ГЛАВА 21
Дата — а назгул его знает, какой сегодня день.
Месяц вроде бы хитрон, 35-го дня.
Весна, короче, близится
Я уже несколько ночей не спал, потому как господин Линхир поручил мне совершенно особую работу, и в ней, скажу прямо и честно, я не преуспел. Дело было деликатным и касалось личности господина первого советника. Его не называли по имени, он предпочитал быть — Советником. При дворе он был довольно давно, но выдвинулся где-то с полгода как. Я видел его несколько раз. Человек без возраста — ему могло быть с одинаковым успехом и с полсотни, и под сотню. С пышнейшей белой бородой. Этакий вечный благообразный мудрец. Мнения о нем были самые разные — от нескрываемого восхищения, вплоть до обожания, до резкого неприятия. Но — ни одного среднего мнения. Откуда он взялся при дворе — вот тут ничего ясного сказать было невозможно. Конечно, не с улицы пришел. Но все концы как-то терялись. Кто его представил? Откуда он вообще взялся? Как он сумел так незаметно возникнуть и так смиренно держаться в тени трона, что даже господин Линхир спохватился только сейчас?
Надо сказать, что я сумел выяснить только то, что Советник родом из Арнора, как и я. Или, по крайней мере, явился оттуда. Он точно происходит не из высокого рода — иначе я знал бы, и не из богатой семьи — я тоже знал бы, и не из ученой братии — и это я тоже знал бы. Все ниточки как-то незаметно обрывались — и связать их воедино или проследить до конца пока возможности не было. Так что я отчитался в неудаче, раздал задания своим людям — а их у меня всего-то двое — и снова засел за Книгу. Вопрос о господине Советнике я оставил пока открытым, но это не значит, что я оставил его вообще. Я не привык бросать дело на полпути, тем более если тут есть тайна. Повременим пока. Позже, может, что и откроется.
Чем дальше я читаю, тем сильнее меня занимает вопрос об отношении к Мелькору. Это обожание и постоянная боязнь хоть чем-то его оскорбить. Может, он и вправду излучал некое обаяние, которое заставляло людей и Эллери полностью доверяться ему? Я с трудом могу представить себя на месте его ученика. Я понимаю, что, к примеру, на Востоке отношения ученика и учителя всегда основаны на полном подчинении и полном доверии ученика к учителю. Учитель всегда прав. Может, от Мелькора это и пошло?
Я почитал своих учителей. Но я никогда не относился к ним — так. Обожание — слепо. Оно исключает уважение за настоящее дело. Я мог ненавидеть своего домашнего наставника, который порол меня то и дело за безобразия, но он замечательно умел втолковывать азы. Я насмешничал над своими университетскими учителями — но почитал их за знания и умения их передать. Я первое время хотел придушить нашего десятника, который измывался над нами на плацу и орал на нас: «Ленивые уроды, вы что, хотите жить вечно?» Я — хотел жить, пусть и не вечно, и его наука как раз и спасла мне потом жизнь…
А наука Мелькора не спасла жизни его ученикам. Валар увели эльфов в Валинор, спрятав от тягот мира, как говорил Мелькор, чтобы сделать из них себе красивые живые игрушки. Но разве то же самое не делал Мелькор? Эллери — разве они погибли не потому, что были не способны противостоять этим самым тяготам? Представьте себе — Мелькор сдался, его увели в Валинор судить, Гортхауэр тоже за ним последовал, а они остались одни. И что? Смогли бы они сражаться с орками? Да никогда. То есть без Мелькора и Гортхауэра им пришел бы конец. А вот нолдор, плюнув на Валар, прости, Единый, уходят в Средиземье — одни, без поддержки, без помощи, в неведомые земли, к неведомым опасностям — и в первом же сражении бьют орков так, что дай Эру! Стало быть, чье учение лучше? Кто самостоятельнее?
Эллири — тоже живут в земле, отгороженной от всего мира. Что с ними станет, если преграда вдруг однажды падет? И зачем они — такие? Чтобы у Мелькора был свой милый садик, где он сможет быть добрым учителем. Разве эта земля — не игрушка для него?
Но это все о народах, которые он, почитай, создал. А ведь на его стороне были людские племена и целые народы, уже имевшие за плечами не одну сотню лет самостоятельной жизни. Я примерно могу предположить, чем он привлек их. И вот теперь передо мной повести о них.
Плотные листы шелковистого белого материала, сшитые поначалу, видимо, в отдельную тетрадку и потом уже вшитые в книгу. Перед ними был лист пергамента с рисунком черной тушью, а под ним надпись на ах'энн.
АСТ АХЭ — ТВЕРДЫНЯ ТЬМЫ
Ангбанд, Железная Тюрьма, оплот Зла. Удушливый дым, вызывающий в воспаленном мозгу кошмарные, лишающие разума видения, вьется над Тангородрим — над горами, чьи обломанные ядовитые клыки впиваются в истерзанное небо. Кто вернется назад из тех, за кем с лязгом сомкнулись железные челюсти Врат Ангбанда? Страшны мрачные подземелья, подобные лабиринтам, где лишь звон тяжелых мечей и хриплый лай команд да горестные стоны узников. Здесь обитель порождений бездны, орков; здесь измысливают чудовищные мучения для пленных, пытки, ломающие тело, калечащие душу, сводящие с ума. Здесь царство ужаса и ненависти. Здесь оплот того, кому неведомо милосердие, для кого честь — лишь пустой звук: Черного Врага Мира, Моргота.
Аст Ахэ, Твердыня Тьмы, замок скорбной мудрости. Ночью густой туман окутывает бесснежные Горы Ночи, Гортар Орэ, навевая печальные, странные видения. Стройные гордые башни, словно высеченные из мориона и обсидиана, вырастают из скал, устремленных в небо. Кто вступит во врата Аст Ахэ — что увидит он, что изведает он? Бесконечны анфилады сумрачно-прекрасных высоких залов, высеченных в камне, где невольно тише начинают звучать голоса и редко звенит серебро струн. Здесь не поют веселых песен менестрели: горькая память и высокая скорбь в их балладах, светлая печаль по ушедшим навсегда. Здесь не место бессмысленной жестокости, здесь властвует суровый закон чести. Здесь оплот того, кто стал учителем и защитником людей: Черного Валы Мелькора.
Воин Тьмы посмеется над нелепыми страшными сказками об Ангбанде. Верный сочтет безумцем говорящего об Аст Ахэ. Где правда, где ложь? Кто сможет пройти по грани между Светом и Тьмой, кто посмеет увидеть истину?
…Стать воином Аст Ахэ — великая честь, которой удостаиваются лишь лучшие. И каждый мальчишка в землях Властелина Тьмы мечтает, что в восемнадцать лет вступит в Черную крепость как воин Аст Ахэ. Каждый верит, что его тут же пошлют в бой, каждый готов отдать жизнь за Властелина. Но лишь на пятый год можно стать одним из Черного Воинства — многое должен постичь юноша, прежде чем сможет он сказать о себе: «Я — воин Аст Ахэ».
Воины Аст Ахэ не носят блистающих доспехов и ярких плащей. Одежды их черны, как скорбь, и нет гербов на их черных щитах. В бою каждый из них стоит десятерых, но жестокость чужда им. Никто из Черных Воинов не откажет в милости раненому врагу, никогда кровь женщины, ребенка и старика не обагрит меч воина Аст Ахэ.
Воины Аст Ахэ — ученики Властелина. Честь для них дороже жизни; они мудры, и вожди прислушиваются к совету Черных Воинов.
Ты можешь быть простолюдином или сыном вождя: для Аст Ахэ равны все, и сын вождя может остаться простым воином, а простолюдин — стать предводителем войска. Аст Ахэ нужна твоя сила, твой ум, твой талант, твое сердце: иных заслуг нет, иной меркой не меряют здесь людей. Воин Аст Ахэ — справедливость и мужество, мудрость и твердость. Воинство Аст Ахэ — щит Властелина для тех людей, которых называют «низшими»; меч Властелина, разящий врагов.
Пройдет десять лет, и ты сможешь покинуть Аст Ахэ: другой займет твое место. Ты можешь остаться, но в Аст Ахэ нет стариков. Тот, кто чувствует приближение старости, — уходит. И до конца жизни его будут почитать люди, а вожди и старейшины — прислушиваться к его советам.
Ибо на всю жизнь для людей он — воин Аст Ахэ.
Дальше — хотя и было видно, что писалось той же рукой, — почерк менялся. Насколько я понял, здесь было использовано начертание, применявшееся при писании самого сокровенного — дневников, 'писем другу, стихотворений.
Что связывало нас? Братство. Слово это говорит все — и ничего. Все воины Твердыни были братьями. Я не скажу, что узы, связующие таэро-ири, крепче кровных уз: они — иные. У Твердыни одна душа, одно сердце. И все мы — одно.
Мы не были — да и не могли быть — одинаковыми. Похожи были лишь тогда, когда впервые приходили в Аст Ахэ: мальчишки, жаждавшие подвигов и великих свершений. Во всех юных жажда эта неистребима. Но, хоть меньше трети становится воинами Меча, мало тех, кто покидает Твердыню в разочаровании. Он учит нас ценить дар, живущий в каждом из нас.
Я сказал — «он учит»? Но учимся мы у Таэро-ири — искусству честного ремесла. Он же просто — есть. И потому мыслю я, что никогда в грядущие века не будет ничего подобного Твердыне, ибо душа ее и сердце ее — Тано.
Мы не думали об этом. Когда впервые видишь сосну на горной вершине, открытой ветрам, сжимается сердце от неясной тревоги. Но проходит день, другой — люди привыкают, тревога оставляет их. Мы не боялись за него. Для нас он был всегда; в нас не рождалось мысли, что его может не быть. И сейчас мне странно говорить — он беззащитен…
Дар же свой мы не выбирали; редким был он ведом прежде, чем мы приходили в Твердыню. Не знаю, как умел он раскрывать этот дар. Должно быть, странно будет узнать потомкам моим, что предок их был не воителем, но Мастером Флейты, что рукоять меча не столь привычна была рукам моим, сколь поющее дерево и сталь резца. Однако же всех нас учили владеть мечом — а потому на рассвете я отправлюсь в путь, из которого, ведомо мне, не вернусь, как не вернется и никто из нас.
Тот, кто будет читать эти строки, — да узнает он: не было Зова и не было приказа. Но и помыслить не могу о том, чтобы остаться. Тяжело объяснить, что ведет нас в бой, из которого не выйти живым. Быть может, в грядущие времена скажут, что узы таэро-ири стали проклятием нашим, цепью, увлекшей нас к краю пропасти и дальше — в бездну. И мне не разубедить их: никому из таэро-ири не суждено надолго пережить падение Твердыни.
Мы оставались — таэро-ири а т'айро-ири — до последнего часа своего. Мы не знали одиночества ни в жизни, ни в последние мгновения перед шагом за Грань. Но не сможет жить тот, кто лишился души, из чьей груди вырвали сердце. Когда оборвутся нити, связующие нас, мы — не сможем быть. Ни к чему оттягивать час смерти.
Пусть покажется это странным — мы идем на смерть, потому что не хотим умирать. Не хотим умирать в пустоте одиночества. Узы родства не заменят уз т'айро-ири.
Нарекут ли нас безумцами или героями — об этом не хочу думать. Никому не дано понять, что ведет нас, — я бессилен объяснить и нет слов, чтобы рассказать. Поймет лишь испытавший.
Так записал я, Хоннар эр'Лхор, в год от Прихода в Земли Севера 716-й, в последний год Твердыни, сего дня пятнадцатого знака Таили.
Я отодвинул Книгу. Вот. Взгляд с другой стороны. Взгляд наших противников. Взгляд побежденных.
Великие Валар, как же это мне напоминает… муравейник. Неспособность существовать самостоятельно… Неужели он и людей сумел лишить воли к самостоятельному существованию, подчинив их себе полностью? Когда погиб Нуменор, наши предки нашли в себе волю жить даже после такой потери. Жить и хранить память. И ныне я говорю — я нуменорец. Хотя Нуменора уже давно не существует…
Тут много будет крови и жестокостей. И, конечно, в этом будут виноваты эльфы, неспособные понять величия замыслов Учителя, и наши предки. Эдайн. Ну что ж, я читывал харадские хроники и повести. А уж если почитать то, что осталось от последних лет Нуменора, — так там и похлеще будет.
Я невольно посмотрел на пухлые, тщательно пронумерованные и надписанные тома документов из Умбара и Гондора времен государей-отступников. Я в свое время весьма пристально их изучал — надо сказать, сухое изложение событий иногда куда сильнее действует, чем самое кровавое, самое жестокое описание.
Как ни страшно это звучит, я привык к жестокости. И к бесстрастной жестокости отчетов, и к жестокости полной чувства повести.
Но я, пусть это звучит самонадеянно, достаточно… м-м… неглуп, чтобы из-под кровавого слоя чувств извлечь зерно истины. Их, истин, много бывает даже в одной фразе. Но здесь главная истина в том, что мы — похожи. Стало быть, я сумею их понять.
Я хочу понять.
Я — смогу.
АХА — НАЧАЛО
…На этот раз Волк забрался далеко на юг, к озерам. Недаром забрался, довольно думал он про себя: зверье здесь непуганое, а в озере рыбины водятся — загляденье: одну он добыл — руками поймал, подцепив под жабры, — прямо у берега в мелкой, по колено, воде — здоровенная, и чешуя отливает полированной медью. Рыбину он спек на углях, скупо посыпал горячее розоватое мясо крупными серыми крупинками соли и съел. Всю. Кости только остались да пригоршни три крупной медной чешуи — хоть монисто делай. Вечерело, торопиться было некуда, а потому Волк, которого от сытости тянуло в сон, пристроился у костра, завернулся в меховой плащ — осень есть осень, по ночам подмораживает иногда — и заснул.
Сладко спалось на сытый желудок, и проснулся Волк, только когда солнце уже стояло высоко над горизонтом. Полежал немного — на осенний холодок из-под теплого меха, говоря по чести, не хотелось совсем, — потом решительно поднялся, потянулся блаженно…
И тут увидел.
Черные, нет, очень темные, как дымчато-просвечивающие кристаллы, в которые шаманы смотрят, чтобы видеть духов ушедших, прямо из тела горы вырастали башни — в зубчатых венцах, с тонкими иглами шпилей. Кое-где меж башнями были переброшены легкие кружевные мосты, арки, вились высокие лестницы… И все это казалось — живым.
Что-то я не понимаю — Гортхауэр ведь вырастил достаточно страшный замок, да и описания времен Белериандских Войн говорят отнюдь не об ажурном легком сооружении… Или, может, он подошел с севера, а там фасад был совсем иной? Угрожающий — для врагов, манящий — для тех, кого надо было привлечь?
Волк долго разглядывал это, неведомое, невиданное, пытаясь понять. Что ж это творится-то? Вечор еще не было ничего такого, и вот — нате вам… Он сдвинул брови, теребя тонкий ремешок оберега, задумался тяжело.
И тут вдруг его осенило: это бог. Потому что больше никому не под силу выстроить за ночь вот такое. Бог поселился у Трехглавой Горы, Небесный Вождь, Ннар'йанто.
Волк, не отводя глаз от невероятного чертога, подхватил копье и двинулся на север, то и дело оглядываясь через плечо — не исчезло ли чудо. Надо было спешить. Надо было рассказать людям — он вернулся, Небесный Отец ирайни-Лхор…
…И, разумеется, никто ему не поверил. Старейшины, и вождь, и колдун — все они выслушали его рассказ. Внимательно. Не перебивая. И — не поверили. Потому что никто с незапамятных времен не видел богов, ходящих среди людей.
И конечно, не поверили молодые охотники, которым за чарой медового хмельного напитка уже заплетающимся языком Волк поведал о горной обители. И тогда, ударив кулаком по дубовой щербатой столешнице, Волк побился об заклад на копье, охотничий нож и голову в придачу, что не врет.
Копье было доброе, нож — прадедовский еще, из странного светлого железа, которое не брала ржа.
Ойе! Да чему же было Мелькору тогда их учить, ежели у них ТАКОЕ железо было? Это они еще до него выплавляли железо, подобное тому, что делали эльфы да гномы времен расцвета Эрегиона!
И еще — «Небесный Отец вернулся»… Значит, они его и прежде знали? Значит, знали… И те, кто поклонялся ему и принимал его дары, и те, кто бежал от его Тени…
Голова немедленно была признана наименее ценным и как заклад отвергнута с негодованием.
— А ты отведи туда — поглядим! — веселился Дарайна, второй сын вождя.
— И отведу! Хоть поутру! Хоть прям счас!
— И отведи!
— Отведу! — рявкнул Волк и еще раз с размаху шарахнул кулаком по столу. Для убедительности, надо полагать.
Вызвались чуть не все — «непременно поутру», как заявил Дарайна. На трезвую голову, однако ж, поостыли: с Волком идти решили человек пять, да и те поход отложили на пару дней.
— Чертоги там, не чертоги, — рассудительно басил Борг-Медведь, — а коли охота хорошая — что ж, можно и сходить… только, того… собрать надо кой-чего в дорогу — путь-то неблизкий…
…Всю дорогу Волка не оставляла мысль, что чудо невиданное как явилось, так и пропасть может — поди докажи потом, что не примерещилось… он уже и сам не был в этом уверен: Дарайна зря времени не терял и неустанно веселил компанию рассказами о разных героях, которые, мухоморчиков нажравшись, беседовали с богами, летали по небу и прекраснейших дев из небесных чертогов… того… ну, ясно, в общем. И никто, представляете, ну совершенно никто почему-то им не верил! С чего бы это?..
А он был молодым Волком. И Волчонком его перестали называть всего полтора года назад. И жгуче благодарен он был иро-Бъоргу за его: «Ладно, парень, дойдем — поглядим, чего там за чертог такой…»
И поглядели. Волк в душе возблагодарил Ннар'йанто — подумать страшно, что было бы, если бы это чудо пропало! Да Дарайна его б после этого со свету сжил своими насмешками — и так солоно пришлось… Чувство облегчения было столь велико, что он почти не ощутил того благоговейного восторга и изумления, которое испытал в первый раз. Зато остальные!.. Волка так распирало от гордости, будто он сам, собственноручно построил горный замок.
Дарайна, пришедший в себя первым, предложил посмотреть на это вблизи; подумав, остальные согласились с ним — не без затаенной робости, надо признать. Однако издавна известно, что молодые парни готовы полезть хоть в ледяную преисподнюю, хоть Великому Змею в пасть, только бы их не сочли трусами.
— Вы кто? — раздался внезапно звучный низкий голос.
Все шестеро обернулись мгновенно — и остолбенели.
