У старушки румяные от мороза щеки. Наверное, если подлететь поближе, на них будут видны уродливые сине-красные сосуды. Уютная маленькая старушка. Маленькая, ха-ха! Губы трубочкой — гулигулигулигули… Неповоротливы все же эти голуби, вон, воробей выхватил у одного из-под носа горбушку почти с себя ростом и был таков. Руки у нее замерзли что ли, зачем кидать такие огромные куски? А лапы ведь и правда дубеют, и это еще не так холодно, просто чуть-чуть подморозило, черт! Что же я буду делать зимой? Неужели придется жить в какой-нибудь стае? Или стаи только у перелетных птиц? Черт знает, как они тут в городе живут. Как с ними общаться? Они же наверное как-то разговаривают… А если они меня не признают, может во мне какая-то странность, или запах не тот? Могут ведь и заклевать. Кто я вообще? Хоть бы в зеркало посмотреться. Похож на воробья, лапы точно, как у воробья, я гораздо меньше голубя, я прыгаю, боже, какая мерзость! Я человек, а должен вот это вот все… может прыгнуть на колени к старухе? Вон, два наглых воробья уже топчутся по скамейке. Подумает, что я хлеб у нее из рук вырвать хочу, господи, как же я могу дать знак, что я не такой, что я не птица? Ну, давай, соображай, а то заморозки уже по ночам, а в подъездах дети и коты… Так… так… О! А если попробовать написать на земле какое-то слово? Клювом? Или даже предложение, например: «Я не птица, я человек». Черт! Газон слишком далеко, а бабка явно подслеповатая, вот если б достать кусок мела, где достать мел? В школе? Нет, ерунда, надо чем-то ее удивить, так, так… Запрыгну на колени и буду смотреть ей в лицо. А если я ее случайно обгажу, я теперь этот процесс совершенно не могу контролировать… станцевать перед ней, что ли, был бы хоть соловьем, а так не голос, а черти что, свист какой-то сиплый, даже не чириканье… А может я простудился, горло не болит вроде… Да нет, петь я никогда не мог, у меня и слуха нет… Попробовать прикинуться больным, вдруг пожалеет? Или просто лететь за ней до самой квартиры, а если все-таки не пустит? Из подъезда опять два дня выбираться? Да нет, должна пустить, скучно ведь ей, явно одинокая бабулька…

— Алексей Григорьевич! Пекин! Алексей Григорьевич, надо уже встать и надо собираться!

Улыбчивое юное личико Вей-дин, открытая дверь купе, где же старуха? Ну да, ну конечно… Вей-дин. Опять этот сон дурацкий.

— С добрым утром! Вы так сильно спать, товарищ Васильков, я вам стучала, а вы даже ухо не повели.

— Ухом не повел, эм на конце, у-хом.

Глядя на нее, невозможно не улыбаться. Поезд идет километров восемьдесят, не меньше. За окном только что рассвело и сколько хватает глаз — посевы риса и гаоляна.

— Ну и где твой Пекин?

— Через час мы прибудем, а товарищ Таранов сейчас будет делать совещание, потому что сегодня в шесть вечера прием у министра товарища Тен Ден-юаня, а до этого мы можем отдыхать в гостинице, а можем ехать на экскурсию в императорский дворец, или по городу, или в зоопарк, а ваши товарищи все уже там были, и они не хотят, все хотят на фабрику шелка, ну, кроме товарища в очках, этого, нового, как его…

Вей-дин, вечно сияющая болтушка. Если попросить выйти из купе, не обидится, в противном случае она без устали будет совершенствовать свой русский. Лежать и слушать ее милое щебетанье, прикрывая смятой простыней голые ноги, а главное, еле уловимый запах вчерашних носков.

— Я понял, Вей-дин, скажи товарищу Таранову, что я уже иду на совещание, я только брюки надену, ладно? По-китайски одеваться я пока не готов. Кстати, а в Пекине люди тоже разгуливают по улицам в трусах и в майках? Это же столица, как-никак…

— Как-ни-как? Что значит какникак? Остальное я все поняла, и я иду в коридор! Чиннень, ну… молодежь, конечно, так ходит, в Пекине тоже очень жарко! Одевайтесь, товарищ Васильков, я не зайду, только скажите мне про какникак, а то я потом забуду!

— Ну, как-никак… это… ну, я даже не знаю… это зависит от контекста. Слушай, это же просто междометие такое, ну… может быть, «как-никак» это значит «в конце концов»…

— О! Я знаю в конце концов! — радуется голос девушки. — Мы даже стих на курсах учили, называется «Свет коммунизма»:

* * *

Лян-фу потирал виски, потирал лоб, снова виски… затем стал сосредоточенно массировать переносицу и надбровные дуги. Боль в виске и не думала проходить, зато потихоньку принялась побаливать печень. Нет, так не годится, рабочий день только начался, с минуты на минуту должна явиться Сян-цзэ. Он откинулся на стуле, сложил ладони и десять раз сильно надавил на область печени, затем встал из-за стола, подошел к двери, повернул ключ. На случай, если кто-то вздумает без стука войти в кабинет. Из открытого настежь окна не поступало никакой свежести, до октября теперь продлится это мучение. Раскаты надрывного смеха огласили кабинет Лян-фу, его бескровное лицо исказила натужная гримаса радости. Не переставая смеяться, он подошел к окну, хотя и не очень близко: мало ли что. Снова набрав в легкие воздух, заместитель начальника Управления международных сообщений продолжил свое упражнение. Конечно, лучше бы искренне посмеяться над чем-то, и он всегда старается найти повод, вспомнить какую-нибудь забавную историю, пьесу или фильм, особенно с Чарли Чаплином. Но сейчас совсем невеселые мысли вертелись в голове у Лян-фу, он был зол и растерян, он был обижен, и это сказывалось на его самочувствии, он прекрасно это понимал. Смех должен поднять настроение, придать бодрость телу и духу, к тому же смех улучшает функции организма, прежде всего — дыхания, пищеварения и злополучной печени. Закончив, Лян-фу еще немного постоял у окна, привычно глядя на толчею пекинского перекрестка, затем он вернулся к столу. Личное дело новой переводчицы раздражало его. И главное, что товарищ Хан Ли-пин, его непосредственный начальник, решил поступить так опрометчиво. Вот зачем направлять ее на такой стратегический объект? Водила бы себе экскурсии по Пекину, так спокойнее. Да, остро у нас стоит проблема кадров, ничего не скажешь… Тут понятно — Шанхайский университет, пять языков, то да се, экономист. Явно ведь собиралась занять папашино место. Неужели у нас нет переводчика из нормальной семьи? Отец повесился. Да, она за него не отвечает, конечно… А кто будет за нее отвечать? Хан Ли-пин? Его в министерство переводят, а на его должность, как вчера выяснилось, я могу не рассчитывать. И что же все это значит? Что виноват буду я…

Такие мысли тяготили Лян-фу, помимо его желания, это точно. Очень может быть, что дело было в другом. В его новом назначении, которого не произошло. В его сорокалетней жене, которая выглядела плохо, очень плохо, особенно по утрам…

В дверь тихо стучали. Склеротик! Он же закрыл дверь! Стук прекратился, на дверь слегка надавили, попытались войти.

— Иду-иду! — Лян-фу ринулся к двери.

Ей тридцать пять? Как странно. Я дал бы ей не больше двадцати двух. Это была первая мысль заместителя. Его лицо радушно улыбалось.

— Прошу прощения, товарищ… э… — Он прекрасно помнил ее имя.

— Чжан Сян-цзэ. — Ее ответная улыбка. Ее глаза. На фотографии ничего особенного. Не передает. Так-так-так, все-все-все. Проходите, товарищ, присаживайтесь.

Все так же улыбаясь, Лян-фу закрыл окно, в кабинете стало немного тише.

— Ну, будем знакомы, я, собственно, вызвал вас для знакомства, а то трудимся в одном управлении…

Очень скромно. Синяя курточка и брюки, как у всех. Все отутюжено, идеально чисто. Молчит и улыбается.

— Вы ведь три года работаете в управлении?

— Три с половиной…

— Ну да, ну да… прекрасные отзывы, знание языка… — Он придвинул к себе папку. — Можно личный вопрос? — Она кивнула. — По плану строительство моста продлится до октября пятьдесят восьмого, это почти полтора года. Я слышал, у вас есть жених. Он не против?

— Но… мы расстались.

— А… тогда понятно. Я… должен сказать, вы не подумайте, что я вас отговариваю, но на таком объекте рабочий день не нормирован, могут поднять и среди ночи… Условия быта — сами понимаете, приближены к полевым. К тому же наводнения. В том районе из-за обильных дождей Янцзы часто выходит из берегов, бывает, даже гибнут люди… Готовы ли вы работать в таких условиях?

