Стоит на печи горшок. Пчелиный тает воск в горшке для смазывания воском ран на грушевых стволах, и яблонях, и вишнях. А у печи сидит солдат… Еще пыль не сошла с сапог, еще пот не обсох с дорог, и шинель от спины до полы пахнет порохом от войны, и глядит из его зрачков боль разбомбленных городов. Лежит лучина на столе, пучки кудельки — на ведре. Он на лучину вьет пучки, приготовляя помазки. Он мог бы молотами бить, железо сверлами сверлить, но две ноги, одна рука — и опечалена судьба. И отворачивает взгляд от бабьей утвари солдат. Солдат встает и, дверь раскрыв, садится на порог. Лежат колхозные поля в прозрачности пространств весенних — и величавы и спокойны, как мысль огромного народа в очарованье мастерства. Еще поля не засевали, еще сады не зацветали, еще на вспаханной земле, как струны, борозды лежали, и ветер пашни задевал, и звук от пашни отлетал. Солдат в безмолвии сидел, на родину свою глядел. Глядел на родину солдат — и от огромной красоты солдат душою потеплел. Трава шуршала у сапог: «Солдат с войны вернулся жив!» И ветки вторили берез: «Пришел здоров! Пришел здоров!» Сучок сучку передавал: «Врага изгнал! Врага изгнал!» И шелестел поток вершин: «Он мир принес! Он мир принес!» И, с воском взяв горшок, пошел залечивать он раны на стволах — на грушевых стволах и на вишневых тоже!