой же работяга, как из меня прокурор. Рукавицы ему понадобились!

Васька исчез. Александр Павлович достал из-за пазухи добротные меховые рукавицы, надел их и, улыбаясь, вышел из опустевшей палатки.

Больше всего доставалось шурфовщикам. Сцементированная морозом земля подавалась трудно. От удара ломом на ней оставалась лишь небольшая белая выщербинка, и приходилось жечь костры, чтобы этот панцирь стал хоть немножко податливее.

Бульдозеристов в какой-то мере все же обороняла от жгучего мороза кабина, а шурфовщикам от темна и до темна надо было бить железом в каменную грудь земли.

Щелкачев дни и ночи пропадал на зимнике, урывками появлялся на полигонах и снова возвращался к машинам, на помощь шоферам, которые, отказывая себе в короткой передышке, сами разгружали оборудование, продовольствие, лес.

Григорий Селиванов переходил от бульдозера к бульдозеру, ковырялся почерневшими от масла и холода пальцами в двигателях, а когда видел, что кто-нибудь из машинистов начинает клевать носом, гнал его на час-полтора в палатку, приговаривая:

— А ну-ка, распрягайся, Росинант. Дай погреться немного.

И садился за рычаги сам.

То здесь, то там из тумана выплывала длинная фигура Матвея Прохорова с ломом в руках или бревном на плече.

Обедали здесь же на полигонах, отогревая на кострах консервы и оттаивая твердый и звонкий, как кирпич, хлеб.

Эта жизнь и этот труд могли бы показаться каторжными, если бы были подневольными. Но каждое утро в палатку заходил Прохоров и тихо, словно советуясь, говорил:

— Опять пятьдесят восемь. Спать будем, или как?

И снова, как один, поднимались ребята и молча выходили в туман, на полигоны, куда их вели лишь чувство долга и солидарности.

Все как один.

3

Как ни утомительна была работа, молодость брала свое. Нет-нет да и находилось время заглянуть вечерком на часок-другой в центральный поселок прииска, где можно было пополнить запасы чая и курева, сходить в кино и даже потанцевать в клубе с девушками. В свободные от киносеансов и кружковых занятий вечера заведующий клубом, вооруженный аккордеоном, успешно состязался с потрепанной «Яузой», которая, исполняя томное танго, срывалась вдруг на галоп или играла быстрый фокстрот в темпе церемониального полонеза. Впрочем, это только прибавляло веселья.

Несколько раз заглядывал сюда и Сергей, сначала с Григорием, потом — один. Нет, это не было изменой дружбе и не говорило об особом пристрастии Сергея к танцам. Катя — вот кто тому причина.

Первое время Сергей и Григорий были для нее единственными на прииске близкими знакомыми, тем более, что Катя продолжала считать их в некотором роде своими подопечными. Ее живо интересовали и дела друзей, и как они устроились на новом месте, и их планы на будущее.

Честно говоря, парни не особенно охотно отвечали на ее настойчивые расспросы. В короткие минуты отдыха хотелось сбросить с себя нелегкий груз участковых забот и просто пошутить, послушать какую-нибудь забавную историю, созорничать, затеяв веселую возню в сугробе.

Но скоро стало очевидным, во всяком случае Григорию, что и в танцах, и в играх Катя отдает предпочтение Сергею.

И теперь, когда они приходили на прииск, у Григория неизменно находились какие-нибудь срочные дела, и Сергей с Катей оставались вдвоем.

Однажды вечером, придя в поселок, друзья узнали, что Катя прихворнула, и зашли навестить ее в общежитие. Катиных подруг дома не было. Очень скоро, сославшись на какое-то поручение, ушел и Григорий.

Сергей и Катя сидели рядом, склонившись над полугодовым комплектом «Огонька», когда в комнату вошел начальник телефонного узла, человек уже пожилой, с лицом утомленным и бесстрастным.

— Здравствуйте.

Вошел он тихо, и голос его прозвучал так неожиданно, что Катя вздрогнула и непроизвольно отодвинулась от Сергея. Лицо девушки залила краска смущения.

Но начальник не обратил внимания ни на Катино смущение, ни на Сергея.

— Что, Кузнецова? Болеешь? Проведать зашел.

— Немножко, Петр Игнатьевич. Завтра в ночь, думаю, выйти уже. Да вы садитесь, — засуетилась Катя, выдвигая из-под стола табуретку.

— Да нет, пойду я. Некогда. А ты выздоравливай. Нехорошо подводить. И гостей гони. Тебе небось постельный режим прописали?