Аристократка. Взгляд, поворот головы, волосы, кожа. Что она делает с ней, интересно? Или просто сытое детство? Витамины, протеины, гигиена… Его жена старше на четыре года. Старуха. Его дочь и то выглядит хуже, а ведь ей девятнадцать. Не спешит отвечать. Нет, он чувствует себя идиотом, ее кандидатура утверждена, сегодня она уже будет работать на приеме в гостинице «Мир». Не клеится, не в том русле. Он хотел быть немного развязным, по-доброму, как старший товарищ, как начальник. Спросить кое о чем. Посмотреть на реакцию. Не выйдет. Непонятно почему. Нет, все понятно. Не надо было ее вызывать, потому что теперь… как бы это сформулировать… нет, лучше не надо.

— Мне это интересно. Живая работа, а на экскурсиях… каждый день говоришь одно и тоже. Я устаю от этого больше, чем от полевых условий. И потом, я родилась на юге, это мои места. Вы плохо себя чувствуете? — Он не заметил, что уже какое-то время массирует висок.

— Нет-нет, это просто привычка. — Лян-фу лучезарно улыбнулся. Он знал, что в полутемном кабинете его желтоватые зубы выглядят почти белоснежными.

— Да, это очень ответственная работа… Но мы уверены, что вы справитесь с ней наилучшим образом. Вы ведь наполовину русская?

Никакого высокомерия. Отчужденности. Не к чему придраться. Но ведь оно есть, то, что он ненавидит. Оно заполнило уже весь его кабинет. Напряжение. Со свежеоштукатуренной стены одними глазами улыбается Председатель Мао. Сто цветов должны расцветать. Этот цветок капитализма цветет слишком пышно. Иногда бывает очень трудно отличить хрупкий цветок от ядовитого сорняка.

— Да, моя мама русская. До двенадцати лет я знала язык в совершенстве. Потом она умерла.

— Да… — лицо Лян-фу изобразило сочувствие, — я в курсе… — Руки вертят картонную папку. Надо кончать эту комедию. — Ну что ж, товарищ Чжан, желаю вам успехов в новой работе, было приятно познакомиться. Если возникнут какие-то вопросы, обращайтесь в Уханьское управление, товарищи будут в курсе…

Рукопожатие. Улыбка. Здоровые зубы, не видно ни одной пломбы. Он не провожает ее до дверей. Он очень занят, выдвигает ящик стола, достает какие-то бумаги.

Товарищ Мао улыбается одними глазами. На портрете он одет в такую же точно синюю куртку, как и переводчица Сян-цзэ. Хлопчатобумажную. Единство нации. Скромность. Простота. Дома, в полупустом шкафу, висит темно-синий костюм тонкой шерсти. Костюм начальника управления. Неброский, почти не мнущийся, очень дорогой. Лян-фу имеет на это право, ему пора, он заслужил. Они купили его в прошлое воскресенье, Лян-фу уступил просьбам жены. В кредит, разумеется. Его зарплата — девяносто пять юаней, жена получает шестьдесят. Этот шерстяной костюм стоил сто пятьдесят юаней… Он сам-то что за цветок, он, Лян-фу, заместитель начальника? Ему сорок три, Хан Ли-пину сорок, и он идет на повышение, и у него нет шерстяного костюма. Ли Тян-кую тридцать два, и он приходит на его место. Этот шанс упущен. Но почему? Все знают, конечно, что его головные боли и больная печень — следствие суровых дней гражданской войны, но разве он хоть раз позволил себе взять больничный, разве он не выглядит всегда бодрым и подтянутым? Его жена пока не в курсе, что он не займет место начальника управления…

* * *

Плохое настроение. Теперь правая педаль стала прокручиваться, этот велосипед давно пора выкинуть. Она уже не успеет переодеться, к тому же прощальный визит к Ольге Петровне получится скомканным, неудобно. Хотя может это и к лучшему, такая тяжесть от этих посещений… Черт! Она чуть не столкнулась с рикшей. Жара. Пылища. Почему такая давка у входа в зоопарк в будний день? Дальше — кошмар, ей надо проехать мимо строящихся павильонов советской выставки. Нечем дышать. Книги на полках, запах книг, перелистывать их, новые книги, старые в комиссионном отделе… это всегда успокаивает. Она ненадолго зайдет в книжный магазин. Надо успокоить нервы. Нервы? Какая чушь, у нее все прекрасно. Послезавтра она уезжает отсюда… Она не любит Пекин. Пожилой продавец У Тинь-тянь расплылся в улыбке. Ей сразу же вспомнился желтозубый оскал заместителя. Считает себя обаятельным? Он чем-то серьезно болен, и он опиумист, это видно. Зачем он ее вызывал? Встать в шесть утра, тащиться через весь город, наглотаться пыли. Понятно, что он против ее назначения, ненавидит ее. Решил показать, что он тоже начальник. Провел работу… В магазине полно молодежи… Пушкин, Есенин, Маяковский, ничего нового. Достоевский. В комиссионном отделе ранний Блок без обложки, издание пятнадцатого года… мда, и без половины страниц. Ладно, из русского ничего. А вот это уже интересно — Ай Цин, Фэн Ю-лань, Лао Шэ, да тут просто… Лян Шу-мин?!! Значит, это все серьезно? Ху Ши… Ху Фэн? Удивительно.

Эта кухня в русском стиле явно требует ремонта: дверь перекосило, штукатурка над плитой висит пузырем, вот-вот обвалится. Ее сын вообще здесь бывает? Спросить — расстроится. Ольга Петровна делает блины и выглядит весьма живописно: зеленые шелковые брюки, поверх — старое голубое платье, ее любимое. Пару месяцев назад она перестала красить волосы, и теперь белая макушка плавно переходит в рыжий хвост, перехваченный алой лентой. Сян-цзэ уже приняла душ, теперь пьет чай на кухне.

— Там полки ломятся от запрещенных изданий, причем неделю назад ничего еще не было, это поразительно…

— Разводят демократию? Что-то не верится… Ты почему блины не ешь?

— Как не ем? Пять штук уже съела. Это новая политика, называется «сто цветов». Теперь можно говорить все что угодно, очень приветствуется критика в адрес самой партии…

— Не говори ерунды, они просто хотят всех переловить. А тебя уволят в первую очередь.

— Может быть… Как поживает Иван? Он возил вас к врачу?

— Какие врачи могут вылечить катаракту у старухи?! Я не верю никаким врачам.

— Вы что, совсем ослепнуть хотите? Наверняка можно приостановить этот процесс.

— Ты давай ешь блины, хочешь еще какое-нибудь варенье?

— Да нет, я уже не могу, спасибо.

Ольга Петровна наливает себе чай, садится за стол. Когда она чем-то расстроена, лицо становится ассиметричным, тик усиливается. Все равно она красиво постарела: ее лицо совсем не потеряло форму, не обвисло, наоборот — оно подсохло и подтянулось, кожа равномерно покрылась сетью морщин одинаковой глубины, их нет только на носу. Ей семьдесят два. Она закуривает.

— Так когда ты уезжаешь?

— Завтра днем.

Она уезжает послезавтра, но так лучше. Завтра она уж точно не сможет проведать Ольгу Петровну.

— Жаль, я надеялась, мы успеем с тобой дочитать «Капитанскую дочку».

— Ольга Петровна, ну пожалуйста, сходите к врачу.

— Просто я люблю, когда ты мне читаешь, Светочка. А самой мне давно разонравилось, надоели все эти книги… Я думаю, с Лидой что-то случилось… Что-то плохое. Вчера разложила на нее, и такая странная вещь получилась — все карты перевернуты и…

Ее сестра Лида уехала в СССР. В Россию, где никогда не была. Она мечтала об этом всю жизнь. Пятидесятилетняя старая дева откликнулась на призыв советского правительства поднимать целину. Ольга Петровна тоже хочет вернуться, она еще помнит Москву, ей было тринадцать. Она должна сложить свои кости в русской земле, а не в этой, она не хочет, чтобы ее отпевал православный китаец. Сейчас начнется…

— Я должна поехать, пока совсем не ослепла. И пока еще ноги ходят, потому что…

— Ну куда вы поедете?! В Казахстан? Вы же прекрасно знаете, что вас не пустят ни в Москву, ни в любой другой город! Никуда не пустят, кроме Казахстана. Будете осваивать целину?

Она переносит разлуку с сестрой гораздо тяжелее, чем смерть любимого мужа. Но главное — с сестрой они никогда не были особенно близки. Они почти не общались, и вот теперь, пожалуйста — Лида. Карты. Что ей можно возразить? Еще весной она посмеивалась над Лидой, теперь ей тоже надо туда…

— Ольга Петровна, мы поедем в Москву по путевке, следующим летом, я же вам обещала. Вы мне не верите?

— Да верю, Светочка, но ведь и ты уезжаешь… А вдруг тебя не отпустят с работы? Ну, все-все, молчу, только не злись на старуху.

— Вы перестали красить волосы и теперь постоянно называете себя старухой. Давайте я приведу вас в порядок, подстригу и покрашу.

— Сама не знаю, что со мной, наверное, пора на тот свет собираться… Налить еще чайку? У тебя есть время? Давай погадаем на дорожку? Ладно, ладно, я знаю, что ты не любишь… Ты мне напиши обязательно, только крупными буквами…

С ней стало тяжело, а прежде она заливисто смеялась, запрокидывая назад свою изящную маленькую голову, напевала романсы, обожала лирику Маяковского, сама писала стихи. Она была подругой мамы, потом — ее подругой, а теперь старость постепенно отнимает ее у Сян-цзэ. Она единственный человек, кто остается у Сян-цзэ в Пекине. Во всем Китае. Тем более в России.

