ГЛАВА 11

Месяц нинуи, день 14-й

Я не скоро пришел в себя. С Борондиром я предпочитал не встречаться — сейчас я ненавидел его. Я понимал, что переношу на него все те чувства, которые вызвали у меня последние повести Книги, но ничего не мог с собой поделать.

Обычно в такие мгновения меня выручает работа, хоть какая — погрузиться в нее с головой и ни о чем другом не думать. Но, как назло, никаких других дел, кроме этого, у меня сейчас не было.

Но как только я открывал Книгу, мне тут же хотелось ее закрыть и никогда больше не видеть… Я должен был понять, что со мной творится.

На столе передо мной лежал лист пергамента, но я долго не решался прикоснуться к нему пером. Мне все казалось, что я что-то недодумал. Недопонял. Сумятица в мыслях у меня была ужасная. Мне было просто плохо. Я был мрачен и зол на все окружающее, поскольку оно имело наглость безмятежно существовать, в то время как меня терзают сомнения и когда основы всего моего мировоззрения того и гляди пошатнутся. Мне потребовалось несколько дней для того, чтобы хоть немного прийти в себя. Это похоже на то, как тебя вдруг смывает волной с прочного, кажущегося непоколебимым и вечным камня и мотает, мотает, пока не выбросит на какой-нибудь берег. Если, конечно, выбросит, а не утопит. И снова ты ощущаешь под ногами опору — уже не прежнюю, но все же опору. Так было и со мной. Я еще не нащупал своей опоры, но уже предчувствовал ее, поскольку буря в моем море начала потихоньку утихать.

Начать писать всегда сложнее всего. Первая фраза рождается мучительно — но если она верна, то потом все идет как по маслу. Даже если это не стихотворение, не повесть, а такая занудная вещь, как отчет или донесение. Но на сей раз я даже не донесение писал. Это были выкладки для меня, и только для меня. Я как бы ставил вехи, по которым мог бы идти сейчас, среди смятения души моей. Я расчертил лист пополам. Слева написал — «У нас», справа — «У них». Это было только для меня, потому я не выбирал слов, а писал как есть. Итак, что получается.

ТВОРЕНИЕ

У нас:У них:

Единый существовал всегда вне времени и пространства, до него ничего не было, до Творения существовал только он. Единый существовал прежде Арды, но, возможно, не прежде Эа. Возможно, он не единственный Творец такого же значения, есть и другие, от коих он почему-то пожелал отгородиться.

И кто же тогда сотворил самого Эру?

Арда и Эа появились в результате Творения, которое мы зовем еще Песнью. Арда появилась в результате Творения, Эа была раньше, мало того, Эру отделил Арду от Эа — создал Пустоту, в которой Арду и поместил, отгородив ее от Пустоты и от Эа преградой.

Айнур есть создания мысли, воли, желания и любви Единого. Единый изначально благ. Айнур есть создания Единого. В этом мы сходимся. Единый изначально не благ — это видно из того, как он отделяется от остальной Эа и пытается усмирить своих Айнур.

Единый сильнее Айнур, поскольку они в лучшем случае вместе могли бы стать равными ему. Короче, из сотни кроликов никогда не составишь одну лошадь. Единый не сильнее Айнур, поскольку боится Мелькора. Похоже, не слишком-то он сильный творец, если сотворил нечто, чего сам убоялся. Может, оттого и спрятался в Арде?

В Эа по рукам давали, чтобы чего не натворил?

Замысел Единого как раз и состоит в том, чтобы Айнур ТВОРИЛИ, так что даже бунт Мелькора есть исполнение Замысла.

Замысел не есть некое предначертание событий, которые необходимо должны совершиться, — иначе не было бы смысла создавать Айнур и давать им свободу творить. Замысел Единого — некое предначертание событий, которые должны неминуемо совершиться, и самостоятельное творчество, вне его Замысла, есть преступление, за которое карают.

Единый не вмешивается в дела Айнур — позднее Валар, ибо созданные им существа обладают свободой воли и он, как Творец, не имеет права их волю подавлять. Единый не вмешивается в дела Валар непосредственно, поскольку просто неспособен, потому действует опосредованно, натравливая Валар на Мелькора.

Падение Мелькора началось с того мгновения, когда он сказал: «Я лучше всех знаю, как все должно быть», — и попытался заставить собратьев поступать по его воле. В чем даже некоторое время преуспевал. Мелькор просто лучше всех понял, что за существо их творец, и потому стал ему ненавистен. Все попытки Мелькора исправить положение кончались потрясениями из-за слепоты Валар и злобных козней Единого. Получается, что Мелькор узнал или увидел нечто, чего боялся Единый и чего не пожелал открыть остальным Валар, ибо иначе не удержал бы их в узде. Что мог увидеть и узнать Мелькор?

Во-первых, что Арда не единственный мир и что мир может быть устроен по-другому.

Во-вторых, что Единый не так силен, как думали Валар.

В-третьих, что он отнюдь не так благ.

В-четвертых, он пытался вырвать собратьев из-под воли творца. Но тут ему не повезло.

Валар изначально благи. Они любят мир, тех, кто в нем живет, и скорбят о любой смерти. Они долготерпеливы и вступают в сражение только в самом край нем случае, поскольку любят Арду, а их вмешательство слишком гибельно для Арды. Валар изначально благи не все. Они мстительны и жестоки или, в лучшем случае, просто не способны в своей благости отличить добро от зла, поскольку отгородились от мира, и потому с невинным сердцем творят страшные жестокости и несправедливости. Они отгородились от Арды в Валиноре, потому что боятся Мелькора, не желают снизойти до ее бед и в случае войны с Мелькором готовы ничтоже сумняшеся разнести и всю Арду. От этого их, видимо, удерживает только страх — они связаны с Ардой.

Единый не уничтожил ни единого творения Мелькора, поскольку не считал себя вправе это сделать. Он не уничтожил и Аулехини — гномов. Поскольку Единый сам боится столкнуться с Мелькором напрямую — или ему просто лень утруждать себя нисхождением в какую-то Арду, он истребляет творения Мелькора руками его собратьев — Валар.

Мелькор уничтожал все, что мешало его замыслам. Чего не мог уничтожить — уродовал. Мелькор не мог доказать братьям того, что они своими делами изуродуют Арду, и потому стал бороться без объяснений.

Видение Арды развертывается доныне, и Песнь Айнур не закончена. Единый дал лишь начало, Айнур лишь наметили очертания — остальное предстоит сделать эльфам и людям. Ничего и не может быть вне замысла Единого, поскольку он есть начало всего и, как сейчас говорят философы, он и есть — все. Песнь Айнур связала Арду предопределенностью, и лишь Мелькор сумел ее уничтожить, хотя и не до конца. Предопределенность заключается в том, что нет и не будет ничего, чего уже не задумал бы Единый. Или он так говорит. Врет, точнее.

Предопределенность есть лишение выбора Эльдар и Людей, виной чему — Мелькор. Дар Смерти Людям и призыв Эльдар в Валинор есть необходимость, которая избавляет Эрухини от власти Мелькора. Предопределенность есть Замысел Единого.

Творение не закончено. Оно продолжается и продолжается в Арде, хотя уже не Могуществами, а теми, кто в Арде живет. Единый не забыл об Арде, но не смеет вмешиваться в ход событий, поскольку его благость не дает ему нарушать чужую свободу воли. Творение Единого закончено — он потерял всякое любопытство к Арде и ее судьбе.

Валар способны ошибаться, сомневаться, страдать. Они благи — но не без грешны и способны осознавать свои ошибки, а потому способны прощать и имеют право судить деяния других. Довольно вспомнить, как эльфы и Валар в одном кругу рассуждают о судьбе Финве и Мириэль — не понимая любви и страданий, невозможно судить наравне с теми, кто их знает. Не помню, по-моему, Манвэ говорит, что, если бы Аарда, к примеру, покинула Арду, он там не смог бы существовать.

Так что знали они любовь. Мелькор способен сомневаться, ошибаться и страдать. Тем не менее его ученики считают его правым во всем, а кто не принимает его путь, рассматривается как отщепенец, предатель и изгой. Правда, я могу списать это на чисто человеческое восприятие. А уж что Мелькор готов проклинать и не прощать — это даже не скрывается.

Нам известно о Творении от эльфов, им — от Валар. Поскольку понятия Могуществ и Эрухини все же слишком разнятся, все объясняется понятным людям и эльфам образом. Естественно, что лишь приближенное понимание, зачастую слова либо не могут выразить, либо просто искажают смысл изначального события. О Творении известно из уст Мелькора, который тоже постарался объяснить понятным образом, но почему-то все оказывается уж настолько очеловеченным, что просто поражаешься, какие же гады эти Валар — такие гадостные побуждения им приписываются.

Изначально Арда должна была быть иной, но Мелькор внес своим Несозвучием Искажение, и потому в Арде столько горестей. Потому эльфы вынуждены уходить в единственное место, менее всего Искаженное, — в Валинор. Изначально Арда должна была быть иной, но Мелькору не дали исцелить ее, потому в ней столько скорбей. Единственное место, где Арда наиболее соответствует замыслу Мелькора, — истинно благая земля Эс-Тэллиа (Борондир намекнул мне о существовании оной, но потом опять замкнулся).

Задача эльфов — полное познание Арды и сохранение этих знаний. Арда меняется, уходят знания. Может, знания об Арде минувшей уже и не нужны в настоящее время, но без них нет полного познания, нет приближения к познанию Замысла Единого, нет приближения к Нему. Эльфы приближаются к Единому через познание, люди — через свершения, которые невозможны без познания и знаний эльфов. Вообще непонятно, зачем эти эльфы нужны. Лично я не понял. Однако Мелькор тем не менее избавил их от Предопределенности, которая заставляла их неминуемо возвращаться в Валинор под власть Валар.

То есть сделал эльфов примерно такими, как Единый, видимо, задумал людей. Без Искажения, конечно.

Люди изначально должны были быть почти бессмертны — ибо со временем их фэа начинала бы стремиться за пределы Арды, и они тогда покидали бы свое роа без сожаления в избранный ими самими час. Отчасти это осуществилось в Нуменоре, но этот остров все равно был изначально поражен Искажением. Как и все в Арде. Люди уходят неведомо куда. Люди — не столько творения Единого, сколько Мелькора, потому злобный Единый укоротил им век и заставил их страдать.

Мелькор сумел сделать только одно — даровать им смерть как — уход из-под власти Единого, то же неведомо куда.

Смерть — дар Единого людям, который позволял им уходить за пределы Бытия ради Некой новой цели, ведомой одному Единому. Осмелюсь предположить, что это начало сопричастности Творцу и Творению. Поскольку смерть — Дар Мелькора, стало быть, люди становятся потом сотворцами Мелькору.

Люди среди Эрухини не избранный народ, хотя им отведена значительная роль в Арде и в Эа. Люди — избранный народ.

Творчество — не грех. Но несет в себе опасность, потому творец должен отвечать за сотворенное им и уметь ограничивать себя, а также не давать силу в руки тех, кто не готов ее принять. Творчество — однозначное благо и ничем быть ограничено не должно. Даже если последствия непредсказуемы.

Что я могу на это сказать? Наверное, ничего, кроме того, что они вот так думают, а я — эдак. Я ничем не мог опровергнуть Борондира, потому что ни у меня, ни у него нет способа окончательной поверки. Это будет беспочвенным спором вроде «ты дурак» — «нет, ты дурак». Нет, окончательная-то поверка существует, но она действительно станет окончательной, поскольку это — смерть и то, что лежит за ней. Вот весело будет, если за смертью совсем не то, что думает каждый из нас!

Я не могу его переубедить. Он прекрасно знает, во что верю я, и это его не убеждает. Теперь и я знаю, во что верит он, но это, хотя и не убеждает меня, заставляет не то чтобы усомниться, но взглянуть на все несколько по-другому. Как именно? Я снова взял перо.

Итак:

А вдруг все было не так, как я привык считать?

Или не совсем так?

А как тогда?

Я не могу поверить, что все было так, как написано в Книге.

Что не дает мне поверить в это?

Вся история моего народа.

Вся история моей семьи.

И хотя бы то, что и моя вера, и его идет с чужих слов — стало быть, и то, что написано в Книге, может оказаться неверным или не совсем верным.

И я не могу принимать за истину слова Саурона или Мелькора. Пока ничто меня в этом не переубедило.

Могу ли я сказать, что Валар были не правы?

Могу. Такое не раз уже говорилось в нашей истории.

Могу ли я их простить и понять?

Понять могу. Но мое человеческое понимание не может приглушить моего человеческого горя, хотя для Арды то, что принесло мне зло, могло оказаться благом. Может, гибель Нуменора была нужна Арде — но моим предкам ют этого легче не стало.

А способен ли Борондир усомниться в правоте своего Валы? Хотя бы отчасти? Спросить.

Я могу согласиться с тем, что Мелькор хотел блага. Но не зря же говорят, что благие намерения приводят к вратам Ангбанда. (Кстати, а вы знаете, откуда произошла эта поговорка? Кое-кто утверждает, что ее придумали нолдор в Первую Эпоху. Я этому верю — очень похоже на правду.) Я могу согласиться с тем, что для некоторых существ он делал добро. В этом отчасти даже может быть свидетельством та фраза из «Квэнта Сильмариллион», что Мелькор притворялся, что любит людей. Может, и не слишком-то притворялся. Но любил он отнюдь не всех.

Да что я сужу о его намерениях! Если существует эта Земля-у-Моря, где все устроено по его замыслу, то лишь там я смогу понять, чего именно он хотел и чего не сумел осуществить.

Я согласен и с тем, что взаимное непонимание и нежелание понять ведет к большой крови.

Но ведь мы, люди, такие разные, все же способны понять друг друга.

Может, именно так, через нас, поймут друг друга и примирятся наши боги? А?

Так. Меня начинает заносить не туда. Итак — во что я еще верю?

Я могу поверить в то, что существовали Эллери Ахэ, поскольку в пользу этого говорит язык. Прежде всего — язык. И то, что прежде мне не доводилось с ним сталкиваться, лишь подтверждает то, что Эллери Ахэ было мало, что они погибли и что если на этом языке где и говорят сейчас, то далеко от наших земель.

Смутные упоминания в «Квэнта Сильмариллион» о неких существах, соблазненных Врагом.

Необычный материал, на котором велись записи.

Все-таки они были.

Я готов поверить в то, что они своего Учителя любили и обожали.

Я поверю и в то, что они погибли.

Но я не поверю в то, КАК они погибли. Несомненно, предания об их гибели сохранились, а вот уже остальное — наверняка домысел. И могу понять, когда и почему возник этот домысел.

Но мне в любом случае тяжко оттого, что их не стало. С ними — судя по текстам — слишком многое ушло. Мне жаль.

Я бесспорно верю в существование майяр-отступников. Об этом упоминается — правда, сомневаюсь, чтобы это были именно эти майяр.

Итак — я верю в события. Я не верю в эту чудовищную жестокость.

И еще — каждый знает, что любое событие и поступок можно истолковать с разных точек зрения, приписав героям те или иные мысли. Может, даже не нарочно, без умысла, а именно в силу своего понимания и душевного склада.

Можно ли любить Мелькора?

Такого — да.

И вообще, любовь штука сложная и странная. Подчас необъяснимая. За примерами и ходить недалеко. Вон — отец моего друга и родича Берегонда, полухарадец. Дед Берегонда по непонятному порыву взял в жены харадскую девушку, которую наши захватили в плен после какого-то пограничного рейда. Выкупа за нее даже не взял, женился на ней наперекор и семье, и всему свету, да еще и была она не то глухая, не то немая. Но красива безумно. Я видел ее портрет. Она ему родила сына, но прожила недолго. Любил он ее сильно, потому как скоро и сам зачах с тоски. Вот так. А разве мало примеров тому, как женщины внезапно загораются любовью к прежде отвергаемым поклонникам, когда те претерпевают страдания — из-за них или просто так? А уж сидение у ложа раненого или еще что в таком духе — открой любую светскую повесть, так и наткнешься. А существо, которое чувствует даже острее, чем человек, наверняка еще более подвержено жалости и еще более, чем человек, способно полюбить за страдания. Так что верю.

Обманул ли он их всех?

Виновен ли он в их смерти?

Насчет первого — не скажу теперь. Может, ИХ он и не обманул.

