Глава XL. Добрый друг

Семен Епифанович крепко держал Маку за руку, иначе она давно уже упала бы. Ноги у нее разъезжались и качались, как у маленького щенка. На улице было скользко и темно.

— И ничего она нам не сказала, — огорченно говорил Семен Епифанович, — мы ее и так и этак спрашивали… «Нет, — говорит, — я женщина честная». Вот тебе и честная! А потом закрыла совсем глаза и ничего не стала отвечать. «Плохо мне», — да и все. Так ничего и не сказала. А если бы даже и сказала…

«Все равно, — думала Мака. — Все равно она не знает, где моя мама. Все равно она не знает, куда ушла или уехала с того вокзала моя мама».

— Машенька, — Семен Епифанович нагнулся и заглянул Маке в лицо. — Ты больше не будешь жить у Полины Васильевны. Теперь ты будешь жить у меня. И я даже не понимаю, как это я раньше не сообразил, что нужно тебя забрать у этой красавицы.

Мака вздрогнула, когда Семен Епифанович стал ключом открывать знакомую дверь на черной лестнице.

— Нет, нет, ты не бойся, теперь тут все совсем по-новому. Полины нет. Полина уехала. Теперь я здесь живу.

И Мака по-новому вошла в знакомую дверь.

В кухне дым стоял столбом. В дыму двигались темные фигуры, раздавались веселые голоса.

— Студенты теперь здесь живут… Весельчаки… Все курят и песни поют… А мы с тобой вот здесь.

Перед Макой открылась большая комната и новая жизнь.

Все пошло совсем по-другому. Утром Маку потихоньку будил ласковый голос:

— Машенька! Вставай, просыпайся, рабочий народ!

Семен Епифанович не признавал будильников.

— Я сам себе будильник. Когда нужно, тогда и проснусь, — говорил он.

И как счастлива была Мака, что тишину утреннего сна теперь не разрывал трескучий звон будильника!

Они завтракали и вместе выходили из дому: Мака — в школу, Семен Епифанович — на работу на телеграф.

Они часто вспоминали Сергея Прокофьевича.

— Бедный друг наш, — говорил грустно Семен Епифанович. — Не дожил до советской власти. Не дождался. А теперь ему бы пенсию назначили, стал бы он героем труда, заслуженным почтальоном. Сколько он этих писем переносил, сколько лет прослужил!.. И не дождался…

— Ну, что ты у меня за хозяйка! — радостно восклицал Семен Епифанович, вечером входя в натопленную комнату. Пшенная каша была уже сварена, чайник пищал на железной печке, стакан в стареньком подстаканнике стоял на столе и вычищенная домашняя куртка висела на спинке стула.

Семен Епифанович радовался, когда Мака делала что-нибудь дома. Мака чувствовала, что ему нравится, когда она, подвязавшись полотенцем, моет посуду, ловко вертя стаканы в полоскательнице, когда она режет хлеб или чистит домашнюю куртку.

Но Маке Семен Епифанович всегда говорил:

— Машенька, ты, пожалуйста, ничего не делай такого, что тебе трудно… Я ведь привык все сам, все сам…

Но именно поэтому Маке так приятно было что-нибудь делать для него.

Они вместе привозили домой на саночках пайковую картошку и дрова, вместе пилили и кололи дрова, вместе складывали распиленные, расколотые поленья в кладовочку.

Вместе мастерили коптилки-«моргасики». Семен Епифанович все умел делать сам, но протягивать в тонкие светильники фитили — это уж было Макино дело.

Приближался Новый год. Семен Епифанович достал где-то пахучее сосновое деревце. Достать елочку ему не удалось. Несколько вечеров из цветных бумажек они клеили цепи, фонарики и коробочки. Несколько конфет повесили на сосенку, зацепив их за длинные иголки.

Дожидаясь вечером Семена Епифановича, Мака побежала за водой. Когда она шла обратно, в самом низу, на скользких обледенелых ступеньках, что-то мягкое кинулось ей в ноги. Теплое, мягкое и белое. Оно жалобно заплакало: «Ай-ай-ай, возьми меня! Возьми меня! Ай-ай-ай!»

Мака нагнулась. «Мокрый щенячий нос ткнулся ей в руку. Плачущий щенок плотно прильнул к ее ногам.

— Ну; хорошо, — сказала Мака. И, поливая замерзшую лестницу водой из кувшина, Мака понесла щенка домой.

Она положила его перед печкой. Щенок лег на спину. По круглому и розовому его животу бегали мелкие злые блохи.

— Пузан, — сказала Мака. — А что же нам скажет папа Сеня?

«Ай-ай-ай! — заплакал щенок. — Ты попроси его хорошенько, чтобы он меня не выгонял. Ты знаешь, как холодно на лестнице? Ай-ай-ай! Ты знаешь? Ты меня понимаешь? Ведь ты сама мерзла, сама плакала, сама была брошенной и голодной… Ай-ай-ай!»

Щенок смотрел на Маку круглыми, еще мутными глазами, умоляюще сложив на животе лапки.

Пришел Семен Епифанович.

— Откуда это? — удивился он.

— Папа Сеня! — тихонько сказала Мака. — Пусть он у нас живет.

А Пузан не был особенно гордым. Он подполз к ногам Семена Епифановича и ткнулся в них носом. «Ай-ай-ай», — сказал он.

— У него очень много блох, но мы их выведем, — уверенно сказала Мака.

Под украшенной сосенкой они купали Пузана. Теплая вода лилась на его круглый живот, и блохи напрасно пытались спастись.

Пузан высох перед печкой, полакомился пшенной кашей и потом улегся спать в ящике с ватином.

Семен Епифанович сидел у печки, и Мака пригрелась около него.

— Машенька, — сказал Семен Епифанович, — ты вот зовешь меня папа Сеня. Это очень хорошее название. И ведь, правда, ты как будто моя дочка…

Семен Епифанович подумал, потом поднял Макино лицо и серьезно посмотрел ей в глаза.

— Я хочу тебя усыновить, Машенька. Хочу тебя усыновить, чтобы ты была моей дочкой по всем правилам и по всем законам. Чтобы все мое было твоим. Чтобы была ты моей дочкой. Скажи, согласна ты, чтобы я тебя усыновил?

Что-то сжало Макино горло. Она не могла ничего ответить. Тихо-тихо стало в комнате. Только потрескивали дрова.

— Что же ты молчишь, Машенька? — ласково и тревожно спросил Семен Епифанович. — Ведь ты знаешь, у меня была дочка. Такая, как ты… Жена была у меня. — Голос у Семена Епифановича стал глухим и низким. — Немцы… Немцы убили мою дочку. А жена умерла. И я остался вот так, совсем один.

Семен Епифанович развел руками.

— Совсем один. Вернулся с фронта с хромой ногой, нет никого, и друг мой умер… Нашел тебя… Машенька.

Мака вскочила и бросилась на шею Семену Епифановичу.

— Папа Сеня, милый папа Сеня! Я очень люблю вас. Я все понимаю. Но ведь у меня есть мама. Я знаю, что моя мама есть, что она найдется. Я не могу быть больше ничьей дочкой. У меня ведь есть мама, — уткнувшись горячим лицом в грудь Семена Епифановича, твердила Мака. — Вы не обидитесь на меня? Я вас очень люблю.

Семен Епифанович взял Макину голову двумя руками.

— Машенька, милая, милая, хорошая девочка! Ведь это я, глупый, не понял такой простой вещи. Я не обижаюсь на тебя. Нет. Я тебя только еще больше люблю. И мы найдем твою маму.

Мака крепко обняла Семена Епифановича и пригладила его растрепавшиеся волосы.

Печка догорела. Только коптилка моргала на столе около стакана с остывшим чаем.

 

Глава XLI. Дикий зверь

В квартиру напротив, которая все время пустовала, въезжали чьи-то вещи. Сундуки и ящики. Столы и стулья. Сетка от кровати. За стеной слышались голоса. Кричали:

— Виктор! — И кто-то весело топал ногами. Квартира ожила.

Весенний снег таял и проваливался. Большой пустырь стал грязным. Обнажились рыжие песчаные края обрыва. Вдали над садом стаями носились вороны. Серенькое утро хмурилось над Журавлевкой. Мака, как обычно, бежала в школу.