Потому что позади них стоял неизвестно откуда появившийся высокий человек в черном с головы до ног, а рядом с ним — громадный волчище, тоже черный, с невиданными изумрудно-зелеными глазами.
Взгляд у волка был человеческим. Почти.
А с загорелого обветренного лица человека смотрели сияющие, ледяные глаза. Нелюдские. Совсем.
— Ирайни-Лхор, Дети Волка, — отважился ответить Волк: в горле мгновенно пересохло. Глаз от незнакомца отвести он не мог. Не получалось. Хотя понятно было, что такое откровенное разглядывание незнакомец вполне может воспринять как оскорбление.
Талию светлоглазого стягивал наборный пояс из драгоценного, тонкой работы серебра, плащ его был сколот на правом плече серебряной же застежкой с сияющими, невероятной чистоты и прозрачности адамантами, а иссиня-черные прямые волосы через лоб были перехвачены обручем светлого металла.
А еще — на поясе у него был кинжал с рукоятью из двух переплетенных змей.
А еще — он был красив.
Нечеловечески.
Стало быть, эти дикие люди уже и по серебру умели работать, и адаманты обрабатывать — а то как бы признали, что есть что? И кто их ЭТОМУ научил? А вдруг — эльфы-авари? А?
И тут благоговейное молчание нарушил Борг — поскреб в затылке и бухнул:
— Так ты чего же… это… Небесный Волк, значится, что ли?
— Нет, — помедлив немного, ответил незнакомец. — Я — его… спутник.
— Угу, понятно… — прогудел Борг. — А как, к примеру, звать тебя, спутник?
— Гортхауэр, — ответил незнакомец.
— Гортхаар, значит, — повторил Борг. И замолчал.
И тут по спине Волка пополз зябкий холодок: он осознал то, что должен был понять с самого начала.
Незнакомец говорил с ними, не разжимая губ.
За Горами Ночи на севере жило к тому времени семь кланов-иранна: золотоглазые илхэннир, ведущие род свой, как говорят, от Иллаинис — богини Ночи в обличье совы, Волки — Лхор — черноволосые, со странными зелеными, приподнятыми к вискам глазами, Рыси, Медведи и Вороны, Ястребы и Дети Молнии. И множество мелких родов — Ласки, Олени, Соколы… Враждовали и замирялись, объявляли кровную месть и вводили в семьи женщин других родов — только Вороны неизменно держались особняком, не торопясь привечать чужаков и неохотно допуская их в земли у подножия Гор Солнца, которые считали своими. Сильнейшими из Семи считались дети Иллаинис и ирайни-Лхор. И когда молодые охотники принесли весть о возведенной в горах за одну ночь обители бога — кому, как не вождям, было первыми приветствовать его? Однако жене предводителя Сов через пол-луны подходил срок родить, а потому в путь отправился ннар-Хоннар эр'Лхор-йанто…
…Вождь настороженно огляделся по сторонам, потом уселся на пол, скрестив ноги и положив меч на колени:
— Эти чертоги — твои, ннар-Гортхаар?
— Нет. — Майя помолчал немного, вспоминая подходящее слово в языке народа Лхор, не нашел и закончил: — Моего Тано.
— А кто это — твой… тханно?
Гортхауэр помедлил с ответом:
— Он был одним из тех, кто создал этот мир.
— Значит, тханно — твой бог, а ты — его жрец. Так?
— Нет, могучий Хоннар эр'Лхор. Если позволишь, я объясню тебе…
— …Твои слова — мудрость, Гортхаар; но ты не объяснил. Говоришь — он вместе с богами творил мир. Говоришь — может приказать ветрам, морю и камню. Говоришь — ему служат духи. Говоришь — он не бог. Не могу понять. Его можно видеть?
— Его нет сейчас здесь. Я не знаю, когда он вернется. Может, на рассвете. Может, к концу этой луны. Может, через десять лет.
— Он не знает смерти?
— Мы бессмертны.
— Как наши боги: он могуч, бессмертен — и его нельзя увидеть. Наши боги тоже не являются людям. А ты, значит, не жрец, тоже дух, который служит ему?
— У ваших духов есть кровь?
— Нет… — Лицо вождя осталось неподвижным, но в глазах появилось недоумение. Гортхауэр улыбнулся, вытащил кинжал из ножен — вождь положил руку на рукоять меча — и острием провел по руке чуть выше запястья. Из узкой ранки выступила капля крови.
Хоннар подался вперед, сдвинув брови, потом схватил его за руку — недоверчиво осмотрев ранку, провел по ней пальцем, стерег алую каплю, лизнул палец…
— Не понимаю. У духа не может быть тела человека. Если ты — человек, почему говоришь, что не знаешь смерти? Если дух — почему у тебя кровь? Не понимаю…
Задумался:
— Говорили — на юге за горами живут колдуны с холодным огнем в глазах. Говорили — они не знают смерти. Ты — из них?
А кто говорил? Очень любопытно, кто им такого порассказал. Насколько я знаю, когда к людям пришел Финрод, они смотрели на него не со страхом, а с восхищением. Более того, приняли его за одного из Валар. Даже те, кто побаивался эльфов, вроде наших союзников рохиррим, не потому их страшились, что те, мол, колдуны с холодным огнем в глазах, а просто… ну, непонятные они. Но это в какую эпоху! В Третью такое отношение было, а в прежние времена люди и эльфы еще отнюдь не настолько разошлись, чтобы, стать непонятными друг другу. Вообще любопытно — Финрод сразу вызвал у людей приязнь, а вот его сестра спустя несколько тысяч лет — уже непонятна людям, и те страшатся ее величия… И мы, и они изменились…
— Нет. Я… — Гортхауэр умолк. Он смотрел на что-то за спиной Хоннара, и лицо его менялось, становилось моложе, светлее, и теплели ледяные глаза. Хоннар обернулся стремительно, вскочил…
И медленно преклонил колено, не отрывая глаз от лица вошедшего.
Нет, Мелькор и вправду какими-то чарами околдовывал всех, кто к нему приходил, — что же все так на колени-то стремятся упасть? Кстати, хороши же они с Гортхауэром были в глазах людей, если те их приняли за волков, пусть и небесных… Это похлеще колдунов с холодным огнем в глазах.
Ннар'йанто, Отец Небесный, Волк…
— Ннар'йанто, — выговорил внезапно охрипшим голосом. Вошедший был довольно молод по меркам кланов — не больше лет тридцати — тридцати пяти; хотя волосы его и были совершенно седыми — но не как у старика, скорее как у человека, потерявшего то, что было ему дороже жизни, и поседевшего в одночасье: Хрннару приходилось видеть такое. А глаза… звездные глаза, древние и юные, невероятно глубокие, колдовские — нет, не было у Волка-вождя слов, чтобы описать это.
А сколько же эти люди жили, если в тридцать пять лет человек еще считается молодым? Даже у нас, нынешних нуменорцев, это отнюдь не самый юный возраст. А в древние времена люди жили куда меньше. Сдается мне, что это снова изначально облагодетельствованные Мелькором люди, которых он наметил себе… в ученики. Отсюда и эти жуткие сказки про колдунов с холодным огнем в глазах, и долгожительство… И на колени сразу падает — признал, видать. Они не случайно сюда пришли, нет. Он их исподволь подготовил к этому. Наверняка. Зуб даю.
— Встань, ннар-Хоннар, — сказал звездноглазый. Голос у него был под стать глазам — глубокий, чарующий. Хоннар поднялся, глядя заворожено. И тут только понял, как смотрел на звездноглазого Гортхаар.
Потому что так же на него, Хониара, смотрел его младший сын, Дан.
А чуть позже неведомо как они оказались за столом, и Хоннар уже за обе щеки уплетал нежное мясо, приправленное пряными травами, запивая терпким хмельным напитком из каких-то ягод, и рассказывал Небесному Отцу (хмель, что ли, язык развязал!) про всю свою обширную семью, про то, как живут кланы-иранна, об урожае, об охотничьих угодьях… да мало ли о чем еще может порассказать вождь, ежели за свой народ радеет!
Даже у диких народов есть понятие о достойном поведении. И не станет имеющий важное положение в племени мужчина жрать за обе щеки, даже если страшно голоден, напиваться и.болтать языком почем зря. Тем более в присутствии божества.
Небесный Отец слушал его внимательно, а потом спросил вдруг:
— Скажи мне, ннар-Хоннар, отдашь ли своего сына — того, что подмастерьем у кузнеца, — мне в ученики?
Хоннар едва не поперхнулся здоровым куском ароматного мяса, поняв, что за время застолья так и не вспомнил ни разу, что собеседник-то его — и не человек вовсе…
— В обучение? Богу? — хрипло спросил он.
— Я пришел помочь людям, — пожал плечами Ннар'йанто. — Но не могу же я быть везде и помогать всем в одиночку! Разве вам не нужны искусные кузнецы и целители, разве вы не хотите знать, как собрать и сохранить богатый урожай, как сделать, чтобы охотники и рыбаки не возвращались с пустыми руками? Да мало ли что может понадобиться людям! Вот я и буду учить.
— Я… мне нужно подумать, — побледнев, выдавил Хоннар. Шутка ли: родной сын — и вдруг ученик бога! На такое дело пойти — чай, не чарку медовухи опрокинуть, понимать надо! Вот ужо Ларана причитать будет — как же! кровиночку родимую! да в дальние края! а ежели провинится в чем — ведь ни могилки не останется, ни косточек белых…
Может, и не останется. Бог все-таки.
— Подумай, — согласился Ннар'йанто. — А если еще кто надумает у меня поучиться — милости прошу.
— А что возьмешь за науку свою? — осмелился спросить вождь. Ннар'йанто обжег его ледяным взглядом — у бесстрашного Хониара, который в одиночку, все знали, не раз на лесного хозяина ходил, зябкий холодок пополз по хребтине и возникло почти неодолимое желание забиться куда-нибудь в укромный уголок. Бог все-таки. А ну как прямо сейчас грозовой стрелой испепелит незнамо в чем провинившегося вождя-Волка?
А Мелькор что, не понимал, что это достаточно дикие люди и от них именно такого понимания отношений с божеством и следует ждать? Что же он сразу-то зубы показывает? Кстати, отнюдь не отрицает, что он бог и есть…
Впрочем, я придираюсь к мелочам. Летописец записал все это гораздо позднее, когда уже хорошо был известен обидчивый и ранимый нрав Мелькора, когда уже забылись старые обычаи и предков стало принято считать дикарями… Я просто зануда. И злопыхатель. Потому — умолкаю и просто читаю.
— Мне, — глаза Небесного Отца полыхнули пламенем не хуже грозовых стрел, — не нужны ваши дары. Что нужно будет, чтобы прокормить ваших детей, то и принесете. Остальное я дам им сам. Понял ли ты меня, ннар-Хоннар эр'Лхор?
Еще б тут не понять! — разом ведь либо в прах обратит, либо в жабу бурую, безобразную… одно слово — бог. Хоть и добрый. Хоннар сглотнул тяжело и выговорил:
— Понял, Ннар'йанто… прости, что по неразумию прогневил…
Небесный Отец усмехнулся уголком губ:
— Ну, полно тебе… какое там — прогневил… Расскажи лучше еще об иранна: что-то странное там было о шаманах Ворона…
Странное что-то было в этой повести. Странно, что нечеловечески прекрасные существа сразу же были приняты людьми за Волков, пусть и небесных. Суть свою все же не спрячешь. И оскал твоего естества все же будет проглядывать сквозь благообразную внешность. Как истина проступает сквозь строки этой Книги…
И сразу же — за дело. Опять забирает к себе детей — и на будущее себе послушных воинов создает, да и родители никуда теперь не денутся…
Как же легко прикрыть дурные намерения видимостью добра…
Ого! Вот как раз и подтверждение!
… — Это как, — не отставал воин, — совсем волк?
— Не-е… голова только.
— Думаешь, человек с волчьей головой — это красиво?
Дан задумался.
— Не, не очень. Но ведуны говорят, что Небесный Волк такой, а Ннар'йанто вроде как он и есть.
— Кто? Волк?
— Известно, Волк! Небесный Отец, Тот, кто давным-давно создал все. А потом он смешал свою кровь с землей и сотворил людей. Все люди — дети Великого Волка. Ты разве не знаешь?
Ну, вот. Стало быть, у Гортхауэра и Мелькора были, м-м-м, соответствующие головы… или выражение лица, когда они встретились с людьми. Иначе кто бы их принял за небесных волков?
Кстати, это подтверждается некоторыми преданиями, идущими от Первой Эпохи, где говорится, что у обоих были острые зубы и страшные клыки, как у нетопырей-кровососов. И глаза хищного зверя.
Борондир, извини. Хорошо, что ты моих мыслей не читаешь.
…Еще любопытное замечание. Теперь я хотя бы буду знать, чему он их учил и чем это отличалось от учения эльфов. Или ничем? Тогда почему же эльфы не правы, а он — прав? Нет, различие быть просто обязано…
…Тано учил их кузнечному ремеслу и искусству охотника и воина; учил слушать землю, понимать язык камней, растений и трав. Учил защищать себя, выживать — жить.
Сдается мне, что охотниками и воинами они были задолго до знакомства с Тано. Ежели в Средиземье живут орки — тут, чтобы выжить, хочешь не хочешь, а воином станешь. И — не будь эти люди отличными охотниками — как бы они вообще выжили и не перемерли с голоду? Да и травы дикие племена обычно прекрасно знают, чему свидетельство труд «О травах, в Эндорэ произрастающих, а также на острове Нуменор и Тол-Эрессэа» некоего Белегорна Достопочтенного, в котором огромный раздел посвящен травной науке различных племен.
Пока не понял однажды, что защищать их должен был — от себя самого.
Неужели понял?
Слишком радостно это было — у него снова были ученики. Те, что становились частью его самого: кто коснется твоих рук — коснется сердца, сказала тогда худенькая девочка, похожая на стебелек полыни. Наверно, он и сам не до конца понимал еще, чем это может обернуться, — а может, просто люди (иринэй, однажды вырвалось у него, Гортхауэр кивнул — и Вала еле заметно смущенно улыбнулся) все-таки были иными, чем Эллери, и он не страшился за них…
А вот надо было бы страшиться. Ведь он снова делает из них существ, которые не смогут жить без него…
Волчонок был худощав и зеленоглаз. И молод — младший сын вождя, на взгляд не больше лет десяти-двенадцати. А через пару лет уже будет считаться воином. Слишком мало они живут, так мало — искры в ветреной ночи…
А Волчонок преклонил колено, поднял руки ладонями вверх и старательно, с явным трудом выговаривая слова чужого языка, произнес фразу, которую твердил про себя всю дорогу.
Однако же!.. Гортхауэр ему подсказал, что ли? После всех этих лет, после всего, что было, — эта просьба? Вала немного растерялся:
— Ала… Кор-эме о анти-эте…
И протянул руки — ладонь к ладони, — а в следующее мгновение лицо мальчика смертельно побледнело, зрачки расширились, наливаясь обморочной чернотой, он стиснул руки Валы, начал медленно валиться набок — Мелькор едва успел подхватить его…
— Что это было?
— Что, алхор-инни?
— Что это… кто это был… когда? Кто они были?
— Это, — Мелькор отвернулся, — было очень давно. Очень.
— Но кто они? — с болезненной тоской. — За что их?..
Вала поднялся. Прошелся по комнате, не глядя на человека.
— Это было очень давно, — повторил. Повернулся, взглянул пристально: — Ты — Энно.
— Не понимаю… что это?
— Видишь сны наяву. Странные. Говоришь с человеком — и вдруг понимаешь, что знаешь о нем что-то, чего он не рассказывал никогда. Или знаешь, что происходило — давно, еще до твоего рождения. Так?
— Д-да… И еще — сны… во сне — сны.
— Я знаю. Я входил в них. Давно?
— Не помню… пять зим, семь… — обморочно-тихо. — Не помню. Это болезнь какая-то? Я болен?
— Нет. Ты — Энно. Помнящий.
— Ты мне… даешь имя, Т'анно?
— Имя Пути… может быть. Кстати, это Гортхауэр научил тебя, что сказать?
Глаза мальчишки округлились:
— Так это сам Гортхаар был?!
Вала вздохнул:
— Значит, он. Тогда вот что. Тано — не имя, как ты подумал. Это… как бы тебе объяснить… в вашем языке нет такого слова, а показать тебе я сейчас не решусь. Это тот, кто учит, кто дает знания. Мастер.
Вряд ли. Такое понятие есть почти в каждом языке, у каждого народа, где существуют знания, которые передаются от одного поколения другому. Или следует предположить, что у этих народов не было ни сказителей, ни мудрых старцев и что они не помнили и не знали своей истории? Тогда сразу возникают подозрения насчет того, что они САМИ к нему пришли…
— Слова, которые ты сказал, — что-то вроде просьбы, чтобы я взял тебя в… подмастерья. Сам не знаю, зачем принял. Надо было, конечно, сперва объяснить. Но я не жалею. Ты наделен редким даром.
— Я что, один… такой?
— Нет. Просто в тебе этот дар — как пламя. Память во всем — нужно только научиться смотреть и слушать. Ты слышал о тех, кого вы называете пророками?
— Да. Но они ведь сумасшедшие? Значит, я тоже сойду с ума? — в голосе парнишки зазвучал страх.
— Да, — жестко ответил Вала. И повторил: — Да — если не научишься владеть своим даром. Если эти сны наяву окажутся сильнее тебя и ты не сумеешь проснуться.
— Но я смогу остаться с тобой?
— Теперь я сам прошу тебя об этом.
— А это… это — зачем? — спросил Волчонок.
Вала усмехнулся уголком губ, бросив короткий взгляд на перчатки, обтягивавшие его руки:
— Видишь ли, я предпочитаю тебя видеть живым… и в здравом уме.
Парнишка непонимающе уставился на него.
— Ты почему тогда так вцепился в мои ладони?
— Я… ну, понимаешь, я и раньше это видел, но никогда — так… так… — Он замялся, не зная, как продолжить.
— Именно поэтому. — Вала вздохнул. Волчонок задумался.
— Ты говорил, что Память во всем?
— Да.
— В деревьях, в земле, в горах?
— Да.
— И… в тебе? — Волчонок нерешительно поднял глаза.
Вала промолчал.
…Учитель появился в кузне, по обыкновению, бесшумно; молодой Волк что-то увлеченно рассказывал, двое Рысей и Аннэ из клана Молнии сгрудились вокруг. Гортхауэр вычерчивал на листе тонкой бумаги узор витража, делая вид, что полностью поглощен этим занятием и что веселье подмастерьев его нимало не интересует.