— Знаешь, Светочка, я долго не могу теперь заснуть, так странно — все время мимо меня проплывают какие-то лица. Они такие желтые, как луны, и почти все незнакомые, хотя изредка я кого-то узнаю. Это лица без тел, есть маленькие и побольше, а есть даже очень большие, огромных размеров… и эти лица просто смотрят на меня, а я на них, и они даже иногда что-то говорят, а я не запоминаю…

* * *

Четверг, 20 июня 1957 года, Пекин

Только что вышли из-за стола, за которым испробовали 45 блюд. Мы обедали в храме Блаженства, здесь император слушал оперу. Цинская династия. Вдали горы и горы. Я пишу, сидя в деревянной беседке на берегу озера, на воде цветут розовые лотосы. Среди лотоса очень много крупной рыбы. Ивы, магнолии, олеандры, розы. Каменная дорога с изумительным орнаментом. Я как будто внутри картины. Скоро направимся к храму Приближающейся Весны, из которого император и придворные наблюдали изменения пробуждающейся весной природы.

Неожиданная новость — Вей-дин остается в Пекине, говорит, ей надо пройти какое-то обследование. У меня теперь будет другой переводчик, по словам Вей-дин, в сто раз лучше, чем она. С одной стороны, это неплохо, так как перевод она частенько искажает, особенно это касается терминов. Но у нее прекрасный характер, ко мне очень внимательна, при встрече шутя всегда подает мне обе руки — говорит, в Китае это знак особого уважения. Она дочь бедных родителей, огромное желание учиться, даже среднее образование получила с большим трудом, только к двадцати годам, потом закончила курсы русского языка. Жаль, но надеюсь, все к лучшему.

Мы в зимнем дворце, резиденции правительства КНР. Построен в 1417 г. Дворцовая площ. — периметр 3 км. Вход для всех свободный, даже для рикшей. Для всеобщего обозрения открыт в 1924 г. Императору разрешалось иметь три жены.

Как тонка работа по слоновой кости! В лепестках распустившегося лотоса высечено сто маленьких детей, до двух лет.

Осмотрели за три часа лишь незначительную часть дворца. Под конец нас окружили китайские и румынские пионеры, просили расписаться в их тетрадях. Едем в гостиницу, чтобы отдохнуть перед приемом у министра.

* * *

Я перелистываю пожелтевшие странички, уже ветхие. Я понимаю, что эти тетради, аккуратно исписанные мелкими, почти печатными буквами, мне никогда не пригодятся. Сухие и бестолковые дневники, переучет жизни. Тут не за что зацепиться — начиная с сорок пятого и по пятьдесят восьмой. Партсобрания, самокритика, рабочие моменты, какие-то схемы мостовых опор, а описания природы и достопримечательностей куда интереснее прочесть в любом туристическом проспекте. Здесь нет ни личности, ни собственного отношения к жизни. Да и к чему? Он ведь был настоящим коммунистом. Возможно, он боялся писать что-то личное, сомнительное с точки зрения марксизма-ленинизма. Зачем тогда вел дневник? Я не знала своего деда. Мама тоже его не помнит, он пропал где-то в Китае, не вернулся оттуда. Тетрадки вместе с личными вещами переслал бабушке какой-то коллега. Может быть, ему просто нравилось что-то писать? Быть писателем. Графоман? Может быть, это наследственное? Я тоже давно собираюсь попробовать что-то написать, а все никак… Теперь решила записывать все подряд, все, что приходит в голову, всякую чушь, желательно каждый день. Это тоже будет что-то типа дневника, что-то необязательное, незаконченное, что не называется романом или рассказом. Меня преследует комплекс плохой литературы. Напишу — и понимаю, что плохо. А лучше не выходит. Страсть записывать слова — как и страсть к рыбной ловле, только не такая кровожадная. В общем-то, все страсти одинаковы, если только они не хобби. В магазинах полно свежей рыбы, а старый Моисей Анатольевич любовно загружает в свой древний «фольксваген» снасть за снастью, поедет удить. И дрожание поплавка наполнит его душу невыносимым блаженством (он собирается уже больше часа, я иногда поглядываю на него из окна). Можно просто записывать слова, что я и делаю, а можно придумывать судьбы, имена, обстоятельства. Я чувствую, что в лучшем случае буду просто записывать слова.

Я листаю эти дневники, потому что они опять свалились с книжной полки вместе с вырезками каких-то рецептов и выкроек и кальками от дедушкиной диссертации. Сколько помню себя, мы таскаем этот хлам с квартиры на квартиру. Все надо выкинуть, но когда вспоминаешь морщинистые пальцы, так нежно перебиравшие и расправлявшие помятые страницы, как-то неловко становится, пусть лежат. Бабушка уже умерла. Надо было похоронить дневники вместе с ней, но закрутились, забыли. Теперь все равно окажутся на свалке, рано или поздно. В Китае дед строил какой-то мост. Никто не знает, что случилось. Я думаю, его арестовали, но не сообщили семье. Как вредителя. Что-то наверное не так рассчитал. Бабушка ждала его до самой смерти. Может, я ошибаюсь на его счет. Но меня бесят его дневники, эти двадцать шесть тетрадей, за которыми не видно человека. Постный дневник, дневник Коммуниста. Сама я никогда не вела дневников, даже в юности, вот разве что теперь. Теоретически я люблю чужие дневники, жаль, редко встречаются. Я уверена, что если кто-то пишет, то не исключает, что кто-нибудь это прочтет, может быть даже в тайной надежде, предвкушая. У нас в классе был один мальчик, у которого на внутренней стороне бедра, возле паха, был странный пупырчатый нарост, синий, напоминающий петушиный гребень. Его совершенно не было видно под одеждой, но этот Дима иногда свой нарост кому-нибудь показывал, даже некоторым девочкам. Видимо, это давало ему ощущение своей необычности, исключительности.

Или не так. Наоборот. Ему было стыдно, но он не мог постоянно скрывать свой уродливый орган, нужно было иметь сообщников, доброжелателей, которые принимали бы его таким как есть, вместе с синим органом. Возможно, он просто был творческой личностью и ему хотелось показывать чудо-гребень. Когда в последних классах школы я посещала литкружок при Доме литераторов, я видела, что многие молодые авторы стесняются, отдавая на рецензию свои произведения. Что-то лепечут про не судите строго и про первую пробу пера, и сами ведь понимают, что это действительно никак, но все равно отдают. И эти произведения — их тайный, странный и бесполезный орган, который вполне можно уничтожить или спрятать и никому не показывать, но нет, нет, нет — с ним невозможно расстаться, пусть лучше поругают, пусть. Вот видите, какой у меня ужас? Да, ужас, действительно… Вот так, вот так уж вышло, понимаете, что поделать, мое, неотъемлемое, ну спасибо, что на него посмотрели… И сразу как-то легче становится. А дед все скрыл. И молодчина. Не за что зацепиться. Он тоже записывал только слова.

Однажды мы с мамой гостили у ее подруги в Ивано-Франковске, мне было тринадцать лет, дочке маминой подруги — четырнадцать. Мы с ней ходили курить на старое кладбище, на «цвингер» — так его называли. Пошел дождь, и мы укрылись в одном из склепов. Там валялась вымокшая и разбухшая тетрадь без переплета, но буквы, написанные шариковой ручкой, почти не были размыты. Свой трофей мы назвали «Дневник ревнивца». Мы смеялись до слез, потом еще страшно поругались, останется ли дневник у Нади (так, кажется, звали эту девочку) или я заберу его в Москву. Какой-то пятидесятилетний мужик в подробностях описывал, как он ревнует и подозревает свою жену. Начиналось все с празднования их серебряной свадьбы, на которой он что-то там заподозрил, дальше он стал следить за ней, завел собаку, чтобы иметь возможность разгуливать по ночам, не привлекая внимания. Любовника жены он так и не обнаружил, но, похоже, совсем спятил. Он сладострастно фантазировал, как и где они это делают, что говорят, как он им отомстит. Жена, похоже, и не подозревала, с каким маньяком живет, хотя обычно супруги друг друга стоят. Мы не поделили эту смехотворную вещь и в день моего отъезда разорвали на мелкие кусочки, чтоб никому не досталась.