Левой рукой она прижимала к груди книги и завтрак, завернутый в бумажку: хлеб с повидлом. Мака добежала уже почти до середины пустыря, как вдруг услыхала за собой какой-то шорох.

Из обрыва на пустырь поднимались одна за другой собаки. Это были страшные, бездомные, одичавшие собаки, которые бегали стаями по окраинам города, нападали на людей, рылись в помойках, пугая всех ночью своим воем и лаем.

Впереди бежал знаменитый Дикий зверь. Это был страшный косматый белый пес. Когда-то, вероятно, он был хорошей овчаркой, может быть, он даже сторожил курчавые отары овец… Но сейчас шерсть на нем висела клочьями и грязные пряди волос колыхались над его глазами.

Это был прославленный Дикий зверь, за которым охотились мальчишки, в которого кидали острые камни, которого гоняли отовсюду, не давая ему отдыха ни в обрывах, ни на пустырях… О нем говорили, что он съел Булькиных щенят…

Он бегал всегда со сморщенным носом, с приподнятой верхней губой, и желтые большие зубы выглядывали из его рта.

Он бегал и зимой и летом с репейниками в хвосте, раздраженный, голодный, и встречаться с ним и с его стаей никому не было приятно.

Собаки, все так же гуськом, добежали до середины пустыря, и Дикий зверь увидел остановившуюся Маку. Нос у него сморщился, верхняя губа задрожала, он тихо зарычал и сел. Все остальные собаки расселись кругом Маки.

Откуда мог знать Дикий зверь, что Мака никогда не бросала в него камни, что она никогда не гонялась за ним со свистом и улюлюканьем! Дикий зверь видел маленького человека, а все маленькие люди были его врагами. Он сидел на грязном снегу, строгий вожак своей стаи, и смотрел на Маку маленькими злыми глазами, чуть-чуть поднимая верхнюю губу.

Мака, стараясь не двигаться резко, взяла в правую руку свой завтрак. Она развернула бумажку. Достала хлеб с повидлом. Книги упали на снег.

Дикий зверь повел носом и зарычал. Мака бросила в его сторону кусочек хлеба. Какая-то шавка рванулась за ним, но Дикий зверь щелкнул зубами, и шавка отлетела в сторону. Дикий зверь проглотил кусочек хлеба. Другие собаки завистливо затявкали.

Мака не знала, что ей делать. Два куска хлеба с повидлом не могли насытить всех собак. А Дикий зверь ждал. И никого не было на пустыре.

Мака бросила кусочек хлеба подальше. Собаки кинулись за ним, раздался лай, вой, полетели клочья шерсти, посыпался снег из-под лап. Потом все смолкло, собаки вернулись и сели снова чинно в кружок, уже поближе к Маке.

Со всех сторон шевелились мокрые клеенчатые носы, со всех сторон повизгивали, рычали, тявкали голодные собаки.

Мака попробовала приветливо почмокать губами. Сердитое ворчание раздалось ей в ответ, и Дикий зверь подсел еще ближе. Мака бросила прямо ему в рот кусок хлеба. Он глотнул, даже не облизнулся и наморщил нос. Поднялась губа. Оскалились зубы. Дрожащей рукой разламывая последний кусочек хлеба, Мака уже представляла себе, как собаки будут глодать ее книги, ботинки, руки, ноги…

И вдруг звонкий незнакомый голос пронесся над пустырем:

— Эй-эй!

Что-то пролетело мимо Маки и попало в одну из собак. Собака взвизгнула и вскочила. Мака обернулась.

По пустырю бежал мальчик. Он бежал, проваливаясь в снег, спотыкаясь, крича:

— Эй-эй!

Он чем-то бросал в собак, и даже Дикий зверь взвыл, когда в него попало что-то брошенное мальчиком. Поджав хвост, сердито рыча, убегали одна за другой собаки, и, наконец, сам Дикий зверь побежал за ними в обрыв.

Мальчик подбежал к Маке. У него был большой рот, коричневые глаза. Он снял с головы шапку, потому что ему стало жарко, и его темные волосы трепал ветер.

— Не укусили? — спросил он.

— Нет, — тихо ответила Мака, и вдруг ей стало смешно, что ее чуть не съели собаки.

— Вот молодец, что не ревешь! — сказал мальчик. Он был немного выше Маки. Он поднял со снега Макины книги и подал ей.

— Ты куда идешь? — спросил он.

— На Садово-Куликовскую, в школу, — смеясь, ответила Мака.

— В школу? — удивился мальчик. — А ты в каком классе?

— В третьем, — сказала Мака. — А что это ты бросал в них такое, что они испугались?

Мальчик засмеялся.

— Картошку. Я взял с собой картошку. Во все карманы наложил. У нас в классе такая печка, что можно печь картошку… А теперь печь нечего. Вся ушла на собак!

Они пошли вместе. Они прошли вместе пустырь, они прошли вместе городской сад. Они вместе вошли в ворота школы. Уже звенел звонок: они чуть не опоздали. Они вместе разделись на вешалке, вместе побежали по коридору… Мальчик вошел в соседний класс, в четвертый.

 

Глава XLII. Необычайное событие

Возвращаясь домой из школы, Мака увидела около своего дома незнакомых людей, занятых непонятным делом. Из небольших деревянных чемоданов двое из них вытягивали завитки толстой проволоки, доставали какие-то белые фарфоровые катушки. Один сидел на телеграфном столбе, ловко зацепившись железными когтями, привязанными к ногам. Он пел какую-то веселую песню и что-то мастерил на верхушке столба. А еще один стоял, задрав голову, и рассматривал стену дома. Он рассматривал ее так внимательно, что Мака тоже, сложив руки за спиной, закинула голову и пыталась догадаться, что же делают эти неизвестные люди. Они уже были не в том возрасте, когда лазают на столбы и смотрят на стену так просто, для удовольствия. Вот это-то и было непонятно!

— А знаешь, что они делают? — вдруг услыхала Мака. Она быстро обернулась. Около нее стоял мальчик с большим ртом и коричневыми глазами.

— А ты здесь живешь? — спросила Мака. — Значит, это ваши вещи втащили сюда? А как тебя зовут?

— Меня зовут Виктор. Витя, — сказал мальчик. — Так знаешь, что они делают?

— Угу! — тихонько сказала Мака. Не могла же она признаться этому мальчику, что вот уже минут десять она стоит и пытается угадать, что делают эти люди.

— Угу! — сказала Мака и для убедительности кивнула головой.

— Вот какое событие! — радостно сказал мальчик, снял с головы шапку, подбросил ее одной рукой в воздух, потом ловко поймал, надел опять на растрепанную голову и вбежал в ворота.

Мака была совершенно озадачена. Медленно поднялась она по лестнице, медленно открыла дверь и вдруг остановилась. Сначала она даже зажмурила глаза, потом потрясла головой. Так удивительно было то, что она увидала!

В темном коридоре, под черным закоптелым потолком, обвитая паутиной, обросшая пылью, светлым пятнышком мигала электрическая лампочка. Она выглядела такой тусклой, такой жалкой, эта старая электрическая лампочка, не зажигавшаяся столько лет!

Мака, замерев, широко открыв глаза, смотрела на это чудо.

И вдруг распахнулась дверь из кухни, оттуда выбежали веселые студент закричали что-то, захлопали в ладоши, заплясали по коридору. Навстречу им откуда-то галопом прискакал Пузан и оглушительно залаял! А лампочка уже перестала мигать и горела ровным, спокойным светом.

— Ну-ка, за работу! — скомандовал кто-то, и началось наведение чистоты. Пока в коридоре было темно, никто и не замечал, сколько грязи накопилось на всех стенах, во всех углах. Когда загорелся свет оказалось, что все необходимо привести в порядок. Мака, засучив рукава, большой щеткой обметала стены, студенты выносили мусор из всех углов, и к приходу папы Сени коридор стал неузнаваемым. А вымытая лампочка сияла под вычищенным потолком так ярко, как только могла!

— Видишь, какое событие? — Витя встретил Маку на лестнице и улыбнулся ей. — А что дальше будет!

А дальше было вот что.