— Что произошло? — спросил Вала, подойдя поближе. Волк почтительно поклонился, но в его глазах плясали неуемные искорки смеха:
— Да вождь наш на Большом Совете с шаманом Воронов сцепился. Шаман говорит — мол, неправильный ты бог, а вождь ему — по мне, так лучше один такой неправильный бог, чем десяток правильных. Я, говорит, твоим правильным богам всю жизнь молился, жертвы приносил, а что они мне дали? Горному Богу, говорит, жертвы не нужны, молиться тоже не надо — а вот дочь мою вылечил, сын у него в обучении… гляди, какой нож мне принес! Сам ведь отковал! И еды у нас вдосталь, и чтоб урожай пропал — с тех пор, как неправильный бог тут объявился, не было такого… Поветрие было — кто от него спас? Опять же неправильный бог…
Да, жертв ему не надо. Он без жертв, просто так заберет всех вас. А вы и не поймете. Воистину, верно говорил Хурин — глупец, кто примет твои дары… Нас, людей, легко обмануть показной добротой. Даже если он и не обманывал людей, все равно он калечил их, даже помимо своего желания. Без него они не могли уже выжить…
— А что жрец? — наконец откровенно заинтересовался Гортхауэр.
— А жрец — посохом об пол и кричит: пойду к этому богу, при всех в лицо ему скажу, что он не бог никакой, а улхаран, демон-обманщик.
— Придет? — спросил Вала.
— Как же, непременно придет…
Шаман явился через семь дней — путь от земель Воронов был неблизкий, и ему явно пришлось поторопиться. Мальчишка, его сопровождавший, выглядел измотанным до крайности, но держался гордо и независимо: неудивительно — шаманы Воронов, по слухам, наделены были едва ли не большей властью, чем вожди.
Вала встретил его в небольшом зале одной из башен; немногочисленные пока еще молодые ученики пролезли и сюда и теперь напряженно следили за вошедшим, стараясь, однако, взглядом с ним не встречаться.
— Ты — непредсказанный? — шаман прищурил непривычно темные для северян глаза. — Я смотрел и слушал, но земля не сказала мне — пришел бог. Ты не бог, ты — улхаран: вот, я, Раг, Крыло Ворона, говорю это перед всеми!
— Я не бог, — легко согласился Вала. — И что теперь?
А ведь когда говорил не со жрецом, как-то не отрицал, что он бог…
Не отрывая взгляда от его лица, шаман извлек из сумы потемневшую деревянную чашу и глиняную флягу, плеснул в чашу какого-то густого, почти черного напитка, выпил залпом и взглянул прямо в глаза Бессмертному:
— Сын Ворона не боится духа-оборотня. И ты, если не боишься, — смотри в глаза.
Северяне затаили дыхание: они-то хорошо знали, что никому не по силам выдержать поединок взглядов с Сыном Ворона. А лицо шамана медленно теряло краски жизни, становясь не белым даже — мертвенным, землистым, и черные, кажется, уже без белков глаза смотрели, смотрели, не мигая -
— пока внезапно Сын Ворона не рухнул навзничь, крикнув страшно, словно душа в муках вырывалась из тела, не забился в ломающих тело конвульсиях на черных плитах пола. Бессмертный стремительно опустился рядом с ним, сорвал перчатки, обхватил руками его голову — шаман затих, и Вала начал медленно, осторожно массировать ему виски, затылок, грудь, пока тело человека не обмякло, а дыхание, хотя и едва различимое, не стало ровным и спокойным. Из угла рта шамана стекала вязкая струйка темной слюны с кровянистым оттенком..
Приходилось читать, приходилось. И такое не только у диких племен — некоторые культы в Хараде, насколько я знаю, используют дурманные напитки и курения, дабы узреть божество или услышать его веления.
А шаман, естественно, проникся почтением и благодарностью к неправильному богу. И все-таки — к богу…
…Раг-шаман из Твердыни ушел, несмотря на все увещевания, однако помощника своего оставил — теперь в учениках у Мелькора было двое Видящих. Легче от этого, однако, не стало.
— …А что могут Помнящие?
— Многое. Хранят память — читают память земли, как свиток. Могут исцелить разум человека. Избавить его от кошмаров — войдя в его сны, как это сделал я…
— А Видящие? — подал голос Хъета: Вороненок по-прежнему смотрел на Валу с благоговейным восторгом и робостью.
— Предвидеть то, что будет. Предупреждать несчастья — как, должно быть, у вас не раз было…
— И мы все это сможем? Сможем знать все, что знает земля?
— Многое. — Вала посмотрел на учеников пристально, тяжело. — Знание сжигает. Всего вы просто не успеете узнать. Ты еще не передумал, Дан?
— Нет, Тано!
— Хорошо. Но учиться придется долго. Закалять разум, как клинок меча. Не год, не два. Согласен?
Согласен-то он был согласен — но юность нетерпелива. Хотелось всего. Хотелось слышать землю и живущих на земле. Хотелось видеть так же далеко, как Ворон-шаман. Конечно, он будет умнее, чем Раг Крыло Ворона, — ведь его, Дана, учит сам Ннар'йанто! И потом — ведь у него уже получается, даже Тано сказал…
— Ну и зачем ты это сделал?
— Я… ты же сам говорил… я видеть хотел…
— В следующий раз сперва думай, потом делай. Настой къе-т'Алхоро — не мед, между прочим. Ты того шамана Воронов видел? Таким же хочешь стать?! — Глаза Учителя горели добела раскаленной сталью. — Снов наяву тебе захотелось, да? Я же говорил, что можешь не проснуться! Говорил или нет?
— Говорил… файэ-мэи, Тано…
— Как-нибудь. И не думай, что я добрее стану, если ты на ах'энн со мной говорить будешь. Сколько настоя выхлебал, сознавайся?
— Глоточек один всего…
— «Один всего» я тебе десять дней назад давал, на первом испытании. Так что — не один. Да еще из лунной чаши.
— Так все же тогда хорошо прошло, ты сам сказал!.. Ох… — Мальчишка скривился. — И ты сказал, что отведешь меня туда… ну, где Память… чтобы я понял.
— И отведу. Лет через десять. Когда научишься управлять видением и не хвататься за что не надо.
— Но мне Гортхауэр разрешил!
— Ты бы еще камешки в короне потрогал!
— А почему нельзя? — В голосе Дана послышалось любопытство.
Глаза Валы потемнели:
— Ослеп бы на всю жизнь, вот почему. Проверить хочешь? — очень ровно поинтересовался. У Волчонка мурашки по спине забегали от этого спокойного голоса — он съежился, отводя взгляд, сжался в комочек под одеялом.
— Не бей… — жалобно.
А он что, их бил? Откуда такие мысли по поводу Учителя? Вообще-то на Моргота это было бы похоже, но не на этого Тано.
— Надо бы. — Вала смотрел в сторону. — Рука не поднимается. А жаль.
Дан счел за благо побыстрее уйти от неприятной темы:
— А я смогу видеть то, что впереди? Или так и буду назад оглядываться? Можно видеть то, что будет… ну, завтра?
— Завтра, — суховато ответил Вала, — ты будешь лежать. И послезавтра. А потом пойдешь в лес с Гартом — травы собирать. Заодно и поучишься ходить, как подобает охотнику. Пока что ты способен только все зверье распугать на несколько къони вокруг. Тебя и колченогий заяц, на оба уха глухой, услышит. И удрать успеет.
Парнишка обиженно засопел:
— И неправда! Я в запрошлом годе лиса добыл! Сам!
Вала иронически прищурился:
— Да ну?
— Ну… почти… с братом со старшим… — смутился Дан.
— Именно что — с братом. И обижаться не на что. Ты танец фэа-алтээй видеть хотел? Хотел. Думаешь, они тебя подпустят?
— Не-а… Ну правда, можно видеть?
— Можно. Но тебе дано видеть то, что было, не то, что будет. Ты не пророк, ты — таир'энн'айно. Летописец. Думаешь, этого мало?
— Не…
— А если «не», то будь добр, во-первых, больше не притрагиваться к зельям, а во-вторых — не испытывать свои способности на подобных вещах. В следующий раз выгоню. Если сойдешь с ума, то уж не по моей вине. Я не шучу. Ты понял?
Волчонок шмыгнул носом:
— Понял, Тано. А ты мне ничего не дашь от головы? Болит жутко…
— Секира тебе будет в следующий раз от головы, — мрачно вмешался в разговор Гортхауэр, уже некоторое время стоявший в дверях. — Вообще, Тано, на твоем месте я бы с ним по-другому побеседовал. Драли его в детстве мало, вот что.
— Ну, пока что ты не на моем месте. И с тобой, тъирни, я еще поговорю. Идем. Дадим молодому человеку отдохнуть после тяжких трудов. И поразмыслить.
Волчонок прикрыл глаза, вслушиваясь в удаляющиеся голоса Бессмертных.
— …разве не понял, в каком он состоянии? Зачем вообще ты ему свой кинжал дал?
— Я не разобрался, Тано. А потом поздно было… сам перепугался, знаешь…
— Не разобрался!.. Драли тебя в детстве мало, по твоему же меткому выражению. Ты же помнишь, как это бывает. Хотя бы представляешь себе, что он видел?..
Стало быть, все же и Ауле, и Мелькор Гортхауэра драли. В детстве. Вот не знал, что в Валиноре и у Мелькора принято пороть майяр. То-то он такой дерганый.
Потом о нем скажут так: «Первым терриннайно, Летописцем кланов, стал сын рода Волка, Дан эр'Лхор, нареченный Эханно, умевший читать знаки земли и знаки душ людских. Он и начал Летопись Севера, записанную знаками Ушедших; и с той поры Летописцы кланов продолжали ее из года в год — многие века…»
Но это будет нескоро.
Шли луны и годы, и все больше людей приходило в Твердыню; у первых двенадцати уже были свои ученики, и те, кто жил в Аст Ахэ, привыкли к присутствию бога, как привыкают к горам или лесу, к морю или степи: как горы или степь, он всегда был здесь, с ними. В земли кланов наведывался часто, и распри между вождями начали понемногу утихать: пойди повоюй тут, когда в Твердыне в учениках у Горного Бога ходят и твой сын, и сыновья твоего врага! Со временем для сына вождя обязательным станет обучение в Твердыне — пока еще это не стало законом. Сыновья — а временами и дочери, — наслушавшись рассказов и насмотревшись на дивные вещи, которые уже умели делать их сверстники, ученики бога, рвались в Твердыню; родители робели, опасаясь могущества Горного Божества — богом его считать еще не перестали, и многие верили, что 'Йанто действительно всесилен…
— …И ты… ты только коснулся, и одно слово… Скажи, может, тебе жертва нужна — я все… чтобы — так же… ты можешь, ты можешь, я верю…
— Зачем — жертва… — отстраненно, устало. — Ты смотрел, не видя. В том дереве… в глубине… в сердцевине… была сила жить. Нужно было просто помочь…
— Значит, ты не бог, если не можешь вернуть мертвого, — потерянно и тихо проговорил Раар.
— Значит, не бог.
— И тебя… можно убить? — после недолгого молчания, осторожно, как-то вкрадчиво.
— Того, кого можно ранить, можно и убить.
Лязгнула сталь — Бессмертный уже был на ногах, его пальцы жестко сжимали правое запястье человека.
— В тебе… — Выпустил руку Раара, голос спокоен и печален, глаза заволокла осенняя серая дымка. — В тебе говорит боль, Раар. Боль и гнев. Если для тебя бог тот, кто силой может вернуть душу с неведомых путей, то в мире нет богов. И силы такой — нет.
Кстати, понятное поведение. В диких племенах идолов, если они не выполняли просьб поклонявшихся, сжигали и топили. А уж самозваных богов тоже, наверное, не жаловали. И если человек не понял, что его умершего брата не вернуть, то Мелькор либо плохо учил его, либо слишком вольготно пользовался верованиями своих учеников. Все закономерно.
А вот любопытно: если этот Раар понял, что его бог его обманул, — останется ли он в Твердыне?
Несколько мгновений человек смотрел в глаза Бессмертному, потом медленно опустил руку.
— Сверши погребальный обряд по обычаям своего народа. После приходи.
В дверях человек остановился и спросил, не оборачиваясь:
— У вас всех — живая кровь?
— Нет.
— Почему — у тебя?
— Я выбрал жить среди людей. Это — цена.
— Я мог… убить тебя.
— Но не убил ведь…
Мне тяжело было. Тут так хорошо видно, как он приманивал людей, как привязывал к себе… Что же, я не могу судить этих людей. Они сами выбрали свою судьбу.
Но тем яснее и весомее для меня стала та история, которую некогда Андрет рассказала Финроду.
Названия неведомых народов. Неведомые имена. Неведомые боги.
О чем я еще могу мечтать?
Боги… Как бы вас ни называли, кто бы вы ни были — я счастлив. Пусть мне не удастся найти истину, пусть я не сумею показать Борондиру, что его истина — тоже не окончательная истина, что… а, все равно. Я благодарен за то, что я могу узнать новое. Что я хотя бы в воображении своем странствую по дорогам мира…
Я счастлив, о боги всех племен!
Кстати, вот ведь что интересно — язык этих людей. Он слишком похож на ах'энн — если не весь целиком, то имена и названия. А они меняются медленней всего. У них бъорг значит «медведь», на ах'энн — йорг, лхор, волк — алхор. А «морэнн эр-Корхх», эта самая «роса с крыльев черного ворона», на ах'энн прозвучало бы как «морниэнни эр-рээни Корхх». Стало быть, знакомство предков этих людей с Мелькором было давним. Он готовил себе… очередных учеников. И в этом рассказе, в этих совпадениях и отзвуках я вижу еще одно подтверждение истинности «Повести Аданэли».
А следующая повесть привела меня, если так можно сказать, в восторг. Учеников выбирают ведь не просто так — чем-то человек должен приглянуться, чтобы учитель счел его достойным стать своим учеником. И здесь это было прекрасно видно — причем опять же истина проступала между строк.
ЛАЙАНО — БРОДЯГА
Во все века, во всех землях находятся неуемные непоседы, те, кому не дают покоя вопросы — а что за тем холмом? за этими горами? в тех лесах?.. Во все века, во все времена они уходят из дома в дорогу; не Странники, которым должно узнать и вернуться, не скитальцы, которым возвращаться некуда: их люди называют бродягами. Таким и был Халдар из дома Хадора.
Бывал он во многих людских поселениях; забрел однажды и в Нарготронд к государю Финроду… Но дорога бродяги похожа на капризную и своенравную женщину: никогда не знаешь, что выкинет в следующий момент. Эта дорога и привела Халдара за Северные Горы. Ничего особо хорошего увидеть здесь он не ожидал: по слухам, за Эред Энгрин, как называл эти горы Старший Народ, лежали мрачные края, населенные невиданными чудовищами и дикарями, что, пожалуй, и похуже всяких чудовищ будут. Но по дороге никого не попадалось — ни чудовищ, ни людей, — зато зверья и птиц хватало, а в лесах было полно грибов и ягод. Леса как леса, ничего особенного — разве что зверье непуганое; да еще эта долина между двумя небольшими речушками… Он наткнулся на поросшие мхом камни — развалины моста, — и ведь дернуло же любопытство проклятое: переплыл речной поток, добрался-таки на тот берег. Ну, не похожи были эти места ни на что из того, что видел прежде. Добрался — понял, чем.
Весь берег зарос высоким — по грудь — чернобыльником, а кое-где пробивались маки — небывалые, бархатисто-черные, с темно-красным пятном в чаше цветка. Ни зверя, ни птицы. Тихо. Пусто. Но опасности он здесь не чувствовал, только неясную печаль, а потому решил еще чуть-чуть побродить. Видел седые ивы на берегу, видел черные тополя и яблони — яблони без единого плода, яблони, чьи ветви были похожи на искалеченные руки, в безнадеждной мольбе протянутые к небу. Боги светлые, как же тихо…
Он и не заметил, как стемнело. С берегов потянулся медленный туман, плыть назад ночью не хотелось; Халдар с тоской подумал о дорожном мешке, который оставил на том берегу под камнем. Хорошо хоть звери не откопают. А в мешке — вяленое мясо и еще оставалось немного сухарей; однако ужина явно не предвидится — ничего, наверстаем упущенное за завтраком… Он с удивлением понял вдруг, что о еде подумал больше по привычке: голода не чувствовал. Да что ж тут такое, колдовство, что ли? Чары? Может, и не надо бы здесь ночевать, ну да ладно…
Халдар завернулся в плащ и прикорнул у корней старой яблони.
…Был — город: медовый, золотой — словно солнцем напоенное дерево стен, тонкая резьба — травы, и цветы, и ветви деревьев, птицы, и звери, и крылатые змеи; и серебряное кружево — переплеты стрельчатых окон. Были — ветви яблонь, клонящиеся под бременем плодов — золото-медовых, медвяных, янтарных, просвечивающих на солнце, — и медные сосны.
Были — люди в черном и серебре, похожие на птиц и цветы ночи, на ветер и стебли ковыля под луной, — тонкие летящие руки, и глаза — невероятные, огромные и ясные глаза, каких не встретишь и у Старшего Народа.
А он был — тенью среди них, был каждым из них и был ими всеми — мальчишкой с широко распахнутыми недетскими глазами, и юношей, неловко придерживающим рукоять меча на поясе, и мужчиной со взглядом спокойным и твердым; и перед ним — перед ними — стоял — высокий даже среди этих людей, в черном, в черненой кольчуге, и плащ бился за его плечами, и он говорил — говорил о войне, о том, что надо уходить, и лицо его было бледным, а в запавших глазах застыло что-то тревожное, больное, и по лицам слушавших его скользили тени, и он все говорил — с силой отчаянья, с болью, и непонятны были слова чужого певучего языка, было внятно только одно — уходите, это война, уходите…
…Он проснулся с первыми лучами солнца; перевернулся на спину и долго лежал так, глядя в светлеющее небо, пока не растворились в сиянии последние звезды. От сна — или видения — осталась только горечь и — имя. Слова чужого языка. Он повторил их, чтобы не забыть, боясь, что уйдет и это воспоминание: Лаан Гэлломэ. И еще раз. И еще.
Перебравшись на тот берег, Халдар натянул одежду и первым делом полез под знакомый камень — как он и думал, мешок с провизией и немудрящим скарбом оказался цел. Человек вытащил сухарь, разломил пополам да так и остался сидеть — задумался. Долго сидел, припоминая; память сна утекала, как вода сквозь пальцы, он вспомнил только еще одно слово — Хэлгор и связанный с этим словом жест черного вестника — на север. Что ж, на север так на север: может, там что прояснится. История пока получалась донельзя темная и таинственная. Халдар решительно сунул сухарь назад, затянул потуже горловину мешка, наскоро умылся речной водой, но пить не стал — мало ли что, — забросил мешок за спину и зашагал дальше — на север.