Но что виновен — это безоговорочно, винили они его за это или нет.

Итак — какой я сделаю вывод?

Было. Да, было. Может, не так, как объясняется в Книге, — но было.

Итак, я нашел свою опору.

Душа моя успокоилась.

Теперь я стою не там, где прежде, но стою пока твердо.

О чем я хочу узнать у Борондира?

О том, как он во все это поверил. Должна быть причина. Нельзя уверовать ТАК, только прочитав эту Книгу. Должно быть что-то еще. Он должен был не просто читать — он должен был видеть своими глазами подтверждение. Может, он бывал в Земле-у-Моря?

Или говорил с кем-нибудь из оставшихся? С кем-нибудь из тех Девяти?

Считает ли он Мелькора правым во всем?

Видит ли он во мне врага?

И — что нам теперь делать?

А вообще — откуда она взялась, эта Книга? Ведь кто-то должен был все это собрать. Но прежде — кто это писал? Как она создавалась?

Я выписал на другой чистый лист названия повестей, язык, на котором они были написаны, и предположительно место и время создания.

Алло эр-Ллиэн, «Рожденный песней» белая ткань ах'энн Аст Ахэ (Ангбанд то есть), незадолго до Войны Гнева, кто-то из Видящих

Илтэ Хэлдо белая ткань ах'энн то же самое

Къаллиэ «Пробуждение» белая ткань ах'энн то же самое

Гаул ах Иванн «Ауле и Йаванна» пергамент синдарин Вторая Эпоха

Тхасс «Страх» пергамент ах'энн непонятно

Арни «Сотворенные» белая ткань ах'энн непонятно

Таирни «Ученик» белая ткань ах'энн непонятно

Экуир Ардо «Весна Арды» пергамент синдарин Возможно, Пеларгир времен расцвета колоний

Эфуин э-бейд Белайн «Оставившие пути Валар» пергамент синдарин Возможно, Нуменор начала Падения

Экуир о Нэн Экуи «О пробуждении у вод Куивиэнен» пергамент синдарин то же самое

Нарнат ин Имлад Хит-эн-Гилиат «Повести о Долине Звездного Тумана»

О крылатых конях и приходе Эллери Ахэ пергамент синдарин Похоже на время расцвета Нуменора

Нарэнэ Коирэ «Повесть о Чаше» белая ткань ах'энн Тол-ин-Гаурхот, время пребывания там Саурона

Кэннэн Гэлиэ «Звездное Имя» пергамент ах'энн и харадский жреческий Подписано руной Эрт, возможно, Аллуа

Хир ар эдур «Господин и слуга» пергамент синдарин Предположительно времена расцвета Нуменора

Лу-эн-Нирнаэт «Время Скорби»

заглавие на плотном листе написано на синдарине, остальные повести — на ах'энн, похоже, писал очевидец, а потом кто-то эти предания собрал и подшил воедино.

Айлэмэ-лээ «Цветущая вишня» тонкий пергамент ах'энн очевидец

Соот-Сэйор тонкий пергамент ах'энн очевидец

Гэлеон ар Иэрне «Гэлеон и Иэрне» пергамент ах'энн очевидец

Гэллиэ-Ллаис «Звездное кружево» пергамент ах'энн очевидец

Къонэ «Девять» пергамент ах'энн очевидец

Иэллэ «Праздник ирисов» пергамент ах'энн очевидец

Энгъе а Къелла «Осока и аир» пергамент ах'энн очевидец

Дагор эн Калад «Война Света» пергамент синдарин непонятно

И-Мбанд Валарева «Суд Изначальных» пергамент синдарин Похоже, конец Второй Эпохи

Без названия, но я пергамент озаглавил бы «Девять» пергамент ах'энн Подписано руной Тэ-Эссэ, возможно, Оннэле Кьюолла

Еще о майяр — отступниках пергамент синдарин Умбар, некто Малдон, со слов харадского книжника Аттахаара, Третья Эпоха

Итак, что я могу сказать? Многие повести, касающиеся Творения и выяснения отношений Валар между собой, написаны в нуменорские времена. Скорее всего — еще раз повторюсь — они были написаны в те годы, когда государи начали именем Света творить зло. Это был ответ на злодеяния. Но в основе лежат истинные события, хотя я отнюдь не уверен, что все свершалось с такой жестокостью. Скорее всего это домысел ради оказания более сильного впечатления на читателя, причем поведение Валар точь-в-точь, как у власть имущих. Конечно, тут есть и тексты более ранние, но в основном Книга была создана скорее всего во Вторую Эпоху. Собрана из разрозненных отрывков, дополнена, дописана и перетолкована.

Кроме прочего, в текстах явно прослеживается наличие иного понимания мироздания, чем у нас. Это может идти как от Мелькора, так и из какого-то еще источника, которого я не знаю. Но тут ничего не докажешь…

 

ГЛАВА 12.

Месяц нинуи, день 16-й

Этот день я отмечаю особо.

Когда мы с господином Линхиром следом за церемониймейстером проходили Двор Белого Древа, господин Линхир ненадолго остановился у фонтана и постоял, глядя на серебристые гибкие и крепкие ветви. Мне показалось, что он немного помрачнел. Церемониймейстер почтительно ждал нас. Мы миновали Старый Дворец, где в большом зале проводились Большие приемы, и направились к новым пристройкам, ибо нас ждал зал Малых приемов.

Честно говоря, я не очень понял, почему господин Линхир взял с собой именно меня. Я — всего лишь один из его подчиненных, правда, делом занимаюсь новым, прежде такой службы, как моя, не было, это господина Линхира изобретение. Может, хотел представить меня государю, ведь моя работа уже не раз оправдывала себя. И, естественно, подтверждала правоту господина Линхира. Наверное, хотел показать, что не впустую тратит государственные средства. Как бы то ни было, я расспрашивать не стал. Если начальник приказал, подчиненный должен выполнять.

Тут было светло. Вообще новые дворцовые постройки легче и веселее тяжеловесных и торжественных старых зданий. Государь наш Нолдорион встретил господина Линхира почти что радостно — по крайней мере, мне так показалось. Государя я не так часто видал вблизи, и на сей раз он показался мне каким-то встревоженным и внутренне напряженным. Государь не любит долгих церемоний, потому приступил к делу сразу и без обиняков.

— Линхир, я хочу услышать от вас о нашем внутреннем положении. Другим я не доверяю.

Это показалось мне очень необычным. Государь — не доверяет? И этот беспокойный взгляд, словно выискивающий кого-то, затаившегося с ножом за углом… Совсем недавно он был другим — да, своенравным, да, несколько резковатым, но открытым, великодушным человеком. И такая перемена за какие-то полгода? Линхир не выказал никаких чувств — я слишком хорошо знал его, чтобы не удивляться его поведению. Наверняка вскоре мне предстоит с ним приватный разговор.

— Что же, государь, — неторопливо начал Линхир, тяжело вздыхая, как и положено тяжелому на подъем грузному пожилому человеку. Однако я знал эту обманчивую медлительность и слабость очень хорошо… — Что же, государь… Могу сказать, что ваше положение прочно, хотя и есть некое недовольство среди родовитой знати.

— То есть?

— То есть Умбар. Стремление к отделению там всегда было.

— А Рохан? Бардинги? Что там, по твоим сведениям?

— Ничего. Вы — Верховный Король, и сомнений в вашем первенстве там не возникает. В наших новообретенных землях на востоке, конечно, немирно, но Рохан вполне верен союзным обязательствам и неплохо справляется с охраной границ.

— Так… — Взгляд государя вроде просветлел. — Стало быть, он либо не осведомлен, либо запугивает меня…

— Кто, государь? — резко поймал нить разговора Линхир.

— Неважно, — спрятал взгляд король. — Но пока не увижу доказательств, не поверю… А ты можешь предоставить свои документы? Донесения?

— Разумеется, государь. По первому требованию.

— И список своих людей, которые… ну, ты понимаешь….

— Да, государь.

Король помолчал. Затем вдруг спросил:

— Ты думаешь, что я не во всем прав?

Линхир просто опешил. Вот такого вопроса уж поистине было трудно ожидать. Но он быстро взял себя в руки.

— Государь, это не тот вопрос, который входит в область моего ведомства. Я служу государю и Гондору, остальное — не мое дело.

— Стало быть, ты выполнишь любой мой приказ?

— Да, государь, — поклонился Линхир.

Государь еще некоторое время помолчал, затем отпустил нас.

— Ступайте. Скоро я призову тебя, Линхир. — Он благосклонно кивнул мне и жестом руки отпустил нас.

Когда мы очутились в кабинете Линхира, я долго не осмеливался его спрашивать. Но он заговорил сам.

— Вот что, Галдор. Позаботься, чтобы наиболее важные документы были перепрятаны в надежное место, которое знал бы только ты и еще один-два преданных человека. Твоих личных, не Тайной Стражи. Понял?

— Понял.

— Вскоре, чую, мне придется уйти… Подозреваю, что знаю, кто придет на мое место, Галдор. Готовься. Вскоре Гондору понадобятся честные и верные люди. Не королю — Гондору. Ты понял?

Увы, слишком хорошо понял. Мне стало страшно. Я видел, как говорит новый Советник. Я не помню, о чем он говорил. Но я ему верил. У него странное воздействие на человека. Боюсь, даже потомку Элессара Тэльконтара будет тяжко выстоять против этого напора. И, судя по беспокойному взгляду государя, отрава уже начала действовать. Сердце мое больно сжалось. И я невольно подумал о тех людях, донесения о делах которых лежали в большой черной бархатной папке, — о невинных полутайных обществах. Теперь они перестанут быть невинными. Они ощутили все раньше меня. И вскоре любовь к Гондору будет взвешиваться против любви к королю…

Неужто вскоре я, как Борондир, буду вынужден скрываться из-за того, что искренне верю в Королевство, как он искренне верит в своего Бога?

Так уже было — в Нуменоре.

Мне не хотелось расспрашивать Борондира о том, что было написано в Книге. Нет, мне была сейчас интересна не она, а он сам.

— А с чего вдруг все это, Борондир?

— То есть?

— Вы ведь гондорец. Или арнорец, не знаю, это все равно — вы из Королевства. Так ведь? Так с чего же вы вдруг стали верить во все это? Откуда? С чего все началось?

Он тихо вздохнул. Улыбнулся. Тряхнул головой — мне вдруг показалось, что у него светлые волосы, как в том моем мимолетном видении.

— Даже трудно теперь сказать. Наверное… нет, не знаю.

— Но ведь должно быть что-то, что заставило вас усомниться? Ведь даже я — после того, как уже изрядно прочел, — не могу поверить до конца. Я воспитан на ином. Я всю жизнь верил в иное, и у меня не было причин усомниться. И все, что я знаю и узнаю сейчас, лишь подтверждает мою веру. Так что же случилось с вами?

Он задумался. Я знал, что все равно он не станет сейчас открываться предо мной. Пока не станет.

Мы помолчали. Валар, как красноречива была эта тишина… как мучительна, как тосклива. Словно мы готовы были шагнуть друг другу навстречу через полупризрачную преграду — и страшились. Я помотал головой, чтобы разогнать наваждение.

— Скажите, Борондир, — мой собственный голос испугал меня, так непривычно и глухо он звучал, — скажите мне, чего же вы хотите? К чему вы стремитесь? Чего вы хотите от меня?

— Доверия, — тихо сказал он. — Даже не веры. Просто доверия. Я не враг вам. Я хочу того же, что и вы. Мира. Я хочу, чтобы все научились понимать друг друга. Хочу, чтобы была справедливость. Да что перечислять, вы же сами знаете эти простые людские стремления. Того же хочу, чего и вы, Галдор. — Он впервые назвал меня по имени. И не господином. — Я стремлюсь к тому же, что и вы. Но по иной дороге. Под иными знаменами, если хотите.

«Так почему же мы не можем идти по одной дороге?» — повис в воздухе немой вопрос. Мы оба промолчали…

Я чувствовал, что время мое кончается. Не знаю почему, но я привык верить своим предчувствиям, особенно когда на языке явно ощущался металлический привкус опасности. Я должен закончить, успеть прежде, чем… чем — что? Я должен понять дорогу Борондира прежде, чем мне самому придется ступить на свою, если хочу свести эти дороги воедино. Если они вообще сходятся. Я должен понять…

…Я проснулся от собственного крика. Как в детстве — я снова увидел огромную, на полнеба, волну, встающую надо мной, и ужас грядущей гибели охватил меня…

Я проснулся — только рядом не было моей матери, чтобы успокоить меня. Она ушла три года назад. И не было отца, который сказал бы с грустью в голосе — ты истинный нуменорец, раз видишь этот сон. Отца со мной нет почти столько же, сестры давно уже замужем, детьми обзавелись, братьев у меня нет…

Я один стою против своих страхов и той тени, что наползает на мою родину.

 

ГЛАВА 13

Месяц нинуи, день 23-й

Снова тот же почерк. Изящный, тонкий, легкий. Эти строки сами по себе были произведением искусства. Я знавал людей, которые могли многое рассказать о характере человека по его почерку. Некоторое время и я пытался научиться овладеть этим искусством. Не скажу, чтобы слишком преуспел, но все же азы усвоил.

Перед моим внутренним взором вставал все тот же светловолосый человек, который сидел ко мне спиной. Что делать, уж как-то этот образ хорошо пришелся к этим сказкам — или преданиям — о неведомом мне народе. Читать было легко — все же синдарин, пусть и непривычная манера письма. Странно, это написание непостижимым образом подходило как к языку, так и к тому, о чем здесь рассказывалось, создавая странное, почти чародейское обаяние…

…Человек легко и быстро, совершенно без усилий вывел на листе изящным росчерком название:

ЭДЭГИЛЬ — СЕМИЗВЕЗДЬЕ

«… И высоко в небе на севере, как вызов Мелькору, поместила Барда корону из семи ярких звезд — Валакирка, Серп Валар и знак судьбы…»

Черной ледяной полночью, в тот час, когда умирают земные звуки, над вечными сединами северных гор вставали семь звезд. Семь — и Одна. Те, кому суждено было увидеть их в неуловимый миг, когда грань между миром и мирозданием почти исчезает, вдруг начинали слышать безмолвную музыку, живущую вечно. Тот, кто слышал, никогда не мог забыть эту музыку, для него она звучала повсюду, везде и всегда: днем — в шорохе ветра, в грохоте обвала, в реве шторма, в тихом скрипе пера по пергаменту, в беззвучном кружении сокола в яркой синеве горного неба; ночью — в вое волка, в искрах костра, в песне луны, отраженной в неподвижной воде… Слова, смысл которых чувствуешь всей душой — но никак не разобрать их. Стоишь на пороге, а войти не смеешь.

Кто, что за великий мастер создал этот дивный венец, кто короновал им Смертные Земли? Семь звезд трепетно мерцали — так дрожит мир в переполненных слезами глазах. Одна — горела ровно и спокойно. И лишь присмотревшись, можно было заметить, что она пульсирует — словно бьется сердце. Каждый, кто видел эти звезды, пытался понять — что значит этот венец в ночи. И рождались легенды — прекрасные и грубые, печальные и напыщенные…

«Восемь Аратар в Арде царят. Предводитель их — Манвэ. Как венец на державном челе — знак угрозы рабам и злодеям, так Венец Средиземья — угроза и напоминанье о возмездии том, что Врага непременно настигнет. Будь он проклят навеки, посмевший ослушаться Эру!

…Как звезда в полуночном Венце — так средь Аратар Манвэ. Имена Семерых, что всей Ардою правят в величье, — Звездноликая Барда и Ульмо, глубин повелитель, Мать Живого Йаванна и Ауле, кузнец вековечный, Судеб Арды Вершитель, владыка над мертвыми Намо, Мать Скорбящих Ниенна и Оромэ Коневластитель. И Венец Средиземья во славу их сделала Барда, и ярчайшей сияет — звезда повелителя Манвэ. Враг же изгнан из круга Великих, да сгинет навеки! Пусть Венец Средиземья ему вечным вызовом служит!»

Ух ты! Какой образец нуменорского официального стихотворчества! Тяжеловесный, занудный, невыносимо правильный и праведный! Мы, когда в университете занимались основами стихосложения, изучали такое. Прямо так и слышится декламация нашего наставника. Тощенький, сухонький — а голосина! Ладно, дальше, дальше!