Как-то утром Семен Епифанович привел Маку в ванную комнату и велел ей закрыть ваза. В ванной раньше лежала картошка, в умывальнике собирался мусор, а после того как загорелся свет, все было убрано. Холодные, белые, пустые и ванна и умывальник, казалось, только понапрасну занимают место.

— Давай-ка свою руку! — сказал Семен Епифанович.

Мака протянула вперед руку, крепко зажмурив глаза. Вдруг что-то громко зафыркало. Мака не выдержала и открыла глаза… А на ладошку ей текла из умывальника ровная холодная струйка воды.

— Вода! — закричала Мака. — Ура! Вода пошла!

— И не нужно больше воду носить! — сказал Семен Епифанович и спрятал ведра в чулан, где уже лежали верой и правдой служившие когда-то коптилки-«моргасики».

Потом в комнате раздалось какое-то удивительное тихое журчание. Как будто где-то в стене или под полом побежал весенний ручеек. Что-то забулькало на стене, там, где стояли холодные мертвые батареи центрального отопления. И стало совершенно ясно слышно, как по трубам побежала вода. Семен Епифанович вскочил, подбежал к батарее. Потрогал ее рукой.

— Затопили! — закричал он. — Ура! Затопили! Маша, затопили!

Мака кинулась к трубам. Пузан залаял, завертелся по комнате.

В двери на черной лестнице кто-то барабанил. Мака бросилась открывать. По лестнице вверх и вниз бежали жильцы.

— Затопили! — кричали одни.

— Затопили, — шептали другие.

В подвале, в кочегарке, огромный котел глотал кучи черного блестящего угля. В животе у него раскаленное, красное шевелилось тепло. Из его живота растекалось оно по всему дому по трубам, по трубочкам, по батареям. Истопник, черный, усталый, сверкая зубами и глазами, похлопывал котел по спине, как хорошего коня, и поглядывал на тонкую трубочку термометра.

— И не испортится? — спрашивала мама Вали и Сережи. Она кашляла и куталась в платок. Ей так нужно было тепло!

— И всегда будет топиться? — спрашивала Варварушка.

— Катерина, иди домой! — кричала сверху Катина мама.

— Галя, иди сюда! — кричала снизу строгая Галина мама.

Ростик рассматривал термометр. Витя улыбался своим большим ртом.

— Видишь, вот и еще событие.

Мака кивала ему. А Пузан носился по лестнице вверх и вниз.

Потом зазвонили звонки и открылись парадные двери. Впервые Мака увидела каменные, холодные чистые ступеньки. Они плавно поднимались вверх, окаймленные широкими перилами. На дверях сияли медные ручки. В круглых окнах были вставлены цветные стекла.

Чтобы отметить открытие парадного хода, на следующий же вечер на лестнице устроили общее собрание жильцов. Конечно, пришли все — и взрослые и дети. Все разместились на одной площадке и на одной лестнице. А на верхней площадке встал папа Сеня, чтобы сказать речь. Он очень волновался, долго откашливался, а потом вдруг, когда уже все думали, что речь его начинается, сказал:

— Ну-ка, Маша! Принеси стул для Катиной бабушки!

Конечно же, бабушка была старенькая, ей трудно было стоять!

Мака бросилась бегом за стулом, но когда она вернулась, когда бабушка села, речь уже началась.

— Вот за это я и воевал, дорогие товарищи! — говорил папа Сеня. — Вот за то, чтоб всем нам жилось светло и красиво! И это не такое уж шуточное дело — пустить в ход электростанцию, устроить удобную жизнь для людей! Вот за это я и воевал когда-то! — еще раз сказал папа Сеня и, прихрамывая, спустился по лестнице.

Ему захлопали, а Маке стало жалко папу Сеню, потому что лицо у него было грустное, такое, как бывало, когда он вспоминал свою жену и дочку.

Потом на площадку поднялся Галин папа. Он посмотрел на всех собравшихся, посмотрел на яркую электрическую лампочку, которая сияла на потолке.

— Ну вот, — сказал он. — Старую турбину мы пока что в ход пустили. Но должен вам сказать, друзья, что этого еще мало. И мы сейчас будем стараться наладить все наше хозяйство. Во всех городах.

Все опять захлопали, и тогда вышел Варварушкин папа. Он очень смутился, когда увидел, сколько глаз на него смотрят, и, вынув большой платок, громко высморкался.

— Так я хочу не о том сказать. А вот о чем. Пусть мою Варвару дети больше не обижают. И «толстой лавочницей» не дразнят!

Тут все весело засмеялись.

— Да нет, вы не смейтесь! Я знаю! Но только ребенка дразнить нечего, когда мы все теперь одинаковые советские граждане, и я теперь не лавочник Ступишин, а товарищ Ступишин, работник прилавка. И работаю, как и все, для советской власти!

 

Глава XLIII. Мальчик Витя

На каштанах зажглись розовые пахучие свечи. Широкие листья, как подсвечники, поддерживали осыпающиеся лепестки. Потом маленькие ежики зазеленели на месте цветов. Потом эти ежики выросли, стали раскалываться, и из них выскакивали скользкие рыжие каштаны. Каштаны звонко шлепались на землю, на голову. Как будто намазанные маслом, они вылезали из колючей кожуры. Потом листья пожелтели. Потом осыпались. Пошел снег.

За этот год улица изменилась. Только каштаны по-прежнему стояли ровными рядами около домов. Остатки старых деревянных мостков, которые не успели сжечь, которые скрипели, подпрыгивали и разбрызгивали грязь, исчезли. В больших чанах на улице варился асфальт и расползался там, где раньше лежали мостки. Серые тротуары аккуратно легли перед домами.

Весной по Пушкинской улице, сверкая красной краской, непривычно громко звеня, промчался трамвай. Школьники были его первыми пассажирами. Трамвай катился по Пушкинской улице и пел веселыми голосами школьников, облепивших его. Вожатый улыбался и не прогонял их. Мака стояла на подножке и, размахивая книгами, пела вместе со всеми веселую, громкую песню.

Лисичка отрастила себе длинные косы, и мальчики теперь дергали ее за них.

— Динь! — кричали они. Так кондуктор дергал веревку в трамвае.

Летом асфальт сделался горячим, как сковородка. Босые ноги прямо шипели на нем. Руки у Маки были в земле: Мака работала на огороде. Еще весной они с папой Сеней вскопали кусочек пустыря. Розовые дождевые черви копошились в перевернутой земле. Потом вскопала кусочек пустыря Катина мама. Потом Ростик пришел с лопатой и граблями. На пустыре развели огороды.

Сначала из черной земли показался зеленый пух. Потом пух превратился в перья. Потом над землей зашелестели крепкие стебли морковки, картошки и лука. Огурцы открыли круглые листочки и торопливо поползли по земле.

Мака с утра гремела лейкой, ведрами, стучала по коридору лопатой и граблями. Папа Сеня все воскресенье проводил на огороде. Шея у него загорела, а кончики усов посветлели. Первая морковка, которую Мака выдернула из земли, показалась ей такой красивой, что она никак не могла решиться ее съесть. Потом на огороде появились прохладные колючие огурцы, круглая свекла. Желтые подсолнухи высоко подняли свои цветы. На огороде стало жарко. Запахло землей, вянущей сорной травой, серой лебедой, ботвой, разноцветной огородной жизнью.

Лисичка приходила в гости на Макин огород. Витя помогал Маке носить воду и поливать. Он присаживался на корточки между грядками и, улыбаясь, трогал светлые огурцы. А Мака с тревогой смотрела на него.

Мака с тревогой смотрела на Витю после того, как она услыхала, как Катина мама сказала папе Сене шепотом:

— Этот мальчик потерял мать.

Мака знала, что Витя живет с папой и теткой, но Мака хотела знать, как он потерял свою маму. Ведь и Мака потеряла маму. Мака много раз пыталась спросить и каждый раз останавливалась.

— Витя, а… — говорила она и замолкала. Витя поднимал голову и смотрел на нее грустными коричневыми глазами.