* * *

Один я, как дурак, в пиджаке. Ковров вообще сидит в одной майке, шутя обмахиваясь веером, предложенным ему какой-то малышкой. Поразительно, что девочкам детсадовского возраста красят губы. Толстяк Таранов страдает — два раза уже бегал в туалет выжимать рубашку. Хотя, может быть, это нервное. «Не желают ли члены советской делегации, чтобы после банкета их обслужили женщины? В номерах?» Разумеется, все отказались. Кроме Зорина. Поразительно, такой тихоня-очкарик, а не испугался. Якобы он холост, и раз китайские товарищи предлагают, и все такое… Таранова чуть удар не хватил, такой позор! Он объявил Зорину бойкот, но, похоже, никто не соблюдает. Черт его знает… Денисенко тоже явно не прочь, просто боится. Все его сальные шуточки и анекдоты говорят сами за себя. На войне вообще про это не думали, четыре года без женщины — и ничего, хотя Колька Дмитрук бегал налево, конечно, ну так то на войне… Денисенко наверняка не воевал, Котов тоже, молодые еще… Ладно бы еще нам с Котовым предлагали, мы с ним полгода уже без отпуска… хотя почему? К Котову жена приезжает, да… был бы Иришке уже годик, хотя нет, это опасно, Валя права… А этим-то, из комиссии? Приехали на три недели, осмотрели объект, выпили-закусили, покатались по экскурсиям, а теперь еще женщин им нате-пожалуйста. Поразительно. У них же есть закон — за внебрачную половую связь отправляют в трудовой лагерь, на перевоспитание, точно, Вей-дин рассказывала. Отменили? Вряд ли, скорее всего это восточное гостеприимство, знак особого уважения к советским коммунистам… Может, подойти к этому… Танхою, сидит там один. Он по-русски ничего выучился, понять можно, я так на китайском никогда не заговорю, это уж точно. Немецкий пять лет изучал, а толку? Экзамен сдал на отлично, а заставь поговорить с кем-то — и трех слов не свяжу… нет таланта, похоже. Танхой с детьми теперь возится… Все это смешно, но если попробовать рассказать Валюше, задаст она мне взбучку, скажет — сами дали им повод. Такое ведь и в голову не придет советскому человеку. А эти несчастные рикши? В пятидесятиградусную жару одни люди тащат в колясках других, совершенно бессовестных. Другая культура, нам этого не понять. Приглашают в зал. Как всегда, столы ломятся от блюд. Как можно столько есть в такую жару? Так… где же моя новая переводчица? Опять забыл имя. Ага, вот, машет мне. Она ничего, такая… сдержанная.

— Алексей Григорьевич, пойдемте, там уже рассаживаются.

— Надо же, вы говорите совсем без акцента, э-э… простите, это от жары, у вас такое музыкальное имя… а я никак не запомню.

— Сян-цзэ. — Она улыбается. — Если так сложно, вы можете звать меня Светой.

— Светой? Нет, ну зачем Светой, вы же не зовете меня А-Гри, одну секунду, я сейчас запишу и…

Она смеется:

— Меня так называла мама, моя мама русская.

— Да что вы?! Теперь все понятно… А на каком языке вы думаете?

— Ну, это смотря о чем…

Интересно, после такого обжорства можно еще что-то делать с женщиной? Непостижимая нация. Ага, Денисенко поменялся местами с Котовым и пристает к переводчице. Скот. Могу себе представить, что он ей шепчет. Надо ему сказать, чтоб заткнулся. Хотя зачем? Вдруг ей нравится? Сян-цзэ, Сян-цзэ… запомнил. Или теперь я должен называть ее Светой? Или Светланой? Но это фамильярно, у них же нет отчества… Похоже, Зорин вообще не пьет. Вот он, тихий омут. Тосты, тосты… Кого там опять поздравляют? А, за дружбу народов… в который раз? Несут «пекинскую утку», Таранов оживился, он считает себя знатоком этой утки. Ему рассказали, что птицу за две недели до убоя подвешивают и кормят чем-то особенно питательным, так что она покрывается толстенным слоем жира. Я уже почти как эта утка, взлететь точно бы не смог. Даже под страхом смерти… Чего там министр машет руками? Понятно, опять предлагает чувствовать себя проще и снять пиджаки. Щурит глаз и хитро на меня смотрит. Ну да, я один и остался. Помашем ему… Так… замечательно. На спинку стула его… Сян-цзэ мне что-то говорит?

— Товарищ Тен Ден-юань поднимает этот тост за здоровье крупнейшего советского строителя товарища Василькова. Он говорит, как мало еще опыта у китайских строителей. Им многому предстоит научиться у советских коллег…

А за Таранова уже пили? Неужели мне придется говорить ответный тост? Ужас, ужас, ужас… Аплодисменты. Идет ко мне с бокалом.

— Я благодарю товарища Тен Ден-юаня за его поздравление. Я и мои коллеги… с глубоким удовлетворением (что я несу!) видим… что китайский народ твердо стоит на пути строительства социализма. Этой задаче подчинена и наша работа. (Я мало еще сказал, это у них неприлично…) Этот мост… через реку Янцзы… (что же мне, про мост теперь рассказывать?! Черт, надо было про энтузиазм китайских строителей!) длиной тысячу семьсот метров… свяжет сразу три крупных промышленных центра — Учан, Ханьян и Ханькоу… Сейчас строительство развернуто широким фронтом, благодаря энтузиазму китайских и советских строителей поставлена задача досрочного перевыполнения плана. Об этом, товарищи, рано еще говорить, но мы стремимся к тому, чтобы использовать все наши резервы!

Фу… Кажется, отлично сказал, слава богу. Все аплодируют… надо же, так долго… ужасно хочу в туалет.

Пятница, 21 июня 1957 года, Пекин, гостиница «Восточная»

Пишу, сидя в своем номере. Вчера в 7 часов вечера министр железных дорог КНР тов. Тен Ден-юань устроил прием в честь нашей делегации, а также в честь советских товарищей из пограничной комиссии, накануне прибывших в Пекин из Харбина. Прием проходил в гостинице «Мир». Нас встретил заместитель министра тов. (забыл), он познакомил нас с начальниками главных управлений министерства. Запомнился Тан-хой, начальник Отдела пограничных станций, он довольно неплохо знает русский, учился в г. Яньани — столице освобожденных советско-китайских районов, затем возглавлял политотдел 8-й освободительной армии.

Во время приема министр поднял тост в мою честь, я, честно говоря, этого не ожидал. Хотя ответный тост (у них так принято) пришлось сочинять на ходу, аплодисменты были бурными и длительными.

Сегодня утром делал доклад в управлении. Нелегкая мне выпала миссия — после того как проект моего предшественника Серова был отклонен, новый проект рассматривается с особым пристрастием. Строительство идет полным ходом (мост построен уже на 30 %), ведутся работы на всех опорах, готовится монтаж пролетных ферм, а вопросы все те же. Почему на понтоне? Из чего каркас? Как погружается? Почему дорожки для пешеходов всего 2,6 метра? Уверен ли я в нагрузке на опору? и т. д. При этом все жмут руки, все улыбаются и не устают повторять, что всемерно доверяют моему опыту, что их специалистам еще учиться и учиться — в общем, все как обычно.

После совещания мы перекусили в министерской столовой, затем отправились на экскурсию. С нами поехали трое товарищей из министерства, с женами и детьми. Из наших было только двое, остальные разбрелись по магазинам. Сегодня посещали Парк культуры, видели храм, где лежало тело Сунь Ят-сена, умершего в 1925 г. Затем тело перевезли в Нанкин.

Парк окружен каналом, по которому катаются на лодках. Детская площадка с каруселями и очень высокой и крутой горкой из бамбука (метров 6). Пока мы проходили мимо, несколько ребятишек упали с нее и, судя по крикам, больно ударились. В парке много отдыхающих, но какая дисциплина! Никто не трогает фрукты на деревьях, ничего не бросает, хотя охраны нигде не видно. Очень много пионеров и школьников, а также военных, в т. ч. девушек. То здесь, то там слышатся советские песни на кит. языке, под аккордеон.

Запомнилось огромное бобовое дерево, под кроной которого расположились десятка три чайных столиков. Крона такая плотная, что не пропускает свет и под деревом уже не растет трава, только мох. Плоды этого дерева идут на стирку белья, как мыло.

Вечером посещали китайскую национальную оперу «гедзюй». Были: Котов, Зорин, Михайлов и Денисенко, Ли Цян-куй и Лян-фу с женами, а также Сян-цзэ, новая переводчица. Это уже не первое мое посещение театра, за прошлый год я два раза побывал в шанхайской опере и надо сказать, что она очень отличается от пекинской. В Шанхае музыка гораздо мелодичнее, нет этих ужасающих ударов гонга, зато есть декорации, как в наших театрах. В пекинской (более древней) наоборот — открывают воображаемую дверь и т. п. Движения и чувства героев в пекинской опере тоже очень условны. Когда горько плачут, то обеими руками слегка дотрагиваются до глаз, после чего руки разводят. Все женские роли исполняются мужчинами. Лица героев покрыты ярким гримом, уже по его цвету можно определить, какова их роль. Белые — злые, красные — добрые, золотые — различные боги. Большую роль играет манера поведения. Например, богатый всегда ходит с довольным видом, щелкая пальцами, а бедный — с удрученным видом и сутулится, глупый таращит глаза, роту него разинут, свирепый неистово вращает белками глаз. Много акробатических номеров, все это строго в такт музыке. Несмотря на условности, смотрится с большим интересом, мастерство актеров удивительное, особенно битвы на мечах. Действие шло без перерыва, почти три часа, это, конечно, утомительно. Оркестр не скрыт от зрителей, он располагается сбоку сцены. Шум от барабана и гонга невообразимый, особенно перед появлением на сцене нового действующего лица, а также во время борьбы.