…Видишь — вон там, над горами, — Венец? Видишь — Звезду? Говорят, она не солнце далекого мира, как те Семь. Говорят, Учитель зажег ее силой любви и магией знания давным-давно, еще до того, как мы пробудились в темных водах Озера. Это знак тем, кто вечно идет по пути поиска и свершения, знания, любви и жертвы. Тем, кто идет, и тем, кто еще не родился в мире, но кто ступит на этот путь. Говорят, это вызов Валар. И еще говорят — если присмотреться и прислушаться, можно услышать, как бьется звезда. Но это все говорят — Учитель только улыбался, когда спрашивали его об этом. И все-таки, я думаю, это правда. Потому что… Не знаю. Это красиво, и я в это верю, и почему-то сердце говорит — так и есть… А почему — Семь и Одна? Я не знаю. Семь — это такое волшебное число, его суть мы поняли только недавно — это число истины и гармонии и означает — множественность миров. Верно ведь — Семь Солнц и Арта! Может, поэтому? Правда, некоторые говорят, что Семь звезд собрались так случайно, но… уж слишком хорошее совпадение. Вряд ли. В Эа, наверное, эти Семь что-то значат именно для Арты. Но я пока не знаю. Надо думать и искать…

Ага — это и есть отрывки из преданий. Нуменорское и Эллери. Предание о Серпе Валар. И что же там такое в этом созвездии?

Мне нравилось, как это все было написано. Так пишут другу. Другу, который задает тебе вопросы, а ты рад ответить, поскольку хочешь, чтобы он узнал, понял и полюбил то же, что и ты. Хочешь поделиться. Любопытно, откуда же был родом тот, кто писал? У меня в груди зашевелилось какое-то жутковатое и в то же время приятное ощущение — так всегда бывало, когда я стоял на пороге тайны. Я стал читать дальше.

…Кто знает, кто расскажет, когда появились в Арте Люди? Мудрые говорят — когда над миром впервые взошло Солнце. Но Солнце старше Арты, и его восход видели не раз те, кому это было дано, и было это еще задолго до Людей. Эльфы знают лишь о тех Людях, что пришли на Запад во дни Финрода Фелагунда, о тех, что звались потом Тремя Племенами, или Эдайн.

Как любопытно… Мне приходилось присутствовать на открытых диспутах — там даже князь Диор, отец Берегонда, бывал, когда навещал родню в Арноре, — где спорили как раз о том, когда именно пробудились люди. И одно из мнений было таково — люди проснулись в Хильдориэне лишь чуть позже пробуждения эльфов или даже одновременно. Но тут сразу вставал вопрос о том, когда впервые взошло Солнце. Помню, один многомудрый ученый целый труд написал о том, что Солнце могло уже быть, но эльфы его не видели по ряду весьма убедительных причин. Но уж никак не потому, что видеть его не могли. Да тут вопрос скорее в том, почему считается, что люди пробудились при восходе Солнца. В «Речах Финрода и Андрет» говорится, что люди, отринувшие Моргота, пошли на Запад именно потому, что там встало Солнце. Так что здесь вопрос запутанный, и толковать его можно как угодно.

Да и правда — ну зачем Валар было это делать? Толку-то?

О других же людях, что избрали иные пути, кроме дороги на Запад, не ведали эльфы. Не ведали они и о том, что изначально дано было Людям видеть и Солнце, и Луну — задолго до того, как увидели Лик Дня и Лик Ночи эльфы. Странные дары были даны Людям, и многие из них неведомы и непонятны эльфам. И даны они были не сразу, как эльфам, а пробуждались в них постепенно, и, осознавая свой дар, открывая в себе что-то новое, человек не терял это потом, а оттачивал, передавая из поколения в поколение. Если, конечно, сам не пугался своего дара…

О Пробуждении Людей говорят предания, хранимые ныне лишь немногими. В той долине, что Элдар зовут Хилдориэн, первыми пробудились те, кого называют Рожденными-в-Ночи, хотя пришли они в предутренний час, когда на востоке уже начинает светлеть небо, но ночные звезды еще ярки. Имена четырех народов называют предания: Аххи, Ночные, и Аои, Люди Лесных Теней; Илхэннир, Дети Луны, и Охор'тэнн'айри, Видящие-и-Хранящие.

В те часы, когда на светлеющем небе горят готовыми сорваться вниз каплями росы звезды, а по земле течет медленной сонной рекой колдовской мерцающий туман, пришли в мир Эллири, Дети Звезды, первые из Народов Рассвета. Росистая трава и тающая утренняя дымка — народ Эннир эрт'Син, и первые лучи золотого Солнца — люди Этуру…

Детьми Солнца зовутся Три Племени Эдайн; и братья их — люди Ханатты и Нгхатты, и кочевые племена, полуденным ветром летящие над землей. И тень полудня дала жизнь тем, кто назвал себя — Уллайр Гхэллах, Народом Полуночных Звезд.

На закате Солнца вступили в мир народы Ана и Даон. Последние светлые лучи — дар Солнца народу Дахо, и в час рождения звезд пришли племена той земли, что названа была — Ангэллемар, Долиной, где Рождаются Звезды. И когда еще не успело потемнеть небо на западе, рождены были нареченные Братьями Волков.

Не все имена названы, и многие народы не помнят Часа Пробуждения. Утраченная мудрость Охор'тэнн'айри хранила имена всех народов, но некому ныне рассказать об этом, ибо исчезло это племя с лика Арты. Смешалась кровь народов и наречия их, смутными стали сказания, передававшиеся многими поколениями из уст в уста. И все же многие помнят Того, Кто Приходил. Так рассказывает о нем предание Народа Звезды, Эллири:

«И явился меж нами некто, подобный нам, но мудрее и прекраснее нас. И пришел он к нам в ночи, и был облачен в одежды Тьмы, и черные крыла были за спиной его. И были волосы его как ночь, и звезды запутались в них, но ярче звезд сияли глаза его. И заговорил он с нами, и была речь его сходной с нашей, но иной, и были музыкой слова его, подобные ллиэнн тайрэ омм эллар — песне, летящей среди звезд; и было нам внятно все.

И сказал он: «Я пришел к вам, ибо хотел увидеть вас».

И сказал он: «Не для того пришел я, чтобы вести вас торной дорогой, — я укажу вам пути, но свой вы изберете сами, и сами пойдете по нему. Если пожелаете, я дам вам начала знаний, что помогут вам в дороге, но к мудрости придете вы сами. И когда станет так, будете вы такими же, как я, и выше меня, ибо вы свободны и можете менять судьбы мира…»

И опять — я укажу вам Пути. А может, их куда больше, этих путей, чем он указывал? И что за пути он не указал? Один Путь нам известен — из рассказа Аданэли… И совпадает почти дословно — «и явился между нами некто, подобный нам…». И дары предложил.

Вообще, мне очень хотелось бы узнать, чему, собственно, он учил. Если тому же, что и Валар, то в этих повестях просто нет смысла. Борондир толком мне на этот вопрос ответить не смог — или не захотел. Мне кажется, что пример его обучения — это те самые Девять. Но о них Борондир говорит крайне мало, и мне кажется, что он и правда почти ничего не знает. Может, он сам пытался найти ответ? Не знаю.

И взглянули мы, и вот — великую мудрость и великую любовь увидели в лице его. И тогда сказали мы — будь Учителем нам…

И многому учил он нас, и говорил он с нами обо всем, что есть в мире, и обо всем, что есть плоть мира, и о душе его, и о светилах, и о бесчисленных звездах, сияющих во тьме… И говорил он нам о творении мира, о Великой Музыке и об иных мирах, мерцающих жемчужинами среди звезд Эа. И рассказывал он, как созданы были растения и живые существа, Старший Народ и Люди, и учил говорить с духами лесов, гор и вод, со зверями и птицами, слушать голоса земли, деревьев и трав, песни звезд и песни ветра.

То есть опять же о мироздании. Стало быть, рассказывал все так, как в этой книге. Эру — злодей, Валар — тупые и жестокие, и прочее и прочее…

Но учил-то он их чему? Ну металл обрабатывать, хлеб сеять. А еще чему? В чем его учение-то?

Мне кажется, что в первую очередь он учил их любить его, Мелькора. Любить слепо, жертвенно. И умирать за него. Чтобы потом о них вволю поскорбеть…

Не единожды приходил он к нам, и ждали мы его, ибо жаждали новых знаний и радовались, открывая новое; а еще потому, что полюбили его. Но имени своего не открыл он нам, и называли мы его — Возлюбившим и Учителем. И печалились мы, когда однажды ушел он и не вернулся…

Не знали люди имени Того, Кто Приходил, как не знали и того, кем был он; и многие называли его Богом Ночи, и многие имена давали ему. Эллири же звали его — Элго Тхорэ, что значит — Тот, кто слышит Мир, Пришедший в Ночи.

От Долины Пробуждения разошлись пути Людей, и каждый народ нашел землю, что стала домом им. Лишь Эллири были Странниками от начала. Долгие годы провели они в странствиях и видели многие земли, но ни об одной не сказали — вот дом наш. И счастливы были они странствием, открывая для себя юный мир, тайны и чудеса его. И в пути застала их Ночь Великого Колдовства…

…И кто-то воскликнул вдруг:

— Смотрите!..

Распахнув огромные крылья, в ночном небе бесшумно парил дракон. В лучах медно-медовой чешуя его мерцала бледным золотом; он танцевал, подставляя гибкое тело колдовскому свету, и люди услышали глухой мерный ритм чародейного танца. Они смотрели, не отводя глаз, поддавшись чарам Лунного Танца, и в сердцах их рождалась Музыка. Ночь пела, и раскрывались странные бледно светящиеся цветы, плыл в воздухе горьковатый печальный аромат, и звучала тихая мелодия флейты, и темно-огненными сполохами с отливом в червонное золото вплетались в нее пряные ноты цветов папоротника. Ночь звучала приглушенными аккордами органа — пели тысячелетние деревья, и танцевали духи леса, не таясь от людских глаз, и песни их были неотличимы от песен цветов и трав, и на фиолетово-черном бархате осеннего неба чертили странные руны звезды, и в колдовском танце кружил дракон…

Иннирэ, Танцующая-под-Луной, вплела в волосы свои белые цветы-звезды, и вышла она, и повела танец; и духи леса танцевали с нею. И в ту ночь языком трав и цветов говорили люди, ибо не хотели звуком голоса нарушить тишину: цветы и травы были словами их, и звезды венчали их…

С той поры знаком высокой мудрости и магии Знания стал для Эллири танцующий в ночном небе дракон под короной из Семи звезд, венчанной — Одной, ярчайшей.

Так шли они по земле — Странники Звезды. И настал час, когда в странствиях своих увидели они в тишине полуночи Венец, опустившийся на седые горы севера, и как драгоценнейший камень в Короне Мира сияла Звезда. Так окончились их темные скитания по лику Арты, ибо Звезда указала им дорогу, и теперь знали они, куда идти.

Предания сохранили древние имена. Был один по имени Нэйир, Тот, Кто Указывает Путь. Говорят, когда смотрел на Звезду, говорил он — она болит и любит. И как-то раз, проведя ночь под открытым небом без сна, в странной светлой печали, пришел он к вождям и сказал:

— Я знаю — есть Земля-под-Звездой, и сердце мое зовет меня туда. Я хочу, я должен отыскать ее, сколь бы ни был долог путь. Кто пойдет со мною?

И поверили ему люди, ибо знали, что дальше других видит сердцем Нэйир. И пошли за ним, ибо и в их сердцах звучал зов Звезды.

Много дней и ночей, много лет шли они за Звездой. Песни о Великом Странствии прекрасны и печальны, полны тоски и ожидания, предчувствия и надежды, и в песнях этих звучит имя Звезды — Мельтор. Никто не знал, почему назвали ее Силой Любви, но никто и не спрашивал, ибо представить другого именидля Звезды они не могли: им дано было чувствовать больше, чем пока могли они осознать.

И хранят Песни Великого Странствия рассказ о людях в черных одеждах, чьи глаза сияли, как звезды, — о мудрых странниках, приходивших говорить с людьми, приносивших им свои песни, мудрость и знания. И имя их народа было похоже на то, которым называли себя Странники Звезды: Эллери Ахэ.

Яне мог унять внезапное биение сердца. Единый, какое сокровище! Наши предки не сохранили столь древних преданий. Правда, в колониях сохранилось много старинных записей и хроник, как местных, так и списков с нуменорских оригиналов. Но то, что было в самом Нуменоре, — погибло, даже само великое предание о беседе Финрода с Андрет осталось лишь в виде копии, боюсь, даже не первой. А здесь — да это же целый кладезь знаний! Конечно, тут опять учителем и пророком будет Враг, но дело не в этом. Это предания чужих, неведомых мне народов! Тут их названия, наверняка будет что-то из их истории, имена, боги, войны, верования… Это же бесценные страницы! Надо будет попросить Борондира указать на карте, где и кто живет. Наши нынешние карты не простираются дальше известных нам земель, да и то не всегда верны, особенно когда дело доходит до столь отдаленных пределов. А мир огромен. Я вскочил, охваченный радостным порывом познания. В окно летел вешний ветер. Сейчас мне было хорошо. И почему-то мне в тот миг стало ясно — скоро я уйду. Ничто в моей каждодневной работе и ровной, спокойной жизни не говорило в пользу моего ощущения — но я ЗНАЛ. А это иногда бывает сильнее всякой логики.

Если бы кто-нибудь тем днем осмелился войти в мою комнату без стука да еще так, чтобы дверь не скрипнула, он застал бы прелюбопытнейшую картину — я ползал по огромной карте мира еще нуменорских времен, составленной здесь, в колониях, по сведениям путешественников, и отмечал, где и какой народ может жить. Иногда даже удавалось определить названия тех народов, которые были отмечены как, к примеру, «поклоняющиеся Крылатой Собаке» или «красящие лица охрой».

Наверное, было смешно на меня смотреть.

А я — я был счастлив.

 

ГЛАВА 14

Месяц нинуи, день 28-й

Хотя и говорят, что каждый час приближает нас к смерти, но эти часы, дни и недели я приближался к смерти не без пользы. С помощью Борондира постигал язык ах'энн. Не скажу, что постиг до конца, но читаю теперь вполне свободно. Правда, иногда попадается фраза или слово — и приходится снова спрашивать моего подопечного. Однако язык идет от того же корня, что и квэнья, потому и в построении предложений, и в грамматике я разобрался без особого труда.

Весна приближается. Вчера я, отворив дома окно, ощутил морскую соль во влажном ветре — ветре с юга, от зеленых лугов Лебеннина и белых песков Белфаласа, и сердце мое устремилось к морю — как у древнего эльфа, заслышавшего крики чаек…

Я — чистокровный нуменорец и могу проследить свой род до времен государя Тар-Анкалимона. Нас немного таких осталось. Я проживу лет сто, может, даже больше. Мне осталось еще много весен. Но КАК я их проживу, вот в чем суть…

Я снова принялся за Книгу. Следующая повесть была написана опять на синдарине. Речь шла еще об одном Вале, к которому почему-то почтительно относятся последователи Мелькора. Может, я пойму именно сейчас? А может, и вправду мрачный Судия понимал стремления своего необузданного в своем творчестве и страшного в своей неукротимости старшего брата? Тайно сочувствовал ему, хотя и понимал, что все, что он делает, будет не таким, как Мелькор надеялся увидеть? И какие-то отзвуки этого сочувствия и понимания так преобразились в людских преданиях? Особенно если их поведал некогда сам Мелькор — уж он-то не упустил бы возможности преподнести это понимание как чуть ли не поддержку, чуть ли не обращение их к его пути… Или не так?

ВЕФАНТУР А МОРИНТУР — ВЛАДЫКА СУДЕБ И ВЛАДЫКА ТЬМЫ

Каждый сам создает свой мир.

Кара каждого мыслящего — в нем самом.

Вступающий в чертог Намо видит и переживает то, что порождает его собственная мысль, память, чувство. Ему может казаться, что он блуждает в бесконечных переходах, за каждым зыбким поворотом встречая нечто новое и непонятное ему — образ, рожденный чужой мыслью, обрывок чужой памяти. Но чужое ускользает, как сон после пробуждения.

Иной видит там тяжкие сырые стены и ржавые оковы.

Третий засыпает в туманном покое среди тихой музыки.

