Глава XV. В чудесном краю

Мчался поезд, и дым, как огромный султан, мчался над ним. Паровоз вертел острыми локтями, заворачивая по изогнутым рельсам. Горбились за окном желтые холмы, и Мака слышала, как колеса приговаривают:

А когда паровоз пыхтел, взбираясь на спину холма, колеса торопили его:

Мака выглядывала из двери, и едкий дым путешествия ударял ей в лицо, и острые угольки кололи щеки…

Неожиданно холмы оборвались. Огромное и яркое растянулось море, и не видно было, где оно кончается и где начинается небо. Как будто бы кто-то выплеснул сюда множество голубой краски. Сверкающая вода шевелилась около берега, как живая. Желтый берег выгнулся круглой дугой. Поезд бежал около самой воды, и маленькие волны от радости шлепали прохладными ладошками по песку и по камешкам.

Вдали, на горе, как белые кубики, были разбросаны дома. К ним спешил поезд.

Громыхая, шипя и пуская пар, поезд вкатился под большую темную крышу вокзала и замер.

На мгновение стало необычайно тихо, а потом в открытые двери ворвался разноцветный шум голосов, звонкий смех, быстрая южная речь, стук, скрип… Затаив дыхание, осторожно Мака вступила на дедушкину землю.

Круглые камешки зашептались под ее ногой, теплый морской ветер дунул ей в лицо, а солнце засмеялось на самой верхушке неба, прогревая Маку насквозь и приветствуя ее.

Дорога в горы, дорога в ту деревню, где жил дедушка, начиналась у самого вокзала. Посыпанная толстым слоем белой пыли, она пробегала между ослепительными домами города, между двумя рядами серебристых тополей. Она огибала высокую гору. Круглые кусты, как стада темных барашков, приютились в зеленых лощинах.

Линейку, на которой ехали мама и Мака, везли две лошади. Они бежали, отвернувшись друг от друга, помахивая хвостами. На сбруе у них красовались голубые камешки и серебряные пряжки. Белозубый человек в темной барашковой шапке покрикивал на них и вертел тонким кнутом. Это был необыкновенный, как и все кругом, человек. Лицо у него было совсем коричневое. В барашковой шапке ему не было жарко, хотя пекло солнце. И звали его необыкновенно. Звали его Зейдулла. Но мама разговаривала с ним так, как будто она всегда была с ним знакома или как будто она очень часто встречала таких удивительных людей.

Мама разговаривала с Зейдуллой, а Мака смотрела по сторонам и видела все новые и новые чудеса.

Вот голубая жар-птица пролетела над дорогой. Сверкнула голубым огнем своих крыльев и села на телеграфную проволоку. Маленькая серая птица качалась на другой проволоке и быстро-быстро трясла хвостом.

Когда лошади остановились у ручья, чтобы напиться, Мака услыхала, как все кругом звенит. Звенели, держась друг за друга, телеграфные столбы, звенела сухая трава, звенел горячий воздух, и тысячи невидимых кузнечиков стрекотали, как маленькие скрипочки.

Мака соскочила с линейки и сорвала около самой дороги лиловый цветок. Он был блестящий и сухой, как будто бумажный.

Высоким гребнем теперь поднималась над дорогой гора с серой каменной макушкой. И дорога взбиралась на эту гору.

Зейдулла махнул рукой, лошади побежали дальше, и зеленые кусты обступили линейку со всех сторон, цепляясь за колеса, за Макины ноги.

Сколько здесь было цветов! Цветы росли на каждой ветке, белые, розовые. Цветы выглядывали из травы, желтые, лиловые. Цветы летали по воздуху, взмахивая разноцветными крыльями. Цветы выбежали на край дороги, цветы приветствовали Маку.

Зейдулла тронул кнутом правую лошадь — и дорога повернула направо, выбежала из цветов. Зейдулла подергал вожжи левой лошади — и дорога повернула налево, побежала под гору. Зейдулла положил кнут на колени — и дорога потекла ровная, мягкая, белая.

Глиняные домики выросли у дороги. Домики с плоскими крышами, с маленькими окнами, без стекол. Только деревянные прутики были вставлены в них, как решетки. Перед дверями лежали коврики. На ковриках стояли туфли.

Из дверей одного домика выбежал смуглый высокий мальчик, босой, в длинных шароварах. Увидев линейку, он замахал рукой.

— Это мой сын, — сказал Зейдулла. — Это Мустафа. Мы здесь живем. Это наш дом.

Из трубы домика поднимался вкусный, душистый дымок. Полосатый коврик лежал у порога. Мальчик что-то крикнул. Зейдулла ему ответил что-то.

— Мустафа сказал: «Учитель ждет».

Зейдулла посмотрел на Маку, улыбнулся и натянул вожжи. Лошади побежали быстрее. Мальчик стоял на дороге и, прикрыв рукой глаза от солнца, смотрел им вслед.