Долго ли, коротко… впрочем, так только в сказках говорят; в дороге «коротко» обычно не бывает, и Халдар успел вдосталь набродиться по лесистым холмам, пополнив, впрочем, свои не слишком богатые запасы еды, — он вышел на вересковую пустошь, с запада, сколько хватал глаз, защищенную горами. Идти по каменистой звенящей земле было легко, и к вечеру следующего дня человек дошел почти до подножия гор. Похоже, у гор было озеро, только почему-то совсем черное, он мог уже различить пробегающие по нему волны…
Черные маки. Бархатно-черное море маков и тихий беззвучный шепот — шорох — вздох. В быстро темнеющем небе вырисовываются силуэты полуразрушенных башен, вырастающих из сумрачных скал. Никого. Ни человека, ни зверя, ни птицы. Он пошел через поле, искоса поглядывая на цветы. Не то чтобы ему было страшно: просто было чувство, что делает он что-то недозволенное, едва ли не запретное — как в ту ночь полнолуния, когда он подсмотрел танец лесных духов. И было странное чувство — словно все это сон и он идет во сне, не ведая цели, не зная, сколько продлится этот путь…
Как добрался до леса к юго-востоку от макового поля, Халдар не помнил. Осталось смутное воспоминание, что шел вроде бы ночью — боялся заснуть, а в лесу повалился в траву и долго лежал так, не двигаясь.
Еще несколько дней он шел по лесу, засыпая, только когда уже не мог стоять на ногах, — боялся снов. Припасенная еда уже дня два как закончилась, одними ягодами не прокормишься, но он хотел побыстрее добраться до жилья — все равно какого, только бы дойти, — а потому даже на охоту времени не тратил.
Люди в поселении были похожи на людей Дор-Ломин — такие же светловолосые и сероглазые, однако язык их Халдару был совершенно непонятен, и он, отчаявшись, решил уже было объяснить им жестами, что умирает с голоду, но по его лицу и так все было видно, а потому через несколько минут он уже сидел за тяжелым дубовым столом, и на резной столешнице перед ним стояла деревянная миска с дымящимся жареным мясом, на блюде рядом возвышалась пирамида из ломтей ржаного хлеба, а рядом — солидных размеров кувшин с медвяным, пахнущим луговыми травами напитком и тяжелый кубок под стать кувшину — словом, королевское пиршество.
Халдар как раз расправлялся с последним куском отменного сочного мяса, приправленного чем-то кисловато-пряным и острым, когда в дверях появился совсем почти седой человек лет пятидесяти в простой черной одежде, по рукавам и у ворота скупо отделанной серебром. Халдар на него воззрился, не прекращая работать челюстями, — и чуть не поперхнулся, когда человек обратился к нему на языке Дор-Ломин:
— Привет тебе, о странник. Ты из дома Хадора Лориндола?
— Угу. — Челюсти заработали еще быстрее: уж очень неудобно поддерживать разговор с набитым ртом.
Видать, Мелькор все же не обучил их хорошим манерам. Невежливо расспрашивать гостя, когда он жует. Обычно как-то принято дать ему насытиться, чтобы потом уже разговаривать с ним о том о сем на досуге.
— Сказали мне, что шел ты с севера. Это так?
— Угу… кх-гм… с севера. — Халдар расправился наконец с мясом, и в нем медленно просыпалось естественное в подобных обстоятельствах любопытство: обороты речи северянина были немного церемонными, но говорил он вполне правильно, непонятно только, откуда язык знал; а черные с серебром одежды вызвали у Халдара чувство некоторого опасения, как-то связав в его сознании этого сухощавого, сурового на вид человека с долиной черных маков.
— Прошу тебя, гость наш, простить меня за столь вопиющее нарушение приличий; вижу я, что неучтиво прервал твою трапезу. К тому же я не представился: имя мое Хоннар эр'Лхор.
— Э-э… хм… сожалею, что имя твоего рода («надеюсь, это действительно имя рода, и я ничего не перепутал…») ничего не говорит мне, благородный господин, ибо неискушен я в истории и обычаях этих земель и вовсе не знаю здешних народов, — невольно попадая в тон, ответил Халдар. — Мое имя Халдар из рода Гуннора, сына Малаха Арадана… Младшего сына, — добавил он поспешно, видя, что северянин удивленно приподнял бровь. — И не в чем тебе винить себя, благородный Хоннар из рода… м-м… Лхор, ибо я уже насытился и готов ответить на твои вопросы.
Хоннар окинул гостя внимательным взглядом, и Халдар, осознав, какое зрелище сейчас являет собой, невольно смутился. Северянин уловил его замешательство:
— Должно быть, наш благородный гость хотел бы сперва вымыться, переодеться и отдохнуть с дороги. Беседа может подождать…
Но мысль о сне вызвала у Халдара болезненную гримасу, и он, забыв об учтивости, перебил:
— Спать я не хочу; вот помыться и переодеться было бы нехудо. — Спохватился: — А после я весь к твоим услугам, благородный Хоннар.
Хоннар кивнул.
Через некоторое время Халдара — уже чисто вымытого, весьма пристойно одетого и гладко выбритого (негустая юношеская бородка, клочковатая и подпаленная у какого-то костра, была не тем украшением, с которым тяжело расстаться) — препроводили в добротный деревянный дом, хозяином которого и был Хоннар. Гостю был вручен серебряный, тонкой работы кубок, украшенный дымчатым хрусталем, каковой кубок хозяин тут же и наполнил давешним медвяным напитком. Халдар подождал, пока Хоннар наполнит свой кубок, и начал рассказ.
По чести, молодой человек ожидал, что его повествование произведет большее впечатление, но хозяин никаких признаков удивления не проявлял, и Халдар начал испытывать некоторое разочарование.
— Правильно ли я понял? — внезапно спросил Хоннар. — Ты провел ночь у Хэлгор?
— Ну… да, если это и вправду так называется.
Северянин посмотрел внимательно:
— Зачем?
— Хотел понять, — пожал плечами Халдар.
— Ну и как, понял? — В голосе Хоннара, показалось, прозвучала жесткая нотка.
— Нет. Что это за место? И почему — маки? Что там было?
— Мы никогда этого не делаем, — задумчиво проговорил старший, словно не услышав вопросов. — Никогда не остаемся там. Там память. Не воспоминания — память. И Хэлгор, и Лаан Ниэн…
— Лаан… Гэлломэ?
— Когда-то так и было. Теперь — Лаан Ниэн. Хорошо, что ты не понимаешь… пока.
— Почему?
— Потому что ты из дома Хадора, а Хадор — вассал Ингол-до-финве.
И что? Если Мелькор к себе радостно принимает всех пришельцев, так чего же его ученики сразу становятся в стойку, как только слышат об эльфах? Видать, много он им порассказал… Да и чем Халдар-то виноват?
— Объяснил, называется… Что ж, по-твоему, мы там дикари дремучие и ничего не поймем?
— Такие мысли просто напрашиваются, мой благородный гость, как некая небольшая месть: вы ведь нас считаете дикарями, не правда ли? — Хоннар коротко усмехнулся.
— Ну… как тебе сказать… — Халдар поскреб в затылке: а ведь и правда, сам-то кого ожидал встретить, когда сюда шел?..
— На самом деле, смею тебя уверить, мы вовсе так не думаем, — сказал Хоннар. — Ты скорее всего просто не захочешь верить, если я расскажу тебе.
— Великие Валар, но почему?!
— Вот-вот, «великие Валар»… Тебе бы с Учителем поговорить.
— А кто это?
— Учитель… — Глаза собеседника вдруг потеплели, заулыбались, черты сурового лица смягчились, во всем его облике появилось что-то юношеское, неуловимо юное, словно он сбросил десятка три лет; Халдар молчал, донельзя удивленный этим неожиданным преображением. — Учитель — это Учитель, и ничего тут больше не скажешь. Если уж ты действительно решил понять, что здесь у нас происходит, как мы живем, ты с ним встретишься непременно, рано или поздно.
— Так можно ж прямо сейчас!., чего тянуть-то!
Хоннар подпер голову рукой и посмотрел на молодого человека прежним, без тени улыбки, взглядом:
— Нет, мальчик. Не спеши. Еще не время. Поживи пока здесь; я советовал бы тебе немного подучить наш язык — видишь ли, на севере племен много, наречия разнятся, конечно, но и похожи все в чем-то, так что тебя поймут. А не поймут — разыщи кого-нибудь из братьев или сестер. — Снова на миг потеплели глаза. — Они тебе помогут.
— А как мне их узнать? Ну, твоих братьев и сестер?
— Они носят черное с серебром.
Похоже, разговор был окончен.
— Теперь иди, Халдар из дома Хадора. Ты нуждаешься в отдыхе.
— Но… — начал было Халдар, однако передумал спорить: устал он изрядно, что верно, то верно.
— И не страшись снов, — тихо сказал Хоннар. — Такое тебе больше не приснится. Ты и без того не забудешь. Завтра я сам отведу тебя в Лаан Иэлли.
— Куда? — осторожно переспросил Халдар.
— В Долину Ирисов, по ту сторону гор — ее еще называют Майо, Долиной Видений. Это не так далеко, как кажется…
— Опять видения?!
Хоннар улыбнулся уголком губ:
— Отдых нужен не только твоему телу, но и твоей душе. Белые ирисы лечат раны души. Ты увидишь это сам.
По северным землям Халдар бродил еще много месяцев. Люди здешние ему нравились, говорил он теперь на невероятной смеси по меньшей мере семи наречий — его действительно понимали, хотя и подсмеивались иногда. Людей в черном он встречал не раз; говорили о них всегда с почтением — это рыцари Аст Ахэ, люди Твердыни. На попытки расспросить поподробнее пожимали плечами: люди Твердыни, что ж еще объяснять, все сказано! Удивляло то, что старшему из них было за семьдесят, а самые младшие были чуть постарше его самого — лет двадцать пять. И постепенно он начал догадываться, кого они называли Учителем, о ком всегда говорили со знакомым уже Халдару теплым светом в глазах, иногда — с чуть печальной улыбкой. Но имени ему не называли ни разу.
А он, такой дурак, так и не догадался!
Учился он всему понемногу — надо ж как-то свой хлеб отрабатывать: где помогал ставить дом, где — поле вспахать, а где и в кузне молотом помахать приходилось.
А раньше он что, ничего не умел, что ли? А как тогда выжил? Эру Всеотец, это для кого же писалось? Для полных болванов, что ли? И Учителя-то он не распознал, и люди-то тут все прямо лучше некуда, и вообще все славно донельзя… Только вот кровь, пожары и войну тогда куда девать?
Скорее всего эти люди были уже окончательно очарованы Мелькором. Они жгли и убивали потому, что так сказал Учитель. Потому, что он не может быть не прав…
А этот Халдар напоминает сказочных дурачков, которым везет настолько, что кажется, будто кто-то нарочно им дорожку выложил и сделал вид, что все само по себе делается.
Хорошо, словом, было, да только одно непонятно: с чего же такие жуткие сказки рассказывают о северных землях? Люди здесь как люди; не болтливые, это верно, слов попусту не тратят, а вот знают и умеют, может, и поболе, чем в том же Дорломин. И встретят по-доброму, и накормят, и напоят… стоящие люди, одним словом. Про черно-серебряных и разговору нет: что твои мудрецы, вот только подсмеиваются иногда, но тоже — по-доброму, необидно как-то. И чудищ, кстати, тоже не было никаких, а зверье обычное, как и везде. Вон раз на медведя ходил — так медведь как медведь; помял слегка, конечно, но зато потом Халдара люди зауважали. Из шкуры того медведя он себе куртку меховую сшил; гордился страшно…
Пожалуй, он даже не удивился, когда в конце следующего года, вдосталь набродившись по северным селениям, добрался-таки до Твердыни Севера — до того жуткого места, которое на юге считали оплотом Зла. Ну, то есть не слишком удивился. Так, по привычке.
Он так и остался стоять на пороге, приоткрыв рот от удивления; выглядел, наверно, донельзя глупо, но ничего с собой поделать не мог. Потому что того, кто стоял сейчас перед ним, он узнал, узнал сразу — лицо, которое не мог забыть ни на мгновение, и глаза, каких не бывает ни у людей, ни у Старших.
— Ты?..
— Я. Мир тебе, пришедший, чтобы узнать.
Халдар мучительно пытался разобраться в путанице собственных мыслей: легко сказать — «чтобы узнать», а что узнать? столько вопросов сразу…
— Мое имя Мелькор. А ты — Халдар из дома Хадора Лориндола?
— Да…
Халдар был окончательно сбит с толку. Он, конечно, догадывался, ожидал как раз чего-то подобного — но нельзя же вот так, прямо с порога, огорошить! Ну о чем теперь с ним говорить, скажите на милость? Ничего себе Враг Мира…
— Ты хотел узнать о долине у Хэлгор и о Лаан Ниэн, — решил помочь молодому человеку Вала. — Но, думаю, об этом мы сможем поговорить позже. Это долгий рассказ.
Халдар кивнул, судорожно сглотнув вставший в горле комок.
— Да нет, я не ясновидящий. Мне просто рассказывали о тебе. Еще ты хочешь понять, почему на юге меня считают Врагом. И о тех людях, которых встречал, — о людях Твердыни.
— Ага…
— Ну что ж… Садись, поговорим, Халдар из дома Хадора.
Вот так вот. Запросто. Еще бы вина предложил, совсем был бы — человек как человек…
— Хочешь вина?
Тьфу ты, пропасть! А говорил, мыслей не читает… Оно конечно, вино бы не помешало: глотка пересохла. Да, может, и в голове что прояснится. Понять бы хоть, как его называть…
То, что в зал почти мгновенно вошел воин, только укрепило подозрения Халдара: не иначе этот, здешний государь то есть, не только мысли читает, но и разговаривать умеет мыслями. Но, видно, тут дело было в другом; светловолосый воин, почему-то показавшийся Халдару знакомым, был в запыленном плаще, похоже, у него даже не было времени умыться с дороги. Он коротко поклонился Мелькору, подошел ближе и начал говорить что-то сорванным приглушенным голосом. Вала слушал внимательно; глаза его потемнели, черты лица стали резче. Когда воин умолк, он немного помолчал, потом сказал несколько коротких отрывистых фраз на том же незнакомом языке, улыбнулся уголком губ и уже мягче добавил несколько слов. Воин снова поклонился, прижав руку к сердцу, развернулся и вышел.
— Случилось что? — нерешительно спросил Халдар.
— Да. Кочевое племя. Напали на одно из поселений на севере. Я отправил туда небольшой отряд — на переговоры. Будем надеяться, что этого достаточно. А Хоннар останется здесь — ему нужно отдохнуть.
— Хоннар?..
— Ты знаком с его отцом. — И, после паузы: — Вина сейчас принесут.
— Государь… но почему ты не послал войско, чтобы усмирить их?
— Лучше попытаться решить дело миром. Начать войну легко, а остановить ее… — Вала склонил голову, не окончив фразы.
— Но это была бы не просто война — это святая месть! Ты мог бы покарать их, чтобы видели все…
Однако! И это человек из Дома Хадора? Ничего себе мысли! Понятно теперь, почему он бродяжничал. Скорее всего был это не бродяга, а изгой из племени, какой-нибудь убийца вне закона — здесь, в предании, он становится наивным странником. Он же предлагает Мелькору устроить показательную казнь. Вот здорово!
Властелин покачал головой:
— Страх — не лучший союзник.
— Великий владыка и должен внушать трепет!
— И кто тогда придет ко мне?
— Тысячи — только прикажи!
Ну, точно! Он же Мелькору предлагает мир завоевать! Кто знает, может, был такой обиженный на своих негодяй и предатель, который именно за местью к Мелькору и пошел. А тот его радостно принял. Или, поскольку он добрый Учитель, то обманулся. Причем охотно и добровольно.
А Халдар тут же его и государем называет… Быстро же признал…
Вала грустно усмехнулся:
— Разве в Дорломин тех, кто повинуется из страха, ценят больше, чем тех, кто следует велению сердца? Вот видишь… Будут бояться меня — станут бояться и людей Твердыни. Буду жесток я — жестокими станут они. А где жестокость, нет места мудрости, нет места справедливости и милосердию. И потому не дороже ли один, пришедший по велению сердца, сотни ведомых страхом?
— Тебя не посчитают ли слабым, государь?
Вала устало вздохнул:
— Не мечами держится мир… А земли хватит на всех.
Халдар задумался:
— Хорошо. Но ты ведь берешь подать с людей Севера за то, что учишь их и защищаешь?
— Кто не накормит своего ребенка? — вопросом на вопрос ответил Вала. — Сюда ведь приходят не только наследники вождей, но и дети землепашцев, кузнецов, ткачей, плотников… А вернувшись через несколько лет, они будут уже мастерами.
— Выходит, это плата за обучение? О да, ты очень умен, государь!
— Ну, знаешь ли, по одним книгам пахать землю и ковать металл не обучишься. При необходимости Твердыня вполне может себя прокормить.
— И ты, конечно, все знаешь и умеешь? — В тоне Халдара проскользнуло легкое недоверие.
И снова Вала ответил совершенно серьезно:
— Многое. Мне тоже приходится учиться.
— Я и не думал, что могучие боги бывают столь смиренны! — хмыкнул Халдар, но тут же спохватился: — Прости, государь, если оскорбил тебя…
— Не называй меня государем. Подумай сам — что за держава в две тысячи человек… И смирение тут ни при чем. Я действительно не всемогущ.
— Например, не умеешь сражаться?
— Умею, — тяжело молвил Вала.
— Но… почему тогда ты не выступаешь во главе войска, как наши вожди?
— Тяжело объяснить… Думаешь, я боюсь?
Халдар вздрогнул: кажется, Вала все-таки читал его мысли.
— Нет. Видишь ли… впрочем, может, ты хочешь убедиться в том, что я действительно умею держать в руках меч?
— Хм… не то чтобы я сам хорошо это умел… но попробовать можно.
— Тогда подожди немного.
Вала вскоре вернулся с двумя равными мечами. В первый раз с начала разговора Халдар увидел его руки — если так можно сказать: руки Мелькора обтягивали черные кожаные перчатки с широкими раструбами.
— Что ж, начнем. Ты предпочитаешь свой меч или…
— …Ты умаляешь свои способности, Халдар. Из тебя вышел бы хороший воин.
— М-да… будь это настоящий бой, обо мне уже давно можно было бы говорить в прошедшем времени.