Но никогда не бывает так, чтобы встретились две души. Бывает так, что они почти касаются друг друга, — дрогнет на миг созданный ими мир, словно чье-то дыхание коснется щеки… И все. Не успеешь даже осознать, снова возвращаясь в заточение в своих мыслях и воспоминаниях. И мало кто прорвется через эту зыбкую и в то же время непроницаемую стену. Если только сила его стремления не будет сильнее воли Намо. Но нет в Арде воли сильнее воли Владыки Судеб. Разве что Намо сам позволит встретиться тем, кто блуждает в его чертогах.

Здесь все меняется каждое мгновение. Если только сам Намо не заключит волей своей блуждающую душу в непреодолимый круг…

От одной стены до другой — пять шагов.

Были — крылья. Помню…

Можно было — подняться высоко в небо — выше птиц, к ледяным ветрам, где — только звезды и вершины гор в лунных мантиях…

Теперь — можно сделать только один шаг вперед.

Хочется коснуться рукой дальней стены — что ни отдал бы за это…

Безумие.

От одной стены до другой — пять шагов слепоты. Можно видеть и здесь, в непроглядной темноте, — но что увидишь, кроме гладкого камня стен да темного металла цепей…

Таирни…

Слепое безмолвие.

…Ты был тогда похож на внезапно повзрослевшего ребенка. Тревожные глаза взрослого на еще почти мальчишеском юном лице. Каким ты стал теперь? Ждешь ли еще? Веришь ли еще мне?

Если натянуть цепь до предела — можно сделать не один шаг, чуть больше…

Да и было ли это все — яблоневые сады Лаан Гэлломэ, песни флейты и звон колокольчиков в День Серебра… Что проку в памяти, если прошли сотни лет…

Было ли хоть когда-нибудь что-то еще, кроме пяти шагов, которые не можешь пройти?

Таирни!..

Боль.

Страшно — встретиться с тобой. Что ты скажешь мне — теперь? А я сам… Так много хочется рассказать — но знаю, недостанет слов…

Если бы ты знал — если бы ты знал, как мне пусто и одиноко… Ты — единственная частица сердца, оставшаяся живой, остальное — комок изорванной обожженной плоти, где больше нечему даже болеть. Яне хочу, не могу потерять еще и тебя!.. Если бы я только сумел рассказать, как ты дорог мне — исханэ тэоли кори'м, таирни-эме — астэл-эмэ, часть сердца моего, ученик мой, надежда моя… Астэл дэн'кайо.

От одной стены до другой — пять шагов. Пять шагов…

Иногда мне кажется — я не смогу вспомнить твоего лица. Что увижу тебя — и не узнаю. Нелепо. Смешно. Бессмертные ничего не забывают. И все же мне страшно.

Таирни.

Таирни…

Скажешь ли ты мне снова — «Тано»? Посмею ли — снова — назвать тебя учеником… Яне умею рассказать, как ты нужен мне.

Что я скажу тебе, когда мы встретимся?

Если мы встретимся.

Что я скажу тебе…

Что ты скажешь мне…

Тысячи раз — терять и вновь обретать надежду. Есть ли мука горше, чем ожидание и неведение, — есть ли оковы тяжелее этих…

Связывая воедино разрозненные нити событий, Намо сплетал их в единую струну, поющую голосом Арды в извечном хоре Эа. Казалось, он чувствует ее рукой, туго натянутую, отзывающуюся на любую мысль, любое дыхание мира. А там, впереди, — опять нити, нити, и какая из них станет новой основой для струны, и сколько нитей совьется в единую — кто знает? Как будет петь эта струна и кто заставит ее петь? Намо невольно усмехнулся. Владыка Судеб, создатель Струны, вековечный сплетатель… Вайре. В-а-й-р-е. Тихий уютный рокот колеса прялки, спокойный и умиротворенный, усыпляющий. Нет, это не она — пряха судеб, он — прядильщик. А Вайре видит лишь то, что есть, не то, что может быть. Не будет, а именно может быть. Тысячи тысяч нитей, и он чувствует их все. Велик Эру, если его замысел — в этом, в возможности найти одну, самую чистую и звонкую прядь, что дает голос всей струне. Кто еще слышит эти песни Арды? Слышит ли их Эру? Рад ли он тому узору, что вьется по его канве? Намо тяжело опустил голову. Сам он уже давно замечал, что отнюдь не все ему понятно и не все по нраву в свершениях Валар. Но кто он, чтобы судить? Эру говорит только с Манвэ. Ему, Королю Мира, ведомо все, и песнь хора созвучна лишь тогда, когда ее ведет единая воля. Значит ли это, что все нити все равно сойдутся к одному и выбор песни — лишь призрак? Если так, то что делает здесь он, Намо? Почему же он — Владыка Судеб? Или он должен все сводить воедино, заставляя мир петь так, как установил Эру, а не слушая его песнь? Кто скажет?..

…Это было давно, еще до того, как Люди посмотрели в лицо Солнцу. Намо изначально поражала и восхищала двойственность бытия, в которой заключалась сущность жизни Арды. Он находил ее во всем, даже в самом простом, и ему всегда было радостно отыскивать ее повсюду и видеть каждый раз новые ее стороны. Тогда-то он впервые и подумал о Равновесии и восхитился глубиной Замысла Единого и вечной изменчивостью Равновесия, дающего жизнь Арде. Но постепенно он стал замечать, что Манвэ стремится к застывшему Равновесию. Манвэ — Король Мира, избранник Эру… Значит, такова воля Эру? Значит, он, Намо, не прав? «Нет дурного в моих мыслях. Никто не узнает их, и не будет от них беды», — думал он. Намо верил Единому и наместнику его Манвэ. Поэтому он отверг свои мысли, затаив их в глубине себя. Но не мог отвергнуть Двойственности. Она была перед ним — всюду и везде, и он, сколько ни пытался уйти от нее, не видеть ее, оставался зрячим.

Равновесие… Я уже не впервые встречаю здесь это слово — Равновесие. И Двойственность. Мне ясен смысл этого понятия — действительно, мир, в котором мы живем сейчас, держится как раз на Равновесии всего. И даже на равновесии Добра и Зла, причем это Равновесие постоянно смещается, движется по некоему пути, определяемому Мерой. А вот мера — это уже вопрос расплывчатый. Тут недостаточно быть даже очень мудрым и отрешенным ото всего человеком, эльфом или даже майя. Я опасаюсь, что сейчас и Валар не способны быть судьями, — может, именно потому они и отказались от власти над Ардой. И вправе ли я их судить за это? Но вот что я хотел бы сказать. Когда я учился в Аннуминасе, нам преподавали не только старые прописные истины, но и учили смотреть на мир по-новому, ибо мир меняется, и мы постоянно приближаемся к его пониманию — а стало быть, и к пониманию Замысла Единого. Ибо в развитии мир все полнее открывается нам. И вот тогда я услышал очень любопытную мысль от одного из наших молодых бакалавров. А именно — то, что было изначально, было не Добром или Злом в том виде и в том понятии, которые мы имеем сейчас. Это было нечто иное, непротиворечивое в самом себе. Потом, с падением Мелькора, появилось Зло. И только потом было создано Добро, как противовес Злу. И потому и то и другое не может не бороться друг с другом и не перетекать одно в другое, ибо они друг без друга не существуют. Они двуедины. И ныне я все более склоняюсь к этой мысли…

Есть Свет и Тьма. Может, их не должно было быть в Замысле — но ныне они есть. Только уничтожив и то и другое, мы можем вернуться к началу. Но — сотворенное? Оно уже существует, уже живет. И мы не вправе уничтожать то, что живо. А я? Кем должен был быть я? В том мире, где Тьма и Свет не стали Добром и Злом, где не было смерти такой, какая она сейчас? Кем должен был стать в том мире я? Ныне я не столько Владыка Судеб, сколько Судия Мертвых. Я — не творец. Почему? Что должен был я сотворить, не стань мир таким, каков он ныне? Чего лишился я? И кто виной этому?

Мелькор. Тот, кто изменил мир.

Тот, кто лишил его, Намо, Творения. Лишил осознания своего предназначения.

Тот, кто ныне окружен непроницаемой преградой в его чертогах.

Но — он унижался ради спасения других. Это не может быть Злом.

Творящий Зло пытался сотворить Добро — Двойственность вновь была передНамо.

Тяжко быть Судией, когда не понимаешь сам себя. И он удалился в свои чертоги, в пучину своих мыслей и сомнений, своих прозрений и воспоминаний, и новыми образами наполнились бесконечные, вечно изменчивые переходы его чертогов, и мысли и память иных, пока еще немногих обитателей их, наполнились новыми, непонятными для них образами.

…Они возникли, как вспышка молнии. В окровавленных черных одеждах — такими были их тела, брошенные без погребения на поле битвы. Такими они явились перед ним. И он услышал ответ, звучавший внутри него, — ответ на свой невысказанный вопрос.

— Мы Люди.

Он узнал их. И ненависть встала перед ним жгуче-холодной волной — ненависть к Мелькору, что стал виной их гибели. И к остальным, обрекшим их на смерть. И Судия впервые осмелился взвешивать деяния Короля Мира, изначально правого во всем. Но Мелькор был более виновен — ибо он породил Искажение, которое ныне коснулось всех, и Манвэ, и его, Намо.

И потому кругом воли своей окружил он заточенного мятежника. И ничего не видел Мелькор — ни зыбких стен и колонн, ни мерцания теней, ни образов, порожденных чужой мыслью и памятью, — ничего. Лишь тяжелые камни и ржавые оковы. И ничего не слышал он — лишь шелестящее капанье времени.

Все, что произошло, было слишком в разладе с предопределенностью Валинора. Эльфы Тьмы — их не было в Замысле, но они — были. И ничего не могли сделать всемогущие, кроме как казнить их — «дабы восстановить Замысел Эру». Изначально благие.

А он сам? Он ведь поддержал Манвэ… Потому что выступить против значило признать, что Эру — не прав. А этого он признать не смел, ибо такого просто не могло быть.

Но как же мучительно разделяться надвое…

Он верил Эру.

Но он видел, что Мелькор — не зло. По крайней мере, не такое Зло, каким считал его Манвэ.

Двойственность.

Есть два пути — вступиться за него или уничтожить его, чтобы совесть не мучила, вечно напоминая существованием Мелькора о его, Намо, трусости…

Но — почему не свой путь?

Это было откровением.

Почему он должен вставать на чью-то сторону?

«Двойственность? Пусть. Пусть будет во мне. Я пойду по грани, зыбкой грани Равновесия, неся его в руках, как драгоценную чашу с напитком жизни. Свет? Если Свет — это Манвэ, то это не моя дорога. Тьма? Не могу. Грань, где Свет и Тьма подадут друг другу руки, поддерживая Равновесие… Свет познают лишь те, кто знает Тьму… Чья это мысль? Моя? Чужая?»

Он мучительно хотел спросить — прав ли я? Но кого спросить? Кто услышит?

И Владыка Судеб воззвал к Эру. Он знал, чувствовал, что Единый слышит его. Но не было ему ответа…

Никто не ответит ему. Никто не скажет — ты прав или не прав.

Ты сам должен решить.

Выбрать.

Ты знаешь слово Манвэ.

Узнай слово Мелькора.

Но реши — сам.

Эльфы.

Орки.

Они появились в его чертогах.

И снова встала перед ним двойная сущность бытия — неужели орки и есть второе «я» прекрасных Детей Илуватара? Или все же орков создал Мелькор? Так говорил Манвэ, но Намо помнил и Эльфов Тьмы…

В ту пору он еще изредка посещал пиры Валар, но все тяжелее давалось ему веселье. И потому он почти обрадовался, застав у себя после возвращения с пира Ниенну. Ниенны в Валиноре сторонились — не вязалась ее вечная печаль с вечным весельем и радостью.

Она посмотрела брату в глаза, и внезапно его охватило какое-то странное чувство, очень мучительное и непонятное.

— Тебе не жаль Мелькора, брат? — спросила она тихо и, не дожидаясь ответа, ушла.

И он решился.

Здесь не было звуков. Здесь время тянулось долго и мучительно даже для Бессмертных, и смерть начинала казаться не злом, а избавлением.

Но смерти Бессмертным не дано.

Намо остановился. Стена, которой он окружил узника, не была преградой для него самого. Он видел все, как есть.

Мелькор сидел на каменном полу, опустив голову и застыв, как изваяние.

Для Намо заточенный Вала находился в пустоте. И когда по воле Владыки Судеб наваждение исчезло, Мелькор поднял голову, ощутив чужое присутствие. И увидел себя — в нигде, там, где нет понятия верха или низа, где нет понятия пространства и времени. А перед ним был Владыка Судеб, и красивое лицо его было сурово и непроницаемо.

Молчание. Затем:

— Зачем ты здесь? Что тебе нужно от меня?

— Я хочу задать тебе вопрос. Только один.

— Спрашивай. Вежливый гость не оставит без ответа вопросы хозяина, — с издевкой прозвучал хриплый голос.

— Ты создал орков. Для чего? Ты создал Эльфов Тьмы. Для чего? Зачем ты нарушил Замысел?

— Почему ты считаешь, что орков создал я?

— Так говорит Манвэ.

Мелькор зло рассмеялся.

— Конечно, что благого можно ждать от меня! Ах, бедные Эрухини!

Он резко замолк, и продолжил уже совсем другим голосом, полным тоски и горечи:

— Не я их создатель, хотя доля моей вины здесь есть.

— Кто тогда?

— Страх. Страх и темнота.

— Но разве не ты творец тьмы и страха?

После недолгого молчания:

— Ты боишься Тьмы?

— Нет. Я привык к темноте.

— Не путай темноту и Тьму. Темнота идет из Тьмы, но и Свет рождается во Тьме. Надо лишь уметь видеть… Ты видишь звезды?

— Да.

— Давно?

Намо задумался и вдруг чуть не вскрикнул от изумления — в. этот миг он понял, что видел их всегда, еще до рождения Арды. Словно рухнула завеса между зрением и осознанием. Почему сейчас?

Мелькор понял его молчание.

— Значит, и ты можешь видеть. Но смеешь ли? Сможешь ли понять, что Тьма была до нас, что она не мной создана? Я могу лишь видеть ее и понимать и помогать другим увидеть и познать ее. Тьма не рождает страха в том, у кого есть разум и воля не бежать от нее, но всмотреться и понять. А Дети Единого оказались слабы духом… в большинстве своем. И живут они теперь почти все под опекой Валар, не сами… А орки — они бессмертны, как и эльфы. Они рождены страхом и мстят за свой страх всем прочим. Страх — их сущность. Старшие Дети Эру мудры, красивы, отважны… Но им никогда не понять цену и смысл жизни, ибо не дано им смерти. И никогда им не познать в полной мере цену добра и зла, ибо не будет им наказания. По сути они одно с орками, потому так и ненавидят они с эльфами друг друга. И те, и другие — проклятие Арды.

Вот как? Ежели эльфы таковы, как здесь говорится, то в чем же их мудрость-то? Мне всегда казалось, что уж смысл такого слова, как «терять», эльфы куда как хорошо понимали. И понимали то, чем могут отозваться их деяния в Арде. В этом, на мой взгляд, и есть та самая пресловутая Предопределенность — в ответственности. Ты совершил деяние — последствием его стало определенное событие. Ты поступил по-иному — получилось иное. Вот в чем Предопределенность, а не в отсутствии свободы выбора. И не назову я народ, осознающий последствия своих поступков и отвечающий за них, проклятием Арды.

И разве эльфы не ответили сполна за все свои деяния? Не скажу, чтобы это было наказанием, но свою чашу они испили до дна и честно.

С какой-то жестокой горечью говорил Мелькор эти слова, и, когда он замолчал, Намо спросил его:

— Расскажи мне об Эльфах Тьмы. Ты дал им смерть. Зачем?

Мелькор ответил не сразу, и голос его был холоден.

— Я не стану говорить с тобой о них. Ты пришел узнать об орках — ты узнал. Теперь уходи.

— Я вернусь и буду еще говорить с тобой. И ты будешь говорить со мной, ибо ты этого хочешь, — сказал Владыка Судеб и ушел прочь.

И снова непроницаемая стена окружила заточенного Валу. Кто знает, может, теперь он мог бы рассеять наваждение — ибо знал, что это наваждение, и не было бы вокруг него больше сырых каменных стен и ржавых цепей, может, и цепь, что держала его, исчезла бы — но он не стал ничего делать.