Над деревьями поднялась остро отточенная белая башня с балкончиком на вершине. Светлая речка перебегала дорогу, на дне ее лежали пестрые камни. Лошади вошли в речку и зашлепали подковами по воде. Дорога обогнула маленькую круглую гору. На вершине горы сидело солнце. Под горой были ворота, и у ворот стоял дедушка.

 

Глава XVI. Розовое дерево

Дедушка… Что такое дедушка? Дедушка — это маленький тихий старичок. Лицо у него доброе. Глаза, ласковые, приветливые, прячутся в морщинах. Волосы белые, блестящие, и сквозь них просвечивает розовая кожа. Вот таким должен быть дедушка.

Но Макин дедушка, конечно, был лучше всех дедушек на свете. Нигде, ни на какой картинке, ни в какой книжке, ни в какой сказке, Мака не видала такого дедушки. Такой дедушка мог быть только у Маки, такой дедушка мог быть только здесь, в этом чудесном краю. Правда, он был не маленький, а высокий. Правда, ходил он чуть сгорбившись, но волосы у дедушки были белые и пушистые, глаза улыбались из-под мохнатых бровей. А какие у дедушки были щеки, какой был рот, совсем не было видно. Все закрывала борода, мягкая и уютная.

Хорошо выспавшись, Мака рано утром выбежала в сад. Дедушка встретил ее на дорожке. Мака остановилась, дедушка, наклонившись, взял ее голову своими большими руками и поцеловал в лоб. Мака даже закрыла глаза на минуточку, а когда открыла их, засмеялась и увидала близко-близко перед собой рябенькие зеленоватые глаза дедушки. Из середины каждого глаза, из черного кружочка, на Маку смотрела маленькая Мака.

— Дедушка, почему я у тебя в глазках? — удивленно спросила Мака.

Дедушка поднял Маку, крепко прижал ее к себе и ответил тихонечко, в самое ушко:

— Потому что я тебя люблю, потому что ты живешь у меня в сердце. Вот ты и выглядываешь из моих глазок! — И Мака на самом деле услыхала, как она прыгает и стучится в дедушкином сердце, в дедушкиной груди.

Здесь все было хорошо. В комнатах было тепло, и не нужно было топить печи, чтобы согреться. Все согревало солнышко.

А на столе лежал белый хлеб, стояло молоко, на сковородке шипела яичница. И все это было на самом деле, и все это можно было есть.

По двору, следом за рыжей толстой курицей, катились желтые мягкие шарики цыплят, под самой крышей ласточки мастерили свои глиняные гнездышки.

Около белого дома стояли розовые деревья. По перилам террасы взбирались зеленые цепкие ветки. Сад вбегал прямо в дом, заглядывал в окна, склонялся над кроватью, на которой сегодня ночью спала Мака.

Невидимое и близкое, тяжело вздыхало море. Дом со всех сторон сторожили большие, строгие горы.

Мака тихонечко подошла к розовому дереву. Даже в сказках она не встречала розовых деревьев. Оно дышало душистым теплом. На нем не было ни одного листика. Вместо листьев на нем были светлые розовые цветы. Они покрывали тонкие ветви, лепились на коричневых ветках, тесно-тесно прижимаясь друг к другу. Бутоны раскрывались прямо на глазах, цветы шевелились, шелковые лепестки легко слетали на землю. Трава под деревом тоже была розовая.

Мака протянула к дереву ладошки, и слабенькие крылышки осыпающихся цветов опустились на них. Мака поднялась на цыпочки, вытянула вверх руки, прикоснулась к ветке. И розовая стая лепестков посыпалась на ее ладошки. Лепестки усыпали Макино платье, ноги, насыпались за рукава, легли на плечи, запрятались в волосах…

Дедушка смотрел на Маку и улыбался, а у Маки в голове уже кружились розовые, светлые слова:

И Мака сама тоже закружилась, запрыгала, и вокруг нее взвились миндальные цветы.

— Пойдем к морю, — сказал дедушка, взял Маку за руку, и Макина рука совсем утонула в мягкой дедушкиной руке. А море сегодня было сердитое. Оно было темное и страшное. Большие волны поднимались из глубины, шли к берегу, вырастая и поднимаясь на дыбы. Потом они нагибали седые головы и ударялись о берег… Шипя и шурша, волны подползали почти к Макиным ногам.

На берегу лежала старая рассохшаяся лодка, ребрами упираясь в песок.

— А это краб, — сказал дедушка, и Мака увидала около камня удивительного зверя, не больше ее руки.

У него была коричневая темная спина и много ног. А головы не было совсем. Глаза у него были на спине. Он удивленно посмотрел на Маку, испугался и полез под лодку. Он быстро шевелил ногами, но почему-то двигался только вбок. Шелестя камешками, он забрался далеко под лодку, в самое укромное местечко.

Темные скалы, поросшие рыжим мхом, громоздились около берега. Между ними, облизывая черные камни, извивались сердитые языки воды.