Положительный момент: сбоку от сцены на вертикальном экране через проекционный аппарат приводятся слова оперы. Сами китайские товарищи говорят, что слова в пении очень трудно различить, так как скрадываются интонации голоса, на которых основано произношение китайских слов.

Завтра утром — снова экскурсия, потом прощальный ужин и концерт, а в 21.30 мы отбываем из Пекина курьерским поездом.

* * *

Лютая зима в Иерусалиме. Сугробы под ледяной коркой, можно наступать — не провалишься. Ветер пронизывает до костей, под глазами образовался какой-то кошмар, слезы вмерзлись в кожу, так что и не моргнешь. Я иду, вернее, пытаюсь идти навстречу этому ветру, потому что мне нужно туда, вперед — к храму Святого Гроба. Навстречу — хасиды, пожилые и старые, припорошены снегом, шляпы стали совсем бесформенными, пейсы заледенели, но они улыбаются мне. Идут к Стене Плача, мелькает мысль — может, и мне с ними? И сразу же другая — почему все вокруг одеты по-летнему? Почему торговцы не убирают товар? Посудная лавка наполовину занесена снегом, но тарелки вывешены, как обычно, они бьются друг о дружку на ветру, и снег усеян цветными осколками… Только что меня заколдовали, и я спешу в храм. Куда же еще? Я уверена, что только там можно снять заклятие. Прикоснусь ко Гробу Господнему. Мимолетно мысль — ну конечно, чуть что, сразу в храм, сразу свечку… Ветер утих, и я иду очень быстро, почти бегу, хотя почти не продвигаюсь вперед. Так часто бывает во сне (у меня, во всяком случае). Мои руки уже не мерзнут — они покрыты серыми перьями, мои ноги мешают идти — когти скользят по льду. Куда-то подевалась вся одежда. Я шевелю пальцами рук — пальцы пока еще есть, я осматриваю сухие желтоватые лапы, прыгать — да, но ходить — уже невозможно. Понятно, что я не успеваю, время потеряно. Остается другой вариант — доказать людям, что я не птица, а человек. Чтобы мне поверили три любых человека. Мне кажется, что это не сложно, у меня ведь остался мой разум. Я лечу над Иерусалимом, нет уже никакой зимы, лечу домой, куда же мне еще?

Такой сон мне сегодня приснился — как будто я превратилась в птицу. Наверняка он что-то означает, но я не пытаюсь толковать свои сны. Птица — символ души, это ясно, все остальное тоже про душу, вообще все — про душу. Банально, но факт. Ленка после такого сразу бы в храм побежала. В детстве я была уверена, что сны существуют отдельно, сами по себе, как фильмы, но только фильмы можно посмотреть, а сны сами решают, какому человеку присниться. Сегодня я летала над Иерусалимом, а вообще-то я редко летаю. В детстве часто парила над Красной площадью, но в своем облике, человеческом. А тут я была настоящей птицей, сердце билось непривычно быстро, в горле (у них это, кажется, зоб) пульсировала кровь, и вообще было очень много физиологических ощущений, такой плотский сон, реальный. Например, когда я превратилась, то уже не могла смотреть перед собой, как обычно. Во время полета чесалась кожа, и хотелось поскрести ее клювом, я даже подумывала приземлиться куда-нибудь и сделать это. И главное, я была уверена, что моя личность осталась при мне. Я мысленно перебирала своих знакомых, особенности их характера, вполне логично размышляя о том, кому будет проще доказать, что я — это я, а не птица. Логика сна безгранична до идиотизма, принимаешь любые обстоятельства, живешь в них, и ничего. А в реальности чуть что не так, сознание сразу одергивает тебя — «странно…». И поступков во сне совершаешь гораздо больше, чем в реальности. Тут что? Встала, пошла на работу, или по магазинам, или к Лене, или к Веронике, или лучше вообще никуда. Летом — в Эйлат, на рыб смотреть. Или на Мертвое море, полечиться. Что еще? Праздники, дни рожденья, прогулки с московскими гостями, распродажи, перестановка мебели, после очередного теракта позвонить друзьям. Еще текст такой можно написать. Все это нормально. А если вдруг происходит что-то странное, сознание сразу же говорит — «странно». Странно, когда держишь в руках Благодатный Огонь — огонь как огонь, но холодный, и появился он прямо из воздуха, из ниоткуда, у тебя на глазах. Умом понимаешь, что это чудо иерусалимское, а все равно ведь странно. Во сне все проще, чудо так чудо, и никаких вопросов.

Странно, что у людей принято считать странным, а что — нет. Иерусалим торгует чудесами, тоннами увозят ладан, щупальца иерусалимских свечей, всякие масла, воду из Иордана… Среди паломников бывают совсем обезумевшие. Ну так ведь и место такое, способствует. Некоторые бьются в конвульсиях, наносят себе раны в темнице Христа, пристегиваются к решеткам, приклеиваются ко Гробу. Если сильно разойдутся, полиция тут как тут, понятное дело — мешают народу. Но вот за что забрали американских старух? На днях голые старухи (в одних набедренных повязках) тащили по Виа Долороза огромный крест. Паломницы не представляли никакой опасности, просто жаждали крестных мук. Наверное, полиция решила, что все это выглядит странно.

Вот тоже странно — я не религиозна (во всяком случае, не соблюдаю обрядов никакой религии и проживание на Святой земле кажется мне излишним), я даже не еврейка, а живу в Израиле уже десять лет, хотя есть, конечно, разные обстоятельства…

* * *

Суббота, 22 июня 1957 года, Пекин

Сегодня утром вместе с Тарановым и Ковровым побывал на «народном базаре». Чего только там нет, и какой образцовый порядок! Все под огромным стеклянным куполом, все тщательно уложено, никто не толкается. На память о Пекине купил шкатулку из черного дерева, украшенную перламутром, отрез на платье Вале, всякую мелочь: брошку, открытки с видами Пекина, тетради, две палочки из слоновой кости. Не удержался и купил для Иришки платье на вырост, из тончайшего шелка. Во всем — изящная красота, как будто в музей попали. Останавливают на каждом шагу, расхваливают свой товар, и с каким убеждением! То же и во всех магазинах: не успеешь войти, тут же дают советы в выборе покупки. Если нет денег, предлагают в кредит на два-три месяца. Сегодня суббота, народу масса, по отдельным улицам не пройти, но нам уступали дорогу, иногда аплодировали. Возле базара нас окружили ребятишки, кричали «сулен, сулен!», значит — советский. Зашли в специальный магазин подарков, где Таранов купил настоящую китайскую картину за бесценок — всего сорок рублей на наши деньги (в Москве ей цены нет). В Китае очень малый спрос на любые товары, хотя магазины переполнены, и это, конечно, признак не богатства, а бедности. Прямо на улице перекусили очень вкусными «пампушками», сваренными на пару. В Пекине, в отличие от Харбина, совсем нет вывесок на русском языке, но Таранов — как рыба в воде. Еще хочется отметить, что ни пьяных, ни нищих ни разу в Китае мы не встречали, хотя в целом народ живет пока бедно, чувствуется отсталость. Из-за недостаточной занятости миллионов китайцев полезным делом, они изготавливают вручную ножницы, зажигалки, отвертки, молотки и т. п., которые сами же и продают повсеместно. А ведь подобная продукция дешевле и лучше могла бы выполняться заводами.

Неизвестно, когда мне удастся вырваться в Москву, обнять мою любимую жену и доченьку, может быть в январе? Пока что разложил перед собой подарки, поставил фотографию, и печалюсь, и скучаю. Глупо было покупать эти сувениры, Таранов через пару дней вылетает в Москву, а меня-то зачем понесло? Но так уж сегодня получилось, Сян-цзэ попросила отпустить ее до ужина. Рано утром ей неожиданно сообщили о смерти какой-то знакомой, и она даже попросила Вей-дин провести запланированную экскурсию по парку «Храм неба», но я отказался, решил отдохнуть и почитать в гостинице, а вместо этого потащился с Тарановым за покупками.

* * *

Точка ее жизни. Вот такая — рыжая головка плоско лежит на асфальте, лицом вниз, так плоско, что кажется — там и нет никакого лица. Она покрасила волосы. Она совсем маленькая, похожа на ребенка, если бы не дряблая кожа голых рук. Вывернутых. Толпятся соседи, всякие любопытствующие, на крыше что-то измеряют, какие-то расстояния… фотографируют. Долго измеряют, обстоятельно, но, кажется, уже заканчивают. Сейчас ее поднимут, Сян-цзэ не хочет видеть ее лица, того, что было лицом. К ней приближается Иван, значит, ему уже сообщили. Быстро приехал. Она обнимает его, да, это было… только очень давно. Его тело.

— А ты… Ты думаешь, она оступилась? Как ты думаешь? Она ведь не покончила с собой?

Его губы дрожат и подбородок. Его не удивляет, что тут оказалась Сян-цзэ, это в порядке вещей. Она гладит его по спине и не смотрит туда, где санитары и носилки… Утром Сян-цзэ поняла, что не знает почтового адреса Ольги, что не сможет ей написать. Она заехала посмотреть номер дома и увидела толпу во дворе, вот так.