Осень была самым лучшим временем года. Осенью большие картошки завелись в земле. Они лежали там в теплой темноте, как розовые поросята, тесно прижавшись друг к другу. Помидоры, золотые и красные, так сильно пахли, что, казалось, этот запах можно трогать руками. Ветер носил по улицам зубчатые листья кленов, серебряные тонкие паутинки. Желтели сады на Журавлевке, желтела трава.

Маленькие дома, обвитые диким виноградом, вдруг краснели за одну ночь. Пылающие листья свешивались с крыш и с труб. Пышные разноцветные гроздья осеннего огня раскачивались от ветра.

Но красивее всего было на городском кладбище. Весной здесь росли пахучие темные фиалки. Здесь появлялись первые подснежники. Здесь из-под больших листьев выглядывал майский ландыш. Соловьи прилетали сюда раньше, чем в парк, раньше, чем в маленькие сады Журавлевки.

Здесь, на освещенных солнцем дорожках, суетились красные жучки-солдатики. Здесь по травинкам проползала рогатая улитка, волоча на спине свой хрупкий дом. Здесь ящерицы грелись, лежа на камнях. Малиновка выводила своих крохотных птенцов.

Мака часто приходила сюда после школы. Здесь хорошо было придумывать стихи, вспоминать, разговаривать с цветами.

— Ну, как ты поживаешь? — спрашивала Мака, нагнувшись к маленькому золотому тюльпану. Он скучал, склонив свою тяжелую головку на тонком стебельке.

«Мне скучно», — отвечал он и склонялся еще ниже.

Под листьями Мака отыскивала темную фиалку с лиловым испуганным лицом, с одним желтым глазом.

— Трусишка, — говорила Мака, — я не сорву тебя. Я хочу тебя только понюхать.

Рыжие лилии с темными пятнами смеялись над Макой. Они пачкали ей нос своей пыльцой и потом закрывались длинными острыми листьями.

— Ладно, ладно, — сердилась на них Мака, смахивая рукой желтую пыль с лица. Руки ее, платье — все покрывала эта яркая пыль.

Осенью тут сияли острые звезды георгинов. Лиловые и белые астры росли большими кустами. Грушевые и вишневые деревья, тронутые первым морозом, цвели ярче, чем весной. Огонь, огонь всех цветов и оттенков плясал на деревьях, на кустах и на земле. Дубовые твердые коричневые листья плавно опускались на желтые теплые листья кленов. Пестрые ожоги вспыхивали на ветках.

Мака пришла на свою любимую дорожку. Клены, дрожа, роняли последние лоскутки своего платья. Золотые сугробы намело на края дорожки. Мака наступала на листья, и они тихонько шуршали под ее ногой. Куст боярышника вспыхнул под желтой березой. Под кустом, около маленького желтого холма, сидел Витя. На холме лежали розовые астры.

Мака смутилась. Мака остановилась. Она хотела повернуться и тихонько уйти, но листья зашептали у нее под ногой, и Витя обернулся.

— Здравствуй, — сказал он. — Ты куда идешь?

— Я… гуляю, — ответила Мака. — Я просто гуляю.

Она хотела повернуться и уйти.

— А… — сказал Витя. — Ты гуляешь? А я сюда прихожу к маме. Здесь моя мама.

Витя погладил рукой розовые астры.

— А я думала… Мне сказали, что ты потерял маму… — Мака подошла к Вите.

— Моя мама умерла… Ее нет. Поэтому говорят, что я ее потерял.

Страшная мысль пронеслась в голове у Маки.

— Витя! — вскрикнула она. — Витя, как ты думаешь? А моя мама не умерла? Как ты думаешь?

 

Глава XLIV. Рыжая премия

«Мария Черкасова, двенадцати лет, родившаяся в городе Петрограде, разыскивает свою мать Елену Михайловну Черкасову.

Знающих о местопребывании Е. М. Черкасовой просят сообщить: г. Харьков, Лермонтовская ул., № 33, кв. 3.

С. Е. Терещенко».

Мака разглаживала руками большой газетный лист. В самом нижнем его уголке, на маленьком квадратике, обведенном узкой черной полоской, были напечатаны эти простые слова.

Мака читала и перечитывала их.

«Может быть, — думала она, — может быть, мама идет по какой-нибудь улице, по какому-нибудь городу…»

Мака старалась себе представить эту улицу, этот город и маму среди других людей.

Какая стала мама? Узнает ли она Маку, если вдруг встретит ее на улице?

Мака долго не решалась отрастить косы.

«Мама не узнает меня, если я буду с косами, — думала она. — Ведь мама помнит меня стриженую».

Но у Лисички были косы, и у других девочек были косы… Мака тоже в конце концов стала заплетать две косички за ушами.

Каждый раз с волнением Мака смотрела, как папа Сеня вскрывает письма. Каждый раз Мака думала: «Это пишет мне мама».

Но прошла еще зима и еще весна. Мака перешла в пятый класс.

Она гордо несла домой хорошие отметки. По звонкому асфальту весело стучали ее каблуки. Воробьи чирикали, состязаясь с трамваями. Свежая зелень, пахучая и новая, раскрасила все деревья и кусты.

Прошел дождь. По чисто вымытому небу плыли перистые облака. Красные трамваи, как жучки-солдатики, бежали по Пушкинской улице.

В новом ранце у Маки лежала толстая тетрадка со стихами. Мака носила ее показывать Вере Николаевне.

Огненная осень, серый косой дождь, пушистая зима и ярко раскрашенная весна — все они жили в Макиной тетради. Они жили там в коротких и в длинных столбиках, в звонких рифмах и в разноцветных словах.

О зубчатых листьях, о снежинках, о реке, о цветах писала Мака. Красивое дерево, пахучая весна, легкое облако — все это превращалось в стихи.

Вот и сейчас, когда Мака шла, ровно постукивая каблуками новых туфель, смотря на ослепительную зелень деревьев, слушая голоса воробьев, слова вертелись в ее голове.

Сначала это был запутанный клубок слов. Шагая, размахивая рукой, Мака распутывала его, разбирала, приводила в порядок. Ненужные слова убегали. Нужные прибегали и нанизывались в строчки.

Жалобное мяуканье остановило Маку. На углу Технологической улицы на тротуаре сидел веснушчатый мальчик с белыми ресницами. Он держал между коленями маленького рыжего котенка и старался отвинтить у него хвост. Котенок вертелся и мяукал.

Мака подбежала к мальчику.

— Ты зачем его мучаешь? — рассердилась она.

Мальчик несколько раз хлопнул белыми ресницами.

— А тебе какое дело? Хочу и мучаю, — ответил он.

— А ты не мучай, — сердито сказала Мака.

— А котенок мой. Хочу и мучаю, — заупрямился мальчик и снова стал крутить рыжий хвостик. Котенок мучительно извивался, зажатый грязными коленками.

— Отдай его мне, — сказала Мака.

— А ты мне что дашь? — заинтересовался мальчик.

Мака стала вспоминать, что у нее есть в ранце, в карманах.

— Красный карандаш, — сказала Мака.

— Ну… — мальчик остался недоволен и снова занялся своим делом.

— Ой, перестань! — крикнула Мака. — Я тебе дам красный карандаш, три перышка и новую вставочку.

Мальчик улыбнулся и разжал коленки. Измученный котенок вздохнул. Мальчик подумал минуточку.

— Нет, — сказал он, — мало. Котенок снова замяукал.

— Жадина! — чуть не заплакала Мака. — Ну, я тебе дам красный карандаш, три перышка, вставочку и еще перочинный ножик.

Больше у нее ничего не было.

— Давай, — быстро сказал мальчик. — Давай скорее.

Он боялся, что Мака раздумает. Мака достала из ранца ножик, карандаш, перья и вставочку.

— На, бери…

Мальчик сунул Маке в правую руку измятого, чуть живого котенка и выхватил все у нее из другой руки. Потом юркнул в какую-то калитку.

Котенок был совсем рыжий, маленький, худой. Даже глаза у него были рыжие. Только носик розовел треугольничком. Мака вынула книги из ранца, положила туда котенка и, бережно прижимая ранец к груди, пошла домой.