На большом камне над водой сидел мальчик. Он сидел так тихо, что дедушка и Мака сначала его не заметили. Но тонкая удочка рванулась вверх, в воздухе сверкнула рыбка, и дедушка помахал мальчику рукой.

— Здравствуй, Мустафа! Это мой ученик, — сказал дедушка Маке, когда мальчик подбежал к ним.

— А я тебя вчера видела! — сказала мальчику Мака.

Мальчик улыбнулся и поставил прямо перед Макой на песок свое ведерко.

— Смотри, какие бычки!

Но в ведерке были не бычки, а рыбки! Мака смотрела на их круглые глаза, на острые плавники и ждала, что они заговорят человечьим голосом. Ведь кругом оживали сказки, ведь кругом были чудеса… Но рыбы молчали.

Зато когда из-за моря приплыла мягкая ночь и посыпала все небо яркими звездами, в саду кто-то несколько раз повторил:

— Сплю, сплю…

Это маленькая сова перед сном заговорила человечьим голосом. Она сказала: «Сплю, сплю!» — и Маке тоже захотелось спать.

 

Глава XVII. Дедушкины соседи

У соседей был большой дом. Широкая лестница поднималась из сада на террасу. Соломенные кресла стояли вокруг стола, важные, строгие. Когда Мака первый раз увидела хозяйку, Анну Ивановну, она подумала, что это ей показалось. Что такого не может быть…

Анна Ивановна вышла на террасу. Доски пола тихо загудели и как будто бы прогнулись под ней. На столе задребезжали чашки, чайник чуть-чуть нагнулся, и из носика капнул чай.

— Здравствуй, детонька, — сказала Анна Ивановна и протянула к Маке руки. — Подойди, детонька, к тете.

Большая и розовая стояла Анна Ивановна. Не видно было, где у нее начинается шея, где плечи, где ноги. Вместо лица у Анны Ивановны была круглая розовая булка. На ней виден был яркий рот и глаза, маленькие, как изюминки. Волосы у Анны Ивановны были черные и гладкие. Маленькая кучка волос приклеилась к ее затылку.

— Садитесь, дорогие, садитесь. Попьем чайку с пирожком. Наконец-то я вас дождалась! Наконец-то пришли! — запела Анна Ивановна сладким голосом.

Все задвигали соломенные кресла и сели.

Под Анной Ивановной кресло запищало, скрипнуло, и ножки у него подкосились. Муж Анны Ивановны, худенький, желтенький, лысенький, нагнулся, посмотрел на ножки кресла.

— Анечка, — сказал он, сложив руки. — Анечка, нужно тебе другое креслице.

— Садись, пей чай, — сердито обернулась к нему Анна Ивановна, а дедушке улыбнулась опять сладко-сладко.

— Дорогой мой, какого же вам вареньица?

За столом все сидели тихо и прислушивались, как скрипит кресло Анны Ивановны. Анна Ивановна пила и пила чай, вытирала пот с лица белым шелковым платком, кушала пирог, кушала ватрушки. Мака поглядывала на Анну Ивановну со страхом. Мака боялась, что Анна Ивановна вот-вот лопнет.

Напротив Маки сидел сын Анны Ивановны, курносый толстый Боря. Он был совсем взрослый. У него даже росли маленькие усики. Он важно поглаживал их пальцем.

— Боренька, что ты, деточка, ничего не кушаешь? — пропела Анна Ивановна.

— Я не хочу больше. Я пойду на море, мы на баркасе поедем с мальчишками камбалу ловить, — басом сказал Боря, запихнул за щеку целую ватрушку и выскочил из-за стола. Стуча каблуками, он скатился с лестницы.

— Детонька, возьми себе ложечкой вареньица. Пирожочка, ватрушечку… — сказала Маке Анна Ивановна. Но Маке почему-то ничего не хотелось, хотя на столе было так много вкусной еды. Вот если бы это все было дома! И Мака молча ковыряла ложкой варенье.

— А катаетесь верхом, Анна Ивановна? — спросил дедушка, и Мака представила себе, как садится Анна Ивановна на лошадь, как у лошади скрипят и подгибаются ноги.

— Катаюсь, катаюсь. И дрова пилю, и грядки копаю… У меня уже весь сад рабочие вскопали… Как вам кажется, господа, похудела я? — И Анна Ивановна закатила изюминки под лоб.

— Ах, Анечка так себя мучает! Так себя мучает! — с умилением простонал муж Анны Ивановны и всплеснул руками. — Как только встанет, позавтракает и идет смотреть, как люди дрова пилят. Потом отдохнет часа два и обедать садится. А потом поспит немножко и едет кататься верхом… Возвращается, вся лошадь в мыле, прямо спотыкается. Анечка утомлена совершенно. И нет ведь, чтобы отдохнуть. Полежит немножко, чаю попьет и идет в сад, наблюдает, как люди грядки копают. Потом уж только часов в девять спать ложится, — рассказывал, захлебываясь, муж Анны Ивановны. — И все ей мало. Уж так себя изнуряет! Ну, люди копают, уж зачем бы ей там стоять?.. Нет ведь, смотрит, все проверяет, наблюдает!