— Я… должен поехать с ними… Ты поедешь? Я прошу тебя, я не могу…

Нет, нет… у нее работа, ее ждут, она не может опоздать, это невозможно, но ничего, ее отпустят до вечера, она вернется и поможет ему, надо найти все бумаги… только ночью она уезжает… Уезжает. Сян-цзэ не будет на похоронах.

Вей-дин такая милая, улыбчивая девочка. Она ждет внизу, Сян-цзэ поднимается в номер, они уже опоздали к завтраку, не страшно… Этот инженер тоже ничего, Вей-дин к нему привязалась, говорит, он веселый. Очень любит жену, часто пишет ей… рассказывает про дочку. Она никогда не сушила белье на крыше и вот натянула веревки, стала развешивать простыни. Потом подошла к краю и поскользнулась. Ее видели соседи, конечно, видели, она понимала, что увидят. Ее убил мой отъезд, если бы я не уехала, навещала ее два раза в неделю, нет, нет, нет, это… просто… весь ее вид, она ведь вся поблекла, вся обесцветилась, последний год она была уже тенью… а душа, может быть… уже была в другом человеке или где-то еще, где ей положено, потому что это так печально — видишь знакомое тело, разговариваешь с ним, но в нем уже нет знакомой души, в глазах нет… этого…

Он отказался от экскурсии, обрадуется Вей-дин или нет? Так… заказать обряд. Успенский храм. Улица Чжен-у-мяо, никогда там не была… Ивану нельзя поручить. Потом помогу разобраться с документами, и все… все. Остальное пусть делает сам, мне надо побыть одной… Погулять, что ли…

_____

— Перестань… пожалуйста.

— Я хочу тебя, ну я прошу тебя, мы же с тобой… мне сейчас так нужно… я прошу тебя… ну почему? Ты думаешь, она где-то здесь? Ну и что… хотя я в это не верю…

— Иван, у меня менструация. Я ухожу, я и так уже опоздала… Все, отпусти.

Вот черт, помял весь костюм, она как чувствовала, что не надо туда заходить, сам бы разобрался… женщина ему нужна, плохо ему. Скотина. Все измял… Куда теперь? У нее есть пять часов. Ольга не должна была с ней так, хотя почему? Все ведь так. Маму предупреждали, что ей больше нельзя рожать. И скрюченный мокрый зародыш с опухшими глазами, с прилипшими к черепу волосенками ее убил. И сам не выжил. Красно-синий урод. Зачем он был нужен? Тогда, в двенадцать лет, Сян-цзэ ненавидела мать, считала, что та ее предала. А отец? Висел в гостиной, когда она вернулась с прогулки. Люстра лежала на полу, записка на столе. Избили собственные рабочие, вываляли в грязи, и что? Надо, чтобы дочь увидела болтающийся труп? Страшный, между прочим. Они же об этом не думают, только о себе. Хотя и о себе, наверное, не думают… чего уж тут думать. Теперь и Ольга. Неправда. Ольга как раз не хотела ничего такого. Сян-цзэ сама виновата, обманула ее. Хорошо, что смерть в принципе не очень-то волнует Сян-цзэ, не очень… как сказать. Во всяком случае, после мамы. Эта педаль надоела. Сян-цзэ оставляет велосипед у овощной лавки. Кто-нибудь подберет. Такси. Нет, Здесь его не поймаешь, надо уйти с улицы Ванфуцзин… Ей надо в восточный Пекин, да, четвертый район. Она не пойдет гулять, гулять — значит думать. Об Ольге. Вот опять уже лезут воспоминания… Чего стоит разум, если это нельзя прекратить? Конечно, можно, просто она — обычный человек. Она закрывает глаза. Она не была там уже больше года. Работает ли еще Ван Ши? Да, за все хорошее надо платить, так ее воспитали, так и есть. Представилось — потное тело Ивана грузно наваливается, влажные губы, учащенное дыхание, живот, у него ведь теперь живот. Старый Ольгин диван, потертый плед, потрескавшийся потолок, пыльные ковры, фотографии в овальных рамочках над диваном, там есть и ее, и мамина, и Ивана… Ужас. Потом, пряча глаза, еще благодарил бы, чего доброго… А ей это нужно. Но не так. Сначала будет ванна, горячая, с ароматическими маслами… потом ее тела будут касаться его пальцы… это только массаж. А потом… жаль, что осталось так мало времени… Денег достаточно, она могла бы остаться и на ночь… черт, неужели пробка? Почему так долго стоим на перекрестке? А если она не придет к ужину, это не страшно, там и без нее обойдутся… да! Надо позвонить в гостиницу и сказать…

* * *

Какие длинные палочки у мороженого, полметра почти… да, забавно. Как это… чревовещание? Или нет, просто звукоподражание, они же открывают рты… Ух ты, это точно соловей! Теперь… сова? А, нет, это уже не птицы. Завод? Нет, движение поезда, ну да, поезд, очень похоже…

— Леш, ситро будешь? Как хочешь. Чего сидишь такой задумчивый?

— Считаю пропеллеры… вот, шестнадцать штук насчитал.

— Какие пропеллеры?! А, вентиляторы эти… да, огромные дуры, и заметь, тут не жарко. И почему их только в клубах вешают?

— Что ж ты брючонки свои выше колен закатал, если не жарко?

— Так я это… по-китайски, чтоб не отрываться от трудящихся масс.

— М-мда-а… китайский грузин. Не забудь в Москве раскатать или ноги побрей, что ли…

— Да иди ты! Блюститель нравов выискался… А где твоя переводчица? Ты смотри, чего делают! С ума сойти! Так где эта… твоя?

— Понятия не имею… отпросилась, у нее кто-то умер.

— В смысле? Она не поедет, что ли? Да, чой-та тебе не везет, генацвале…

— Харадзе, прекрати истерику, до поезда еще куча времени.

— Смотри! Китайские лилипуты! Первый раз такое вижу…

— Какие еще лилипуты? Это дети изображают бюрократов. Девушка, девушка, одну минуту! Сюда, сюда! Мне лимонный со льдом, пожалуйста, да, вот этот, спасибо… Вот, все они прекрасно понимают… отличный напиток.

— Ага, «Подмосковные вечера» запели, у них это всегда напоследок… Значит, конец концерту! Эх, чавела! Сейчас будем плясать! Ладно, я пойду к нашим…

Так… сейчас начнут вытягивать, а танцор я известный. Черт, неужели забыл взять тетрадь? Нет, есть, слава богу. Буду писать что-нибудь или делать вид, такой шум, что тут напишешь? В прошлый раз помогло… главное — сделать умный вид… А… это же не то, я взял «Тетрадь чудес», уже и забыл про нее… что же записать… чудо, чудо… а! Ну конечно, эта стена, про которую сегодня рассказывал Зорин…

«Тетрадь чудес»

Начато: понедельник, 25 июля 1955 года

Во вторник, 19-го, мы прибыли в Китайскую Народную Республику для проведения изыскательных работ по выбору мостового перехода. До места назначения (г. Ханькоу) пока не доехали, т. к. китайские товарищи решили устроить нам экскурсию и показать «рай земли» — г. Ханьчжоу и его окрестности. Нас разместили вблизи озера Сиху, в недавно построенном доме отдыха Шанхайского комитета профсоюзов (тут будут отдыхать только отличники производства с детьми до 6 лет). Это место считается самым красивым уголком Китая: и правда, красота необыкновенная. В складках гор виднеются пагоды, само озеро находится в горной котловине. Множество живописных островков, соединенных мостиками, и все это раскинулось на десятки километров. Растительность тоже поражает разнообразием и размерами — я видел фикус высотой с 5-6-этажный дом, гигантские банановые и помидорные (!) деревья. А бамбук растет не по дням, а по часам (вот где раздолье местным рыбакам!). Птицы тоже не наши, оперение всех цветов радуги, гнездятся в дуплах и любых изгибах ствола, иногда на одном дереве бывают десятки гнезд. Красота этих мест не искусственная (как во многих парках Шанхая), а природная, озеро Сиху сравнивают с древней красавицей Си Ши, которая очаровывала не пестрыми одеждами и краской на лице, а своим непринужденным обликом.

Большинство местных храмов действующие, многие постройки сделаны более тысячи лет назад, а выглядят превосходно. Например, храм Лин Ин-сы построен в 326 году, в горе выдолблена огромная пещера с небольшим отверстием — видом на небо. В стену высотой метров 15 (и столько же шириной) вмонтированы боги и их слуги, их количество огромно, все отделаны золотом, деревянной резьбой и т. п. Сколько надо было затратить труда! Я видел, как молятся по-буддийски — сложа обе руки, несколько раз отдают поклоны, затем опускаются на колени и еще несколько раз касаются лбом пола, и так перед каждой буддой. Монахи, как правило, сами проводят экскурсии, но перед началом богослужения стараются вывести всех из храма, «чтобы не осквернять воздух». Пребывание в таком живописном месте невольно настраивает на философский лад (хотя моему сердцу красота русской природы милее всех Сиху на свете). Помимо своих обычных дневниковых записей, я решил завести «Тетрадь чудес», куда буду записывать «чудеса», встреченные мною в Китае, то есть те явления, которым пока нельзя найти однозначного материалистического объяснения. Чувствуется, что сами китайцы, и даже коммунисты, относятся к «чудесам» довольно серьезно, хотя и не афишируют этого. В недалеком будущем наука, безусловно, все расставит на свои места. Интересно будет прочесть эту тетрадь лет через двадцать, а возможно, и раньше.