— Но я — Бессмертный. Может, ты предпочел бы поединок с одним из воинов Твердыни?
— Н-нет уж, благодарю, Владыка. Если их учил ты…
— Большей частью Гортхауэр.
Халдар кивнул:
— Я о нем слышал. Нет, благодарю.
— На самом деле все несколько сложнее. Видишь ли, мы, боги, — он криво усмехнулся, — все-таки отличаемся от людей. Я, наверно, уже просто не могу убить. И в бою был бы, по некоторым причинам, помехой.
Как показали дальнейшие события, убить он вполне еще мог.
Он медленно стянул перчатки, морщась от боли, и протянул Халдару обожженные ладони.
Халдар был настолько ошеломлен, что не сразу решился спросить:
— Они… об этом знают?
— Отчасти.
— А… почему ты мне рассказал?
— Во-первых, ты хотел понять. Во-вторых — должен же ты знать что-то о том, чьим гостем собираешься быть в ближайшее время.
— Как ты узнал?
— У тебя все на лице написано.
— Ты прав. — Человек наконец нашел в себе силы улыбнуться. — А бродягу-то в ученики возьмешь?
Вала молча кивнул.
— Хорошо, что ты оказался таким. С тобой легко и просто. И все-таки… неправильный ты какой-то государь.
— Да и бог неправильный, так?
Халдар посерьезнел.
— Может, и так. А может, боги такими и должны быть… Преклонил колено, поднял руки ладонями вверх:
— Сердце мое в ладонях твоих, Учитель.
Кажется, Вала несколько растерялся:
— Это просьба ученичества, в которой нельзя отказать… но ты уверен, что хочешь стать моим учеником?
— Да.
— Кор-мэ о анти-этэ, таирни. — Вала почти коснулся рук Халдара — ладонь к ладони — и жестом показал: встань.
— Что ты сказал?..
— Тебе не до конца рассказали об этом обычае? Это значит — «мир мой в ладонях твоих, ученик». А язык… теперь это язык Аст Ахэ, — помолчал. — Но помни: уж коли ты решил стать моим учеником, и спрос с тебя будет особый.
— Сечь будешь?
— Сечь? — Вала недоуменно приподнял бровь.
— Ну да. Берешь прут — ивовый, скажем, — и… Да ты смеешься надо мной!..
Взрослого мужчину? Воина? Насколько я знаю обычаи наших предков, высечь взрослого могли только за очень позорный поступок. И после этого обычно изгоняли из племени… Ну точно — изгой!
— Откровенно говоря, да. Хотя иве можно найти и более достойное применение.
— И чему ты будешь меня учить?
— Многому. Лечить с помощью слова, трав и камней. Отличать растения, годные в пищу. Слушать лес. Языкам — Синдарин, Квэниа… Ах'энн — без этого ты не сможешь читать наши книги. Да, а читать ты умеешь?
Халдар смущенно опустил глаза.
— Ну, ничего, научишься, невелик грех. Оружием владеть…
— Так много? И что, все твои ученики это знают?
— Конечно, — пожал плечами Вала, — и не только это. Но тебе придется отказаться от привычки носить меч.
— Почему?
— Таков здешний обычай. Пока не научишься достаточно хорошо владеть оружием.
Халдар вздохнул.
— Что ж, придется привыкать. — Улыбнулся. — Учитель…
Вот уж точно — нашел ученика. Ничего не умеет делать и явно изгой. Наверняка он потом достиг высокого положения…
Борондир часто говорил мне — читайте книги между строк, учитесь искать истину. Вот я и нашел. Как же просто представить в выгодном свете низость — назови негодяя непонятым страдальцем, и все. Думаю, летописцу как раз так и поведали эту повесть. Сам-то он все принимал за чистую монету.
А вот Мелькор — он-то понимал, кто к нему пришел? А если понимал — не притворялся ли он, что верит истории Халдара? Чтобы опять — остаться чистым в глазах других, если что случится, и снова страдать — предали, мол, меня?
Дальше повесть была без названия. На полях другой рукой написано — Время Печали. Похоже, предыдущий лист утрачен. Неведомый составитель приписал: «Сие было после похищения Камня Памяти, оный же Сильмарилл на языке Элдар, а такоже после того, как Хурин покинул Аст Ахэ, отпущенный по воле Властелина. Однако же Хурин не пожелал открыть душу свою Властелину и отверг его, почто Властелин был в великой печали».
ЛИУ НИЭН — ВРЕМЯ ПЕЧАЛИ
— Пришли люди, Повелитель, и принесли этот знак — говорят, посланы Повелителем Воинов. Что прикажешь?
— Впусти, — после недолгого молчания сказал Вала.
Их было шестеро. Один — на носилках, закрытый по горло плащом. Бородатые длинноволосые люди, тяжелые и плечистые, хотя и не очень рослые. У двоих на головах рогатые шлемы, остальные в кожаных шапках, обшитых бронзовыми накладками. Грубые рубахи до колена, кожаные безрукавки, кольчуги и пояса. Колени голые, икры обернуты холстиной и перехвачены ремешками накрест, на ногах — что-то похожее на грубые башмаки. Щиты деревянные, за поясами мечи и секиры. Одетый богаче всего воин, видно старший среди них, озадаченно оглянулся вокруг и спросил у сидящего возле трона Мелькора:
— Эй, друг, а где сам-то? Властелин-то где?
«Однако».
— А не скажешь ли ты сначала, кто ты сам таков и что у тебя за дело здесь?
«Смел, ничего не скажешь. Видно, из тех племен, что вырезают богов из дерева и приносят истуканам жертвы, а чуть что — расправляются с ними. Просто и справедливо. Немудрено, что при таком обращении они не больно-то боятся богов.
А Мелькор, видимо, ждет, что в нем прямо так сразу признают бога? И упадут на колени, как водится?
Воин горделиво заявил, положив руку на меч:
— Я Марв, сын Гонна, великий воин Тонна, сын Тонна из рода Тоннмара, лучшего вождя Повелителя Воинов Гортхауэра! И я несу слово его Властелину!
— Ну так говори.
Воин туповато воззрился на Мелькора и, нахмурившись, спросил:
— Это еще почему?
— У тебя же слово к Властелину. Ну так говори. Я слушаю.
— Ты? — недоверчиво спросил воин.
Вала усмехнулся краем рта. Конечно, они ожидали увидеть что-нибудь более внушительное. Вроде шестирукого громилы с волчьей головой — у них, что ли, бог войны таков? Мелькор неспешно поднялся по ступеням на престол и возложил корону на голову. И странно изменился он — на троне сидел величественный, мудрый и грозный властелин, и даже раны на его лице внушали благоговейный страх. И, изменившись в лице, Марв, сын Тонна, упал на колени.
Чего и следовало ожидать. Вообще-то это понятно — только что нахамил богу, так что жди по шее.
— Прости, о великий, что не догадался, не разглядел! Прости и помоги! — ревел он жалостным голосом.
— В чем я могу помочь? И что за слово передает мне полководец Гортхауэр?
— Вот он как раз и говорит — спаси, Властелин, Гонна, сына Гонна, вождя нашего! Спаси брата!
— Что с ним?
— Да ранили его, Властелин.
— И что — Гортхауэр не смог помочь ему?
— Как не смог! Давно бы умер брат, если бы не он! Да вот на все сил не хватило. Вези, говорит, к самому. Коней дал, знак дал…
— Хорошо. Несите раненого. И уходите. Потом позову.
Когда воины уходили, он поймал на себе недоверчивый взгляд. «Любопытно все же — каким они представляли себе меня?»
Раненый был мужчиной могучего сложения, лет сорока с виду — солидный возраст для этих недолго живущих людей. Темные, слипшиеся на лбу от пота волосы заплетены на висках в косицы, длинные усы мешаются с густой бородой, явным предметом гордости хозяина. Карие глаза ярко блестят на бледном лице. Вала отшвырнул задубевший от крови и грязи когда-то зеленый плащ.
Рана действительно была страшной. Смертельной. Удар перерубил ключицу, косо отделив плечо и руку. Счастье, что он попал к Гортхауэру — он сумел хоть как-то, наспех залечить, как на живую нитку крепят заплату, чтобы потом пришить ее накрепко. Эти-то, их лекари, сущие варвары. Прижгли бы каленым железом рану, и умер бы от боли… Неумелые грязные повязки почти не скрывали раны. Человек внимательно смотрел на него. Мелькор медленно провел ладонью над раной, чтобы ощутить, насколько она опасна, — обожженные ладони чувствительны. Затем, положив руку на лоб человека, оторвал присохшие повязки — тот не ощутил боли. Ее ощутил Вала. Дрянная рана. Грязная, страшная. Осколки кости торчат из мяса. Вновь потекла кровь. Хорошо, что легкое не задето. Но артерии… Надо спешить.
Вала закрыл глаза и молча, замерев, медленно-медленно вел ладонью над раной, переливая свои силы в тело умирающего. Казалось, шевельнешься — и все рухнет, рассыплется миллионами осколков.
…Ртутные точки крутились в глазах. Звон в ушах стал нестерпимым. Вала открыл глаза, тяжело дыша. Рана побелела, кровь уже не сочилась, и разрубленные кости соединились, хотя еще совсем непрочно. Он улыбнулся, глядя в лицо раненому, и внезапно увидел жалость в темных глазах. Он видел там отражение своей улыбки, стекающей кровью из незаживающих ран. И человек заговорил — хрипло, прерывисто, слабо:
— Не надо больше… Все уже, ладно… Пусть я помру — все равно. Куда ж я без руки… Ты-то… как же тебя так… У тебя же в крови все… Как же так… Ведь больно тебе, вижу… А говорили — с гору ростом и неуязвим… Надо же… Я-то думал — боги огромные ростом и потому могучи… А ты вроде и не очень велик, а такое можешь, что… уж не знаю и как сказать… Словом, великий ты бог, и нет тебя сильнее. Только не лечи меня больше. Ведь ты в крови весь. Я и так выживу. Ты только скажи — кто тебя? Я людям скажу — голову его тебе принесем.
«Что делать? Плакать или смеяться? Ведь в глаза говорит, что ожидал увидеть богатыря, а встретил плюгавое ничтожество… И ведь от чистого сердца! Конечно, не клан Совы, дикари совсем — а все же Люди. И сердца — верные и отважные…»
— Голова его и так мне досталась. Он убит.
— Ну и верно. Месть — дело святое.
— Я мстил не за себя, — глухо ответил Вала. Человек что-то почувствовал в его голосе.
— За друзей тоже надо мстить. Эх, только встану…
— И — детей?
— Но из них же мстители вырастут!
«Попробуй разубеди его».
— И не жаль?
— А они нас жалели?
— А ты хочешь быть таким же, как они?
Человек замолчал.
— Я как-то не думал.
— А ты подумай, — резко сказал Вала. — Лежи тихо. Я продолжу…
Человек стоял перед ним, изумленно рассматривая свое плечо. Он несколько раз крутанул рукой и, блестя глазами, сказал радостно:
— Вот я и воин снова! А то куда я — без руки?
Он встал на колени и низко поклонился, коснувшись лбом пола. Когда поднял лицо, на нем скорее было раздумье, чем улыбка.
— Вот когда так, снизу, на тебя смотрю — совсем как рассказывали!
— И как, позволь спросить? — усмехнулся Вала.
— Как в песне поют:
И вышел к бою, башне подобный,
В высокой короне, где звезды светились.
И щит его туче в руке подобен,
И Молот Подземного Мира в деснице;
Великий, могучий, непобедимый!
И след его — больше расщелин горных,
В которых по десять коней бы укрылись,
И крик его — страшнее грома,
И хохот его — обвалом горным!
И шел он — земля под ним сотрясалась!
И страшным ударом врага сокрушил он,
На горло ему ногой наступил он,
И хруст костей заглушил вопль предсмертный,
И кровь затопила по локоть землю…
— Замолчи! Хватит! Не надо…
— Но ведь ты сам просил… — растерялся человек.
— Просил… Теперь ты сам видишь — каков я. Не похоже на башню? А что до того боя… Смотри, у меня ведь тоже живое тело. И его можно ранить… Ну, что ты скажешь обо мне?
— Скажу, — хрипло произнес человек, — что ты более велик, чем я думал. Легко быть великим воином, когда ростом с гору! Легко раны лечить, ежели это от тебя ничего не требует. А ты — все из себя берешь. И если ты при этом против всех альвов один воюешь — кто выше тебя? И знай — я за себя отслужу. И за твои раны они сполна получат. Клянусь своей рукой! Вот этой рукой.
— Мне не надо мести.
— А мне — надо. Говоришь, жесток я? А ты вот чересчур добр.
«Это что-то новое».
— А на одной доброте не продержишься. И пусть лучше я жесток буду, чем ты.
Человек помолчал. И потом добавил, глядя в пол:
— Но детей я не трону. И женщин. И раненых. Не хочу походить на этих. Не думай, я и так их резать бы не стал.
«И на том спасибо».
Ну, спасибо, перевоспитал. Он не будет походить на «этих». А вот кто такие «эти»? Эльфы? Эдайн? Стало быть, именно эльфы и эдайн вырезали женщин и детей? Ну, это уж чересчур грубая ложь и не настолько большая, чтобы поверить.
— А ежели убьют меня — прими меня в своем дворце! Буду твоим воином. Буду пить из черепа врага твоего на пирах в доме твоем. Буду рубиться на потеху тебе.
«Что он несет? Ведь видит же мой дворец… Или у этих людей нет связи между тем, что видят, и тем, во что верят?»
— Ты о каком… дворце?
— Ну там, на небе. Ты ведь туда уйдешь, когда победишь! И я с тобой! Воин должен умереть в бою, а не в постели.
Он помолчал.
— Ну, до встречи, Властелин! Мой меч — твой меч.
— Возьми кинжал. Отдай Гортхауэру и скажи — благодарю за Гонна, сына Гонна. Так и скажи. Прощай.
— Скажу. Он великий воин! Честь — служить у него! Ну, прощай. Обо мне еще услышишь!
«Люди. Все-таки Люди. Хватит. Однажды уже пытался сделать все сам. Хватит не доверять другим. Я слишком виноват. И перед Гортхауэром, и перед Людьми. Надо действовать. Надо же — как этот дикарь сумел расшевелить меня! Люди. Люди…»
Вот-вот. И после этого начал действовать. Вырезал всех, кого мог… И о каком добром Учителе после этого можно говорить?
Нет. Наверное, если бы я, нынешний, попал в Аст Ахэ, я, конечно, постарался бы понять — но не принял бы.
Любопытно, а будет ли здесь история о человеке вроде меня?
Вообще тут историй было много. Но про такого, как я, тут не было. Зато было про эльфа.
АХЭННЭТ АЛТЭЭЙ — ЛЕСНАЯ ТЕНЬ
Элион вспоминал рассказ о страшной участи пленников Моргота, о чудовищных пытках, которые измышлял Проклятый для своих врагов. Тысячу раз он проклинал свою злосчастную судьбу, позволившую ему выжить в том бою.
С удивлением обнаружил, что кто-то умело перевязал его раны. Это угнетало и страшило еще сильнее: что доброго может быть из Ангамандо?
Он начал на ощупь исследовать каземат, в котором оказался, видимо, когда был без сознания. Вопреки ожиданиям, здесь было сухо и не слишком холодно. У вороха сена, на котором он лежал, эльф обнаружил кувшин с водой и еду. Попробовал с опаской. Вода была чистой и холодной, пища — вполне сносной. Плохо было одно: в каземат не проникал ни один луч света. Полная темнота.
И потянулись часы — а быть может, дни и недели. Раз в день появлялся какой-то человек, приносивший воду и еду. Ожидание было страшнее всего; Элион, кажется, был бы даже рад, если бы его повели на допрос: легче умереть, чем бесконечно терзаться неизвестностью и ожиданием. Но время шло, и ничего не происходило. Он уже с нетерпением ждал прихода своего тюремщика, несколько раз пытался заговорить с ним, но не добился ни слова.
Он начал разговаривать сам с собой — но здесь, где, казалось, умерли все звуки, голос его звучал слишком громко, пугающе. Он чувствовал, что сходит с ума. Тьма и беззвучие. Безвременье. Беспамятство…
…Солнце. Свет. Элион плакал, как ребенок, протягивая руки к бледному светилу. Он смеялся, и слезы текли по его лицу; он нес какую-то несусветную чушь и снова плакал и смеялся… Если б знать, кто вывел его из вечного мрака — сюда, к свету, — благословлял бы имя его, будь то хоть сам Враг. Быстро начали болеть отвыкшие от света глаза, но когда кто-то поднял его за плечи — беспомощного, слабого, — он взмолился:
— Лучше убей меня… я не могу, не хочу снова — туда… я не могу…
Он опять потерял сознание.
Вообще я замечаю, что милосердие Мелькора какое-то странное. Сначала надо засадить эльфа в каземат, чтобы тот чуть не погиб, а затем вывести его на солнце, чтобы тот осознал, какой Мелькор добрый. По мне, так это утонченное издевательство и лицемерие. Впрочем, Борондир не раз уже мне говорил, что я не способен понять. Ну, не способен. И что? Он-то как стал все это понимать так, как понимает сейчас? Кто ему, так скажем, помог? Растолковал?
Первое, что осознал, придя в себя, — лежит на постели. На настоящей постели, не на ворохе сена. Осторожно, боясь снова увидеть мрак каземата, Элион открыл глаза.
Небольшая комната с высокими сводами была освещена бледным светом, падавшим из узкого стрельчатого окна. Элион приподнялся и огляделся.
У стены — стол, заваленный книгами и свитками, невысокое кресло с резной спинкой, еще одно — у постели, на нем аккуратно сложена одежда; камин… Ничего лишнего, почти аскетически строго; только на стене — какой-то гобелен. Эльф поднялся, оделся, набросил тяжелый темный плащ — огонь в камине, похоже, погас давно, и в комнате было довольно прохладно.
Гобелен поразил его. Он никак не мог понять, как вещь, исполненная с таким мастерством, могла оказаться здесь, в Ангамандо? Правда, изображение было странным: в ночном звездном небе парила огромная сова, раскинув серебристо-серые крылья. Сияющие золотые глаза ее, казалось, внимательно и настороженно изучают эльфа. В лапах птица сжимала меч с витой рукоятью и непонятным заклятием, начертанным на светлом клинке.
«Может, похищено из какого-нибудь разграбленного эльфийского поселения? Вряд ли… Странная картина; прекрасная, но слишком мрачная. Ночная птица… Что-то зловещее. Нет, это не работа Элдар», — размышлял Элион.