— Я хозяйка! — громко сказала Анна Ивановна, хлопнув обеими руками по столу. — За всем должна наблюдать.

После чая все спустились в сад, а Анна Ивановна осталась на террасе. Мака посмотрела на нее. Анна Ивановна возвышалась за столом, как розовая гора. Она, наверное, растеклась бы по террасе, если бы не сдерживало ее с трех сторон широкое соломенное кресло на покосившихся ножках.

 

Глава XVIII. Первое мая

Дедушка отмерял татарам участки земли. Весь большой сад Анны Ивановны разделили поровну нескольким крестьянам. Анна Ивановна, в старом платье, топталась возле дедушки и шипела на него. Мягкая земля проваливалась под ее ногами. Дедушка взглядывал на нее добрыми глазами, слушал минуточку, а потом опять шагал по участку, и справедливая серая ленточка, шурша, выползала из рулетки и снова отмеряла сажени хорошей плодородной земли.

— Такой порядок теперь. Нет частной земли. Общественная земля, — в сотый раз убеждал он Анну Ивановну, но она ничего не хотела слушать.

— Чай у меня пили? — твердила она. — Пироги мои ели? А теперь мою землю раздавать? — Она трясла непричесанной головой и топала ногами.

У сельсовета под красным флагом собиралось много народу. Дедушка читал газеты, рассказывал о том, что делается на свете.

А в школе, в чисто выбеленном классе, дедушка повесил портрет Ленина.

Чуть-чуть наклонив голову, пристально смотрел Ленин на обмазанные белой глиной стены класса. Смотрел на мальчиков и девочек так же ласково и внимательно, как смотрел когда-то на Маку и на Павлика.

И Мака улыбалась Ленину, как старому доброму знакомому, узнавая его большой высокий лоб, его добрую улыбку.

Цвели все фруктовые деревья, цвела и благоухала вся долина, жужжали круглые пчелы над белыми садами, майские жуки влетали в открытые окна.

Пришел май, большой праздник Первого мая.

По узким улицам деревни загромыхали широкие повозки-мажары. В них сидели нарядные женщины, веселые ребятишки. Из одной деревни в другую ехали на мажарах гости. На одной улице две мажары встретились, зацепились колесами и не смогли разъехаться.

Гости так и остались здесь на праздник.

Из труб валил дым. Всюду пахло жареной бараниной и терпким вином.

Где-то за домами притоптывал барабан. Глухо тарахтел бубен. Взвизгивали тонкие дудки и скрипки. Музыканты-чалгиджи собрались на поляне, и на зеленой траве, усыпанной цветами, как на ковре, танцевала молодежь и старики.

Учитель татарской школы — мехтебе — и дедушка вместе со своими учениками украшали школу. Уже целые охапки цветов стояли в кувшинах на окнах и на столах. Уже пышные венки и гирлянды спускались с потолка на белые стены. На эти гирлянды ушли все собранные цветы. А нужны были еще цветы, чтобы украсить портрет Ленина.

Маленькая Айша, с двенадцатью рыжими косичками, в круглой шапочке с монетками, потянула Маку за платье.

— Пойдем в старый сад, я знаю, где растут пионы. — За большими ореховыми деревьями, за старым виноградником, в густых кустах притаились розовые пионы. Они были такие большие, что стебли сгибались под тяжестью цветов; они были такие душистые, что пчелы со всего сада прилетали к ним.

Мака и Айша сорвали все пионы.

— Давай сложим их покрасивее, — сказала Мака, и они положили на траву тяжелые прохладные цветы.

Вдруг шорох раздался за кустами. Девочки насторожились.

Чей-то голос пробасил:

— Ну, так как же, Мустафа? Пойдем?

— Это Борька, — шепнула Мака.

— Тише, — дернула ее Айша. — Мустафа и Борька. Давай послушаем, куда они пойдут.

Мака затаила дыхание. У Айши глаза стали совсем круглые.

— А я-то что там буду делать? — сказал Мустафа.

Затрещали ветки, это мальчики сели.

— Не могу же я один идти… Мне нужен слуга, мне нужен денщик. Вместе будем сражаться за веру, царя и отечество. — И Борька хлопнул Мустафу по спине.

— А если царь будет, у нас опять землю отнимут? — сказал Мустафа.

— Ну, у других, может быть, и отнимут, а у вас не отнимут, я скажу матери, чтобы она вам оставила землю. Конечно, если ты пойдешь со мной. Ты подумай. Нам дадут военную форму, галифе, револьвер, золотые погоны… Мы будем добровольцами. Будем защищать родину от большевиков. Я буду офицером, а ты будешь моим денщиком, — захлебывался Борька.

— Это большевики нам дали землю, — тихо сказал Мустафа.

Борька рассердился:

— Дурак, подумаешь, большевики!.. Моя мать сама вам дала бы эту землю, если бы вы хорошенько попросили. Очень нужно было забирать. Еще этот твой учитель, подумаешь, тоже! Мерил нашу землю своей рулеткой.