Пузан был очень миролюбивым псом. А котенок был настолько мал, что еще не знал, что ему полагается бояться собак. Он пополз по полу, еле-еле перебирая лапками. Пузан ткнул его носом. Котенок пошатнулся и упал. Тогда Пузан разинул свою большую розовую пасть, осторожно подхватил котенка и понес его на свою подстилку. Там он лег, а обмусоленный им котенок уткнулся ему в шею и зачмокал. Пузан удивился, навострил уши, поднял голову, но потом решил, что так и нужно. Когда папа Сеня пришел домой, Пузан лежал на своей подстилке, а рядом с ним спал усыновленный им котенок.

— Еще один! — испугался папа Сеня.

— Папа Сеня! — взмолилась Мака. — Пусть это будет премия за хорошие отметки. Я перешла в пятый класс.

Но на следующий день Маке пришлось получить еще одну премию.

В городском саду из какого-то гнезда вывалился галчонок. Он еще не умел летать. Он неуклюже прыгал по земле, волоча свои крылья. Он раскрывал клюв и страшно шипел.

Мака поймала его. Он завертел головой, замахал крыльями.

— Ну что ты боишься, глупый? — уговаривала его Мака, неся домой.

Папа Сеня остолбенел.

— Ну, почему это они именно на тебя падают? И собаки, и кошки, и вороны…

— Это не ворона, — обиделась Мака. — Это галчонок. Маленькая галка. Пусть они все вместе живут.

Вечером пришел Витя. Он увидел чудную картину. На стуле сидела Мака. Около стула лежал Пузан. На коленях у Маки спал рыжий котенок. Взъерошенная галка сидела на спинке стула. А папа Сеня смотрел на них на всех и, вместо того чтобы сердиться, улыбался.

 

Глава XLV. «Знаешь ли ты, мама?..»

Ночью Мака выходила на балкон. Смотрела на небо. Мелкие и крупные зернышки звезд были рассыпаны по высокому темному потолку.

«Как много звезд! — думала Мака. — Так же много людей на свете. И среди них где-то потерялась моя мама. Как мне найти ее?»

А звезды собирались над Макой в ясные созвездия, мерцали отдельными огоньками и мельчайшими песчинками усыпали дорогу Млечного Пути.

«Я вырасту, — думала Мака. — Я кончу учиться. Я поеду путешествовать. Я обойду все города, все селения и деревни… Я найду маму!»

Теплый ветер приносил из осенних садов Журавлевки запах цветущего табака, запах яблок.

А Мака мелкими шажками шла по карте мира, заглядывая в большие города, и в селения, и в деревни… Она шла по течению широких рек, по колеям железных дорог, от полюса к полюсу, по островам и по материкам.

«Где же моя мама?»

Мака проходила золотые пространства пустынь, зеленые пятна лесов, перелетала через коричневые и белые горные хребты, перешагивала голубые и синие моря и озера.

«Где моя мама?»

Но овальные листья каштанов шумели под балконом, и вишни в соседнем саду шелестели: «Не знаем, не знаем».

Мака протягивала руки на север.

«Мама, ты там? Ты думаешь обо мне? Знаешь ли ты, что я взрослая, что я стала большая, что я прочитала много книг, что я сама штопаю себе носки и чулки, что я все умею делать сама?.. Что я хорошо учусь, что я хочу быть такой, чтобы ты гордилась мной, чтобы ты могла сказать: «А у меня хорошая дочка!»

Мака стояла, протянув руки в темноту.

Ветер задевал Макины ладони, и это прикосновение ночи было прохладным и ласковым. Мака смотрела на запад. Большая Медведица широким ковшом черпала темноту. Мелкие звезды искрились вокруг нее.

Мака вспоминала мамино лицо, встревоженное грустное лицо. Прядка волос спускалась на мамин лоб.

Пять лет и пять зим легли между мамой и Макой. Почти две тысячи дней и ночей пробежали между ними. Сколько верст, сколько полей и лесов лежало между ними?

Почему-то никто не откликался на объявление. Мака больше не вынимала из стола пожелтевшую газету.

Но, читая перед классом стихи, Мака думала: «Я хочу, чтобы ты услыхала меня, мама».

Но когда папа Сеня просматривал ее отметки, Мака шептала тихонько:

— Мамочка, мама, посмотри на меня! Мама, ты ведь довольна мной? — спрашивала Мака тихо-тихо…

Придумывая новые игры, когда другие дети с широко раскрытыми глазами слушали ее, Мака думала: «А что сказала бы мама?»

Мака быстро бегала, громко смеялась, рассказывала интересные истории, и всегда в голове у нее был огромный запас чудесных выдумок.

В доме все еще пустовала одна квартира. Мака предложила устроить там театр. Там была одна очень большая комната. В ней можно было сделать и сцену и зрительный зал. Посередине большой комнаты протянули веревку. На ней повесили простыни. Это был занавес, В одной половине комнаты поставили стулья, собранные со всего дома. Это был зрительный зал. В другой половине на полу положили голубое стеганое одеяло, заросшее кувшинками, поставили срубленные тонкие деревья, насыпали травы. Это была сцена.

Мака сама написала пьесу. Мака сама ставила спектакль. Мака сама играла главную роль. Спектакль шел без репетиции.

Варварушка придерживала руками длинную белую бороду. Катя, накинув на голову зеленый мамин шарф, клялась своей маме:

— Не порву! Ну право же, не порву!

Галя воткнула в берет куриное перо, привязала к поясу картонный меч.

Еще несколько девочек из соседнего дома размахивали белыми марлевыми шарфами, намотав на голову зеленые лоскутья. Лисичка распустила свои рыжие косы и привязала на лоб серебряную елочную звезду.

Мака подавала последнюю команду. За безжизненно повисшими простынями, в зрительном зале, слышался шепот и скрипение стульев. Публика волновалась. Пора было начинать.

Простыни зашевелились… Простыни раздвинулись…

На берегу глубокого озера стояла девушка Майна. Зеленые деревья шумели вокруг нее. Варварушка с белой бородой сконфуженно вышла из-за дерева. Из голубого одеяла выплыла Катя — царица русалок. Она заманила Майну в озеро. Она стала на радостях танцевать, свалила два дерева и зацепилась за дерево шарфом.

— Ну так я и знала, что она порвет шарф! — сказала в публике Катина мама. Мальчики хихикнули. Русалки из соседнего дома, неуклюже переступая босыми ногами, увели с собой Майну. Тогда на сцене появился принц.

За сценой он оставил своего коня. Коня никто не видел. Куриное перо торчало на его берете. Мамина юбка спадала с его плеч. Здесь принц должен был встретиться с Майной.

— Я жду тебя! Приди скорее, Майна! — торжественно сказал принц и упал на колени, смотря в ту сторону, откуда должна была появиться Майна. Воцарилась тишина. Даже стулья перестали скрипеть.

Майна не появлялась. Принц ударил себя рукой в грудь и еще раз громко повторил:

— Приди скорее, Майна!

Майна не пришла. Принц постоял минуточку на коленях.

— Маша! — страшным шепотом сказал он. — Маша!

В зале кто-то засмеялся.

Принц зашагал по сцене, не зная, что ему дальше делать. А в зале шум усиливался, усиливался смех. Мальчики топали ногами, двигали стульями, мамы шикали на них, кто-то потянул простыню. Валя и Сережа свистели, заложив пальцы в рот.

Тогда на сцене появилась Мака. Волосы у нее были растрепаны… Глаза блестели… Белая марля висела у нее на плечах… В одной руке она держала ботинок, в другой — гребенку.

— Подождите! — крикнула Мака, — подождите же! Ведь не могу же я за одну минуту переодеться? Я должна стать русалкой, а платье снять нужно и надеть русалочье нужно… Ну, пожалуйста, подождите немножко!

Публика успокоилась. Спектакль продолжался.

 

Глава XLVI. Плач земли

Утром Витя заходил за Макой.

— Готова?

И они вместе шли в школу. Пузан провожал их до угла. Потом, помахивая хвостом, смотрел им вслед и возвращался домой. Рыжий кот Грошик провожал их только до дверей. А галчонок уже давно улетел. Вырос и улетел.