Щеки девушки снова вспыхнули:

— Это мой товарищ, тоже проведать зашел, — словно оправдываясь, сказала Катя и поспешно добавила: — Он бывший связист…

— Вот как? — Начальник телефонного узла с интересом посмотрел на Сергея и протянул ему руку. — Здравствуйте, коллега. Какой связист? И почему вдруг бывший?

— Кончал ремесленное электротехническое когда-то, потом немного до армии на телефонной станции монтером работал. Вот и все, — ответил Сергей.

— А теперь что же?

— Теперь бульдозеристом на участке. Учеником, правда, пока.

— Нет, вы посмотрите на него! Человек имеет такую специальность, а ходит в учениках! Да ты знаешь, как нам люди нужны? К нам, к нам! И никаких разговоров.

Подобный вариант никогда раньше не приходил Сергею в голову. Он растерянно посмотрел на Катю и в ее обрадованном взгляде прочел свой ответ на это неожиданное предложение.

— Но, — нерешительно возразил он, — ведь там тоже нужны люди.

— Здесь нужнее. И вообще, предоставим руководству прииска решить этот вопрос. Идет?

— Я подумаю еще…

— Что ж, думать никому не возбраняется. А я все же с начальством поговорю. Ну а теперь пошли. Катюше в постель надо.

Сергей взглянул на Катю. Она утвердительно кивнула ему: так надо.

Сергей быстро шагал по хорошо знакомой таежной тропе на участок, окрыленный сделанным им открытием — он не безразличен Кате. От его внимания не ускользнуло, как растерялась и смутилась она, когда в комнату вошел начальник, как обрадовалась, когда ему предложили перейти на работу в связь!

В связь… Конечно, это было бы здорово — быть все время рядом с Катей, видеть ее, когда захочешь, слышать ее голос, пусть даже иногда спорить.

В какое-то мгновение у него мелькнула мысль, что с переходом на телефонный узел он сменит промерзшую палатку на благоустроенное общежитие, что на новой работе у него не будет так ломить по вечерам руки и спину… И еще об одном: а как же ребята? Что скажут они? Григорий, Кротов, Саркис… Особенно Григорий. И еще Александр Павлович…

Но эти мысли тотчас же исчезли и осталась одна — о Кате. Все остальное: ядреный мороз, еле угадываемая тропа под ногами, Серебряная пыль Млечного Пути, его товарищи — были сейчас как бы не для него и вне его.

Катя… Добрая, красивая, жизнелюбивая. Он и до этого вечера мог бы признаться себе, что она ему очень нравится. Вероятно, это неопределенное «нравится» и было тем скрытым чувством, которое поднялось вдруг с ликующей силой, едва лишь услышав в Катюшином сердце желанный отклик.

Большую часть пути Сергей шел в безраздельной власти этого чувства. Но путь оказался достаточно длинным, и в конце концов в мыслях Сергея зазвучали и другие нотки — сомнения и тревоги. И действительно, разве не могли вспыхнуть ее щеки из опасения, как бы начальник не подумал, что у нее есть что-то общее с ним, Сергеем? Но как не похоже это на Катю! А почему не похоже? Разве она давала ему повод? Конечно, это все результат его разыгравшегося воображения, и незачем растравлять себя надеждами.

С тяжелым грузом вошел в палатку Сергей. И всю ночь этот тяжкий груз не давал ему заснуть. Он ворочался с боку на бок, вставал, подолгу сидел у печки, курил папиросу за папиросой и машинально, думая о своем, бросал и бросал в нее коротко напиленные чурки. Ребята спали как убитые.

А утром Григорий шепнул ему шутливо:

— До чего горяча эта самая любовь, всю-то ноченьку в палатке такая жара стояла…

Обиделся Сергей, и получилось так, что даже лучшему другу ничего не поведал о своих радостях и сомнениях. А через день пришел приказ: видно, начальник телефонного узла не терял времени даром.

Первым о нем узнал даже не Сергей, а Саркис, который и принес эту весть из конторы участка в палатку.

— Как же так, а?! — недоумевающе обращался он то к одному, то к другому. — Что же это получается: когда захотел, тогда и ушел? А работа как? Что, теперь Полищук и Вересов вдвоем на трех машинах работать будут, да?!

В палатке воцарилось гнетущее молчание. Сергей, сидя на нарах и наклонив голову, исподлобья наблюдал за товарищами: что скажут?

Молчание прервал Василий Кротов.

— Пусть уходит, — сказал он, не глядя на Сергея. — Это лучше, чем если мы когда-нибудь обнаружим, что на одном из бульдозеров нет машиниста.

Сергей резко встал.

— Так что же я, по-твоему, дезертировать могу, да? — с вызовом глядя на комсорга, спросил он.