Чудо № 1.

Обычный с виду медный таз с двумя ручками в одном из музеев Ханьчжоу. Тазу 500 лет. В моем присутствии его наполнили водой и предложили немного потереть ручки ладонями. Через несколько секунд вода в тазу начинает кипеть.

Чудо № 2.

Буддийский храм «Два тигра прибежали», 941 года, тоже в окрестностях Ханьчжоу. Это пещера в скале, здесь жил монах, который помог людям. Люди хотели уйти из этих мест, потому что пропала питьевая вода. А монах сказал: «Завтра придут два тигра и принесут воду». И вода действительно появилась. Мы у входа в пещеру, где, изогнувшись, сидит каменный тигр. Отсюда начинается источник холодной, очень вкусной воды. У этой воды интересное свойство: если налить ее в сосуд, например, в талу, она поднимается сантиметров на пять выше краев и не разливается. В пиалу бросили горсть монет, вода поднялась еще выше, но все равно не разлилась. Какое-то особое поверхностное натяжение, но было использовано для другой цели — «святая вода».

Чудо № 3.

Мумия, которая сохраняется в монастыре уже 450 лет. Это даже не высохшая мумия, а как будто живой монах, причем его тело ничем не обрабатывали. Он просто сидит в позе лотоса, закрыв глаза. Говорят, с ним можно общаться (телепатически). Видели его издали, ближе нас не подпустили, но впечатляет.

Чудо № 4.

Выздоровление Николая Котова. Во время проведения геологической разведки в р-не г. Учан на катере возник пожар. Общими усилиями пожар быстро потушили, но Котов сильно обгорел — пострадали нога (не было живого места) и спина. От боли он то и дело терял сознание, после укола стал бредить во сне, короче говоря, даже в больнице его состояние только ухудшалось, раны сильно гноились. Тогда китайские тов. привезли врача из Ханьяна (это совсем рядом). Мы видели, что китаец не пользовался медикаментами; он около получаса водил руками вдоль ожогов, и те затягивались буквально на глазах, покрывались тонкой розовой кожицей. Состояние Котова нормализовалось, а к вечеру он уже был на ногах. Все наши не переставали удивляться, а китайцы говорили, что этот враг (причем совсем молодой) из какой-то особой династии врачевателей и еще не такое может. Вероятно, тут мы имели дело с лечением под гипнозом (или что-то в этом роде). Но почему другие враги не могут освоить подобные методики, если они существуют? Ведь этому можно было бы обучать в институтах. Сколько жизней было бы спасено!

Чудо № 5.

Даже не «чудо», а очень странное событие. В октябре мы брали пробы грунта вблизи г. Учана. На берегу муж и жена (жители прибрежной деревни) укладывали мешки в джонку, видимо, собирались на рынок в Ханькоу. С ними был сын, мальчик лет четырех. Когда джонка немного отошла от берега, мальчик вдруг оступился и упал в воду. Ребенок был в толстом ватном костюмчике, поэтому сразу он не пошел ко дну, а болтался, как поплавок, и дико орал. Это происходило метрах в двадцати от берега, там течение реки уже довольно сильное, и мальчика стало относить, а родители просто печально сидели и смотрели, как тонет их сын. Все наши, кто умел плавать, бросились в воду и вытащили мальчика. Тогда его родители развернули джонку и причалили к берегу. Они молча забрали ребенка, даже не посмотрев в нашу сторону. Когда мы задали вопросы переводчику, выяснилось, что в китайских деревнях многие люди до сих пор придерживаются варварских суеверий. Спасать утопающего, по их мнению, большой грех, так как бог реки считает своей собственностью упавшего в воду человека и может жестоко отомстить спасателям. Наверное, это как-то связано с перенаселением в Китае, с тяжелой жизнью крестьян, но ведь и у нас, и во всем мире живут бедные люди, можно ли вообразить, что мать и отец будут спокойно стоять и смотреть, как тонет их дитя?! Этот ужасающий случай долго не выходил у меня из головы. Раньше я был уверен в том, что обычаи разных народов, конечно, различаются, но есть неизменные, общечеловеческие ценности, и в первую очередь, это материнские чувства. Ведь это же инстинкт, даже самки животных защищают своих детенышей. И что же получается? Что у китайцев другая человеческая природа? И почему до сих пор так сильны эти религиозные предрассудки в стране победившего социализма, когда уже не природа, не стихийные бедствия, а коммунистическая партия и сам народ отвечают за свое будущее?

Чудо № 6.

Императорский храм, окруженный «стеной подслушивания». Находится в парке «Храм неба», в Пекине (сам я там не был). Эта стена явственно передает даже самый тихий шепот на несколько сотен метров. В храме, окруженном стеной подслушивания, император принимал гостей, иностранных послов, вассалов из других провинций и т. п., и ему становились известны все их настроения. Секрет этой стены до сих пор не разгадан. То ли это свойство строительного материала, то ли сама конструкция.

— Добрый вечер, Алексей Григорьевич! Неужели вы и тут работаете?

— А, Сян-цзэ, рад вас видеть! Да нет, это я так, кое-что… А я уже стал волноваться…

— Извините, что задержалась, но… дело в том…

— Нет, что вы, я не в этом смысле, это вы меня извините… у вас же такое несчастье.

— Все нормально, просто умерла одинокая женщина, мамина подруга… в общем, надо было все организовать. А почему вы не танцуете? Давайте я вас приглашу.

— Да я… честно говоря, не умею.

— Совсем? Даже вальс? Пойдемте, пойдемте…

— Нет, нет! Я как медведь, и вообще… пару раз попробовал, так меня чуть удар не хватил, вроде все просто, а как выйду, ноги сразу ватные становятся, ритма не чувствую, просто кошмар… нет, мне больше нравится наблюдать.

— Ладно, теперь я вижу, что вы не танцор, тогда буду вас охранять, а то наши девушки очень настойчивы, уже заметили, наверное?

— Вы меня просто спасли! Я поэтому и за ручку схватился… как за соломинку. Что поделать, так нас воспитывали: мол, танцы — буржуазный пережиток, вихляются только бездельники… Какая красивая музыка у этих вальсов, такая воздушная… необычная. Чудесные вальсы, мне кажется, у нас таких нет.

— Это Штраус.

— Да что вы?! Надо же. Вот видите, какой я неотесанный чурбан… прямо стыдно.

— Не наговаривайте на себя. Если вы не любили танцы, откуда вам было знать танцевальную музыку? В Китае танцы вообще были запрещены до прошлого года… Вам принести какой-нибудь напиток?

— Ой, что вы, я сам! Вам какой принести? Там есть лимонный, яблочный и ситро.

— Давайте лимонный. Хотя мне все равно, главное, чтоб холодный…

— А! Есть мороженное! Взять вам?

— Нет, спасибо.

Нет, спасибо, нет, спасибо… ойеееей… безмозглый идиот. Так опозориться с этим Шубертом… Шуманом… тьфу ты! Штраус! Это же классика, вот где пробел у меня колоссальный, литература еще куда ни шло… вернусь домой, все пластинки куплю… В музеи тоже походить надо, а то совсем себя запустил, культурный человек называется… да что же такое, с ума они все посходили?!

— Нет, милые девушки, я не танцую… нет, нет… Да что ж вы меня тащите, молодежи вам мало? По-русски не понимаем, да? Нет, говорю! Бу! Бу, бу!