Чудесный, большой мир открывался перед Макой. Мир не сказочный, а настоящий. Настоящие люди, портреты которых Мака видела в книгах; настоящие, невыдуманные, приближались к Маке. Мака узнала о том, как славные русские люди сражались с Наполеоном, как защищали Москву. Как декабристы вели войска к зданию Сената… Узнала о том, как в древней Италии гладиаторы, гремя щитами, проходили по улицам Рима и Спартак шел впереди них в кожаных сандалиях… Как неподкупный Робеспьер громил врагов французского народа… А в день Парижской коммуны Вера Николаевна рассказывала о том, как коммунаров Парижа расстреливали у стены кладбища Пер-Лашез. Мака слушала, закрыв Глаза, и окровавленные знамена склонялись над мостовой Парижа…

— Шапки долой! Я буду говорить о мертвецах коммуны… — читала Вера Николаевна. А Мака думала: «Надо написать такие стихи, чтобы все встали…»

Мака писала много стихов. Вера Николаевна читала их и качала головой.

— Девочка, вот тут у тебя рифма нехорошая… А тут сразу видно, что ты написала первое попавшееся слово. Нужно работать. Нельзя так кое-как писать. Ведь это серьезная вещь — писать стихи. А ты тяп-ляп…

Мака слушала Веру Николаевну и соглашалась с ней. Но стихи так легко выходили у Маки, так всем нравились, что, совсем не нужно было над ними работать.

Стихи делались сами. Они жили как-то сами по себе. Вдруг в голове появлялась строчка… К ней прилеплялась другая… Третья… И все стихотворение оставалось только написать на бумажке.

Мака шла по улице. Падали белые снежинки.

«Мухи белые летают… — думала Мака. — А какая рифма? Тают. Просто первая попавшаяся. Сядут на руку — растают. Вот и все».

Так делались стихи. Иногда строчек придумывалось сразу много. С ними было трудно справиться. Мака сидела над тетрадкой красная, горячая…

— Пишешь? — спрашивал папа Сеня.

— Пишу, — отвечала Мака. А строчки уже округлялись, равнялись одна под другой. Длинным столбиком в тетрадке появлялось стихотворение.

Мака писала и для стенной школьной газеты, и для школьного журнала, и для газеты отряда юных спартаковцев.

— Маша, — приходил к ней редактор этой газеты, — ведь скоро праздник, а у нас в газете нет стихов. Это ничего, что ты еще не спартаковец. Ты все равно напиши нам.

Мака писала стихи к празднику. В них были красные знамена, и красивые слова, и «знамя» рифмовалось с «нами», и все было хорошо, а Вера Николаевна качала головой.

— Опять ленишься, девочка…

Ну, откуда она знала, что Мака ленится? Конечно, Маке было лень переделывать стихи по нескольку раз, когда они и так были хорошие. Чего ради сидеть несколько часов, когда все равно редактор с радостью понесет ее стихи в редколлегию!

На школьных праздниках Мака читала свои стихи. Ей нравилось смотреть в темный большой зал и никого там не видеть. Ей нравились аплодисменты, шумные, оглушающие. Ей нравилось, что она только одна из всех девочек пишет стихи.

Мака поднималась на знакомую школьную сцену по дощатым ступенькам, проходила на середину, слушая, как бьется у нее сердце. Становилось тихо-тихо.

В первых рядах неясно светлели лица. Вот Лисичка, приоткрыв рот, смотрит на Маку. Вот Витины коричневые глаза чуть-чуть поблескивают. Вот светятся очки Ростика. А вот Вера Николаевна. Милая Вера Николаевна улыбается и кивает Маке.

В школе вечером должно было состояться траурное собрание памяти жертв 9-го января. Мака чистила ботинки, собираясь в школу. Синий снег лежал за окнами. Поскрипывая, проезжали сани. Папа Сеня уже пришел с работы и отдыхал.

Тревожно зазвонил звонок. Папа Сеня открыл дверь.

— Спешно на телеграф, — сказал чей-то голос. Дверь захлопнулась. Кто-то побежал вниз по лестнице. Папа Сеня взволнованно одевался.

— Что такое? — спросила Мака, засунув руку в ботинок.

— Не знаю. — Папа Сеня пожал плечами. — Что-то случилось необыкновенное. — Он быстро ушел.

Мака оделась и зашла за Витей. Они вышли на улицу. Ясный морозный вечер лежал на сугробах. Над Журавлевкой зажглась первая звезда. Снег весело скрипел под ногами.

— Знаешь, папу Сеню вдруг вызвали на телеграф, — сказала Мака.

— Почему? — спросил Витя. Мака не ответила.

Странный звук пополз из-под земли, из-под снега, с неба, где загорались звезды, откуда-то снизу, с Журавлевки. Как будто застонала, заплакала вся покрытая снегом земля. Такой тягостный, такой страшный был этот голос, такая боль слышалась в нем…

— Что это? — Мака схватила Витю за руку. Они остановились. Мимо них быстро прошли два человека.

— Как паровозостроительный завод плачет! — сказал один.

— Он выступал на нем, — сказал другой.

А рыдание становилось все громче, все горестней становилось оно, все громче звучало в синей темноте.

Мака и Витя бегом побежали в школу. Обгоняя их, навстречу им бежали люди.

«Что случилось? Что случилось?» — думала Мака.

Школа была полна народу. Но так тихо было в ней, как будто там не было ни одного человека. На сцене стоял заведующий школой Виктор Тимофеевич. Огромное бархатное школьное знамя склонялось около него. Черная широкая лента, как глубокая рана, прорезала алое крыло знамени.

 

Глава XLVII. «Я в сердце прощаюсь с ним…»

Тишина, тяжелая, душная, повисла в зале. Виктор Тимофеевич не мог начать говорить.

— Товарищи, — наконец сказал он. — Товарищи…

Он дернул головой и рукой схватился за горло.

— Товарищи, — сказал он срывающимся голосом. — Дети… Умер Ленин.

Мака рванулась вперед, и в это время в зал с улицы, через окна, через стены вошли голоса оркестра, с трудом сдерживающего рыдания.

Кто-то шел медленными шагами, с тяжелой ношей горя, медленно подвигаясь вперед. И так тяжела была эта ноша, так огромна она была, что шаги были почти незаметны, шаги были короткими. Глухое ледяное горе сковывало шаги. Тяжко, тяжко, медлительно подвигалось шествие. И вот, как будто бы от пронзительной боли, как будто бы по свежей ране ударили ножом, так вскрикнула медь оркестра… Кто-то рядом с Макой зарыдал.

— Мы читали бюллетени… — говорил, прерывисто дыша, Виктор Тимофеевич. — Мы радовались, что Ленин поправляется… И вдруг… Двадцать первого января, в шесть часов пятьдесят минут…

Мака слышала его слова. Мака слышала плач заводов. Мака слышала похоронный марш… Но она не верила. Не верила. Не могла поверить. Разве мог умереть Ленин?

Но школьное знамя прорезала черная лента… Но отряд юных спартаковцев стоял под траурным знаменем… Это была правда. Ленин умер, и в Москве люди прощались с ним.

Мир повернул голову к Москве, Глаза людей смотрели на Москву. Руки были протянуты к Москве. Сердца стремились туда.

И Мака думала о том, что ей нужно попасть в Москву. Что ей нужно увидеть Ленина, что ей нужно, непременно нужно проститься с ним.

По дороге на площадь, где был городской митинг, шагая под тяжелую музыку оркестра, держась за теплую Лисичкину руку, Мака думала только одно: «Я должна проститься с Лениным. Я должна поехать в Москву».

Тысячи, миллионы людей шли в последний раз взглянуть на него. А Маки не было среди этих людей.

— Лисичка, — сказала Мака после митинга, — ты хочешь… Ты хочешь поехать в Москву?

Лисичка молча кивнула.

— Давай узнаем на вокзале. Может быть, можно как-нибудь доехать до Москвы.

На вокзале оказалось, что доехать до Москвы в эти дни двум девочкам невозможно. В Москву ехало очень много народу. Ехали старые рабочие, работавшие когда-то с Лениным, ехали старые партийцы, ехали молодые студенты, ехали профессора, учителя, артисты. Поезд отходил через час, но все билеты были проданы. Для двух девочек билетов не было.

Тогда Лисичка потянула Маку за руку в какую-то дверь.

— Идем, — сказала она. — Идем. Я знаю, как выйти на перрон к поезду.