«Манвэ верно выбрал наказание для брата. Нет ничего тяжелее для творца, чем лишиться способности творить. Что бы ни выходило из его рук — разве наказанием исправить душу? А теперь он ожесточен, и сделали его таким мы. Боюсь, что ныне сила его обратится только к злу» — так думал Владыка Судеб.

Что-то произошло с ним после той краткой беседы с Мелькором. Он вышел из врат своих чертогов — редко он покидал их. И чуть не ослеп. Свет. С неба бил в глаза Свет — он понял, что именно это — Свет, а не то, что источали Деревья Валинора! Намо замер, охваченный восхищением. Свершилось великое! Эру дал им новый Дар, как не раз уже открывал им новое в Замысле своем. Но никто не понял Намо. Никто ничего не видел. Они смотрели — но не видели…

Мятежный Вала сидел прислонившись к стене. Волосы его были белы, морщины наметились в уголках рта и на лбу. Руки в тяжелых кандалах бессильно лежали на коленях. Призрачная стена исчезла. Они снова были среди пустоты.

— Что тяготит тебя, Владыка Судеб, Повелитель Мертвых? Голос Мелькора был ровен и спокоен, не как в прошлый раз.

Намо показалось — Мелькор ждал его. Все же ждал.

— Я видел Свет. Но другие — не видели. Ты — видишь. Почему?

— Просто не боюсь видеть. Я всегда пытался увидеть больше, чем было дозволено. Я — не боялся. Вот и все. Вот и расплата…

— Но почему только я? Я и ты?

— Не ты один. Но ты — видишь и смеешь видеть, другие же намеренно закрывают глаза. Ибо Эру не велел. — Злая насмешка звучала в его голосе. — Ничего. Не Валар, так майяр увидят. Как Гортхауэр, — резко закончил он.

— И кто из Валар видит, кроме тебя?

— Ты. Думаю, твои брат и сестра. Может, Эстэ. Наверное, видят, но еще не осознают. И Варда.

Голос его стал сухим и жестким, когда он произнес последнее имя.

— Варда?

— Она видит, но в ее воле закрывать глаза другим. Такова воля Эру.

— Откуда ты знаешь волю Эру? И почему он боится тебя? Почему он хотел закрыть глаза другим?

— А откуда ты знаешь, что Эру боится меня?

— Откуда? Не знаю откуда… Просто — знаю.

— Но так и должно быть. Мы часть разума и замыслов Эру. И любой из нас, обретя себя и осознав себя, способен сравняться с Эру и превзойти его. Только не все на это осмелятся. Если бы ты посмел, ты бы смог… Так перестань же бояться себя, поверь себе! Никто в Валиноре не сравнится по силе с тобой…

Теперь разговоры с Мелькором сделались для Намо необходимостью, как и для его узника. И после каждой беседы Намо замечал, что его видение мира меняется. Не из-за Мелькора — Намо начинал познавать бытие сам. Ему казалось, что он идет по узкой тропинке и по обе стороны — пропасть. Он ступает медленно и осторожно, но — продвигается… Он научился принимать Великую Двойственность в целом и не отвергать ни одной из ее сторон, и, главное, он осознал суть Великого Равновесия Миров и видел его вечное движение и изменчивость — то, что давно превратилось в неизменность в Валиноре. Здесь Равновесие было принесено в жертву Великой Предопределенности. Он по-иному смотрел ныне на Валар и их деяния. Все яснее в душе его разгорался великий дар предвидения, и знал он теперь, что воистину он — Владыка Судеб и что слово его может стать — свершением. Он понимал теперь, что замыслил Эру и что пытался сделать Мелькор, и с болью смотрел на его скованные руки.

Он часто говорил с Мелькором об Арде, об Эндорэ. И улыбка появлялась на губах Мелькора, когда он вспоминал о Смертных Землях. Казалось, он видит то, о чем говорит.

— Там время идет. Там — жизнь. И каждый день — новый, не похожий на другой. Там даже звезды светят по-иному. Нет, не эльфам там жить — они не знают цены жизни, они не понимают сладостную боль летящего времени… Те, кто будет там жить, — Люди. Они увидят Солнце, и никто не сумеет закрыть им глаза. Они будут жить, а не существовать. И будет им дано право выбирать и решать, судить и вершить…

— Ты дашь им это? — спросил Намо.

Мелькор замолчал. Резко поднял скованные руки и до предела натянул цепь. Лицо его стало непроницаемо-холодным.

— Со скованными руками? В этом Эру сильнее меня. Велико искусство Ауле — не вырваться, — тихо и обреченно добавил он, опуская голову.

Теперь оба они были нужны друг другу. Мелькор мог ответить на многие его вопросы, но и он знал не все.

— Ты творил свое — и ты наказан. Ты лишен ныне свободы творить. Но было ли твое Творение к добру?

— Творение всегда опасно, особенно когда творишь в первый раз. А Ауле… — Он посмотрел на цепь и продолжил горько и тяжело: — Это — последнее его творение. Когда творец начинает ковать цепи, он перестает быть творцом. А в твоих руках — я это вижу — лежит великая способность создавать…

— Я не творец. Может, я был бы творцом, если бы мир был иным. Прежним. Я не знаю, кем бы я мог быть. Если бы ты не изменил мир. Теперь я — Мандос. Тюремщик.

— Для меня ты — Намо, а не Мандос. И ты творец. Загляни в себя. Поверь себе. Найди себя. Творец всегда будет творцом.

Намо покачал головой. Он не верил.

— Я не знаю, зачем я здесь.

— Ты здесь потому, что полюбил этот мир, как и мы все.

— И что? Я ведь не сделал здесь ничего. Ничто здесь не создано мной. Зачем я здесь?

— Но разве ты ничего не замыслил в ту пору, когда мы творили Музыку? Разве у тебя не было своей нити в общей ткани?

— Я не понимаю ее. Ведь тогда мы ничего не знали ни об эльфах, ни о Людях. А ведь теперь их судьба — в моей руке, я — Владыка Мертвых. В чем же моя доля? Я не был нужен при Творении Арды. Или я — забыл?

— Я не могу тебе помочь. Просто не знаю — чем. Это правда. Я всегда думал — почему ты, твои брат и сестра пришли в этот мир сразу, когда в нем не было, да и не могло быть, боли, смерти, страданий? Что было оплакивать Ниенне? Над чем властвовать тебе? Или все же ты что-то предвидел?

— Я не знаю. Я забыл. Я, все помнящий Владыка Судеб, — забыл. Не могу вспомнить… Иногда мне кажется, что меня нарочно низвергли сюда, чтобы быть твоим тюремщиком.

Оба молчали. Наконец Мелькор покачал головой.

— Я не знаю, что ты увидел, что ты создал тогда — в изначальную пору, чем ты так испугал Единого, что тебя заставили забыть, что тебя лишили права создавать. И воля твоя подчинена… И все же тебя боятся… Не знаю. Я не могу знать все, Намо. Я же не Единый, — усмехнулся. — Да и Единый, боюсь, не скажет, хотя он-то наверняка знает.

А ведь и правда — зачем в изначально беспечальной Арде Плакальщица, Целительница и Владыка Мертвых? Или изначально они были чем-то другим? И то, чем они стали, — это все из-за Несозвучия? Как бы то ни было, случилось то, что случилось. И исправит Несозвучие лишь Единый. Или все Валар? Но — вместе? А?

А вообще, все это я назвал бы «Повестью о Намо». И все же — почему они так почитают именно Феантури? Почему?

Он покидал место заточения Мелькора, слишком погруженный в свои размышления, окруженный ими, и не сразу ощутил чужое присутствие. Тот, иной, пытался скрыться от всепроницающей мысли Намо, но был слишком слаб. Он уловил чужой страх, стремление, смятение. Очертания этих чувств и мыслей были знакомы ему. Намо сорвал жалкий покров наваждения, под которым пытался укрыться пришелец. Илталиндо, его майя.

Он смотрел на Намо с отчаянным страхом и одновременно с вызовом.

— Ступай за мной, — спокойно приказал Намо. Майя послушно пошел впереди.

Наверху, в тронном своем зале, Намо повернулся к ученику.

— Ты следил за мной? Зачем? Отвечай!

Майя смотрел на него умоляющими глазами.

— Владыка, я… я лишь слушал…Я не осмеливался просить позволения говорить с ним…Я хотел понять… узнать… Учитель! — внезапно крикнул он, схватив руку Намо и прижав ее к груди. — Умоляю, позволь мне уйти с ним! Когда его отпустят на свободу… Учитель!

Да чего же все ученики все время трясутся в присутствии учителей своих! Прямо как школяр, когда магистр его застукал в кабаке за игрой в кости и бутылкой вина!

Намо с любопытством смотрел на него.

— Ты пока еще мой майя, — неторопливо сказал он.

— Даже если не отпустишь — уйду сам. Как Артано, — упрямо сказал майя.

Намо нахмурился.

— А ты не думаешь, — сурово сказал он, — что я могу сейчас отправить тебя в мои чертоги и ты никогда не сумеешь найти оттуда выхода?

Майя резко отступил назад. Глухо, сквозь зубы, бросил:

— Все равно уйду.

Намо невесело рассмеялся.

— Хорошо. Я отпущу тебя. Но все-таки ты вернешься ко мне, — тихо добавил он, сам не понимая почему.

«Мой майя, — думал он, — воплощение моих мыслей и разума… Он избрал путь Мелькора… Неужели это — вторая сторона моей сущности?»

И представил я себе — а вдруг случилось бы, что Намо открыто встал на сторону Мелькора? И пошла бы война между Могуществами, как в Предначальные времена, только уже в населенной Арде…

Люди. Намо трудно было понять их. Зачастую грубые, жестокие и дикие, они все же понимали то, чего не было дано понять ни эльфам, ни Валар, ибо им была ведома смерть. Как бы ни было порой трудно распознавать добро и зло, Люди были способны не только в этом разбираться, но и исправлять зло. И при этом их век был так недолог!

Эльфы, сколько бы времени ни прошло, всегда были одни и те же. Их мудрость словно застыла навеки. Люди же, проходившие перед Намо, раз от разу становились все мудрее, и он с удивлением видел, что многие из них разумом выше не только эльфов, но и Валар, и, говоря со многими, он иногда слышал от них те же слова, что и от Мелькора… А потом они уходили неведомо куда… Он мучительно захотел узнать путь Людей, тем более что по обычаю Возлюбивших Арду он добровольно взял на себя все тяготы и страдания этого мира, дабы лучше понимать Детей Илуватара. Он еще не знал, что большинство из Валар втайне давно отказались от этого бремени, сочтя его слишком тяжелым и унизительным для Могуществ Арды. Намо жаждал ответа. Он не пошел к Манвэ — он вновь воззвал к Эру. Но тот не ответил ему. Не ответил ему и Мелькор — только сказал с затаенной печалью: «Я ведь не человек…»

Я не стану повторять еще раз, что мы не считаем эльфов неизменными — они сами не раз об этом говорят, и если они меняются медленнее, чем Арда, и все сильнее расходятся с ней — то это не потому, что Илуватар их такими создал, а потому, что Мелькор внес Несозвучие и обрек их на разлуку с Ардой. Так что и в этом виноват, по сути дела, тоже он. Так считаем МЫ — но не Борондир и его соратники. И, увы, я не смогу ему доказать своей точки зрения, как и он мне — своей. Но я согласен с ним в том, что сейчас первенство в свершениях в Арде принадлежит людям — не потому, что они лучше эльфов, а потому, что так повернулись события. Возможно, ранее людям была отведена иная роль… Как и Феантури.

А потом окончился срок заточения Мелькора, и Король Мира вновь собрал Валар, дабы решить, освобождать ли мятежника. И Ниенна умолила вернуть ему свободу. И Намо последний раз пришел к заточенному, чтобы выпустить его из непреодолимого круга, созданного его волей.

— Ты свободен, — сказал он. — Ты свободен, — сказал он, и цепь Ангайнор распалась от его прикосновения.

Странно, но Черный Вала не обрадовался.

— Вот как, — негромко промолвил он, вставая. — Свободен? И что же сделают со мной теперь? Будут держать на поводке, как собак Оромэ? Или приставят надсмотрщика, чтобы дерзкий бунтовщик не подумал, что ему вновь дозволено быть самим собой? — Он говорил ядовито и жестко. — Валар милостивы, — с расстановкой, с брезгливой гримасой на лице произнес Мелькор — и осекся… — Прости, — после недолгого молчания глухо произнес он. — Прости меня, брат мой.

Намо не сразу ответил.

— Мне дано судить, но сдается мне, что суд мой был неправым. И моя обида ничто в сравнении с той болью, что ты претерпел, когда погибли твои ученики. Так что не проси прощения — мне не за что тебя прощать. Ты свободен — так пользуйся же свободой.

«Покуда снова не охватит цепь твои руки».

Этого он не сказал.

Он это видел — но не желал верить.

И ушел Владыка Судеб.

…Мелькор стоял перед Королем Мира не склоняя головы — только полуприкрыл не привыкшие к яркому мертвому свету глаза. Никто из Валар не решался первым сказать слово — только Варда, склонившись к супругу, шепнула почти беззвучно то, что чувствовали сейчас все:

— Он не покорился.

Тогда заговорила Валиэ Ниенна; она просила о свободе для Мелькора, и в голосе ее была скрытая сила, которой не мог не уступить даже Король Мира. Он спросил только:

— Кто еще скажет слово за него?

— Я, — негромко откликнулся Ирмо. Эстэ кивнула, Намо, не говоря ни слова, смотрел на Короля Мира. Ауле словно бы хотел что-то сказать, но промолчал, низко склонив голову.

И Манвэ изрек, что в великом милосердии своем и снисходя к просьбе Скорбящей Валиэ Валар даруют свободу Мелькору.

— Но, — сказал он, — ныне повелеваем Мы тебе, Мелькор, не покидать пределов Валинора, доколе деяниями своими не заслужишь ты прощение Великих.

— Благодарю тебя, брат мой, — коротко усмехнулся Мелькор. И, повернувшись к Ниенне, совсем другим, мягким и печальным голосом: — Благодарю тебя, сестра.

Ниенна не ответила — кивнула и опустила голову, впервые пряча слезы.

Я говорил с Борондиром — все же не удержался, набросился на него с расспросами прежде, чем одолел Книгу. Более всего мне было любопытно, почему именно Феантури удостоились такого почтения у поклоняющихся Тьме?

Борондир с охотой растолковал мне.

— Понимаете ли, мы привыкли доверять своим видениям, тем более если они повторяются не только у одного человека, а у многих, причем совпадают во многих подробностях, которые трудно было бы выдумать. Вы наверняка уже прочли о так называемых Видящих. Читали уже, да? Так вот, искусство Видения мы ставим одним из первых.

— Простите, но доверяться — видениям?

— А почему нет? Вы ведь нуменорец — не просто гондорец, а нуменорец чистой крови, так разве вы не верите видению Великой Волны?

— Да, но это другое дело. Ведь это действительно БЫЛО!

— А если вы не знаете иных событий, но видите их — так их, значит, не было? Вы ведь сами не видели Волну. Так и я не видел сам того, что описано в Книге, но видения событий, в ней описанных, слова и имена были мне знакомы прежде, чем я прочел первые ее страницы. Разве это не подтверждение? Именно потому мы и почитаем тех, кто посылает видения — Феантури. Ирмо — за то, что посылает видения, Эстэ — за то, что целит душу, Намо — за Память, Ниенну — за жалость.

Я некоторое время сидел, не зная, что и сказать. Сумасшедший он, что ли, в самом деле? Поверять истину — видениями? Видения истиной — это другое дело.

А он продолжал:

— На юге и востоке существует особое искусство воспринимать и понимать эти видения…

Я не слушал. Искусство видений — как же. Одурманивать себя дымом ли, соком ли особых растений, доводить до экстаза и полубезумия голоданием и одиночеством в темноте — ради откровения… Но, может, просто это недоступно моему пониманию? Нет, будь он сумасшедшим, все было бы куда проще. Но вся беда в том, что он не сумасшедший. Он — верит. У него такой взгляд на мир, и ничего я с этим не поделаю.

Я продолжил разговор.

— Но откуда вы знаете, что эти видения не ложны?

— То есть?