С трудом оторвавшись от гобелена, эльф подошел к окну. У него теплилась еще безумная надежда, что каким-то чудом его вырвали из вражьих лап и теперь он у друзей. Одного взгляда в окно было достаточно, чтобы развеять все сомнения. Черные горы, вырастающие из скал сумрачные башни… Тангородрим. Ангамандо. Твердыня Моргота.
«Кто знает мысли Врага? Может, все это — ловушка, слишком искусно расставленная, чтобы я мог понять сразу?.. Может, он просто решил поиграть со мной, как хищный зверь с подранком, зная, что я в его власти?»
Он шагнул к столу. Судя по количеству рукописей, он был в обители какого-то книжника. Один лист был, похоже, написан совсем недавно. «Может, в этом я найду разгадку?..» Элион присел в кресло и принялся за чтение.
Письмена были чем-то знакомы, но в то же время какие-то иные. Однако Элион был Нолдо, да и немного понимал речь тех, у кого ныне был в плену. Сначала с трудом, потом все легче разбирая такие похожие и непохожие письмена и слова, он погрузился в чтение — где-то читая, где-то угадывая и домысливая. Хотя писал явно враг, все-таки было немного неловко…
«Звезда моя, королева Севера!
Каждый час, проведенный вдали от тебя, кажется вечностью. И лишь то, что ты не забыла меня, согревает душу. Глупо, конечно, но я почему-то боялся, что не смогу вспомнить твое лицо…»
Там были еще стихи — непривычные, странные и прекрасные; эльфу казалось — от строк веет музыкой, ласковой и почему-то печальной. Он и не знал, что Люди способны на такое.
«…Я обещал тебе, любовь моя, рассказать об Учителе. Я стоял на страже, когда он подошел ко мне. Он назвал меня по имени — до сих пор удивляюсь, как он помнит всех нас, — и спросил, что меня тревожит. Я не хотел отвечать — подумал, какое ему дело до таких пустяков? Но он посмотрел мне в глаза — показалось, он читает в моем сердце, и я рассказал ему все о нас. Все, от начала до конца. И когда я окончил рассказ, то увидел, что он улыбается. Чуть заметно, уголком губ. Он сказал: «Я хотел бы побывать на вашей свадьбе. Услышать, как поет Илха, твоя госпожа. — А потом остановился и закончил уже совсем другим голосом. — А впрочем, не стоит». И, знаешь, что-то было в его голосе такое, отчего у меня сжалось сердце. Я понял — ведь его лицо изуродовано, и он не любит появляться на людях, особенно в час их радости. Знаешь, когда он улыбается, в ранах выступает кровь… Я не знаю, почему они никак не заживают — так долго… Я даже слышал однажды, как его называли — «Тот, кто не улыбается»…
Я что-то говорил ему, сам не понимая, что говорю, что-то доказывал, убеждал… А он вдруг сказал так грустно: «У тебя доброе сердце, мальчик». И ушел. Я смотрел ему вслед и внезапно понял, как невероятно одинок этот мудрый и сильный человек. Как беззащитен — при всей своей силе. То бремя, что легло на его плечи, не по силам простому смертному. А он — один. Судьба слишком жестока; разве он менее заслужил счастье, чем мы?..»
Ниже была приписка — неровным торопливым почерком:
«Я перечел письмо. Не знаю, можно ли писать такое, не кощунство ли — даже думать так. И неожиданно поймал себя на том, что совершенно забыл: ведь он…»
Здесь запись обрывалась.
…Вскоре он познакомился и с хозяином этой обители — светловолосым золотоглазым северянином лет двадцати двух. Звали северянина Хонахтом, и оказался он вовсе не книжником, как полагал Элион, а воином. Зачем ему столько книг — он, конечно, объяснял, но Элион до конца так и не понял; для него это мало вязалось с обликом воителя.
Говорить с человеком было странно, иногда тяжело; Элион зачастую не понимал его. Но человек не был ему ни ненавистен, ни неприятен: не враг, просто — другой. Однажды Элион решился высказать ему одну неотвязную мысль:
— Послушай, на что тебе Тьма? Я же вижу — в тебе зла нет. Все еще можно исправить. Ты умен, ты способен понять ошибку… Принеси покаяние, пади на колени перед Великими — ты будешь прощен, верь мне! Ведь ты просто обманулся, запутался…
Человек помолчал немного, потом сказал:
— Знаешь, почему я останусь здесь?
Заглянул эльфу в глаза и продолжил тихо и очень серьезно:
— Учитель никого не заставляет становиться перед ним на колени.
Не заставляет. Только то и дело кто-нибудь да падает перед ним на колени — и он по большей части принимает… Впрочем, спишу на автора этих строк. Когда чересчур кого-то возвеличиваешь, начинаешь перегибать палку. Только вот тот, кто читает, начинает не доверять повести… Да ладно, хватит язвить. Ведь и у нас немало выспренних повестей. Тут хоть видно, что они своего Учителя искренне любят. Даже боготворят, сколько бы он ни утверждал, что он — не бог…
«…Ты знаешь, что равным воинскому искусству почитаю я искусство исцеления, потому и призвали меня к этому пленнику. То был эльф из племени Нолдор, и, увидев его, я ужаснулся: я понял, что он сходит с ума. Может, по недомыслию, может, по какой другой причине его заточили в подземелье».
Кстати, как объяснить наличие темниц в Ангбанде, твердыне доброго Учителя? Снова я читаю Книгу между строк — и истина опять пробивается сквозь нагромождение восхвалений. Темницы без цели не строят. Мелькор был добр для одних — для других жесток и беспощаден.
«Вечное безмолвие и мрак могут свести с ума человека; для эльфа же это поистине подобно смерти. Вид его был страшен; он бредил, он плакал и проклинал в бреду, он молился, он говорил что-то о звездах и свете… И тогда я вывел его к свету. Он немного пришел в себя, и, знаешь, что-то перевернулось у меня в душе, когда я увидел, как он тянется к солнцу. Словно беспомощный ребенок, ищущий защиты. Тогда-то я и понял, почему Учитель называет Элдар бессмертными детьми… Я понимал, что вернуть его во мрак означает убить его. И я просил милости для него у Учителя. Я просто не мог по-другому.
Так случилось, что теперь он живет у меня. Его имя Элион, Сын Звезд. Он убежден в том, что все мы — враги, но, как ни странно, кажется мне, что он способен понять нас. Сам не заметив того, я привязался к нему; да и он, хотя почти не покидает покоев и все еще смотрит на меня с опаской, думаю, начинает мне доверять. Он — словно ребенок, и я все время забываю о том, что, быть может, ему сотни лет. Он напуган, он не имеет смелости поверить нам — ему внушили, что мы злобные чудовища, прислужники Врага, во всем он видит хитрость, ловушки, коварство… Он не может забыть того, чему его учили. А насучили по-другому…
Он думает, что и меня тоже обманули. Мне трудно объяснить ему, что это не так. Странно думать, что, при всех дарах, которыми наделены Элдар, люди зачастую оказываются мудрее их. Старше — мы, столь недолговечные по сравнению с ними, бессмертными. Может быть, потому, что мы способны меняться. Я хочу понять их. Но захочет ли Элион понять нас, людей? — не знаю…»
Человек в черном остановился.
— Хонахт!
Северянин почтительно склонился перед ним:
— Приветствую тебя, Властелин…
Эльф отступил в тень, пристально разглядывая того, кого назвали Властелином. Это тонкое лицо было бы, наверное, самым прекрасным из тех, что доводилось видеть Элиону, если бы не несколько свежих шрамов… А глаза — светлые, ярче эльфийских. Казалось, он излучает силу и какое-то ласковое сочувствие. Элион почувствовал, что невольно начинает поддаваться непонятному обаянию этого человека. Его душа — душа умеющего ценить красоту — была переполнена горечью. Словно кто-то изуродовал великолепное произведение искусства — наверно, это сравнение пришло потому, что человек пытался сохранять неподвижность лица; Элион вспомнил о строках письма — кровь выступает, когда он улыбается. Какая-то смутная тревога зашевелилась в сердце Нолдо.
— Что же отец госпожи Илхи?
— Он не дает согласия, — скупо ответил воин.
— Но почему? Ты умен, отважен и благороден; даже верховному вождю не зазорно иметь такого зятя.
Хонахт смущенно опустил глаза и заметно покраснел:
— Он говорит — я слишком молод, Учитель.
— Как ты думаешь, Хонахт, если я попрошу его — может быть, он согласится?
— Ты, Учитель?.. — Хонахт был растерян и явно не знал, что говорить.
— Да. Почему бы и нет?
— Но… ведь это такая мелочь…
— Ты и Илха — вы любите друг друга. Разве счастье двух людей может быть «мелочью»? Как ты думаешь, тогда отец даст согласие?
— Конечно! Но…
— Значит, решено. Через два дня на Север отправляется гонец. Он повезет еще одно письмо. Я сегодня же напишу его.
Хонахт преклонил колено:
— Учитель! Как мне благодарить тебя?
Человек в черном положил ему руку на плечо:
— Не стоит благодарности, Хонахт. Встань.
«Учитель никого не заставляет становиться перед ним на колени».
Кому я должен верить?
Когда Элион увидел эту руку — обожженную, охваченную в запястье тяжелым наручником, — он отшатнулся, вжимаясь в стену. Он понял, кем был… этот. «Враг. Моргот. Невозможно… Я схожу с ума!..»
Он закрыл лицо руками и опрометью бросился прочь — куда угодно, только вон, вон отсюда, как можно дальше!..
Вала смотрел ему вслед.
— Кто это?
— Элион, — вздохнул юноша.
— Тот Нолдо, что живет у тебя?
— Да, Учитель…
— Иди за ним. Скорее. Иди. — Голос Валы стал жестким, — Иди.
— Что с ним, Учитель? — обеспокоенно спросил Хонахт.
— Он понял, кто я. Он перестал понимать все остальное. Перестал понимать себя. Помоги ему. Торопись.
Хонахт быстро догнал Элиона, взял его за плечи:
— Что с тобой?
Эльф попытался сбросить руку человека:
— Отпусти меня… оставь… не надо… — с трудом выдавил он.
— Я не могу тебя оставить. Тебе плохо. Почему, объясни?
— Уходи… Я не могу здесь… Он — Враг, Враг! — отчаянно вскрикнул эльф. — Я не хочу!.. Я не верю!.. Все — ложь, ложь! Ложь…
Вряд ли он понимал, что говорит сейчас, кто перед ним, иначе никогда не простил бы себе, что человек видит его слабость и смятение.
— Идем со мной. Посидишь у меня, успокоишься… Если хочешь, потом я уйду. Пойдем.
Эльф повиновался, не сознавая, что делает. Он только стискивал руки и шептал: «Этого не может быть… Моргот, Враг, Зло… Этого не может быть…»
Он пришел в себя только в комнате Хонахта, когда северянин подал ему тяжелый серебряный кубок:
— Пей… Тебе станет легче, пей…
— Этого не может быть, — глухо сказал Элион, подняв глаза на Хонахта.
«Не может быть… Я не мог не понять, что это — он, Проклятый… но ведь не понял! Должен быть почувствовать — и не почувствовал… не может быть, чтобы он был настолько другим… Я ничего не понимаю, ничего… Уйти…» Человек долго молчал, потом сказал тихо:
— Тебе тяжело будет оставаться здесь. Если хочешь — можешь уйти. Он отпустит тебя. Я попрошу. — Он коротко усмехнулся. — Все возьму на себя. Хочешь?
Эльф молча кивнул. «Как он угадал? Смог понять… он, человек, Смертный, — меня, Нолдо? Что же может быть дано ему, что не дано мне? Вражье наваждение… нет, слова могут лгать, но обмануть чувства — невозможно… неужели он просто другой, а мы не поняли? Не может быть… А орки? А Финве? Сильмариллы? А войны?.. Неужели правда то, что говорят эти Смертные? Не может быть. Не может быть! Бежать, бежать отсюда… может, разберусь… Или — это ловушка?..»
Элион подозрительно взглянул на Хонахта, но в лице молодого человека не читалось ничего, кроме сочувствия.
— Когда? — отрывисто спросил эльф.
— Хоть сейчас.
Элион ничего не ответил. Слишком многое теснилось в душе. Сейчас он просто не смог бы идти…
«Вот и случилось это, госпожа моя. Элион сам все понял, и не мне довелось открыть ему имя Учителя. Я не успел его подготовить. Он считал Учителя кем-то из Забытых Богов, и я не решался назвать ему имя — то имя, которое они проклинают. Да он, наверно, и не поверил бы мне, стал бы говорить, что я лгу… Как тогда, когда я рассказывал ему об Эльфах Тьмы. Он плакал, а потом словно очнулся. У него были страшные, отчаянные глаза. Он закричал: «Я не верю! Этого не могло быть! Этого не было, не было! Не было! Это ложь!..» Все это словно душу его разорвало надвое, а теперь уже ничем не помочь… Как мне объяснить ему, если он не поверил бы даже Книге? Я не могу оставить его. Не может быть, чтобы мы не могли понять друг друга! И если я сумею убедить его — тогда у нас появится надежда… Если бы он смог говорить с Учителем!., но нет, он не захочет этого. И я догадываюсь почему. Он боится понять: тогда весь его мир рухнет. Элдар невыносимо терять веру в свою правоту, потому они страшатся сомнений, страшатся всего, что может изменить их взгляд. Так и с Элионом. Прав Учитель: самое страшное — непонимание. Оно рождает вражду…»
Вообще-то эльфы не настолько тупы были, чтобы не понять того, что им говорят. Финрод до разговора с Андрет был полностью уверен в том, что старение и смерть свойственны природе людей и они спокойно принимают это. Когда же узнал истину — его взгляды переменились полностью. За один-единственный разговор.
А эльф, описанный в этой повести, — я даже не знаю, что и сказать. Как будто нарочно придумали, дабы подтвердить то, что эльф — не способен ни понять, ни сделать ничего, ни увидеть Свет истинный (только Не-Свет, видать). Ведь повествование ведется, почитай, от лица того самого Элиона. И кому ж он так исповедовался, дураком таким себя выставляя? Стало быть, выдуман он, Элион. Или взял кто-то некую истинную историю и набил ее, как кишку для колбасы, своим собственным вымыслом. И скармливает теперь легковерным… Только вот меня с такой кормежки тошнит что-то.
А я ведь тоже не верю Книге. И понимаю, почему не верил Элион. Он — не видел этого. Он видел другие смерти, не менее жестокие — именем Учителя. Чему поверишь прежде всего? Тому, что услышал, или тому, что увидел?
Да, веру в свою правоту страшно терять. Но если этот самый Элион родился позже тех ужасов, которым я, кстати, тоже не верю, то он-то чем виноват? Война идет с самого его рождения. Он не знает иного. И чем виноват я? Да ничем, даже если все было так, как написано в Книге.
А вот представь, Борондир, а вдруг прав я, а не ты? Каково будет терять веру тебе, проповедник? Каково узнать, что ты искренне проповедовал — ложь?
Одно могу сказать — если и тогда было стремление понять друг друга, то сейчас оно еще более оправданно. Сейчас нет вражды. Сейчас нет крови на счету каждого из нас.
И надежда — есть. Как и у этого юноши, Хонахта. Чтоб мне провалиться, он мне нравится. Чем-то похож на того, из моего видения… Мне так кажется.
«Госпожа моя, ты просишь рассказать тебе о судьбе твоего брата. Прости, что снова причиняю тебе боль; я знаю, как вы любили его, но знаю и то, что правда для тебя дороже и что красивая ложь не утешит тебя. Ахто принял меч Аст Ахэ всего год назад. Он был отважен и горд, твой брат, как и должно сыну вождя и рыцарю Твердыни; быть может, слишком горд. Он не вынес оскорблений, которые бросил ему в лицо пленник. Он ударил…
Тогда старший сказал ему: это против чести. Закон Аст Ахэ гласит — пленный неприкосновенен.
Брат твой пришел к Учителю и сказал: «Я предал тебя, Властелин. Я достоин самой тяжкой кары. Верши свой суд». Учитель ответил: «Боль и гнев иногда бывают сильнее нас». — «Твой ученик не может быть бесчестным. Я знаю, ты простишь меня, Властелин, но я сам не смогу простить себя», — ответил Ахто.
Долго говорил с ним Учитель, но не сумел убедить его. «Честь дороже жизни», — сказал ему Ахто.
Мы не знаем, как случилось это. Твой брат убил себя: он не смог перенести позора. И когда принесли Учителю весть, он сказал: я хочу видеть его. Мы слышали его слова: «Ты был благороден и честен. Кара оказалась тяжелее вины… Суров же твой суд, о воин… Пусть же никто не посмеет помянуть тебя недобрым словом». И Учитель коснулся губами лба Ахто, а потом он ушел, и видели мы — боль переполняет его сердце. И приказал Учитель проводить Ахто как павшего вождя. Никто из нас не забудет, и цветы-память на могиле Ахто. Учитель же помнит все…»
Говорят, Ар-Фаразон тоже любил красивые жесты. Доведет человека до полного отчаяния, до животного страха — а потом прилюдно красиво простит. Чуть ли не сам стремя придержит, провожая из дворца, — а ночью пришлет своих стражников… И нет человека…
«Прошу тебя, звезда моя, не говори об этом отцу. Он, двадцать лет бывший рыцарем Аст Ахэ, сочтет поступок сына бесчестьем для всего рода. Скажи ему, что Ахто погиб в бою; правда убьет его. Ахто был его надеждой, и я никогда не смогу заменить ему сына…
Элион потрясен происшедшим. Прости, сердце мое, что в такой час я думаю о нем. Он дорог мне…»
— Прощай, — коротко бросил эльф.
— Прощай… — Человек ответил не сразу.
Он отвернулся и медленно пошел прочь. Внутри все застыло.
Он был спокоен, входя к Мелькору. «Учитель. Я отпустил его. Я не должен был делать этого. Суди меня…»
Несколько мгновений Вала смотрел на склонившегося перед ним Хонахта.
— Что произошло?
— Учитель, — Хонахт не поднимал глаз. — Он сказал, что хочет уйти. И я отпустил его. Я сам вывел его из Твердыни. Если я виновен — покарай меня. Я в твоей власти.
Да что же это такое? Все время говорится — свободу людям дал, свобода, свобода, а тут — я в твоей власти! Кто их к этому приучил? Опять между строк видать, что там были за порядки! Сначала — приручил, а потом надел ошейник и держал на поводке.
Кстати, ведь парнишка действительно в его власти. Вот напишет отцу его невесты, что недостоин, — и конец.