Мимо каких-то складов, мимо свистящего паровоза, мимо багажных тележек Мака и Лисичка выбрались на перрон. Желтые и зеленые вагоны блестели. Электрические фонари отражались в них. «Харьков — Москва» — было написано на белых табличках, висящих на вагонах.

— Вот он, поезд, — сказала Лисичка.

На перроне было пусто. Проводники с флажками в руках сторожили двери в вагоны.

— Ах, — сказала огорченно Лисичка. — А я думала, мы заберемся под какую-нибудь скамейку и поедем. А потом попросим, очень попросим, и нас не высадят.

Они прошли вдоль всего поезда. Огромный паровоз с красными колесами, с большими желтыми глазами пускал дым. Дым упирался в стеклянную крышу перрона и падал оттуда мелким дождем.

Машинист с черной тряпкой в руках стоял около паровоза и вытирал какую-то медную ручку. Мака и Лисичка молча остановились около него. Он посмотрел на них. Отвернулся. Потом опять посмотрел.

— Ну что, ребята? — глухо сказал он. — Осиротели мы.

Он снял с головы шапку, посмотрел на нее и снова надел. Мака подошла к нему поближе.

— Вы… Вы в Москву едете? — спросила она.

— Да, — сказал машинист. — Я вот все думаю, как бы мне успеть проститься.

Мака подошла совсем близко.

— А нельзя нам?.. На паровозе с вами… Чтобы тоже проститься.

Машинист посмотрел на Маку, потом на Лисичку.

— Ты понимаешь, девочка, что сейчас во всем свете нет ни одного человека, который бы не хотел в Москву попасть? Хоть на часок! Хоть на минутку! Это не то что моего паровоза, это всех поездов не хватит. Идите, ребятки. Идите. Мне вот тоже, наверное, не придется с ним проститься… Ну, что же поделаешь… — Машинист постучал рукой по своей груди. — Я вот тут, в сердце, с ним прощаюсь. Идите домой, ребятки, не могу я вас взять. Не могу.

И машинист полез вверх по лесенке.

 

Глава XLVIII. Первая ночь без Ленина

Все на улицах замерло. Замолкли тяжелые оркестры, разошлись люди. Горе ушло в дома. Горе спряталось в теплые комнаты.

Тогда снежная метель вышла на улицу. Она прилетела с севера, с далекого белого севера, с вершины мира. Она спотыкалась о дома городов, о домики деревень. Она выла, натыкаясь на высокие трубы фабрик и заводов. Она плакала, уколовшись об иголки сосен и елей.

Везде, по всей советской земле, трепетали красные флаги, обуглившиеся от горя. Как кровь на белом снегу, пылали они на востоке, где уже взошел новый день. Почерневшие, горестные, обмахивали они эту страшную ночь…

Бежало время, заглядывая к людям в окна, заглядывая людям в глаза, спрашивая их, что сделали они за свою жизнь. Что сделали они для того, чтобы иметь право называться гражданами той страны, где жил Ленин. Что сделали они для того, чтобы Ленин мог спать спокойно.

В эту ночь спал только один человек. Он спал, сложив на груди холодные руки. Он спал, одетый в простую гимнастерку защитного цвета, и теплый огонек ордена тлел у него на груди. Глаза его были закрыты, и сердце его не билось. Жестокая тишина остановила его сердце.

Но в это время гулко и тревожно стучало сердце большой страны. Вздыхали и содрогались выстроенные им заводы, мигали в далеких деревнях зажженные им электрические лампочки, и, еще так недавно неграмотные, люди неслись на самолетах и на поездах в Москву, чтобы проститься с ним.

Шла длинная зимняя ночь, леденя все своим дыханием, а в Москве на улицах горели большие костры. Люди грелись около них, ожидая той минуты, когда они смогут увидеть спящего Ленина.

— Я вот тут прощаюсь с ним… — сказал машинист и показал рукой на сердце.

Каждый человек, был ли он в Москве, рядом с Лениным, был ли он где-нибудь далеко, в холодной тундре, или в горячей пустыне юга, прощался с ним. Одно имя, одна мысль были у всех в сердцах.

«Что мне делать? Ну что мне делать? Как мне проститься с ним? Как мне написать о нем?» — думала Мака, сидя за столом, сжимая голову руками. Она одна была дома. Папа Сеня в эту ночь остался на телеграфе.

Мака чувствовала, как горячие слова трепещут в ее груди и колют ее глаза. Горькие слова вставали из глубины памяти, поднимались к сердцу и толкали, давили его.

Мака хотела написать стихи. Ей казалось, что они уже живут, что они уже существуют. Ей казалось, что нужно только найти слова, чтобы записать их.

Но почему так трудно было их найти? Почему все слова казались мелкими, холодными, пустыми? Почему так просто всегда было писать, а сейчас Мака в десятый раз зачеркивала написанные строки и мучительно думала, закрыв глаза.

Она представляла себе белый зимний день у Смольного. Добрые руки Ленина. Его глаза, улыбающиеся Маке.

Она вспоминала яркий день в дедушкиной школе. Тяжелые пионы, украсившие портрет Ленина. И тут же вспоминала холодное лицо дедушки. И ясно ощущала этот страшный твердый холод.

Вот такое же лицо было сейчас у Ленина.

И еще вспоминала Мака первый день в школе. День, который пришел потому, что Ленин так распорядился.

Такие холодные руки были сейчас у Ленина. Но живой, теплый Ленин стоял где-то совсем близко, глядел на перечеркнутые строки, и рука его мягко лежала на Макином узком плече. И перо бежало по бумаге.

Шуршали страницы, исписанные, перечеркнутые. Каждое слово должно было быть правдой, каждое слово должно было быть горячим, живым. Так трудно было находить нужные слова. Так больно было их искать. Так же больно было Маке думать о том, что у нее нет мамы. Так же больно было вспоминать мамин последний тревожный взгляд.

Перо бежало по бумаге. Останавливалось. Спотыкалось. Чернила блестели, потом высыхали. Строчки ровнялись в столбик…

«Как мне проститься с ним? Как высказать все?»

«Можно ли так написать? Так ли я думаю? Это ли слово должно быть здесь?»

Впервые Мака ощущала ответственность за каждое слово. Впервые Мака писала не то, что выходило, а то, что она хотела написать. То, что она чувствовала, то, что она думала, то, что, ей казалось, могут думать и чувствовать другие люди.

Серый холодный день вставал над городом. Потемнели оконные рамы. Метель улеглась. Электричество можно было погасить.

В комнату вошел папа Сеня. Он молча подошел к Маке и обнял ее. Под глазами у него были темные круги, он как-то постарел и осунулся.

— Машенька, — сказал он. — Я когда увидел эту телеграфную ленту, когда прочитал эти слова… Она у меня порвалась… А потом… Я даже и не знаю, как мы все эту ночь проработали. Читаешь, а глаза ничего не видят. Слезы… Ничего не видишь… Аппарат стучит, стучит беспрерывно, а руки трясутся, а все внутри обрывается.

Папа Сеня сел. Увидел бумагу, чернила.

— А ты что же? Не ложилась? Писала? А, Машенька?

Мака протянула ему листок бумаги.

 

Глава XLIX. Митинг в театре

В школе на траурном собрании Мака читала свои стихи. После собрания Вера Николаевна подозвала Маку. Какой-то военный стоял около Веры Николаевны.

— Маша, — сказала Вера Николаевна. — Завтра в городском театре большой митинг. Ты выступишь. Прочтешь свои стихи.

Военный положил Маке на плечо руку.

— Да, — сказал он. — Стихи хорошие. И нам хочется, чтобы дети сказали свое слово о Ленине. Ленин очень любил детей.

Светлый желтый ремень лежал на груди военного. Орден боевого Красного Знамени блестел на гимнастерке защитного цвета. Большой темный шрам рассекал лоб. Седые волосы были гладко причесаны.

— Ты видала Ленина? — спросил военный, не снимая своей руки с Макиного плеча.

— Да, — сказала тихо Мака. — Когда я была совсем маленькой… В Петрограде… Давно.

— Это хорошо, — сказал военный. — Это хорошо. Я тоже видел его. И тоже в Петрограде. Давно. А потом я воевал. Ранен был. И опять увидел Ленина.