Надо же, как вцепились… Автобус в девять должен прийти, а сейчас? Ага, половина… И как с ней дальше? На «вы», на «вы», какая там Вей-дин… какие там шуточки… а этот запах, духи какие-то, что ли, похоже на апельсин, нет, не только, что-то там еще… похоже, на меня это действует… несу какую-то чушь, а в голове какое-то скотство… сколько ей лет, интересно? Не больше двадцати пяти… Так, пропустите к буфету, товарищи! Будьте добры! Два лимонных передайте, пожалуйста! Ни черта не понимают, надо просто взять самому и все… Двадцать пять, как Вей-дин, а может, и меньше… скорее всего не замужем, я думаю, муж бы ее не отпустил… Еще этот белый костюм, похоже, не дешевый, а может это траур у них такой, я что-то слышал… Совершенно белое лицо… ну, она устала сегодня, понятно… или этот неоновый свет? Нет, у других не такие… боже, какая же я скотина, коммунист еще называется, ладно бы она еще со мной как-то там… Вей-дин вообще меня щекотала, и ничего, даже в мыслях такого не было… про войну еще вчера разглагольствовал… тут вам не война, тут кормят на убой и женщин в номер предлагают… так, все, надо взять себя в руки, а то потом я даже мыслей этих себе не прощу. И вообще, пусть Валя приезжает, я ведь тоже не железный, пусть бабушка с Иришкой посидит, она ж ее грудью не кормит… а главное, нужен ей такой старый осел, можно подумать… она же… самая красивая женщина, которую я вообще… все. Жалко, что не будет Вей-дин, с ней гораздо проще…

* * *

Воскресенье, 23 июня 1957 года, 9 ч. утра

Мы на пути в Ухань. Перед отправлением поезда пришла радиограмма, что ж/д путь в районе г. Ханькоу размыт вышедшей из берегов Янцзы. Поэтому едем окружным путем — недавно миновали Шанхай, теперь движемся на юго-запад. Этот уголок китайской земли я вижу впервые. Чем южнее, тем богаче становится растительность. Уже много мандариновых деревьев с зелеными плодами. Провинции, которые мы пересекаем, — основные поставщики мандаринов в СССР. По обе стороны от железнодорожного полотна — поля, засеянные различными культурами: рисом, хлопком, бобовыми, баклажанами, но больше рисом. Вдали виднеются горы. Нет ни одного пустующего метра земли, проблема земли в этих местах настолько острая, что ставится вопрос о снесении могил, межей и некоторых дорог. Могилы повсюду выросли в большие холмы. Население считает их святыми местами, и каждая семья хоронит своих родственников только в фамильной могиле. Общих кладбищ, вроде наших, как правило, нет.

На полях трудится много крестьян в соломенных шляпах; жилища их очень бедны, имеют ветхий вид (похожи на украинские мазанки, но крыша черепичная). Каждый участок поля (особенно рисового) орошается, для чего из разветвленной системы каналов вода подается специальным ветряком. Ширина каналов — 5-10 метров. Ветряки вращают в основном ногами, реже — с помощью вола. С поезда хорошо видно, как много людей занято на этой работе, даже дети ножонками изо всех сил стараются передвинуть тяжелое колесо. На полях в основном работают женщины. Тов. Лю Хан рассказал, что в этих провинциях (Хунань и Хубэй) женщины выполняют основную работу на поле и дома, а мужчины играют второстепенную роль. При этом женщины очень рослые, сильные и держат в повиновении своих мужей. Еще тов. Хан сказал, что, когда разрабатывались нормы полевых работ для сельхозартели, то учитывалось, что мужчинам не под силу будут нормы, выполняемые женщинами. У нас, конечно, тоже немало женщин занято на тяжелой физической работе, но это временно, из-за войны.

18.30

Приближаемся к довольно крупному центру — г. Цучжоу (это не доезжая до Уханя 400 км). Через четыре часа нам предстоит пересадка на другой поезд. Пользуясь случаем, товарищ Хан предложил нам посещение деревни Шаошань, родины Мао Цзэ-дуна, но из-за позднего времени и значительного расстояния (27 км от станции), а также необходимости переправы через большую реку на пароме решили воздержаться, а время между поездами использовать для осмотра паровозоремонтного завода.

* * *

Завтра — первое сентября, Лена с Вероникой ведут детей в первый класс, все в сборах. Дети моих подруг напоминают мне их неудачные романы: у маленького Габика все чаще мелькает хитрая односторонняя ухмылка Миши Кациевского, а Катюха — вообще копия папочки, и главное — характер, ничего от Вероники. Мне скоро тридцать, вроде как пора заводить семью (что же еще делать в Израиле?). Страшно представить себя с детьми от своих бывших любовников, даже от тех двух-трех, кого вроде бы и любила. Еще хуже — и детей, и их самих, каждый день, рядом. На днях был день рождения у Катюхи, и, как обычно, вслед за Хармсом констатирую: дети — гадость! Почему-то все детские праздники, на которых мне довелось побывать, развивались по одному и тому же сценарию, несмотря на все усилия родителей-энтузиастов. Примерно через час от начала праздника дети-гости начинают ломать подарки именинника, потом закатывают истерики родителям, что тоже хотят быть именинниками. А игры-лотереи с призами за прочитанный стишок или отгаданную загадку их не волнуют, им подавай большущие коробки виновника торжества. Тогда детишек сажают за сладкий стол, и они жуют пирожные вместе с соплями. Одна семилетняя девочка, с виду ангел, завела трех мальчишек помладше в ванную и давай дергать их за письки, другая толстая девочка нашла торт для взрослых, с коньяком, и сожрала его. Ей стало плохо, она облевала новый диван. Я плохо помню свое детство, наверное, многие плохо помнят, потому что это довольно противно. Короче, мрак, и хватит о детях. Вчера мы с Мариком заезжали к его приятелю Максиму, который служит охранником могилы Самуила-пророка. Могила — на вершине высокой горы, самой высокой в окрестностях Иерусалима. Раньше я там никогда не была, потому что это уже арабские территории. Святое место евреев окружено арабскими деревнями, а сама гробница Самуила находится внутри большого запущенного здания, которое было построено в средние века крестоносцами и называлось церковью Святого Самуила. Во времена турецкого господства к ней пристроили мечеть, а потом в подвале евреи сделали синагогу. Поэтому сейчас в одном здании молятся евреи и арабы. Мы поднялись на крышу мечети, вид потрясающий, Иерусалим — как на ладони, видны все окрестности, даже Мертвое море и Тель-Авив. Возможно, у меня наметился очередной роман, хотя, казалось бы — почему Максим? Почему друг Марика? А Марик неделю назад сделал мне предложение, ответа не получил, но, кажется, думает, что я его невеста?! Похоже на то. Интеллигентный, умный, обаятельный. Предупредительный. Особенно в постели. Издал сборник стихов. А я решила соблазнить его друга. Даже не друга, так, приятеля, шомера с кевера (сторожа с могилы). Я давно не встречала таких больших и наглых мужчин, это возбуждает, даже его несуразные манеры. Он из Николаева, вроде был там женат, но уехал один. Главное, собиралась ведь не писать об интимном, но… не вычеркивать же теперь. Поэтому продолжаю. Он возбуждает меня (Марик — уже нет, к сожалению). Когда я смотрю на него, нервничает, сразу закуривает. Рассказывает дурацкий анекдот. В нем много настоящей, животной энергии, и он тоже воспринимает меня как самку, он не может быть равнодушным, светским. Когда на крыше я подошла и стала рядом с ним, он напрягся всем телом, когда положила руку на перила, невзначай коснувшись его руки, он отдернул ее и, бросив на меня какой-то безумный и растерянный взгляд, тут же спросил, когда наша с Марком свадьба. Я рассмеялась и оставила свой телефон. Никакой свадьбы. Позвони. Если хочешь. Конечно, хочет, мы оба хотим. Все это будет, разумеется, ненадолго, потому что влюбленность — это единственное состояние, в котором мне нравится пребывать. «И что же дальше?» — волнуются мои подруги. Да не важно, лишь бы не детские праздники. Кстати, хорошо, что он сидит на этой высокой горе, на территории, и живет где-то там неподалеку, на севере, кажется, в Рамот Эшколь. Не надо его никому показывать, они же сожрут меня после Марика (год с Мариком — уже почти семья). Позвонит? Надо было взять его телефон, подумает еще, что у меня квартира в Рехавии, я же не сказала, что снимаю… нет, не идиот же он. Так. Перечитала написанное. Все вышеизложенное смело можно назвать дневником б…ди.

Еще пару строк к вопросу о б…ди. Мое легкомысленное поведение можно объяснить не только первородным грехом (как это делает Ленка), но и астрологически. Старый каббалист и астролог рабби Ицхак Исраэль сказал мне примерно так: «Твоя душа в прошлой жизни полюбила одного человека, но сразу потеряла его. И в этой жизни она не успокоится, возможно, что и в следующей. Ты даже не представляешь, как тоскует твоя душа, и его тоже, но вы когда-нибудь встретитесь: такие души обычно находят друг друга, чтобы расстаться уже без сожаления». Во как. Оказывается, каббалисты верят в переселение душ, «гиль-гуль» это у них называется. Даже в моем простом русском имени старый мистик усмотрел нешуточную войну между буквами, а уж вместе с моими созвездиями, асцедентами, триадами-тетрадами и прочими лунными фокусами он распознал совершенно неуемную личность, падкую на приключения. Еще сказал, что на Востоке Дев всегда держали надежно запертыми в гаремах, потому что они вечно находятся в поиске новых ощущений. В организме моем тоже не все хорошо: правый глаз воюет с левой почкой, и что-то там еще. Зато баланс красоты и уродства во мне он счел очень гармоничным. На самом деле, я не иронизирую, но… слишком это сложно. Западный гороскоп прост, там написано, что Девы скромны и застенчивы, верные жены и лучшие хозяйки. Но Ицхак заверил меня, что это полная чушь, что астрология родилась не в Европе, а все западные астрологи — неучи и лентяи. Рабби Ицхак дружит с Евфанией, бывшей инокиней Елеонского монастыря, давней московской подругой моей мамы. Иногда я приезжаю к ней в Цфат и мы пьем чай с блинами и вареньями. Между несостоявшейся монахиней (ныне художницей) и подслеповатым рабби случилась нежная дружба.