И еще одна любопытная вещь — говорилось, и не раз, что посылать служить и учиться в Ангбанд своих сыновей было почетным… А может, это было замаскированным заложничеством? И все несчастные северные племена именно так оказались у него в союзниках? Хотя если соответствующим образом людей обучать, так задурить им мозги очень даже можно…
— О чем ты? Подойди ко мне. Подними голову. Теперь говори. Хонахт почувствовал, как комок подкатывает к горлу:
— Учитель… Мне показалось — я оскорбил его чем-то… обидел… Вот он и ушел… Я привязался к нему… Если бы ты знал, как он дорог мне, Учитель! И я сам, сам сказал ему — если хочешь, уходи… Он даже не обернулся… А я… Больно мне, Учитель, как же мне больно… Учитель…
Хонахт опустился на колени и склонил голову.
Опять! Опять на колени!
Вала осторожно провел рукой по его волосам:
— Как кусок живой плоти вырвали, и рана кровоточит… Руки опускаются, и кажется, что легче умереть. И кажется — заплакал бы, если бы смог… Я знаю такое.
— Да, да…
— Ты прав, мужчины не плачут. Но ты не стыдись слез. Тяжело терять друзей. Сейчас можно. Плачь.
— Учитель… Ты говорил — мы должны быть сильными…
— Это не слабость. Поверь мне. Сейчас никто больше тебя не видит, только я. Плачь, мальчик мой, это ничего, иногда так нужно.
Он плакал — тяжело, неумело — и говорил что-то сквозь стиснутые зубы. Когда, немного успокоившись, снова начал воспринимать окружающее, понял, что Учитель — на коленях рядом с ним, а он сидит на полу, уткнувшись в грудь Мелькору, и руки Учителя осторожно касаются его лба, висков, сердца, и становится глуше боль.
— Надо же… как мальчишка… — криво улыбнулся Хонахт. — Что я нес?
— Ничего.
— Прости, Учитель. Я пойду. Я должен…
— Иди к себе. Тебя заменят. Собирайся в дорогу: поедешь домой.
— Не надо, Учитель! Я виноват, но только не это! Лучше прикажи казнить меня!
Вот и доказательство. Если он так говорит, то в Ангбанде вполне могли и казнить за ослушание доброму Учителю. Причем даже за ерунду. И недаром парня так трясет — раз выгнали, значит, род опозорен, значит, ослушался бога, должен умереть.
— Посланником, Хонахт, посланником.
Усмехнулся уголком губ:
— Я жду тебя назад. Но — не раньше чем через месяц. После свадьбы.
— Учитель!..
— Подожди меня здесь.
Вала поднялся и вышел. Хонахт остался сидеть, нелепо улыбаясь. Если ночь в дороге, то через два дня…
Учитель вскоре вернулся. Заговорил властно — только глаза улыбаются еле заметно:
— Рыцарь Хонахт, эти послания должны быть доставлены вождю клана Совы не позднее чем через три дня.
— Повинуюсь, Учитель!
Юноша вскочил было, но Вала остановил его:
— Постой; еще одно. Вот, возьми: это свадебный дар твоей госпоже.
На ладони Валы лежала серебряная фибула — крылатая змея с сияющими глазами. Хонахт вспыхнул:
— Но, Учитель…
— Бери, воин. И будьте счастливы.
Юноша выбежал из зала. Вала смотрел ему вслед:
— Мальчишка!
«Вы еще встретитесь. Ты — и Элион. Ты не забудешь. Он — тоже. Эльдар не умеют забывать… Даже если приказано. Я знаю, как это — терять. Ты еще можешь плакать. Боль уйдет — останется память. Память…»
…Его не принял Свет, он не обратился к Тьме. Его отвергли родичи — ведь он вернулся из плена, а на таких смотрели с подозрением. А он был горд и не желал выслуживать доверие. И еще — сознавал, что никогда уже не станет прежним. Воистину, с горечью думал он иногда, мысли мои отравлены Тьмой… Иначе как объяснить эту странную тягу к Людям, чуть ли не зависть… Но гордость Нолдо не позволяла ему идти к Смертным. И Элион стал изгоем, как и многие в те времена — люди ли, эльфы… Со временем он стал предводителем изгнанников, стоящих вне закона.
А Финроду, королю причем, а не какому-то простому нолдо, гордость не помешала прийти к людям. Странный какой-то получается эльф. Не орк, но уже что-то непонятное.
А вот любопытно, если бы Мелькор как следует поработал над ним, вышло бы у него из Элиона подобие Эллеро Ахэ?
Бесприютная жизнь в лесах и презрение Нолдор изменили его; теперь он мстил за то, что случилось с ним, всем: и Нолдор, и Людям, и слугам Врага. Он ожесточил свое сердце, и никто не знал пощады от него. О Хонахте он старался не вспоминать. Усердно, зло вытравляя из сердца и память, и тоску по другу — теперь он не боялся этого слова. Но Элдар не умеют забывать. Даже когда приказано забыть.
Он шел по лесу — без какой-либо особой цели, когда услышал стук копыт. Он отпрыгнул с тропы и затаился. Из-за поворота показался всадник — статный юноша в черном на вороном коне; остановился, огляделся, словно ощущая чье-то присутствие, — и в это время, приглядевшись, Элион узнал его.
— Хонахт!
Юноша резко обернулся на голос, внимательно вглядываясь в появившегося перед ним на тропе эльфа.
— Хонахт… ты? Откуда?..
— Ты знаешь имя моего отца, эльф? — растерянно и в то же время настороженно спросил всадник, спешиваясь.
Элион забыл, что для людей время идет, что северянин не мог не измениться за двадцать лет. Да, лицо другое… и все-таки — как похож…
— Ты — сын Хонахта? Как твое имя?
— Элион. — Юноша гордо выпрямился — почти вровень с Нолдо.
— Как?!
— Может быть, ты хотя бы назовешь свое имя, эльф, прежде чем требовать ответа от меня?
Эльф не обратил на вопрос никакого внимания:
— Ты действительно сын Хонахта? И имя твоей матери — Илха?
— Да…
— Почему — Элион? — допытывался эльф.
Юноша растерялся окончательно:
— Отец говорил — так звали его друга.
Друг. Никто так не называл его. Никогда.
— Когда он… служил в Ангамандо?
— Он и сейчас воин Твердыни. Почему ты…
— Я — Элион.
— Ты? — Юноша неожиданно улыбнулся. — Вот отец обрадуется! Он так хотел встретить тебя… Едем со мной!
— Куда?
— В Аст Ахэ!
— Не сейчас, — после минутного колебания ответил эльф. — Но я подумаю, обещаю тебе. Я подумаю…
Те, кому суждено встретиться, встречаются. И дорого дал бы Элион, чтобы этой встречи не было никогда.
Человек стоял у дерева, отчаянно обороняясь. Изгои окружили его, точно волки, готовые броситься на добычу всей стаей; будь их воля — изрубили бы в куски, но человек защищался умело, и меч с Заклятьем Ночи на клинке разил без промаха.
— Хонахт! — хрипло крикнул Элион.
Человек обернулся на голос, открывшись всего на мгновение — но и этого было достаточно: два удара — в грудь и в живот — настигли его. Сдавленно вскрикнув, Элион рванулся к человеку, поддержал — остальные смотрели на него с недобрым недоумением.
— Твари! — прорычал эльф. — Носилки, живо! Ко мне!..
— Как же так, Хонахт…
— Не казни себя… друг… — Человек слабо улыбнулся. — Видно, мой час пришел. Глупо как… Он ведь говорил… Не нужно мне… на Пограничье… А я искал тебя… Жаль вот, меч… сыну передать… не успел…
— О чем ты? Я вылечу тебя, вот увидишь! Я все же Нолдо, мы умеем…
— Благодарю… друг…
И вдруг неожиданно остро Элион понял, осознал — ведь Хонахт может умереть, умереть прямо сейчас, и так и не узнать ничего… Ведь столько лет гордость Нолдо не позволяла ему быть честным даже с самим собой. «Нет, он не умрет. Он не может умереть, потому что я все, все расскажу ему, и тогда только и начнется жизнь… Он не сможет умереть!»
Элион заговорил — быстро, словно боясь не успеть:
— Знаешь, я только сейчас понял… Не во вражде дело: непонимание. Я ведь испугался тогда, когда осознал, что он… что он — Мелькор. Не разобрался, не почувствовал, значит — «мысли отравлены ложью Врага», ведь так говорят. Ты пойми, ведь нас всех так учили. С детства вбивали в голову: он — Враг. Я ведь его и не видел никогда прежде — я уже здесь родился… А тут — все по-другому. От него — как волны тепла и какой-то печальной доброты. И потом — он же Властелин, а ты — простой воин… разве я посмел бы говорить так с сыновьями Феанаро?
Да еще как посмел бы. У эльфов другое отношение к вождям и королям. Почитают не за род и титул, а за личные достоинства. Насколько я помню древнюю историю, дружина Маэдроса в конце концов подняла против него оружие. Они посмели сказать своему вождю: «Ты не прав. Правда не на твоей стороне».
— Странно… И, знаешь… теперь я хотел бы говорить — с ним. Мне почему-то кажется — он не прогнал бы меня, как… как мои соплеменники. От меня ведь даже брат отвернулся. А я сам? Разве же я знал, что все — так? Понимаешь, люди… вы — совсем другие. Мы все думали, Элдар — высшие, Нолдор — избранные из высших; а рядом с тобой я даже тогда себя мальчишкой чувствовал. Только признаться в этом не хотел. Даже себе.
Элион говорил так впервые в жизни — горячо, искренне; трудно давалось каждое слово, но на душе становилось легче — словно выплескивалось то, что годами копилось в душе.
— Понимаешь… не было у меня друзей. Никто меня не называл так. И я думал — мне никто не нужен, я сильный, у сильных есть враги, а друзья — зачем? И гнал от себя мысль, что привязался к тебе, что — успел полюбить тебя… Я тосковал по тебе… Словно часть души вырвали — как кусок живой плоти, и рана кровоточит… Никогда не было такого… А теперь — ранили тебя из-за меня, словно я проклят, и от меня — только горе. Не покидай меня, друг…
Точно, воля Моргота подавила его душу. Отрекаться от собственных добрых чувств, отрекаться от общения с себе подобными, какой-то извращенный взгляд на друзей и врагов…
Эльф бережно взял в ладони руку человека, и вдруг отчаянно вскрикнул:
— Хонахт!..
— Вот меч твоего отца, Элион.
— Что с ним? — Лицо юноши помертвело.
— Его убили. Он умер на моих руках.
— Говори, — отрывисто бросил юноша.
Эльф рассказал — жестко, подробно, не щадя себя, не тая ничего.
— Я повинен в этом. Я в твоей власти, человек. Хочешь — убей: я не боюсь смерти, я и так казню себя…
Юноша странно взглянул на него, и, выпрямившись, ответил спокойно и твердо, хотя в глазах стояли слезы:
— Отец так и хотел умереть. Пока он в силе, а не дряхлым стариком. В бою, как и подобает воину, а не в постели. От ран — не от болезней и старости. На руках у друга, а не под рыдания женщин. Это достойная смерть. Я благодарю тебя за то, что ты принес мне вести — и отцовский меч. Благодарю.
Лицо эльфа дернулось. Вряд ли он ждал такого от сына Хонахта.
Вполне достойный ответ порядочного человека. Странно, что эльф ждал от него чего-то другого. И разве он сам так же не ответил бы?
Стократ легче было получить проклятье или удар меча. «Лучше б убил, чем… Что же я наделал?., что же мы делаем?..»
Теперь ничего не осталось. Идти — некуда. Не к кому. Один. И пустота в душе. Все кончено. Слишком поздно понял. Слишком поздно. Он побрел прочь, пошатываясь. Человек окликнул его. Он обернулся.
— Едем со мной.
На мгновение что-то вспыхнуло в глазах эльфа, потом он покачал головой и произнес тяжело и медленно:
— Меч — дар твоего отца. Прими и от меня дар. Имя. Сын Звезд, Элион — ты. А я… у меня больше имени нет. Прощай.
Какова была участь Элиона, прозванного Лесной Тенью, — неизвестно.
И-ЭННЭ КЭННЕН-ЭТЕ — ВСПОМНИ ИМЯ СВОЕ
Откуда эти видения?
Почти каждую ночь — двое: он — молодой, с иссиня-черными до плеч волосами, дерзкие глаза — невероятные, ярко-синие; она — золотоволосая, мягко-неторопливая в движениях, а глаза золото-карие, теплые, медовые. В видениях он знал: они — его отец и мать. Но у эльфов не бывает таких глаз; и язык, на котором они говорили, не был наречием Синдар.
— Скажи, кто были мои родители? что сталось с ними?
— Они умерли. Их убили — орки.
— Они были — Синдар?
— Да. Почему ты спрашиваешь?..
Внешне он ничем не отличался от других: ясноглазый, статный, светловолосый, искусный равно в игре на лютне, стрельбе из лука и владении мечом. Приемный сын одного из приближенных Тингола. Только с годами все больше тянуло его — прочь из беспечального Дориата, и не было ему покоя.
И однажды он решился.
Лютня за спиной, меч на поясе: менестрель Гилмир.
Сперва он обходил стороной поселения Людей: Элдар не испытывают приязни к Младшим Детям Единого. Но постепенно в нем возникло желание понять их; он помнил Берена — тот был горд, почти дерзок с Владыкой Дориата, и, сказать по чести, Гилмир был одним из тех, кто, услышав речи Смертного перед троном Тингола, схватился за меч. Но те из Эдайн, которых он видел теперь, смотрели на него как на некоего полубога, и это вызывало чувство легкой брезгливости. Да, поначалу было лестно — как Смертные слушали его песни, как расспрашивали о его народе… Но такой почет быстро приедается. Пожалуй, Берен был более по душе Гилмиру.
Вообще-то верно, люди побаивались эльфов, но и уважали. А уж в прежние времена, когда наши пути не так разошлись, понимания было куда больше, а страха — куда меньше. И почему ему так неприятно рассказывать о своем народе?
…Он, признаться, слегка оробел, когда увидел, куда вывела его дорога. Там — серо-черная, почти до горизонта, равнина, а за ней хищным оскалом — черные горы…
Ангбанд.
Страшная сказка… нет, уже не сказка. Холодок пробежал по спине: вот оно — то, о чем рассказывают предания, оплот Зла, сумрачная твердыня. Даже двое бесстрашных, что побывали там и сумели вернуться живыми, хранили молчание о жуткой крепости — или говорили коротко и отрывисто. Теперь он понимал: снова пережить весь этот ужас, пусть даже мысленно… Нет, дальше он не пойдет. Вчерашняя ночная стычка с орочьей бандой казалась в сравнении с этим, неведомым, детской забавой. Собственно, орки-то и загнали его сюда.
…Он отбивался из последних сил, спиной прижимаясь к древесному стволу. Орки законов честного боя не ведают: лезут все скопом. Впрочем, иногда это и на руку — мешают друг другу.
«А все-таки они меня одолеют», — подумал он; было уже все равно, только жаль, что суждено умереть так глупо, в случайной стычке. И в этот миг один из орков, стоявший поодаль и давно вслушивавшийся во что-то, взвыл неожиданно испугано:
— Черные!..
Полукольцо нападавших распалось мгновенно. Воспользовавшись этим, эльф растворился в сумерках, но далеко уходить не стал, взяло любопытство — кто ж это такие, что орки их больше смерти боятся? Всадников было пятеро — все в черном, на вороных конях. Двое спешились, быстро осмотрели трупы орков.
— Люди Тени? — спросил тот, что был младшим из пяти.
— Нет. Ни один из них не убит стрелой — видишь? Здесь побывал одиночка. Может, мститель. Может, просто путник.
— Воин хороший, — одобрительно заметил кто-то.
— Ага. Теперь опасайся стрелы. Пограничье…
— Пограничье, — вздохнул один из всадников и добавил с горечью: — Им же все равно — что мы, что… эти, — махнул рукой в сторону трупов.
— Тебя ведь никто не посылал сюда, верно? — жестко сказал тот, кто, вероятно, был предводителем маленького отряда. — Ты вызвался сам.
— Я не жалуюсь. Но глупо ведь — сражаемся на одной стороне, а — враги…
Эльф решил подойти поближе. Двигался он бесшумно, но все пятеро одновременно повернулись в его сторону. Он замер, боясь пошевелиться.
— Зверь? — неуверенно предположил младший. Предводитель покачал головой:
— Человек. А скорее — эльф.
Однако! Услышать в лесу эльфа — это же каким слухом надо обладать? А может, их нарочно натаскивали на выискивание эльфов — если уж читать Книгу между строк?
И на каком языке они разговаривали, если эльф так вот сразу их понял? Хотя эльфы как раз и славятся способностью понимать…
— Эй, парень, — негромко позвал тот, что говорил о Пограничье, — выходи, не бойся. Тебя никто не тронет.
Гилмир не ответил, но задумался: может, и правда — выйти? Очень уж его заинтересовали эти люди, непохожие на тех, кого он встречал раньше. Запоздало осознал: это и есть слуги Врага. Странные какие-то.
— Слушай, может, он ранен? — обеспокоился младший. — Может, поискать его, а?
Эльф невольно отступил назад.
— Вряд ли. Да и он, думаю, не жаждет, чтобы его нашли. Едем.
Он проводил воинов глазами. Непонятно. Враги. Даже и по облику явно — с севера и востока; да и выговор… А с орками, похоже, воюют. Что-то здесь не так…
…Северный ветер хлестнул по лицу, вывел из оцепенения. Гилмир шагнул в сторону — поползла под ногами осыпь, он покачнулся, пытаясь сохранить равновесие, взмахнул руками, упал и покатился вниз. Поднялся на ноги, ошеломленный падением; первая мысль — лютня.
К его удивлению, лютня оказалась цела. Он ласково погладил прохладное дерево, словно успокаивая ее. Сильно болело расшибленное колено. Поднял взгляд. Нет, здесь не взобраться: слишком крутой склон. Он побрел вдоль скальной стены, потом повернул назад — и тут представил себе, как это выглядит со стороны: до смешного нелепо, словно еще слепой щенок мордочкой тычется. Унизительно. Глупо. Все, что угодно, стерпеть можно, но выглядеть смешным?! — ну уж нет!
«Ну и пусть, — вдруг бесшабашно-весело подумал он. — Всем нам дорога в Чертоги Мандоса. Зато посмотрю, каков он — Враг. Может, пропустят — менестрель все-таки… Это — если Люди. А если орки… — Он помрачнел. — Орки… Они заплатят за все».
Вот это по мне! Точно — все будем в Чертогах Мандоса. И мы с Борондиром тоже. Вот тогда все и узнаем…
Что-то невеселые пошли у меня шуточки. Ах если бы все узнать при жизни!