Военный вздохнул и посмотрел в окно.

— Ну вот, девочка, — сказал он. — Завтра приходи в городской театр к пяти часам.

На следующий день был страшный мороз. Ртуть на градуснике упала так низко, что ее совсем не было видно. Мака от волнения никак не могла завязать свою ушастую шапку.

Папа Сеня завязал ее.

— Ты, Машенька, громко говори, — советовал он Маке. — Театр огромный. Две тысячи человек… Ты очень громко говори. Отчетливо. Чтобы тебя слышно было. А главное — не волнуйся. Спокойненько. Медленно.

Около театра клубился морозный пар. Знамена над входом покрылись инеем.

«А как же в Москве?» — думала Мака, открывая дверь театра. Глухой шум сдержанных голосов наполнял его. Люди поднимались по лестницам, спускались.

За кулисами было тихо и полутемно. Военный встретил Маку. Он усадил ее в маленькой комнате и сказал, что позовет, когда надо будет идти на сцену.

До Маки доносился голос оратора, звуки оркестра, потом рыдающий голос женщины. Потом вошел военный, и Мака пошла вслед за ним на сцену.

За серыми полотнищами старых декораций, под какими-то веревками, около нарисованной белой хатки Мака ждала, когда ей нужно будет выходить.

— Ты дойдешь до середины сцены и тогда выйди совсем вперед, — заботился о ней военный.

— Ну, иди! — Он подвел Маку к тяжелой занавеске, поднял ее и подтолкнул Маку вперед.

Мака сделала шаг. Яркий свет хлестнул ее по глазам. Она прошла еще несколько шагов. Свет, направленный со всех сторон, ослеплял ее. Ей казалось, что перед ней поднимается какая-то белая стена.

С правой стороны она увидела большую светлую голову Ленина. Над ней склонялись бархатные знамена… Красные. Красные с черным. С левой стороны на полу тоже горели яркие лампы.

Мака услышала тихий голос военного:

— Иди налево.

Она повернула налево. Потоки света отделяли ее от зала. Она вытянула руки, как слепая.

— Ленину, — сказала она. И голос ее прозвучал неожиданно громко.

Тогда Мака вздохнула и опустила руки.

Мака замолчала, а откуда-то издалека долетел отзвук ее голоса. И потом стало совсем тихо: Мака повернулась и пошла по сцене. Было так тихо, что, вероятно, все слыхали, как у нее бьется сердце. Мака шла и придерживала рукой сердце, чтобы оно не выскочило.

— Сюда, сюда, — услыхала она. Приветливо блестели знакомые серые глаза военного.

— Ну, молодец! — сказал он. — Молодец! — Он опять привел Маку в маленькую комнату. Мака выпила полный стакан воды и только тогда пришла в себя.

Дверь открылась. Вошел человек в очках, в кожаной куртке, с очень черными волосами.

— Товарищ Черкасова, — сказал он. — Я хотел бы, чтобы вы дали мне ваши стихи… Мы их поместим в газете…

— Пожалуйста, — сказала Мака и протянула ему листок бумаги. Рука у нее немножко дрожала. — Это ничего, что я его помяла?

— Ничего, — сказал человек в очках. — Мы ведь его перепечатаем. — И он ушел.

«Ну что ж, — подумала Мака. — Пусть печатает. Только как же это я забыла спросить, в какой газете?.. Ну, все равно».

Маке было все равно, потому что уже в школе взяли ее стихи для стенной газеты… Ну, пускай, еще в одной газете напечатают.

 

Глава L. Номер газеты «Правда»

Прошло несколько дней, снова потекла в школе ровная жизнь. Снова начались уроки. Снова звонили звонки…

Анастасия Евгеньевна, учительница математики, быстро вошла в класс. Как-то странно взглянула на Маку.

— Черкасова, — сказала она, смотря поверх пенсне. — Черкасова. Иди в учительскую. Тебя зовет Вера Николаевна.

Мака встала, вопросительно глядя на Анастасию Евгеньевну. «Как же урок? — думала Мака. — Ведь уже был звонок. Новые задачи по алгебре…» — Мака медленно сложила тетради.

— Не копайся, — строго сказала Анастасия Евгеньевна, — иди скорее.

По классу пронесся шепот.

Мака поглядела на разинутый рот Лисички. Пожала плечами, вышла из класса и пошла наверх в учительскую.

Странно было идти по коридору во время урока. Пустой коридор выглядел необыкновенно. Блестели стены, выкрашенные масляной краской. В углах стояли кружевные мусорные корзинки. Из классов доносились голоса учителей.

Вот слышен чуть скрипучий голос Любови Конрадовны. Это природоведение у четвероклассников…

Вот веселый басок Антона Александровича.

Физика в седьмом классе… Разлетающиеся лепестки электроскопов…

«Зачем это Вера Николаевна меня зовет?» — думала Мака.

Няня подметала лестницу. Она подгоняла большой щеткой желтую гору опилок.

— Что, нашалила? — Няня исподлобья посмотрела на Маку. Няня знала, что в учительскую вызывают шалунов. Но Мака ничего не ответила няне. Она знала, что никакого проступка за ней нет.

Минуточку она задержалась у белой двери учительской. Потом надавила ручку. Заглянула в щелку. Вера Николаевна была в комнате одна и смотрела в окно. Дверь в кабинет директора, который помещался рядом, была открыта. Никого больше в учительской не было. Чья-то мягкая легонькая шубка лежала на ручке кресла. Мака вошла в учительскую.

Синели моря и океаны на знакомой немой карте мира. Со шкафа смотрел глобус, нагнув свою умную голову. На столе стоял графин, стакан с недопитой водой. На зеленом сукне около стакана темнела лужица.

Вера Николаевна повернулась, услышав Макины шаги. Она повернулась к Маке лицом, на щеках у нее расплылись красные пятна. В руках она держала газету.

— Маша, — сказала она. — Я тебя позвала… — И остановилась. Голос у нее дрожал. Вера Николаевна очень волновалась.

Мака крепко сжала руки. Ей почему-то стало страшно.

— Маша, — еще раз начала Вера Николаевна. Она протянула руки с газетой к Маке. — Вот в этом номере газеты «Правда» напечатаны твои стихи. Посмотри.

Мака схватила газету: на третьей странице, посередине столбца, она увидела свои стихи.

«Ленину», — было напечатано крупными буквами. И все стихотворение аккуратным столбиком сползало вниз.

А под стихотворением было напечатано: «Мария Черкасова, ученица Харьковской школы № 1».

Мака подпрыгнула.

— Ой! — сказала она. Бросила на стол газету и повисла на шее у Веры Николаевны.

Но почему-то Вера Николаевна разжала на своей шее Макины руки. Почему-то у Веры Николаевны продолжали дрожать губы.

— Ты понимаешь, девочка, это центральная газета. Это газета, которую читают все люди в Советском Союзе. Ты понимаешь?

Ну конечно, Мака все это прекрасно понимала. Почему же так волновалась Вера Николаевна?

— Каждый человек может, читая эту газету, увидеть твои стихи. Девочка, ты понимаешь? Каждый человек!

Мака испуганно смотрела на Веру Николаевну.

— Ну, и вдруг где-нибудь, в каком-нибудь городе, эту газету увидела твоя мама…

Маке стало холодно. Потом сразу стало жарко.

И вдруг у нее за спиной, там, где была дверь в кабинет директора, раздался тихий голос.

— Мака, — сказал этот голос.

Мака пошатнулась и руками закрыла свое лицо.

— Мака, — сказал голос, потерянный давно-давно, потерянный, но не забытый.

Мака боялась повернуться. Мака боялась разжать свои руки. Мака боялась посмотреть туда, откуда прозвучал голос. Ей так страшно было увидеть кого-нибудь другого.

— Мака! — еще раз сказал голос уже ближе. Уже громче. Как будто через все эти длинные годы к Маке долетело ее потерянное имя и этот голос.

Мака повернулась, еще не открывая лица, не открывая глаз. Потом потихоньку она отняла от лица свои руки. Открыла глаза.

Прямо перед ней, рядом, близко, так, что можно было дотронуться рукой, стояла мама.