— Уходи, — твердо сказал Кротов.

Сергей растерялся, посмотрел на одного, другого и остановил свой взгляд на Григории, словно спрашивая: ну, а ты? Что скажешь ты, друг?

Григорий торопливо заговорил:

— Погодите, ребята. Может, это и не он вовсе. Может, он не хотел. Девушка у него там, на прииске…

Из дальнего, самого темного угла палатки, присвистнув многозначительно, отозвался Васька Клыков:

— Вот теперь все ясненько, — и пропел: — «Позади их слышен ропот: нас на бабу променял…»

Сергей рванулся на голос, но Григорий схватил его за куртку.

— Погоди! Рассказывай давай.

Но Васька был уже на ногах и с вызывающим видом надвигался на Сергея.

— Одну минутку, — сквозь зубы цедил он. — Может быть, мы с товарищем выйдем на воздух, чтобы не сокрушать здесь мебель?

— Сядь, — строго сказал Григорий. — Сядь!

Васька не сел, но отодвинулся в сторону, ворча что-то себе под нос.

— Говори, — снова потребовал Григорий у Сергея.

Но Сергеем уже руководила только обида. Сбросив со своего плеча руку друга, он кинулся к нарам и стал в беспорядке швырять в вещевой мешок бритвенный прибор, мыльницу, теплые носки…

Все молчали. Саркис полез на свое место, дотянулся до изголовья и достал книгу.

— Не забудь. Твоя, — положил он ее перед Сергеем.

— Смотри-ка, «Молодая гвардия», — разглядел Васька. — Какие книжки читает, а?!

Ребята расступились в молчании, давая Сергею дорогу. Только уже переступив порог, он услышал взволнованный голос Григория:

— Нельзя же так, ребята…

Еще минуту спустя, когда Сергей уже вышел на тропу, ведущую к прииску, тот же голос окликнул его сзади:

— Сережа!..

Сергей не оглянулся.

4

Катя жмурилась — от солнца, от ослепительного белого снега, от лукавой улыбки. И Сергей никак не мог перехватить ее взгляд. А ему так было нужно прочесть в этом взгляде что-то очень-очень важное. Именно сегодня, сейчас!..

Накануне они были в приисковом клубе, в кино. Когда раненый герой фильма закачался над пропастью, Катя испуганно схватила Сергея за руку да так и оставила свои тоненькие, чуть прохладные пальцы на его широкой ладони. И до самого конца сеанса Сергей сидел, боясь шелохнуться…

Они не стали толкаться у выхода, а подождали, пока зрители вышли из клуба. Улица опустела быстро. Гулко хлопнула дверь в доме напротив. На дальнем конце поселка залаяла беззлобно, видимо приветствуя хозяина, собака. С другой стороны долетел громкий всплеск девичьего смеха и голос Клавы Жаворонковой: «До свиданья, девочки! Не забудьте про репетицию!» И все стихло. Только звонко скрипел под ногами, отсчитывая каждый шаг, свежий снежок.

Ярко светила полная луна, окруженная двойным кольцом холодного голубоватого сияния. В воздухе медленно плавали золотые искорки изморози.

— Ты любишь стихи? — спросила Катя.

— Люблю, — не очень твердо ответил Сергей.

Катя продекламировала:

Помолчав немного, спросила:

— Нравится?

— Не очень.

— И мне не очень, — вздохнула Катя, потом тихо засмеялась. — Это я написала. А так хочется написать что-нибудь настоящее, такое, чтобы поднимало и звало людей далеко-далеко, все вперед и вперед… Жаль, я музыке не научилась. Я бы песню написала, знаешь, вроде «Смело, товарищи, в ногу…» или «Священная война», только про сегодняшнее, про наше… Ты что молчишь? Смешная я, правда?

— Нет, что ты! Почему же — смешная? Ты… ты — хорошая, — горячо запротестовал Сергей.

— Хорошая! Спросил бы мою маму, она бы тебе сказала, что я взбалмошная и упрямая девчонка. А меня, наверно, мама лучше всех знает. И потом, я ужасно завистливая. Ты кому-нибудь завидуешь?

— Я? Нет.

— А я завидую. Всем. Как узнаю, что кто-нибудь дело какое-нибудь хорошее совершил, так меня сразу зависть одолевает. Я и Гагарину завидовала, и Титову. И еще раньше — девушке этой, Валентине Гагановой. И Мамаю. И Твардовскому. Ты думаешь, из-за славы их? Ничего подобного! Просто мне кажется, что они очень счастливые люди оттого, что смогли что-то очень хорошее для людей сделать. Я, если хочешь знать, и тебе завидую.