Мустафа молчал.

— Ну, так пойдем? — не мог успокоиться Борька. — Деньги я у матери в ящике взял, сто рублей. На дорогу нам хватит. Подумай только, дадут нам военную форму, галифе, сапоги…

— А когда? — спросил Мустафа.

— Завтра утром. Я вылезу в окно, когда все будут еще спать. Они подумают, что я пошел гулять, а когда начнут беспокоиться, мы уже будем далеко. Вечером мать соберется молиться богу, полезет в свой молитвенник и увидит мое письмо. Ну, подумай!

Опять затрещали сучья, трава зашуршала под ногами, зашумели ветки, раздвигаемые мальчиками. Шаги, удаляясь, замолкли.

— Я скажу дедушке, — поднимая влажные цветы, решила Мака. Айша засмеялась.

— Борька трус. Он гусей боится. Он крабов боится. Как же он воевать пойдет? Такой толстый, такой трусливый…

А в школе их уже ждали, все уже было готово к празднику, и Мака совсем забыла и про Борьку и про Мустафу.

К школе пришел большой барабан — думбало, и тонкие две палочки весело тарахтели по его плоскому животу.

Барабанщика совсем не было видно за барабаном, видны были только его ноги. Ноги приплясывали, отбивая такт. Праздник не кончился, даже когда село солнце. Из-за горы поднялась луна вместо большого фонаря и осветила праздничную деревню.

На следующее утро к дедушке прибежал муж Анны Ивановны:

— У вас не было Бори? — спросил он. От волнения он стал совсем желтым. Волосы на голове у него торчали. Белые туфли были запачканы травой. Видно было, что он спешил и бежал, не выбирая дороги, прямо через виноградник.

— Нет, — удивился дедушка. — Он у нас никогда не бывает.

— Ребенок пропал, — простонал лысенький муж Анны Ивановны. — Его нет с самого утра. Анна Ивановна совсем заболела, лежит, стонет. Я не знаю, что делать, где искать ребенка. Не понимаю. Не понимаю. — И он схватился за голову.

— А я понимаю, — сказала Мака. — Он ушел с Мустафой сражаться за веру, царя и отечество.

 

Глава XIX. Мустафа — слуга офицера

По дороге мимо дома промаршировал отряд немецких солдат. Мака сразу узнала эти железные каски, эти невидящие, холодные глаза. Серо-зеленая форма, короткие винтовки, темные круглые каски — все было такое же, как там, в Орше, когда они ехали к дедушке.

Сейчас же вслед за отрядом немецких солдат прошел отряд белогвардейцев.

Офицер с красным лицом громко вскрикивал:

— Ать-два, ать-два!

Один солдат чуть-чуть отстал, нагнулся, поправил обмотки. Офицер набросился на него.

— Равняйся! Серая скотина! Распустились!

И он с размаху ударил солдата по лицу.

В школе валялись разбитые парты и скамейки. Пустая темная рамка стояла в углу. Портрет Ленина дедушка вынул из рамки и унес домой. Красный флаг дедушка скатал в трубочку и спрятал.

Немцы искали большевистские газеты. Белогвардейский офицер ругал своих солдат за то, что они не нашли газет.

Но в школе газет не было. Газеты были спрятаны у дедушки.

Толстый Борька вернулся домой. Его привезли белые офицеры. Анна Ивановна, стоя около плетня, обняв Борьку, держась за руку своего мужа, кричала дедушке:

— Знаем, знаем, кто тут большевик! Все скажем. Довольно я от вас натерпелась. Моя земля была — моя и останется. Моя опять вся земля! Опять мой весь участок!

Анна Ивановна отобрала землю у Зейдуллы так же, как у всех других крестьян.

Зейдулла пришел к дедушке. Снял чувяки на террасе и в белых шерстяных носках вошел в комнату. Поправил барашковую шапку.

— Учитель, тебе надо уходить в горы.

Дедушка положил книгу на колени, опустил очки на кончик носа.

— Почему?

Зейдулла смотрел на пол.

— Я пришел из деревни. Видал — пришли офицеры. Слыхал — спрашивали учителя. Надо уходить в горы.

Дедушка надел очки как следует.

— Никуда я не пойду. Я ничего не сделал такого, чтобы мне нужно было скрываться.

Зейдулла подошел поближе к дедушке, взглянул на Маку и на маму и зашептал, думая, что они не услышат.

— Стрелять будут. Сказали — учитель большевик. Стрелять будут. Надо уходить в горы.

Дедушка засмеялся.

— Никуда я не пойду. Я старик. Кому я нужен? Никто меня не тронет.

Зейдулла опять поправил шапку.

— Не уйдешь? Только помни, если будет что плохое, помни, что Зейдулла тебе сказал: иди в горы.

Дедушка встал и крепко пожал руку Зейдуллы.

— Спасибо, Зейдулла, голубчик! Спасибо! Только напрасно ты беспокоишься. Ничего со мной не случится.