Я понял, что сейчас скажу, по его мнению, глупость и бестактность, но, тем не менее, сказал:

— Ну, положим, что видения нарочно посылает Враг — то есть Мелькор, посылает лживые видения, дабы смутить вашу душу? Вы об этом не подумали?

Он рассмеялся.

— А как он может это сделать? Он изгнан. У него здесь не осталось ни достаточно сильных учеников, ни союзников, которым было бы под силу такое. Так кто еще, как не Феантури?

«Только вот Тень его в Арде навеки, до скончания времен», — подумал я, но промолчал. А насчет Феантури — у меня не было ответа.

Вечером я снова засел за Книгу. Сейчас начиналось самое для меня любопытное — если прежде речь шла о событиях слишком древних, чтобы в летописях могли сохраниться о них достаточно достоверные сведения, то теперь это была уже вполне известная история. А о деяниях людей и эльфов мы можем спорить — мы их понимаем куда как лучше, чем деяния Валар. Именно тут и будет поверка истины…

…Илталиндо был в Круге Судей, когда решалась судьба Отступника. Не решился подойти сразу или встать рядом: просто смотрел. Только потом, когда Отступник покинул Круг, — шагнул к нему, почти в тот же миг опустив глаза. Взгляд упал на тяжелые, темные, в синеву отливающие браслеты на запястьях тонких рук Валы. Сотворенный судорожно сглотнул, спросил неловко:

— Это… ты?

— Я.

— Я хотел, — все еще не поднимая головы, проговорил майя, — уйти с тобой. Туда, за Море. Я слышал, о чем вы говорили с моим учителем. Хочу увидеть сам. И еще… хочу быть рядом с тобой. Позволишь?

— Как имя твое? — спросил Вала глуховато.

— Илталиндо, — вскинул голову майя.

У него было узкое лицо, но черты не столь тонкие, как у Ортхэннэра, и угадывалось в нем сходство с Владыкой Судеб. Тяжелые блестящие черные волосы с сине-фиолетовым, как вороново перо, отливом. Высокие скулы и темные, ночные глаза, в которых плясали звездные искорки. И широкие брови, близко сходившиеся к переносице. И казалось бы это лицо почти мрачным, если бы…

Вала покачал головой.

— Ллиннайно йлтэлли-суула, — проговорил почти беззвучно. Нерешительно и очарованно майя улыбнулся, и ни следа кажущейся мрачности не стало в его лице:

— Что это?

— Душа серебряных звезд, поющая ветер, — медленно перевел Вала; видно было, что ему тяжело перекладывать в слова Валинора певучие звуки чужого языка. — Суула — это свирель ветра, ее делают из сухих стеблей тростника…

Замолчал, задумавшись о чем-то.

— Суула, — тихо повторил майя. — Почему?

— Ты похож…

Образ стремительно сплелся где-то внутри майя: серебряные травы и серебряный льдисто-звонкий диск в черноте неба, и прохладный горьковатый ветер, не тревожащий — непокойный, юный, мчащий рваные клочья опаловой пены облаков… и приглушенный долгий певучий звук — словно поют сами травы. И все это, нигде никогда не виденное, было им самим — чем-то, чего прежде майя не знал в себе.

— Суула… ты будешь меня звать так, да? Ты… нарекаешь мне имя?

— Если захочешь.

— Я принимаю! — порывисто воскликнул майя. И, отчего-то смутившись: — А ты расскажешь мне, как — там? Ты расскажешь мне?..

Вала тяжело посмотрел на него. Покачал головой.

— Не здесь.

И пошел прочь. Майя, сам не понимая почему, последовал за ним.

На берегу озера в садах Ирмо Отступник остановился. И, не оборачиваясь, заговорил…

— …теперь иди, — тихо сказал Отступник. — Я хочу побыть один.

Пробормотав слово благодарности, Суула поднялся и бесшумно пошел прочь, улыбаясь неведомо чему, все еще во власти видений. Он не знал, что значит — терять. Он не оглянулся. А даже оглянувшись, ничего не увидел бы: Вала просто склонил голову, и тяжелая волна седых волос закрыла его лицо.

И снова он пришел на берег озера в час, когда меркнет свет Лаурелин. Вала уже был здесь — словно и не уходил никуда.

— Расскажи, — попросил Суула.

Он не задавал вопросов — просто смотрел и слушал, не замечая, что Изначальный давно уже говорит с ним на странном незнакомом языке, том самом, на котором — эхом имени Илталиндо — прозвучало: Ллиннайно илтэлли-суула. А видения, сотканные певучими словами, были пронизаны такой любовью, такой щемящей печалью, что майя замирал, боясь спугнуть колдовское это наваждение. Он видел Эллери Ахэ, видел смертных Эллири, видел племена файар, видел…

Нехорошее что-то здесь есть. Я, конечно, понимаю, что Мелькор здесь показывает майя истину. Но если принять, что он просто околдовывал его? Завладевал сейчас его душой? Ведь разумное существо легче всего поймать на его слабости — по большей части на чем-то хорошем. Говорят, именно так в свое время Саурон собирал назгулов. Майя искренне тянется творить добро — стало быть, восстанет против несправедливости. То есть против Валар.

Вот так Мелькор, как говорится в «Квэнта Сильмариллион», совратил некоторых майяр…

— Расскажи еще…

Он не знал, что значит — терять, иначе тысячу раз подумал бы, прежде чем позволить Отступнику уходить все дальше по тропам памяти.

— Ты возьмешь меня туда? Возьмешь — к ним? Ведь ты же вернешься, да? Можно мне пойти с тобой? Я хочу увидеть…

Несколько мгновений Вала смотрел на него — словно бы издалека, не понимая смысла слов — и вдруг хрустальная паутина видения налилась огнем и кровью, близкий пожар опалил лицо майя, и нависло над ним медное небо, и горький черный дым жег грудь на вдохе — майя рухнул навзничь, откатился в сторону, зарылся лицом в высокую росную траву…

Жестокие сильные руки перевернули, подняли его. На него с пугающе-прекрасного, искаженного яростью и болью лица смотрели огромные черные сухие глаза, и в этих глазах полыхало безумное темное пламя.

— Нет их больше, — сдавлено выдохнул. — Нет, ты понимаешь! Нет!..

Он тряс майя, впившись в плечи жесткими пальцами: Их нет, нет, слышишь, их убили всех, их нет! — крича в перекошенное от ужаса лицо. — Их больше нет!.. — Суула вскинул дрожащие руки, пытаясь заслониться от обжигающего ненавистью и непереносимым смертным страданием взгляда.

— Не бей… — прошептал непослушными губами.

А его что, уже когда-то били? Он знает, как это? Ничего себе Намо! Ну прямо мой домашний учитель, который меня за детские проказы порол!

Вала внезапно отпустил, почти отшвырнул его. Спрятал лицо в ладонях.

— Прости, — глухо, через силу. — Не хотел… пугать тебя.

— Почему…

— Потому, что — это — было — неугодно — Единому. — В размеренном голосе Отступника жгучая горечь мешалась с издевкой.

— Но… как же… — Суула приподнялся, взглянул беспомощно. — Ведь это же прекрасно! Всеотцу угодна красота, он не мог…

— А ты не думал, — очень тихо, — что он безумен, ваш Всеотец? — Отступник вскинул голову, снова плетью хлестнул темный взгляд больных всевидящих глаз. — Не думал?! Зверя, который убивает ради убийства, называют бешеным. Рожденного — сумасшедшим. А как назвать такого — всемогущего, всесильного, — который уничтожает целый народ только потому, что этого не было в его Замысле?!

Это все верно, но я не думаю, чтобы в Валиноре знали такое слово — безумие. Да и в Средиземье, насколько я помню, безумных и бешеных пока не водилось… Или опять это — деяние самого Мелькора, за которое он карает других? Ведь безумие — это то же самое Несозвучие… Я понимаю, что ему хотелось творить, не ограничивая себя, но, по мне, благороднее отказаться от безудержности, чтобы не доставлять страданий другим и не порождать изначально изуродованных и душой, и телом…

Суула понимал не все слова, сказанные Отступником: он только слышал чувства — но этого было довольно. Он не смел вымолвить слова, не мог поднять глаз.

— Им файе, — сквозь стиснутые зубы вымолвил Отступник. — Ни его. Ни… этих. Ни себя. Не прощу.

И — умолк, словно горло перехватило. Не сразу Суула решился заговорить.

— Я прошу тебя, — сказал только. Голос дрогнул. — Прошу тебя. Возьми меня с собой. Когда уйдешь. Позволь уйти. Я… я так хочу.

Что же, этот Суула не видит, к кому он уходит? К тому, кто будет мстить и убивать? Он этого хочет? Как капризный ребенок — я хочу, а на остальное мне наплевать! Воистину, Мелькор уже овладел его душой. Уже околдовал его. Думаю, он погибнет…

— Мэй халлъе, — вдруг тихо ответил Отступник; угасло темное пламя, глаза его подернулись дымкой — туман над озером. — Только — как же я уйду…

— Разве ты не можешь? — вскинул глаза Суула.

— Нет. Арта — моя жизнь. Сила моя. Я здесь пленник — как и Эльдар: они ведь тоже не могут покинуть Аман, даже если и хотели бы…

— Почему? — Это было новой тайной Валинора, о которой майя никогда прежде не задумывался.

— Деревья… и-Алдас — так вы их зовете? Их сущность… чужая Арте. Они — как опоры купола, которым Валинор закрыт, отделен от Арты… нет, не совсем так; вот — смотри.

И, увидев, Суула вздрогнул невольно — жутковатой выходила картина того мира, в котором он пребывал с мига пробуждения, всю свою жизнь. Непроницаемая стена тончайшего… стекла? тумана? безвоздушья?.. Прочнее адаманта: не вырваться.

— …Тэлери пытаются иногда плыть на восход — и их ладьи поворачивают назад. Они рассказывали мне об этом. Цепи сняли — а что проку… все равно — скован…

— Но неужели ничего нельзя сделать с этим?! — вскрикнул Суула отчаянно.

— Сделать?.. — Странный был взгляд у Отступника. — Может быть…

Да, СДЕЛАТЬ он сможет. Это мы знаем из наших преданий и эльфийских хроник, что именно он сделал и как.

ГАРН-ЭН-ЛОРИЭН — САДЫ ЛОРИЭНА

…Он стоял, глядя в воды колдовского озера Лорэллин. Почему-то в них отражались звезды…

Ирмо подошел неслышно и остановился за его спиной.

— Мелькор…

— Ирмо?

— Я должен рассказать тебе, как было… с ними.

— Зачем снова причинять боль своей душе?

— Никто из нас не умеет забывать. Знаю, легче не будет; но я виноват перед тобой. Я не ищу оправданий, я только хочу рассказать. Ты выслушаешь меня?

Он обернулся и взглянул в глаза Владыке Снов. И увидел… майяр в лазурных одеждах с прекрасными, ничего не выражающими лицами, стояли полукругом позади них.

— Владыка Сновидений, к тебе слово Короля Мира Манвэ Сулимо: тебе ведомо, что делать с ними, так исполни же, что должно.

Ирмо промолчал, вглядываясь в перепуганные детские лица.

— Я исполню, — каким-то чужим голосом выговорил он после долгого молчания. Он не проронил больше ни слова, пока майяр не удалились. Молчали и дети, каким-то образом поняв, что при этих лучше не говорить.

— Что с нашим Учителем? — первым заговорил старший, мальчик лет четырнадцати с удлиненными зеленовато-карими глазами, смуглый и медноволосый. — За что убили Ориен и Лайтэнн?

— Ты должен нас убить? — почти одновременно спросила темноглазая среброволосая девочка, немногим младше парнишки. К ней испуганно жалась девчушка лет четырех — старшая гладила ее спутанные золотые волосы, пытаясь успокоить.

— Нет, — поспешно ответил Ирмо, внутренне радуясь, что есть возможность не отвечать на первые вопросы, стыдясь этой трусливой радости. — Нет, вы просто отдохнете здесь, уснете — вы ведь так устали, — а потом проснетесь, и все будет хорошо…

— Ты не умеешь лгать, — сказал старший.

— Я не лгу.

— Что может быть хорошо, если там сейчас умирает мой отец?! — тихо-тихо произнес мальчик, чтобы не слышали младшие, и безошибочно указал в сторону Таникветиль, и у Ирмо похолодело в груди: «Видящий…»

— Я не причиню вам зла, — снова сказал Владыка Снов; он чувствовал себя беспомощным перед детьми, видевшими смерть. — Поверьте мне…

Золотоволосая малышка посмотрела на него из-под руки старшей.

— Он говорит правду, — сказала она тихо. — Он хороший…

…Он отвел их в глубь колдовского леса, надеясь втайне, что мерцающее волшебство этих мест хоть немного отвлечет их, но дети следовали за ним в сосредоточенном настороженном молчании. Несмотря на все его уверения, добра здесь они не ждали.

Засыпали они быстро: и тела, и души их были слишком измучены, чтобы противостоять чарам Владыки Снов. Он ласково говорил с ними, каждого называл по имени, гладил встрепанные волосы, заглядывал в недетски-печальные глаза. Мальчик по имени Линнэр был последним.

— Ты не ответил мне. — Он пристально смотрел в глаза Ирмо. — Впрочем, я и так знаю. У нас никого и ничего больше не осталось… — Замолчал, на мгновение опустив ресницы и стиснув зубы. — А ты, — резко и отчетливо, — должен отнять у нас память. Ведь так?

Ирмо не ответил. Мальчик и так знал ответ.

— Конечно. Ты ведь милосерден. Ты не захочешь новой крови здесь. Пергамент плохо горит. Легче соскоблить письмена. И можно потом все переписать заново. Но следы других, стертых знаков — они ведь останутся, Владыка Сновидений. Их не вытравить ничем.

Он говорил не просто как взрослый — как старший, но это уже не удивляло.

— Не вся кровь прорастет травой — след останется. Останется и в ваших душах, и на руках ваших, и все воды Великого Моря не смоют ее… Почему я не родился раньше! Я мог бы встать там, рядом с моими братьями и сестрами, с мечом в руках… Да что проку. Мы не умели убивать. Вы — умеете.

Владыка Снов пытался не отводить взгляд. Линнэр заговорил о другом:

— Этой осенью я должен был избрать Звездное Имя. Я уже знал его: Гэллэйн. Я ведь Видящий. Но нет Учителя, чтобы он сказал: «Ныне имя тебе Гэллэйн, Путь твой избран — да станет так». И Пути уже не будет. Не будет — здесь. И не достанет сил вернуться. Да и некуда.

Он оглядел спящих.

— Сколько из них поднимут меч против него? — тихо и горько произнес он.

Ирмо не мог вымолвить ни слова.

— Я ведь уйду, Владыка Снов. Валинор не удержит меня. Я знаю, ты не желаешь нам зла. Учитель рассказывал о тебе. Прости, что я так говорил с тобой, — ни перед ним, ни перед нами ты не виновен.

— Нет, Линнэр. Я молчал, когда говорили о Великом Походе. Я запретил себе верить в то, что видел и знал. Я боялся. Боялся, что меня покарают, как Ауле. И — молчал. Я трус.

— Я помню. Учитель рассказывал и о нем. Мы только одного понять не смогли: как можно запретить творить? Зачем это нужно? И как убивать людей, он нам тоже не объяснял. — Криво усмехнулся. — Ну да ничего: это мы и сами увидели. Молчание.

— Я хотел бы, чтобы ты остался со мной, — сказал Ирмо. — Только ты ведь не захочешь. Я бы, наверно, тоже не захотел…

Линнэр положил руку на руку Ирмо:

— Ты… нет, не трус. Ты просто не смеешь поверить себе.

Ирмо невольно вздрогнул; ему показалось, что эти слова произносит — другой, тот, кого сейчас в оковах вели в чертоги Мандос.

— На тебе нет вины перед нами, Владыка Снов, — повторил Линнэр.

— Я хотел бы… — почти моляще продолжил Ирмо, — чтобы ты остался. Но ты стал Человеком, и эльфом мне тебя не сделать, а тем паче в майя не превратить. И жить здесь ты не сможешь… Я говорю с тобой — наверное, потому, что не посмел говорить с ним прежде. Теперь же — не смогу тем паче.

— Ты не желал зла. Но никто здесь не желал зла! Только слепо вершили чужую волю. Все ради нашего же блага…

И снова Ирмо почудился иной голос.