— А мне-то чего?

— А того, что ты — парень. И больше, значит, сделать можешь.

— Ну, дела на всех хватит. Одним — одно, другим — другое.

Они подошли к общежитию. На крыльце, ничего не видя и не слыша вокруг, стояла в обнимку какая-то пара.

— Давай пройдемся еще. Не будем мешать, — предложила Катя, и в шепоте ее Сергею послышалась едва приметная, легкая грустинка. Так и подмывало спросить: «А им ты не завидуешь?», но он не решился.

Они снова дошли до клуба и вернулись обратно. Теперь Катя почти все время молчала, задумчиво покусывая тесемку своей пыжиковой шапки. Подойдя к крыльцу, с которого парочка уже исчезла, она тряхнула головой, словно отгоняя назойливые мысли, и протянула Сергею руку.

— До свиданья.

Сергей задержал ее руку в своей.

— Ты завтра когда работаешь?

— В ночную. А что?

— А у меня отгул. Может, сходим на лыжах погуляем, а? — не очень решительно, но с тайной надеждой спросил он. Согласилась же она сегодня пойти с ним в кино.

Катя оживилась.

— А в самом деле, пойдем! На круглую сопку влезем?

— Влезем!

Они стояли на самой вершине не очень высокой голой сопки. Пологий склон ее спускался в долину почти до самого поселка, который лежал перед ними как на ладони. У самого подножия сопки стояли, одиноко сцепившись ветвями, словно держась за руки, две молоденькие лиственницы. Вдали, километрах в шести отсюда, виднелась узенькая полоска трассы, опоясывающей наискосок, снизу вверх, громадину сопку. Иногда то здесь, то там на этой полоске вспыхивал яркий свет — это солнце отражалось в стеклах пробегающих по трассе автомобилей.

По другую сторону, если повернуться спиной к поселку, не было никаких следов человеческой деятельности — ни дорог, ни тонких линий проводов. Одни лишь сопки, обнаженные, выдутые ветрами вершины которых напоминали развалины средневековых замков, и снега, снега, ослепительной белизны снега, в которых по пояс утонули низкорослые лиственницы.

— Хорошо-то как! Правда? — еще не отдышавшись после долгого подъема, заговорила Катя. — Мне всегда кажется, что если дойти до горизонта, то перед тобой обязательно откроется какая-то совсем новая, удивительная даль. И дальше тоже, и дальше…

Сергей хотел сказать ей, что и ему очень хорошо, но не потому, что его манят неведомые дали за горизонтом, — ничего там, кроме таких же вот сопок, нет, — а потому, что сейчас рядом с ним стоит она. Но он не успел или так и не решился ничего этого сказать.

Катя снова повернулась лицом к поселку, потуже затянула красный вязаный шарфик, заправила под шапочку позолоченную солнцем прядку волос и, оттолкнувшись палками, ринулась вниз, крикнув уже на ходу:

— Догоняй!

Сергей ринулся следом за Катей.

Свистел в ушах ветер, прямо в лицо Сергею летела из-под Катиных лыж снежная пыль. За ее спиной бился, как флажок, красный шарфик.

Катя уже почти достигла подножия сопки, как вдруг покачнулась и, пробалансировав на одной лыже, упала на бок, подняв целое облако легкого, сухого снега. Сергей, который уже не мог ни притормозить, ни свернуть в сторону, нарочно повалился на бок и, смягчив таким образом удар, обрушился на Катю, с головой накрыв ее сползшим вместе с ним снежным сугробом.

Они сели, отряхиваясь и протирая запорошенные глаза, с тревогой посмотрели друг на друга — целы ли? — и дружно расхохотались. Вот когда Сергею удалось наконец заглянуть в Катины глаза. Правда, Катя сразу потупилась, но Сергей успел прочесть в ее глазах что-то такое, что придало ему смелости. Он притянул девушку к себе и робко поцеловал в холодную, мокрую щеку.

Катя посмотрела на него широко открытыми, словно удивленными глазами и вдруг швырнула ему в лицо пригоршню снега, проворно вскочила и, засмеявшись весело, побежала на лыжах к поселку.

Сергей догнал ее:

— Катюша…

— Молчи, — попросила Катя, касаясь его губ мокрой, но согретой теплом ее руки варежкой. — Молчи…

А вечером следующего дня на прииске состоялось комсомольское собрание. В повестке дня был один вопрос: «О задачах комсомольцев и молодежи прииска в подготовке к промывочному сезону».

Когда слово попросил Василий Кротов, сердце Сергея тревожно екнуло.