Дедушка замолчал и задумался.

— А где Мустафа?

Зейдулла опустил голову.

— Борька и Мустафа вместе ушли. Борька и Мустафа вместе пришли. У меня нету сына Мустафы. У белого офицера есть слуга Мустафа.

Зейдулла повернулся к двери, вышел из комнаты, надел на террасе чувяки и зашлепал по дороге. Он поднялся на горку и скрылся за поворотом. Дедушка взволнованно заходил по комнате.

Мака побежала в сад и влезла на шелковицу. На ней уже поспели сладкие лиловые ягоды. Но не за ягодами сейчас полезла Мака. Шелковица была высокая, и с нее далеко было видно дорогу. Сейчас на дороге никого не было. В долине тоже. Над деревней стоял дым. И минарет указывал прямо на солнце.

Вдруг со стороны деревни появились два всадника. Они быстро приближались по дороге. Не успела Мака слезть с шелковицы, как уже всадники доскакали до плетня, поленившись въезжать в ворота, перемахнули через плетень прямо на грядки и поскакали к дому.

Мака подбежала к террасе. Дедушка, бледный, строгий, облокотился на перила. Мама стояла с ним рядом. Лошади топтали клумбу с цветами. На одной лошади сидел Мустафа. На другой какой-то белогвардеец.

— Пойдемте, господин большевик, — насмешливо козырнул он.

— Пойдем с нами, учитель, — тихо сказал Мустафа. — Велели привести тебя к мечети.

— Что вам нужно от меня? — У дедушки голос был как деревянный.

Военный похлопал рукой по кобуре.

— Там узнаете. Пойдемте. Немецкий комендант хочет с вами поговорить.

А Мустафа молчал. Оттого ли, что ему было неудобно сидеть на неоседланной лошади, оттого ли, что шею давила чья-то чужая гимнастерка, но только он вертел головой и не смотрел на дедушку.

— Пойдем, учитель. Нам велели тебя привести, — наконец глухим голосом сказал Мустафа.

Дедушка перешагнул порог, встал на одну ступеньку, на другую, приблизился к лошадям.

— Ну, пойдемте, — и резко повернулся к воротам.

— Папа! — рванулась за ним мама.

Мака схватилась за яблоню. Дедушка обернулся и сделал решительное движение рукой: оставаться на месте.

Дедушка пошел по дороге, за ним шагом тронулись Мустафа и военный. У Мустафы болтались босые ноги в галифе и в обмотках. Ботинок наверное, для него не нашлось. Он ехал, опустив голову. Мака кинулась бежать через виноградник, туда, где за поворотом дороги кончался участок. Там можно было незаметно, спрятавшись за плетень, посмотреть на дорогу.

Мака с трудом раздвинула колючие прутья. Вот уже слышен стук копыт. У Мустафы лошадь немного хромает и цепляется одной ногой за камни. Перед ним идет дедушка. Идет прямо, подняв голову. Рядом с Мустафой военный на лошади. Мустафа что-то говорит ему, а тот мотает головой.

Вот военный расстегивает кобуру, вынимает револьвер. Что он хочет делать? Мака закрыла глаза. Сердце стучит, стучит прямо где-то в голове:

— Остановитесь, господин большевик, — говорит военный.

Дедушка останавливается, оборачивается и видит направленный на него револьвер. У дедушки широко раскрываются глаза. Дедушка рукой проводит по лбу. Мустафа что-то опять говорит военному, трогает его руку, тот молча кивает головой и опускает револьвер.

— Вы можете идти домой, господин большевик. Мы раздумали. Вы нам больше не нужны, — почему-то улыбаясь, говорит военный.

— Мустафа, это правда? — таким страшным голосом спрашивает дедушка. И Мустафа тихо отвечает:

— Можешь идти, учитель.

Дедушка медленно поворачивается к дому. Мака хочет крикнуть: «Дедушка, дедушка!» Она знает, что дедушке хочется бежать, а он идет так же спокойно. Мака следит за каждым его шагом.

— Руки вверх! — раздается громкий голос.

Дедушка останавливается… Выстрелы… Мака вскрикивает, вскакивает…

У военного в руках револьвер, он направлен вверх. Лошади прижали уши, дергают головами. Мустафа схватился за шею лошади. С перекошенным лицом он смотрит куда-то на дорогу… Военный улыбается и кому-то кланяется…

Дедушка стоит, закрыв лицо руками.

— Я пошутил, господин большевик. Я стрелял в скворцов. Там скворцы летели. Идите обедать.

Военный прячет в кобуру револьвер и опять козыряет. Потом пришпоривает лошадь и скачет по дороге. Мустафа тихо едет за ним.

Мака кидается к дедушке. Но дедушка садится на камень и говорит:

— Я немножко посижу здесь. Что-то у меня плохо с сердцем. А ты пойди скажи маме, что все в порядке.