И что? И мне будет интересно после этого жить?
Нет, а все же? Ведь если смысл нашего существования в постижении Замысла, и когда-то все-таки придет время, когда мы будем знать именно ВСЕ, — что тогда?
Честно говоря, я не верю в Битву Конца Времен. Может, я дурак. Конец времен — это когда знаешь все и уже больше нечего познавать. — Может, тогда настанет время — творить? Нам, людям?
Мысль снова бегает по кругу. Человек станет равным богу — Мелькор прав?
Или Эру прав?
Или — да пошли вы оба, и тот и другой?
Прости, Всеотец, меня, дурака. Лучше стану читать дальше.
Всадники сразу заметили одинокую фигурку — кто-то, прихрамывая, брел по черно-серой равнине. Подъехали поближе; Гилмир положил руку на рукоять меча.
— Привет тебе, путник. — Говорящий статен и красив: льняные волосы выбиваются из-под шлема, широко расставленные прозрачно-зеленые глаза смотрят с интересом. — Заблудился?
Его спутники рассмеялись сдержанно и негромко.
— Да нет. — Эльф вскинул на всадника дерзкий насмешливый взгляд. — Захотелось вот на властелина вашего взглянуть: может, примет менестреля?
Всадник приподнял бровь:
— Петь ему будешь, Элда?
— А что?..
Светловолосый подумал.
— Ну, что же… Думаю, ему будет любопытно тебя послушать. Садись в седло.
— А… каков он собой?
— Кто?
— Ну, владыка ваш…
Светловолосый усмехнулся уголком губ:
— Увидишь. А ты смелый… Не боишься?
— Кого? — дернул плечом эльф.
— Моргота, — жестко, раздельно ответил воин, через плечо бросив холодный быстрый взгляд на эльфа. Тот промолчал, и больше они не проронили ни слова до конца пути.
— Ангор? Приветствую. Кто это с тобой?
— Менестрель.
— Альв?
— Синда. Говорит, хочет петь Властелину.
— Менестрель… — Страж внимательно оглядел Гилми-ра. — Что ж, входи… Постой, — поднял руку предостерегающе. — Оставь меч.
— Что, — прищурился эльф. — Властелин боится, что его убьют?
— Не смей! — скрипнул зубами страж. Ангор положил руку ему на плечо, и тот закончил уже спокойно: — Он ничего не боится. Оружие тебе не понадобится. Здесь тебя никто не тронет. Я покажу дорогу…
Странно. Воин — и так поддается на подначку. Очень похоже, что обучали их здесь отнюдь не так, как написано в Книге. Мне страшновато представлять, что мог такой несдержанный на руку воин сделать с пленниками, если вдруг кто не так на него посмотрит… Как было с тем злосчастным юношей по имени Ахто…
— Я сам провожу, — вмешался Ангор и кивнул Гилмиру — идем, мол.
Все происходящее казалось сном. Может, ловушка? Неужели так просто — добраться до Врага, и все рассказы о подвигах Берена — ложь?
Ага. Я понял. Именно для того, чтобы показать, что рассказы о подвигах Берена — ложь, все это и записывалось. Кроме прочего, известно — в логово дракона войти легко, а вот выйти…
А орков-то здесь нет. Только Люди. Странные люди. Непонятные. Спокойные, молчаливые. Ни тени неприязни. Однако как этого стража задело!..
— Подожди здесь, я скажу ему, — Ангор исчез за дверью.
Эльф растерянно вертел головой: это и есть — Ангбанд? Наваждение, что ли? Было ощущение, что вот сейчас очнешься; только почему-то видение никак не исчезает.
— Войди. Он ждет тебя.
Гилмир вздрогнул: задумавшись, даже не услышал, как вернулся Ангор. Не без робости эльф открыл дверь. Недоуменно огляделся, подождал немного, потом обратился к человеку в свободных черных одеждах, стоящему к нему вполоборота:
— А где…
Человек обернулся. Светлые задумчивые глаза скользнули по лицу эльфа:
— Приветствую, менестрель. — Голос был глубокий, низкий.
Гилмир застыл с широко раскрытыми глазами, совершенно ошеломленный внезапной догадкой. «А… каков он собой?» «Увидишь».
— Ты и есть…
— Я. Ждал другого, да? — Уголок губ дернулся — тень грустной усмешки. Вообще, когда он говорил, лицо его оставалось неподвижным: шрамы. Двигались только губы. — Ты вырос, — непонятно сказал Властелин. — Выбрал дорогу менестреля? — И не дожидаясь ответа: — Спой.
— Что ты хочешь услышать?
— Все равно. Выбери сам. Мне нечасто приходится слышать песни Эльдар. — Что-то странное было в его голосе.
Гилмир не подумал, стоит ли петь эту песню — вот же, Вала сам дал ключ! Пожалуй, баллада о Берене и Лютиэн была не совсем уместна… Он поймал себя на том, что боится оскорбить этого усталого седого человека с лицом, изорванным шрамами и такими странными глазами… Человека?..
— Благодарю, йолло.
— Как ты сказал?.. — Слово было слишком знакомым; так называли его в видениях те двое.
— Ты помнишь? — Взгляд — острый и короткий: вспышка молнии. — Ты не все забыл, йолло!
— Объясни. — Голос не повиновался эльфу.
— Постой… не сразу… — Вала был взволнован, кажется, не меньше. — Позволь — твою лютню.
Менестрель лютню покорно отдал, но невольно отвел глаза, увидев руки Валы. В этом легенды не лгали. «Не сможет он играть», — подумал с непонятной тоской. Тем более удивился, когда услышал первый аккорд, чистый и звучный.
Мелодия была медленной, светлой и напевной, как чистая глубокая река. И — удивительно знакомой. «Колыбельная…»
— Колыбельная? — шепотом.
— Да… А вот это?
Чуткие пальцы пробежали по струнам, сплетая нить пронзительно-печальной музыки. Губы эльфа дрогнули. Он услышал слова песни, не сразу поняв, что поет это он сам.
Андэле-тэи кор-эме
Эс-сэй о анти-эме
Ар илмари-эллар
Ар Эннор Саэрэй-алло…
О 'ллаис а лэтти ах-энниэ
Андэле-тэи кори 'м…
Я подарю тебе мир мой — родниковую воду в ладонях, звездную россыпь жемчужин, светлое пламя рассветного солнца… В сплетении первых цветов я подарю тебе сердце…
Чужой язык… «Чужой? Но ведь я знаю, я помню, я понимал его…» Он замер, пораженный, и Вала, почувствовав его смятение, опустил руки.
— Еще, — попросил эльф почти умоляюще. — Сыграй еще…
И снова звучала мелодия, печальная и светлая, как серебристая дымка тумана ясным осенним утром; и еще одна, и еще…
— Благодарю… Учитель, — шепотом, не сразу вспоминая слова древнего языка. — Халлэ, Тано…
— Гэлмор, мальчик мой… — Вала коснулся пепельных волос эльфа — и тут же отдернул руку. Тот поднял глаза удивленно — и вскрикнул:
— Учитель!.. Великие Валар, что же я наделал… твои руки…
Вала невольно усмехнулся: «Учитель» — и «великие Валар»? Усмешка вышла кривой: искалеченные пальцы свела судорога.
— Что мне делать, говори… Как помочь? Как же я мог забыть, глупец…
— Не бойся, мне не больно.
— Зачем ты лжешь, я же вижу…
— Ничего. Главное — ты вспомнил.
— Учитель, кто мои родители? Там — мне говорили, что их убили орки…
— Не орки, мальчик. Счастье еще, что ты попал к Синдар. Наверно, потому, что ты похож на них. Ты ведь не первый приходишь ко мне.
— А кто? Ты расскажешь?
Так. Либо я запутался, либо здесь что-то не так. Если он был маленьким, когда попал к синдар, то откуда он взялся? Ведь сказано было — всех детей увезли в Валинор. И как маленький мальчик-эльф мог пройти от Хэлгор — Утумно то есть — до Дориата? Причем это не просто эльф — это эллеро, совершенно к жизни не приспособленный? Или все же убили не всех? Кто-то из взрослых спасся?
…Это была дерзость отчаянья — прийти сюда и сказать: я хочу говорить с Владыкой. Думал — тут и убьют, но его пропустили, даже не разоружив. Нет, конечно, он не собирался говорить ни о чем. Государь его Инголдо-финве: он пришел мстить. Он не задумывался особенно о том, как осуществить это: если Врага можно ранить, быть может, можно и убить. А не удастся — в лицо ему выкрикнуть слова проклятия. Он не сразу поверил, что это и есть Враг. Да и был ли хоть один, кто понял и поверил бы сразу? Ни короны, ни несокрушимых доспехов, ни свиты… Но когда увидел лицо Врага, снова накатила жгуче-соленая волна ненависти.
— Приветствую, Моргот, Владыка Ангамандо, — глухо сказал он, подчеркнув это — Моргот.
— Приветствую, Элда. — Вала поднялся и подошел к эльфу; спросил тихо и мягко: — О чем же ты хотел говорить со мной?
«Думаешь, можешь меня обмануть или разжалобить? Не выйдет, проклятый!..»
— Я хотел сказать…
Он ударил быстро — но все же недостаточно быстро: Вала успел перехватить его руку, сильно, до боли сжав запястье. Эльф зарычал от ярости и попытался вырваться — не вышло.
Они не забрали оружие у явного врага? Да что же за обалдуи-то! Наверняка добрый Учитель потом их примерно наказал за головотяпство. А если не он, так Повелитель Воинов — насколько я понимаю, он выполнял всю грязную работу, а Учитель оставался добр и непогрешим. Вряд ли он хотел быть явно причастен к наказанию нерадивых. Но зато потом страдал за них всех.
— Значит, ты пришел меня убить… — медленно проговорил Вала. — Но я ведь бессмертен, йолло.
Эльф замер, уже не пытаясь освободиться.
— Как… ты меня назвал?
— Ты ведь понял. Я не стану тебе мешать. Я заслужил кару именно от тебя, Ахэир.
Рука Валы разжалась, но эльф уже даже не пытался нанести удар.
— Какое… имя ты… назвал…
— Ведь ты из Эллери Ахэ, из Эльфов Тьмы, мальчик. Твои родные были… моими учениками. Я…
— Нет! Ты… нет, ты лжешь…
— Но это правда. Ты вспомнил свое имя — так вспомни же…
— Нет! Замолчи! Я не хочу слышать!… — Эльф зажал уши ладонями, лицо его исказилось, как от боли.
— Ахэир, мальчик мой, выслушай. Ведь ты все-таки пришел…
— Я… я хотел… Я ненавижу тебя! Будь ты проклят! И будь проклят я — я не могу уже убить тебя, ну так бей же, зови своих рабов, я не боюсь — потому что я буду мстить тебе, пока я жив, слышишь, ты!..
— Успокойся. — Вала шагнул к эльфу, заглянул в растерянные глаза — тот отшатнулся в ужасе.
Двери распахнулись, и двое стражей ворвались в зал — услышали крик.
— Учитель, что…
Эльф стремительно обернулся к ним — странно, но, кажется, он успокоился, только в глазах вспыхнул яростный огонь. Он вырвал из ножен меч.
Ленивые уроды! Лопухи! Наш сотник выпорол бы таких ко всем балрогам — это еще в лучшем случае. А то и под суд отдал бы за отсутствие бдительности в военное время. Ну и дисциплина! Ну и воины! Он тут и с мечом, и с кинжалом! А катапульты у него еще за пазухой не было случаем?
— Стойте! — властный окрик за спиной. — Оставьте его. Воины одновременно и без колебаний вложили мечи в ножны; один все же сказал:
— У него оружие, Учитель.
— Да! — оскалился эльф. — И я убью любого, кто попытается приблизиться ко мне!
— Тогда уходи сам. Я клянусь — никто не тронет тебя.
— Думаешь, я поверю клятве лжеца? Но я не доставлю тебе удовольствия видеть, как мне перережут глотку! Твои псы сдохнут первыми! — С хриплым отчаянным воплем эльф бросился на воинов.
— Не убивать.
Несколькими минутами позже эльф снова оказался перед Валой. Только теперь его держали за руки воины.
— Трус, подлец! Я не боюсь ни твоих палачей, ни пыток, ни твоих глаз! Тебе не удастся сломить мою душу!..
И — та же смесь растерянности и ненависти в глазах. Вала горько усмехнулся:
— Ты воистину стал — Нолдо… Ты скорее готов умереть, чем поверить мне. Что ж, я не стану неволить тебя. Калечить твою душу и отнимать волю, — с насмешкой прибавил он. И обращаясь к воинам: — Пусть уходит. Он свободен. Оружие ему верните.
«Нолдо» означает «умелый», «искусный», «мудрый». Нолдор всегда стремились к пониманию мира, и уж понять он, наверное, смог бы. И поверить, если бы ему доказали. Только вряд ли принял бы истину Мелькора. Однако, видно, тут нужна была слепая вера, а не понимание.
…У подножия поросших редким сосняком гор воин рассек коротким кинжалом ремни, стягивавшие руки эльфа, и бросил на землю рядом его меч.
— Иди. И, знаешь… я тебе скажу на прощание: если б не слово Учителя, я убил бы тебя. — Человек говорил совершенно спокойно, без тени гнева или ненависти.
— Ну так убей, — глухо откликнулся эльф, не оборачиваясь.
— У нас, — человек подчеркнул эти слова, — у нас не принято бить в спину, Нолдо. Прощай.
Стало быть, у эльфов бить в спину принято. Великолепно! Неужели тот, кто это писал, думал, что можно облагородить чьи бы то ни было деяния, опорочив его врагов?
— Ахэир… Да, я помню его. И где же он теперь?
— Думаю, в отряде Тени.
— Я уже слышал о Тени. Кто он и что за странное прозвище?
— Не все сразу, мальчик. — В голосе Валы проскользнула тень улыбки.
Смущенно улыбнулся и Гэлмор:
— Странно ты меня называешь… Нет, просто никто никогда не говорил… Учитель, можно я пока останусь здесь? Мне так много нужно еще вспомнить, узнать, понять… Можно?
— Ты меня сразу назвал — Гэлмор. Почему?
— Я ведь помню вас всех. И еще — ты похож на своего отца. Только его глаза…
— …были синими, да? Да… Ты расскажешь о нем?
— Конечно. А как тебя называли в Дориате?
— Гилмир. Ты не знал разве?
— Откуда… — Взгляд Валы стал задумчивым. — Конечно… Должно было звучать похоже на твое прежнее имя. Наверно, так было со всеми…
Он прожил в Твердыне Тьмы долго — покинул ее всего за два года до Великой Войны. Впрочем, о войне тогда почти никто не думал — его просто снова позвала дорога. Учитель сказал на прощанье: «Все вы — Странники, йолло».
Лютня за спиной, меч на поясе: менестрель Гэлмор…
Я искренне стараюсь понять. Я искренне выискиваю различные оправдания поступков Мелькора и его последователей. Ведь надо же как-то объяснить хотя бы самому себе, как такие предания могут обратить человека ко Тьме?
Всякий видит и воспринимает по-своему. Почему бы и им, тем, кто на противоположной стороне, не иметь своего взгляда? Я не фанатик и вполне способен уважать чужое мнение. Для меня прежде всего было любопытно именно «их» восприятие. Ведь, по чести говоря, нас, людей Света, не так уж и много. Мир огромен, людских племен и народов не счесть. Даже те, кого мы можем считать нашими врагами, — это лишь ничтожная часть всего рода людского. Большинству людей ведь совершенно нету дела до Света и Тьмы в том смысле, как понимаем я и Борондир. Наверное, у них тоже есть понятия о Добре и Зле, но свои. И вряд ли все они, эти люди, — ученики и союзники Врага. Я далек от высокомерия моих нуменорских предков, явившихся «просвещать» низшие народы. М-да. Это «просвещение» дорого нам стоило. И нам, и им. И главное — мы наделали столько ошибок, столько страшных ошибок в ослеплении сознания своей правоты, что теперь вряд ли нам удастся хоть кого-то убедить в том, что мы не зла хотели. Мы сами сыграли на руку врагу. Да и себе мы добра не много принесли — самоуверенность никогда не приводит к хорошему. Наши прошлые и грядущие поражения нами самими и подготовлены.
Поражения… Да. Я терплю поражение с Борондиром. Потому что НЕ ЗНАЮ, как его убедить, и сам уже сомневаюсь в себе.
Мне иногда кажется, что именно высокомерие нашей нуменорской правоты как раз и привело к тому, что Борондир так упрям и не желает — просто не желает посмотреть на свою веру более холодно и трезво. Не допускает даже мысли о неправоте своего бога. Это — сопротивление моей правде. Правде власти.
А мы с ним похожи. Оба имеем свою веру и не намерены отказываться от нее. Но если я признаю, что многое в нашей истории позорно, что хроники очень даже способны врать, то Борондир, похоже, считает, что за ним — истина. Окончательная и единственная. А вот в этом как раз и заложено начало поражения.
Я читаю повести об Аст Ахэ. Я стараюсь отбросить все наносное, оставляя лишь главное. И изумляюсь — как похоже на наши. Только вместо Учителя — наши легендарные вожди, эльфийские короли, а Гортаур и волколаки — враги. И так же, как и у них, — чувство обреченности, ибо Валинор недоступен, гнев Валар на героях, и остается только умереть достойно. И все же в наших повестях есть надежда. Эстель. Даже в пронзительно-печальных «Речах Финрода и Андрет». Даже в повести о безнадежной любви Аэгнора.
Но здесь все же есть нечто… извращенное. Чрезмерное смакование страданий и боли Учителя, которые затмевают страдания и боль других, а главное — явную несправедливость многих его деяний. Мне это чем-то напоминает притворный обморок девицы, которая попалась на распечатывании чужого письма, — все бросаются приводить ее в чувство, а о письме как-то и забыли, можно спрятать его в лиф.
И все же — мы похожи. Мы слишком, чудовищно похожи — мои предки и эти люди. Каждый сражался и умирал за свое. Да, меня коробит постоянное прославление Мелькора. Это повести не о людях — это повести о том, как он велик, мудр и прочее. Какое-то житие Мелькора Святого.
Впрочем, Борондир наверняка скажет о том, что у нас житие Финрода Святого или Элессара Святого…
Я читаю повести об Аст Ахэ. Они просты. Некто приходит или его приводят в Аст Ахэ, он смотрит, разговаривает с Учителем и остается или уходит, унося в себе либо понимание, либо еще большее непонимание. Что же, это мне понятно.
Но поверю ли я?
Я читаю повести об Аст Ахэ…
Кстати, выяснил у стражи, какой нынче день. Оказалось, что уже девятый день месяца гваэрон.
