Нет к нему ни дорог, ни шоссе, но ты отдал себя стихам — и иди. Будут душу дожди мочить, станут душу молнии бить, нет в пути ни машин, ни крыш. Вот и дом посреди Москвы. Печатают валенки следьями пол, и овчинный на мне кожух груб, неуклюж. И мне стыдно следьев моих на зеркальном полу, и швейцаров стыдно до слез. Но множество мною пройдено зал — я, и это отринув, иду. И опять — преградою на пути не рукам, не ногам, а мыслям моим и понятьям моим — над последней ступенью в зал мрамор стоит без одежд в откровении белых линий — творец ее похитил у природы изгибы вольные стеблей и колыхание ветвей, непринужденные поклоны отягощенного цветка на хрупкость тонкого плеча. Я не привык так явно и открыто смотреть на очертанья человечьи. Но где пределы торжествующих восхищений пред телом моим и вашим? И зеркало отразило молодого поэта, впервые идущего в Дом писателя. Это ничего, что лицо у поэта как степь… Веруешь, что слова твои высушат наговоры зла и добро принесут стихи, что поэмы людям, как хлеб в голодающий день, нужны, что ты голод насытишь их. Если веруешь — так садись, оставайся тут и живи!