 

Глава XX. Дедушка умер

Ночью постучали в окно. Белый согнутый палец несколько раз ударил по стеклу. Шел дождь. Мустафа вошел в комнату. Вода текла с него, и лужи окружили его ноги. Лицо было у него мокрое, и вода продолжала струиться по его щекам. Старая рубашка была надета на Мустафе. Старые штаны прилипли к его ногам. Он оставил где-то галифе и гимнастерку.

— Учитель, — сказал он. — Учитель!

И вдруг упал на колени. Размазывая лужи, стуча коленками, с протянутыми руками он пополз к дедушке. И дедушка протянул к нему свои добрые руки.

— Учитель, прости меня. Они посылали меня за тобой. Ах, учитель, я не мог не поехать, но я просил его, чтобы он отпустил тебя… Он стрелял в воздух, чтобы там думали, что тебя убили… Борька обманул меня. Я был глупым. Я поверил ему. — И вдруг Мустафа встал, прямой и мокрый.

— Отец взял винтовку, и я возьму винтовку. Мы пойдем в каменоломни. Мы убьем всех немцев. Мы прогоним всех белых. — Он схватил руку дедушки.

— Они все-таки узнали, что ты жив. Борька им сказал. Пойдем с нами, учитель. Мы спрячем тебя.

Но дедушка покачал головой.

— Пойдем, учитель. Нас завтра уже не будет здесь. Мы уйдем далеко. Мы уйдем в каменоломни. Мы все уйдем туда. И мы не сможем защитить тебя.

Но дедушка не захотел уходить. Мустафа ушел один.

Утром Мака пришла к дедушке. У них была такая игра. Нужно было подойти тихонько сзади, закрыть дедушке глаза ладошками и спросить: «Деда, деда, а чьи ручки?»

А дедушка должен был ответить: «Знаю, знаю, моей внучки».

И вот Мака, неслышно ступая босыми ногами по гладкому полу, пошла к дедушке. Он, наверное, не ложился спать. Он так и сидел одетый, в своем кресле, спиной к Маке. Мака, не дыша, подкралась к дедушке. Вот уже ее ладошки легли на дедушкины глаза.

— Деда, деда, а чьи… — и вдруг Мака отдернула свои руки.

Дедушкино лицо почему-то было твердое и холодное…

Когда днем за дедушкой пришли немецкие солдаты, строгая мама с сухими глазами широко распахнула перед ними дверь, и они увидели вытянувшегося, лежавшего дедушку. Дедушка умер. Дедушкино сердце перестало биться. Он лежал совсем тихо, чуть-чуть нахмурив белые брови.

Немцы промямлили что-то, топчась у дверей. Из-за их спин выглянул Борька.

— Как собаку… — сказал он. — Не хоронить. Как собаку… — И спрятался опять за немецкие спины.

Мама ходила и просила коменданта. Но ее выгнали. Борька сказал вдогонку ей:

— А газеты мы все-таки найдем. И портрет. И знамя.

Уже когда стемнело, мама достала спрятанные газеты. Она расправила их. Она вынула портрет Ленина, она достала и красный флаг. Мака сидела на дедушкином кресле и смотрела, как мама складывает все в аккуратный сверток.

В комнату молча, тихо ступая на полу, вошел Зейдулла.

Мама протянула ему сверток.

— Возьми, Зейдулла, голубчик! — сказала она.

Тихие темные фигуры вошли в дедушкин дом. Сняв шапки, встали около дедушки его друзья и ученики.

Зейдулла держал в руках лопату. За плечами у него блестело дуло винтовки. И Мустафа стоял рядом с ним.

— Мы похороним тебя, учитель, — сказал Зейдулла. Он закрыл дедушку красным флагом, и несколько человек подняли дедушку. Мама и Мака, крепко держась за руки, шли за ними. Тихо прошли из дома в насторожившийся сад, потом по дороге в гору.

Луна спряталась за тучами, и в темноте, не разговаривая, неслышно ступая по траве, дедушку принесли на татарское кладбище. Каменные плиты обступили их, невысокие татарские памятники светлели между людьми. Обнажив головы, татары окружили только что вырытую могилу. Мама встала у края ее, прижимая к себе Маку.

— Прощай, учитель! Мы отомстим за тебя, — тихо сказал Мустафа.

Тяжелая земля посыпалась на дедушку, на закрывавший его красный флаг.

 

Глава XXI. Золотые зубы

Немцы прислали в дедушкин дом сонного офицера со слипшимися глазами. Он вошел в комнату, хлопнул тонким хлыстиком по своему рыжему сапогу, попробовал разлепить свои глаза, поковырял их пальцем и сказал:

— Э-э… — Потом он минуточку подумал и сел в дедушкино кресло.

— Э-э… Собственно, я теперь буду здесь жить.

И два немецких солдата внесли в комнату его чемоданы. Тогда мама сложила свои вещи.