— Но ты, Владыка Снов… Мне тяжело видеть так далеко, но придет и твой час прозреть. И измениться. И поверить в себя.

Мальчик улыбнулся печально и мудро — совсем не по-детски:

— Пусть ты скажешь те слова, которые не успел сказать Учитель. Он не осудил бы меня.

Глубоко вздохнул:

— Я, Линнэр, избрал Путь Видящего, и знаком Пути, во имя Арты и Эа, беру имя Гэллэйн, Око Звезды.

И почти беззвучно откликнулся Ирмо:

— Перед звездами Эа… и… Артой… — впервые он произносил имя мира так, — ныне имя тебе… Гэллэйн. Путь твой избран… Да станет так.

Мальчик улыбнулся:

— Благодарю. Прощай. И закрыл глаза.

Один изо всех, он не очнулся от колдовского сна в урочный час.

— … Должно быть, он просто пожалел меня. Прости меня.

— Мне не в чем тебя винить. И потом, он сам так решил.

— Он не смог забыть. Я понял до конца, что он твой ученик, когда увидел, что его воля сильнее моей. И он был прав: память не исчезла, она спит в них — во всех, даже в Гэлли. А я… я хотел убить память…

— Но ведь они — живы. Благодаря тебе.

— Они перестали быть твоими детьми…

— Это значит лишь, что от своего приемного отца они вернулись к родному.

— Но у приемного — не лучше ли было им?

— Что ж, тогда, может, у своих теперешних приемных родителей они будут счастливее, чем… Где они теперь? Таили Мириэль — я знаю. А другие?

Ирмо опустил глаза:

— Йолли и Эйно — воспитанники Манвэ. Тайо — Лаурэ — воспитывался в доме короля Ванъяр Ингве. Даэл, Ойоли, Исилхэ и Тииэллинн — в Алквалондэ у Олве…

— Остальные — у Нолдор?

— Да.

— Лучше нам не встречаться. Если вспомнят — не смогут жить здесь. И если… нет, этого не будет.

Усмехнулся коротко и зло:

— Итак, мой младший брат тоже решил обзавестись учениками. И хорошо защитил род своих избранников!..

И, неожиданно тихо и обреченно:

— Как же все оказалось просто…

Воистину — просто. Я не ожидал, что найду такое замечательное и простое объяснение. Все же верно — до конца ничего не уничтожишь, хоть какой след да останется. Мне стало легко на душе. Именно так, наверное, и поступили со всеми Эллери Ахэ, кроме погибших случайно. Их погрузили в сон в садах Лориэна. Ибо сон в Садах Лориэна — исцеление, осознание и переосмысление своей жизни… Именно так. А все вымыслы о жестокой казни в когтях орлов на вершине Таникветиль — это уже позднее. Это отголосок не менее жестокого времени, хотя куда как более близкого и, увы, понятного…

…Золотоволосый, одетый в цвета неба, расшитого солнечными лучами, обернулся.

Он избегал встреч с ними. Уходил поспешно — так, что, должно быть, это напоминало бегство — даже увидев издалека. Ну почему именно сейчас, именно сегодня…

— Тайо!

Черные брови чуть приподнялись в недоумении:

— Что?!

Этого нельзя было делать. Этого нельзя делать, он же не помнит — он не должен вспоминать…

— Тайо, — с растерянной полуулыбкой, — разве ты забыл свое имя?

— Мое имя Лаурэ, — холодом и презрением ожег голос.

— Тайо, подожди… — Он протянул руку, осознавая, как беспомощен этот жест — остановить, удержать…

— С последним из слуг Валар я еще стал бы говорить… Тайо, откуда в тебе это…

— …но не с тобой, Преступивший.

Отчеканил — как по металлу. Боль скрутила все внутри, на мгновение перед глазами потемнело; со стороны услышал свой больной, сорванный голос:

— Постой… Тайо…

Золотоволосого уже не было рядом — незачем было смотреть. Он остался стоять, ссутулившись, словно обрушился Небесный Купол, придавив его обломками, задыхаясь…

Купол?

Мир стал ослепительно, раскаленно-белым, застывший воздух рвал легкие изнутри. Он стиснул кулаки, впиваясь ногтями в ладони.

Вы…

Словно тугая пружина неотвратимо разворачивалась внутри: все, что он запер в душе, запретив себе думать и чувствовать — так, горе, ставшее жгучей ненавистью, — медленно, медленно -

…разрушили мой дом…

— внезапно — вырвалось, как хлещет в небо огонь вулкана, выжгло все, кроме ярости и белого гнева -

…а я уничтожу ваш!

Теперь понятно. Уничтожу ваш дом. А что теперь это дом еще и бывших его учеников — это все равно? Их тоже убивать будет? Или как? Да, воистину, Возлюбивший Мир…

 

ГЛАВА 15

Месяц гваэрон, день 1-й

Теперь я читал Книгу более-менее спокойно — я нашел опору в душе своей. Теперь я стоял твердо, и буря смятения не могла уже смыть меня в море безумия. Во мне уже не было того негодования и возмущения, желания спорить и переубеждать. Я просто читал. Те, кто писал это, думали не так, как я, — они верили своему богу. Наверняка здесь вымысла и домысла куда больше, чем истины. Я сам убеждался на собственном опыте, что иногда то, во что страстно желаешь поверить, становится почти правдой в твоих глазах, и ты потом уже не в силах отделить истину от вымысла. Но не это главное. Канва-то остается прежней, что бы по ней ни вышили.

Четкий почерк, синдарин и ах'энн. Все повести написаны одной рукой. Наконец-то я добрался до предмета, о котором я могу спорить. Ибо это были истории об эльфах. Наши предки узнали об этих событиях от тех, кто сам все видел и пережил, так что здесь у меня опора еще крепче. Здесь, конечно же, и их история, и их отношения с людьми, и сами они будут совсем иными, чем в наших преданиях. Тем любопытнее…

СЭННИА ЛЭ — БЕЛЫЙ ЦВЕТОК

…Во мраке, не рождающем эха, даже глухой звон железа кажется грохотом горного обвала; звуки мертвы — только шепчут что-то навсегда умолкшие голоса…

— …Высокая, ответь мне, кто я?

Тонкие пальцы Пряхи Вайре сплетают, сплетают невесомые многоцветные нити.

Трепетный язычок белого пламени, готовый вот-вот погаснуть, струйка голубоватого дыма над костром.

— Кто я? Я помню иную себя, другую жизнь…

Текут ручьи нитей, сплетаясь в радужный водопад гобелена.

— Как мое имя? Где мой народ? Куда мне возвращаться, Высокая?

— Я вижу настоящее, Мириэль. Прошлое сокрыто в тени…

— …Скорбящая, скажи…

Тень среди теней Мандоса, шелест ивовых листьев, голубоватый вечерний туман над глубокой рекой. Ищи там, где страшишься искать…

…Он ощутил чужое присутствие раньше, чем поднял глаза. Тонкая фигурка замерла на пороге, серебристо-мерцающая, как лунный свет, и он вскочил на ноги прежде, чем осознал, что — ошибся.

— Мириэль… — с трудом глухо выговорил. — Что нужно прекрасной королеве Нолдор от пленного мятежника?

Видение заколебалось, словно готовое растаять, но в голосе говорившего было больше боли, чем насмешки, и она спросила:

— Скажи мне, кто я?

— Таили, дочь Эллери. Мириэль, королева Нолдор.

— Что мне делать? Куда идти?

— Таили не сможет жить в Валиноре. Мириэль не может помнить Гэлломэ. Ты должна выбрать.

— Значит, я должна — забыть? Но я не могу, я помню, Отступник…

Она замолчала, словно испугалась невольно вырвавшегося слова.

— У тебя волосы совсем седые… — Серебристая фигурка качнулась, словно хотела приблизиться.

— Как ты оказалась здесь? — тихо спросил он.

— Я… уснула. Мне было так тяжело… Воздух жжет, и свет… Но покидать сына… Феанаро, он так похож на… на нас… и — Финве… ведь он любит меня; и я…

Его лицо дернулось, когда он услышал это имя.

— Ты ненавидишь его, Мелькор? — В голосе-шорохе — тень печального удивления. — Ты был другим. Ты не умел ненавидеть.

— Думаешь, так можно научить любить? — он поднял скованые руки, но, увидев боль на полупрозрачном лице, мягко прибавил: — Прости.

Но она уже снова говорила о Финве:

— Он такой светлый, открытый — как ребенок… Мне иногда казалось, что я старше его. Хотелось помочь, защитить… Разве можно его, такого, ненавидеть?

Защитить… Вот как…

Он долго молчал, потом сказал задумчиво:

— В чем-то ты, может, и права. Можно сказать и так… Испуганный ребенок…

Ну, я уже говорил — не может быть испуганным ребенком тот, кто провел свой народ через мрак Средиземья, сохранил его, не дал ему потерять надежду. Тот, кто потерял друга, оставшегося под сенью Нан-Эльмот. Думаю, сын его Финголфин унаследовал волю и решительность отца, чтобы потом, как и он, вести свой народ через льды Хэлкараксэ, к надежде. И не верю я, чтобы он мог быть жесток. Он уже знал цену и страху, и потерям — и вряд ли он так легко мог лишить жизни других.

Стало быть, Мириэль они считают из Эллери… Что же, могло быть. Почему бы и нет?

Его руки невольно сжались в кулаки, глаза вспыхнули ледяным огнем:

— Не могу, Таили!.. Не могу…

— Ты не умел ненавидеть, — повторила она. — Я понимаю… иногда его лицо становилось таким странным… это тень твоей ненависти. Что он сделал тебе? — Она прижала узкие бледные руки к груди, посмотрела с мольбой: — Что он мог сделать тебе?

— Мне? — Он не удержался от сухого смешка. — Мне он ничего не сделал.

— Но все же ты ненавидишь его… И сына — его сына — ты тоже станешь ненавидеть?! — с отчаяньем выдохнула она.

— Ты пришла просить за них? Нет, я не стану ненавидеть твоего сына, Таили. — Его голос дрогнул, но тут же вновь обрел прежнюю твердость, зазвучал жестко, почти жестоко: — Но не проси, чтобы я простил твоего супруга, королева Мириэль!

Мерцающая фигурка качнулась, как под порывом ветра.

— Не понимаю, — обреченным шепотом, — не понимаю…

— Ты помнишь, что стало с твоей сестрой?

— Ориен… ее нет…

— А потом?

— Я не помню… — Она смешалась, поднесла прозрачную руку к виску. — Не помню… Не знаю… Я спала… Потом Владыка Ирмо взял меня за руку, и я пошла с ним… Он был почему-то таким печальным… Был свет, и цветы — много цветов… красивые… другие. Не как… дома. Королева Варда улыбнулась мне и сказала — как ты прекрасна, дитя мое… Я так растерялась, что даже забыла поклониться… А он… Его я увидела в Садах Ирмо. Он был так прекрасен…

Верно, красив. Это я помню. Высокий, стройный, сероглазый…

— … в короне из цветов… Мы смотрели друг на друга — как будто вокруг и не было никого… Потом мы часто виделись — однажды я сплела ему венок из белых цветов, и он…

— Нет!..

Она вздрогнула и отшатнулась. Он стиснул до хруста зубы, сжал седую голову руками:

— Нет, нет! Только не это… Не так…

— Что с тобой?

Он молчал. Она долго ждала ответа, потом скользнула к двери, но обернулась на пороге и спросила как-то беспомощно-удивленно, словно впервые задумалась об этом:

— Мелькор… Почему ты — здесь? Зачем тебе сковали руки?

Он поднял на нее глаза — и внезапно, не выдержав, хрипло и страшно расхохотался.

Она исчезла — легкий утренний туман под порывом злого ледяного ветра, — а он все смеялся, пока смех не перешел в глухое бесслезное рыдание — и умолк.

…Ахтэнэр, мастер витражей — черные с золотыми искрами глаза, черные с отливом в огонь волосы, дерзкий и насмешливый… Знал ли будущий Король Нолдор, что обрек на смерть брата той, которая стала его возлюбленной супругой? Наверное, нет. И она не знала…

Любопытно — название у обеих повестей одно и то же, только одна на ах'энн, другая — на синдарине…

НИМЛОТ — БЕЛЫЙ ЦВЕТОК

Ирмо медленно идет среди теней и бликов, шорохов и отдаленного звона падающих капель росы. Там, где проходит Ткущий Видения, Сады обретают новую, целительную силу. Медленно, в задумчивости идет он, скользя над травой, не оставляя и легкого следа на земле. Сады — часть самого Ирмо, его сила и разум: он ощущает их как самого себя. И сейчас дергающая боль в виске ведет его туда, где от чьего-то горя умирают травы… Ветви сплетаются над маленькой круглой поляной, оставляя в зеленом куполе окно, сквозь которое падает сноп мягкого рассеянного света. Там, в круге света, среди мелких белых цветов, спит юная женщина. Ткущему Видения хорошо знаком этот уголок Садов, и от того, что нарушено печальное совершенство этого места, он чувствует острую боль. Тихий быстрый шепот, всхлипывания — листва тревожно дрожит… Темная коленопреклоненная фигура, плечи вздрагивают от рыданий. Ирмо уже знает, кто это. Он часто приходит сюда. Беззвучный шорох, качнулись светлые блики — и Ткущий Видения уже стоит перед плачущим. Тот поднимает голову; красивое, переполненное отчаянной тоской лицо залито слезами.

— Высокий, — срывающимся шепотом, — почему… О, почему? Они сказали — Мириэль больше не проснется, она не хочет возвращаться из Чертогов Мандос… почему, почему, Высокий?! Ведь я же люблю ее! И она тоже… Ведь она не может умереть, правда? Правда?!

Ирмо не отвечает — но Королю Нолдор, похоже, и не до ответа. Он говорит. Говорит скорее себе, чем Ирмо.

— Я помню, помню… Ведь это здесь, в этих Садах я встретил ее… О, как же она прекрасна…

…Она казалась ему душой белого цветка. Тень в тени деревьев, серебристый утренний туман, хрупкий стебелек — девушка с серебристыми волосами и прекрасными нежными глазами испуганной лани. Как медленно падали из ее рук белые цветы — как медленно взлетали крылья-руки в широких просвечивающих белых рукавах… Она сама казалась такой прозрачной, призрачной… И он бежал, бежал ей навстречу, задыхаясь и плача от неведомого мучительно-прекрасного чувства. В этот миг ему показалось: он знает теперь, что значит — умереть. Ему казалось, что он умирает… Они молча стояли, крепко обняв друг друга, и им казалось, что у них одно сердце. И лишь потом, когда эти чары отпустили их, они смогли заглянуть друг другу в глаза. Шепотом, задыхаясь, он спросил:

— Кто же ты…

— Мириэль, — вздох ветра в траве.

— Она ушла из твоих Садов, и вот — вернулась, чтобы уйти от меня… За что… за что, Высокий? Или она — не элдэ? Она — призрак?..

— Нет, — нарушил молчание Ирмо, — она такая же, как и ты.

— Я знаю… Но ведь тогда она не может умереть! Не может, пока жива Арда! Эльдар не умирают!

— Не умирают.

— И она не умерла? Да? Она спит? Она вернется? Мне говорили — она ушла, ушла совсем… Но как же так… я не верю! Она не могла покинуть меня, мы же так любили друг друга!

Ирмо опустился на траву рядом с Финве. Опустив ресницы, заговорил тихо, ровно, успокаивающе:

— Ее душа не в силах более жить в этом теле. Всю свою силу она отдала вашему сыну; ведь ваша любовь дала ему жизнь…

— Любовь… Неужели любовь убивает? Значит, это я убил ее? Да? Значит, слишком сильно любить — смертоносно… Я во всем виноват, я, я!

Его снова охватило отчаянье; стиснув виски, он раскачивался из стороны в сторону, повторяя это — я, я, я… Ирмо положил руку ему на плечо. Он многое мог бы сказать Финве и о смерти, и о любви, и о вине — но заговорил о другом:

— Нет. Не любовь ее убила. Но не все могут безнаказанно отдавать свою силу. Иногда ее слишком тяжело восстановить.

— Но здесь Аман! Разве может быть такое в этой святой земле? Разве не здесь — исцеление всех скорбей? Владыка, я не понимаю!

