Стояла кровать у большого неба... Нежно, люди, касайтесь земли, не шумите делами звуков и слова не бросайте громко. Этот час будет бережно тихим. Сядь тихонько в траву у подушки. Мир, взъерошенный бомбами, войнами, мир, заляпанный кровью по пояс. Юноша в льдисто- кристальной постели. В наледи бинт в молчании синем глазами сиял у какой-то, больше чем бог, человеческой цели. Встанем молча, склоняя колени перед защитником русской земли. И сквозь стоны и раны и огненный вскрик мы почувствуем подвиг его. Руки! Опить эти руки лезут в глаза: белые мальцы, как свечи зажженные, лежат пятернями в моих зрачках. У нас в СССР таких и нету, холеных, с фитилями красных ногтей. Чьи они? Чьи? Были тревоги, выли собаки, люди с узлами бежали во мраке, ногами давя о плиты и камни, звонкие всхлипы ребяческих слез. Прожекторы-светы вздымали столбами берез и мощно крестили распятьем Россию. И небо, и землю. и страшную ночь. Поля покачнулись, шатнулись за облако шваброю леса — и сгинуло в тучах. Огромные смерти со стеклянными лбами торжественно плыли на жестких крылах. Пощады не ждал я, и красных перчаток горящую пачку я кинул в глазницы стального врага. Смерть глянула косо и клич приняла. И в мертвой петле задохнулась луна. Шатался враг, качался я. И, боем яростно дыша, шаталась птица — на крылах — моя. Но нет патронов у меня, и пулемет умолк. И вдруг — не я, а мозг — схватил с кружащей высоты две обнаженных пятерни. И я забыл, что я живу, что бездна надо мной, что жить могу, я видел руки — и войну. Я видел родину мою. И врезался винт моего истребителя смерти в плечо, алюминий кроша. Руки, опять эти руки давят глаза. Красные когти, как факелы в пламени, торчат из мотора в моих зрачках… Стояла кровать у большого неба… Сядь тихонько в траву у подушки. Мир, взъерошенный войнами, бойнями, мир, заляпанный кровью по пояс. Только взор мой да ты, да вселенная трав и растений встанет молча, склоняя колени пред защитником русской земли. И сквозь раны почувствуем сердце его — любовь, как сдвинутое небо, к нам приближает пламень звезд.