Костлявая лошадь не спеша повезла маму и Маку на вокзал. Ее никто не понукал. Никому не хотелось спешить. Лошадь цеплялась плохо прибитыми подковами за камни, худой, загорелый мальчик держал вожжи, не натягивая их, свесив с мажары свои черные, шершавые ноги. А Мака сидела и смотрела назад на дорогу, на горы, за которыми скрылись дедушкин дом, и школа, и домик Зейдуллы, и прозрачная речка, и синее море.

Снова мама и Мака карабкались по ступенькам вагонов, снова их давили, жали и тискали в переполненных теплушках.

Снова мама бегала получать пропуска и разрешения, а Мака сторожила вещи. Снова они ехали, ехали домой, с юга — теперь обратно на север.

В одном большом городе люди жили на вокзале вместе со своими вещами, чайниками и узлами. Люди жили здесь прямо на каменном полу, который когда-то был белым и скользким, а теперь был весь затоптан, заплеван и запачкан. Люди жили здесь, не раздеваясь, по целым неделям не ложась спать. Выехать из этого города было очень трудно.

Повсюду огромными грудами навалены были тяжелые, неуклюжие узлы. Заспанные люди гудели, как мухи под высоким потолком, подпирая своими спинами и боками толстые грязные стены. И тусклая лампочка то появлялась, то исчезала в облаках дыма, пара и тумана.

Мама ушла за пропуском, почему-то тревожно взглянув на Маку, перед тем как повернуть за угол стены. А Мака привычно, терпеливо сидела на своем узле, облокотившись на чемодан, держа на коленках Тамару. Какая-то женщина в черной плюшевой шубе и в белом платке прошла мимо, чуть не наступив на Маку. Маке очень хотелось спать, а спать нельзя было. Нужно было сторожить вещи.

— Девочка, а девочка! — Мака открыла глаза, и прямо перед ней сверкнули золотые зубы. Женщина в черной плюшевой шубе и в белом платке улыбалась, наклонившись к Маке.

— Девочка, а девочка! Вставай скорей. Твоя мама тебя ждет. — Лицо женщины было как будто исклевано курами. — Тебя мама ждет. Пойдем. Собирайся, — повторила женщина.

— А как же вещи? — забеспокоилась Мака.

— А вот дядя донесет.

Чемодан и узел уже нес долговязый дядя в длинном пальто. Мака кинулась за ним. Женщина тяжело загрохотала сапогами по каменному полу.

Долговязый дядя шел очень быстро. Он обогнул кучи узлов, он прошел через две комнаты, заваленные ящиками и узлами, он вбежал по двум лестницам и сбежал по двум лестницам. Он толкнул ногой дверь, и она чуть не прихлопнула Маку.

Мака еле поспевала за своими вещами. Она только следила, как болтаются полы длинного пальто, только старалась не потерять их из виду. Женщина шла за Макой и что-то говорила. Но Мака не слушала ее. «Мама меня ждет, — думала Мака. — Может быть, уже надо садиться в поезд». Дядя распахнул ногой еще одну дверь, и серая мокрая сетка дождя опустилась на Маку. Длинное пальто болталось далеко впереди. Едва белел узел, поблескивал уголок чемодана.

— Я не могу так быстро идти, — вдруг жалобно сказала Мака и остановилась. Женщина дернула ее за руку.

— Ах ты, скверная девчонка! Мама тебя ждет, а ты тут фокусы фокусничаешь. Не может быстро идти! Подумаешь, нежности! — И она, крепко захватив Макину руку своими жесткими пальцами, прибавила шагу.

Мака спотыкалась о невидимые ступеньки, попадала в невидимые холодные лужи и бежала за женщиной. Она больше не жаловалась. Ей стало стыдно, что мама ее ждет, а она идет так медленно.

Тамарино одеяло потерялось где-то по дороге. Маке было жарко. Уже много пустых длинных и темных улиц прошли они…

— А где же мама? — решилась, наконец, Мака спросить сердитую женщину.

— Вот сейчас будет тебе мама! — ответила женщина и вдруг вошла в ворота какого-то дома, еще раз завернула и открыла дверь.

На лестнице скверно пахло. Слышно было, что в этом доме живут кошки. А еще было слышно, что в доме стирают белье и что в доме сырость. Но все это было не страшно, потому что здесь Маку ждала мама.

Дядя с чемоданом и узлом уже, наверное, встретился с ней. Дяди уже нигде не было видно.

— Давай-ка мне твою куклу. Я подержу, — сказала женщина. — Снимай-ка пальто и шапку.

Мака послушно подала ей закоченевшую Тамару. Быстро расстегнула пуговицы, развязала завязки красного капора. Женщина завернула Тамару в пальто, в рукав сунула капор. Но Маке тоже было холодно. Она стояла около темной лестницы, в мокрых башмаках, усталая, в летнем платьице, в синем в белую горошинку…

— Вот тебе и мама, — сказала женщина. — Не дождалась тебя твоя мама… — Она сунула Тамару, завернутую в пальто, под мышку и быстро вышла на улицу. Мака бросилась за ней, но в темноте никого уже не было видно. Шел дождь, и холодные капли брызнули Маке на голову.