Рассказав о делах участка, о трудовых буднях молодежи, Василий в заключение сказал:

— Конечно, не все у нас так гладко, как хотелось бы. Есть среди нас и такие, которые еще не отдают всех сил работе, подчас очень трудной, требующей мобилизации всей воли. Но постепенно мы избавляемся от таких людей. Вернее, я хотел сказать, что их становится с каждым днем все меньше, потому что в конце концов такие люди находят свое место в коллективе. Но недавно был у нас случай совершенно исключительный. Сбежал с участка, испугавшись трудностей, комсомолец Сорокин — вон он сидит. Если говорить формально, то все может показаться и вполне законным. Его перевели на прииск приказом директора на работу по специальности.

Но мы все считаем этот переход Сорокина просто дезертирством, потому что он оставил очень ответственный участок в самый напряженный момент и даже не предупредил никого. Короче говоря, для нас Сорокин — трус и дезертир.

По залу прошелестел шумок. Сергей сидел, опустив голову, не решаясь поднять глаза, и больше всего боялся встретиться взглядом с Катей.

Кто-то сзади сказал вполголоса:

— Танкист, говорят. Интересно, а если бы война…

Сергей вскочил, хотел сказать что-то, но в горле у него встал предательский комок. Не глядя кругом, он пробрался к выходу и выбежал на улицу.

Был такой же, как и позавчера, вечер, но Сергей, не замечая ничего вокруг, быстро шагал к дому. Только услышав за собой быстрые мелкие шажки, он оглянулся. Его догоняла Катя.

— Погоди, — тихо, но повелительно сказала она.

Сергей остановился. Катя взяла его под руку и пошла рядом.

— Ты почему не выступил после Кротова? — горячо спросила она. — Почему?

Сергей молчал.

— Отвечай — почему?

— Больно надо — оправдываться! Пусть говорят и думают, что хотят.

Катя остановилась и высвободила руку.

— Так тебе все равно, считают тебя трусом или нет? Или тебе нечего было сказать? Может быть, ты в самом деле трус? Неужели мне ты тоже ничего не объяснишь?

Сергей тихо произнес:

— Из-за тебя я сюда перешел. Об этом мне надо было говорить на собрании?

— Из-за меня? — Катя даже отступила на шаг. — Из-за меня ты пошел на то, чтобы тебя считали трусом?.. Нет, нет. Скажи, что ты думал не только обо мне, а и о деле, что так начальство решило, в конце концов. Скажи правду, Сергей, или я действительно поверю, что ты трус. И всем, слышишь, всем буду говорить это!

Жгучая, нестерпимая обида захлестнула Сергея.

— Ну и давай, — сквозь зубы выдавил он. — Давай рассказывай. Или в газетку напиши. Стишками. У тебя получается.

Катя замерла, хотела ответить что-то, но промолчала, приложила ладони к щекам и, круто повернувшись, побежала от Сергея прочь, в темноту пустынной молчаливой улицы.

А в это время в клубе, где продолжалось комсомольское собрание, Григорий Полищук горячо говорил с трибуны:

— Нет, я не защищаю Сорокина. Ясное дело, что он не прав, потому что сделал это ни с кем не посоветовавшись, поставил нас всех перед фактом — и товарищей своих, и руководителей участка. Не прав он и потому, что не пожелал теперь вот здесь даже объяснить нам, как все это получилось. Но я не верю, что Сергей Сорокин трус. Я ведь его лучше вас всех знаю…

— А факты? — крикнул кто-то из зала.

— Факты? В том-то и беда, что мы уцепились за голые факты и даже не попробовали как следует в них разобраться. И больше всех виноваты в этом я и Кротов. Я — потому что другом ему считаюсь, а Кротов — потому что речь о комсомольце идет, а он у нас комсорг.

— А мне все ясно, — бросил из президиума Василий.

— А мне не ясно. Заклеймить товарища страшным словом «трус» просто. А вот разобраться в его поступке и помочь ему — это, конечно, труднее.

— Товарищу надо правду в глаза говорить. На то она и дружба, — снова вставил Кротов.

— А ты думаешь — я не знаю, что такое дружба? — повернулся Григорий к президиуму и — снова в зал: — Был у нас в части случай такой. Во время зимних учений танк под лед провалился. Командир и башнер успели выскочить, а механик там остался, внизу. Так этот башенный стрелок три раза в полынью нырял, пока не вытащил его. А ведь он жизнью своей рисковал!

— Интересно рассказываешь, конечно, — иронически перебил Полищука Кротов, — но все это к делу никакого отношения не имеет.

— Для тебя не имеет, а для меня очень даже имеет, — голос Григория задрожал от волнения, — потому что тем башенным стрелком был Сережа Сорокин.