— Не всем здесь можно жить. Некоторые не могут вынести… благодати Амана. Да, Финве, она любила тебя, и твоя любовь давала ей силы. Но ведь и тебе она отдавала всю себя. Ей было слишком тяжело. Жить здесь, носить под сердцем сына… Она была сильной, Финве, но…

Финве неотрывно смотрел на Ирмо, начиная что-то смутно осознавать.

— Ты говоришь, — тихо-тихо начал он, — она не могла вынести благодати Амана? Но ведь только… только один не может… она — из тех?..

Ирмо молчал — но Финве уже не нужны были слова.

— Она знала? — глухо спросил он.

— Нет.

Финве долго молчал, опустив голову, — и вдруг с глухим стоном рухнул рядом с Мириэль:

— Ненавижу… ненавижу! Это он, он убил ее! Он извратил, сломал их души! Даже те, что ушли из его власти, не могут жить здесь! Даже здесь его черная длань настигает их! Вот, значит, какова его месть… Он убил ее. Он убил меня. Мириэль…

Стремительно поднялся, яростно сверкнув глазами:

— Он мстит за все, что против его воли! Да, их надо было убить! Они несли зло, их уже нельзя было исцелить! Их надо было убить, чтобы хоть души их вырвать у него!

А ведь Финве здесь верно говорит — Мелькор виноват. Куда как виноват. Только вот насчет «их надо было убить» — вряд ли. Благородный вождь эльфов, который отнюдь не жестокостью и казнями заставлял себе повиноваться, не станет требовать для оступившихся смерти. А Эллери — если этот суд и был — даже не оступившиеся. Просто запутавшиеся.

Ты не ведаешь, что говоришь, Финве. Траву рвут с корнем — и то ей больно. А когда душу вырывают с корнем — не твою душу, но ты пророс ею… Теперь ты знаешь, как это бывает…

— Это все из-за него… Не будь его, Арда была бы подобна Аману, и не было бы… и Мириэль была бы со мной навеки! Может, нам и не пришлось бы уходить из Эндорэ… Высокий. Я хочу, чтобы его освободили. Я вызову его на поединок. Я убью его.

Однако! Я могу понять — обезумел от горя, но не настолько же, чтобы не понимать, что бессмертного Валу вообще убить нельзя. Можно лишь погибнуть в поединке. Как погиб потом его сын…

Ирмо молчал. Эльф тоже умолк; поднял взгляд на Ткущего Видения. Лицо его вновь стало скорбным, черты смягчились:

— Прости меня, Высокий, я был неучтив. Благодарю тебя. Позволь мне остаться одному. Я должен проститься с ней… — Голос его упал до шепота, он закрыл лицо руками.

Ткущий Видения поднялся и тихо отступил в тень, растворившись в ней. На поляне остались двое — Мириэль в непробудном сне и застывший словно изваяние Финве — на коленях; белая прозрачно-светлая рука Мириэль лежала в его ладонях, словно он надеялся, согрев ее, вернуть возлюбленной жизнь.

Словно мерцающий язычок пламени свечи — зыбкая фигурка в вечном мраке Чертогов Мандос. Он с трудом различал лицо, неверное, как ускользающее воспоминание. Лишь когда узнавание нахлынуло горько-соленой волной, лицо стало более определенным, и он понял, кто пришел к нему. Бесконечно печальное лицо, сплетенные тонкие пальцы, серебристые волосы, окутывающие фигуру, как саван… Склоненная голова, глаза полуприкрыты длинными темными ресницами. Снова здесь… За кого же ты теперь пришла просить, йолли-эме…

Тихий горький голос:

— Мелькор… прости Меня.

— За что, Таили? — глухо.

— Я хочу вернуться к своему народу. Я знаю… помню, я родилась в Гэлломэ… но здесь, среди Нолдор — здесь я прожила сотни лет, здесь мой сын, здесь тот, кого я люблю… Скорбящая будет просить за меня Владыку Судеб… я ошиблась, я не могу оставаться в Чертогах Намо, и идти на Неведомый Путь — не хочу…

— Я понимаю. Мне не в чем тебя винить, Таили… Мириэль. Теперь твой народ — Нолдор. Ты вольна в своем выборе.

— Я хочу быть с Феанаро, с… — Опустила ресницы, не решившись произнести имя. — Все равно. Я ухожу. Прости… и — благодарю тебя, Учитель.

Боль полоснула когтем по сердцу, заставив задрожать и задохнуться. Какую-то долю мгновения слепота застила глаза, а когда он сумел прозреть, вокруг только тихо колыхалась тьма и таяло беззвучное эхо:

— Учитель… Учитель… Учитель…

Опять — Ирмо и Намо как бы наособицу от остальных Валар. Я пока все никак не пойму. Не одними же видениями… А почему нет? Если у «них» есть целое учение, как вызывать у себя видения, то Ирмо, конечно, будет почитаемым божеством. Как и Намо, если «они» так почитают Смерть.

Кстати, что бы тут ни писали, мне сдается, что тут невольно всплыла истина. Все же Эллери Ахэ, те, что не погибли в той войне, не были истреблены столь жестоко, но погружены в сон в чертогах Намо или садах Ирмо, где либо исцелились от чар Мелькора, либо и доныне покоятся до Последнего Часа, когда будет решено все. Я думаю так. Но это я так думаю…

 

ГЛАВА 16

Месяц гваэрон, день 1-й. Ночь

КАЛАД-ИН-КАМАТ — СВЕТ В ЛАДОНЯХ

Светлые Ванъяр дорожат покоем; они довольны своей судьбой — на что им новые знания, смущающие их души? И Тэлери не стремятся возвратиться в Смертные Земли. Только Нолдор были так похожи на — тех… Правда, поначалу они сторонились его, опасливо косясь на тяжелые железные наручники, навечно оставшиеся на его запястьях — как клеймо, как знак, как напоминание: он нарушил волю Единого. Потом привыкли и к этому…

Ничего не осталось от творений его учеников. Ни книг с мудрыми и добрыми сказками, которые так любили их дети… Кто знает, может, и детям Эльдар они понравились бы… Ничего. Книги сгорели в том пожаре, что так легко, играючи охватил и уничтожил деревянный город без крепостных стен.

Ничего.

Только письмена, созданные Феанаро, старшим сыном Финве и той, что некогда звалась Таили, напоминали те, сгоревшие…

Таили. Она помнила, наверное, совсем немного. И вряд ли осознавала эту память. Может забыть разум, но рука будет помнить. Но и этого было достаточно, чтобы память, хотя бы такая, перешла по наследству ее сыну…

Она была искусной вышивальщицей. И странные узоры ее вышивки так напоминали письмена ее народа — но в них не было смысла. Казалось, она мучительно пытается вспомнить — но лишь узор, только узор возникал под ее рукой — не повесть.

Хотя бы так.

Мелькор видел в Эльдар братьев тех, кто были с ним.

Та же пытливость, то же нетерпение, та же жажда творить и открывать. И надежда возродилась в нем.

Много открывал Черный Вала эльфам такого, что не было ведомо прочим Валар; он был учителем внимательным и терпеливым. Он не спешил, ибо знания Тьмы подобны клинку, что ранит неосторожного, обращаясь против него.

Ну, здесь нет расхождений — ведь говорили, что Валар не все до поры открывали эльфам, ибо они еще не готовы были принять эти знания и верно ими воспользоваться. Что же, пагуба преждевременного знания признается и ими — но опять же разница: если у нас говорится именно о преждевременном знании, то они считают пороком то, что от кого-то вообще скрываются какие-либо знания. Честно говоря, теперь мне трудно судить, кто прав. Но скажу одно — как бы то ни было, все обернулось в конце концов ко славе Единого. Не получи Нолдор запретные знания, не вернись они в Эндор, не было бы встречи людей и Старшего народа. Не было бы нашей истории… Но была бы другая. Какая? Не знаю. Да и не задумываюсь. Мне дорога та, которая есть.

И многим опасными и странными казались речи Мелькора, но до времени молчали эльфы.

И пришло время — начал Черный Вала рассказывать Нолдор о Средиземье. И так говорил он:

— Вы — рабы… или дети, если так угодно вам; дети, которым приказали довольствоваться игрушками и не пытаться ни уйти слишком далеко, ни узнать слишком много. Вы говорите, что счастливы под властью Валар: возможно; но преступите пределы, положенные ими, — и познаете всю жестокость сердец их. Смотрите же: и искусство ваше, и сама красота ваша служат лишь для украшения владений их. Не любовь движет ими, но жажда обладания и своекорыстие: проверьте сами! Потребуйте то, что даровано вам Илуватаром, то, что ваше по праву: весь этот мир, полный тайн, что предстоит вам разгадать и познать. И плоть этого мира станет плотью творений ваших, которым недостанет места в этих игрушечных садах, отделенных от мира безбрежным морем, отгороженных от него стеной гор…

Нолдор внимали словам Мелькора, и многим по сердцу было то, что говорил он. И, видя это, рассказал им Вала о Смертных Людях — Атани.

— Старшими братьями и учителями станете вы им, — говорил он, — и вместе сможете вы сделать Покинутые Земли не менее, а быть может, и более прекрасными, чем Аман.

Дивились эльфы речам Черного Валы, ибо об Атани ничего не говорили им Валар: в то время, когда Илуватар дал Айнур видение Арды, узнали они и о тех, что вслед за эльфами должны были прийти в Средиземье. Но эльфы были схожи с Айнур и понятны им. Люди же, странные и свободные, Смертные — и по смерти уходящие на неведомые пути, были иными, и в душах Великих не было любви к ним — лишь смутное опасение. Потому и решили Валар, что должно Перворожденным пребывать в Валиноре, под рукой Великих; до Людей же не было им дела.

Немногое поняли Нолдор из рассказа Мелькора; а то, что поняли, истолковали они по-своему. И решили они, что Атани хотят захватить земли, которыми назначено владеть эльфам; Манвэ же держит Элдар в Валиноре как пленников, ибо легче Валар подчинить своей воле народ слабый и смертный. С тех пор никогда не было приязни меж эльфами и Людьми; и позже стали говорить эльфы, что более, чем с прочими Валар, с Мелькором Морготом, Черным Врагом, схожи Люди. Лишь один, кажется, понимал все: Финарато, старший сын Арафинве; только он ирасспрашивал Черного Валу об Атани…

Ого! Чего угодно мог ожидать, но чтобы приверженцы Тьмы почитали самого светлого среди эльдар — это удивительно для меня. Но скорее всего почитают его не за то, что мы. А за что? Любопытно. Вообще, эти незначительные вроде бы несовпадения на самом деле таят в себе куда больше — целое мировоззрение, которое выросло из того же корня, что и наше, но как же далеко ушло!

Стало быть, Финрод узнал о людях куда раньше, чем встретился с ними. Может, он не случайно наткнулся на них, может, он искал их? Может, хотел уберечь их от зла Моргота? Ведь даже если бы все было именно так, как рассказывается здесь, даже если и вправду было приказано забыть, эльфы ничего не забывают. Так что он знал, что может случиться с теми, кто доверился Мелькору.

…В то время новая мысль пришла Феанаро, старшему сыну Финве. Он был мудр и искусен, он был невероятно горд, потому только самого Ауле и признавал он учителем своим, хотя многие знания дал ему Махтан, отец его супруги Нэрданэл.

Он слышал о том, как Артано, покинувший своего учителя, некогда создал камни, в которых был заключен живой огонь.

Он слышал как-то раз и рассказ Черного Валы о некоем мастере, который хотел заключить в камень свет. Странным было лицо помилованного мятежника, когда рассказывал он эту повесть. Мелькор не называл имен. Просто — рассказывал. Феанаро понял, о ком говорит он. Черный Вала не был приятен ему, и мало он слушал его, когда тот приходил к Нолдор. Но этот рассказ запал ему в душу.

В тайне от всех начал Феанаро труды свои. И работал он быстрее и с большей страстью, чем когда-либо. И для создания камней своих взял он частицу той не-Тьмы, что источали Деревья Валинора, и заключил ее в кристаллы.

Так созданы были три эльфийских камня, гордость и проклятие Нолдор; и Сильмариллы было имя им.

С изумлением и восхищением смотрел народ земли Аман на творение рук Феанаро. И Варда благословила их; и так сказала она:

— Отныне не смеет коснуться их ни тот, чьи руки нечисты, ни тот, чье сердце таит злобу, ни смертный человек; но будут они жечь смертную плоть, что коснется их.

И было предсказано в тот час, что и стихии Арды — земля, море и воздух — связаны с судьбой этих камней.

И прикипело сердце Феанаро к творению рук его, и Звездная Королева милостиво позволила роду Финве владеть этими камнями.

— Ибо, — сказала она, — род Финве есть род избранных, и над потомками его простирают Валар милость свою. Великое деяние совершил в прежние времена Финве, Король Нолдор; и велика будет награда его и сынов его. Да станут ныне Камни Света знаком избранного рода!

И, низко поклонившись Варде, принял Феанаро Сильмариллы из рук ее. С тех пор он стал считать себя властителем Нолдор, мудрейшим, избранником. Гордо и надменно смотрел он на прочих Нолдор, и, хотя мудрость, талант и красота его привлекали, не было любви к нему в сердцах эльфов; не все хотели подчиняться ему.

Ябы так не сказал. Любили они его, ой как любили, пусть эта любовь и была сродни безумию, иначе вряд ли пошли бы за ним, да еще после всего, что он натворил, да после слов Валар…

А насчет избранности рода Финве — не понимаю, в чем, собственно, его избранность. Верховным королем в Валиноре Финве не поставили — им был Ингве. Верховным королем Нолдор он так и так был. Род его равно со всеми разделил судьбу остальных эльдар, Валар ничем им не помогали. Странное избранничество…

Равно в чести были среди Эльдар Феанаро и Нолофинве, старшие сыновья Финве, — потому не желал Нолофинве признавать главенства Феанаро. И показалось Феанаро, что брат его хочет занять его место как на троне в Тирион, так и в сердце Финве, отца их.

Тогда снова втайне начал работу Феанаро; но на этот раз начал он ковать мечи. Так же поступили и прочие Нолдор знатнейших родов, хотя до поры никто не носил оружия открыто.

Феанаро слышал об Эндорэ — от отца, от Изначальных, но чаще всего — от своего племянника Финарато. Именно из-за рассказов старшего сына Арафинве и поселилось в сердце Феанаро желание увидеть Эндорэ; о том, чьи речи повторяет Финарато, он не хотел вспоминать. И так подумал он: «Кому и быть королем Темных Земель, как не мне?» Он видел, что Валар не по душе желание Нолдор вернуться в Эндорэ, и впервые задумался — что, если прав был Мелькор и Элдар — лишь игрушки Великих, служащие для украшения Валинора?.. Мысль эта жестоко ранила его гордость; теперь он открыто призывал к мятежу против Валар и возвращению во внешний мир; великим вождем Нолдор провозгласил он себя, говоря, что освободит от рабства тех, кто последует за ним.

В ту пору Нолофинве пришел к отцу своему и просил его усмирить гордыню Феанаро; и так говорил он:

— Государь и отец мой, укроти гордыню брата нашего Куруфинве Феанаро — воистину, по праву носит он огненное имя, ибо яростная душа его подобна всепожирающему пламени. Кто дал право ему говорить за весь народ наш так, словно он — король Нолдор? Не ты ли говорил в давние времена пред Квэнди, не ты ли по слову Валар призвал их в Аман? Не ты ли был предводителем Нолдор в многотрудном Великом Походе, не ты ли вывел их из мрака Эндорэ к благословенному свету Эльдамара? И, если ныне ты не раскаиваешься в этом, у тебя остаются два сына, чтящих слово твое!

Но пока говорил он, Феанаро вошел в чертоги; и был он в доспехах, и опоясан тяжелым мечом. Гневные слова говорил он Нолофинве, обвиняя брата в том, что тот хочет посеять вражду между Феанаро и отцом его. Нолофинве промолчал и хотел уйти, но Феанаро догнал его и, приставив острие меча к его груди, сказал:

— Видишь, брат мой по отцу, — это острее твоего языка! Попробуй хоть раз еще оспорить мое первенство и встать между мной и отцом моим — и, быть может, это избавит Нолдор от того, кто хочет стать королем рабов!

По-прежнему не говоря ни слова, тая свой гнев, ушел Нолофинве; но Валар узнали о деяниях и словах Феанаро, и был он призван в Маханаксар, дабы держать ответ перед Великими. Таков был приговор Валар: не дозволено более было Феанаро жить в Тирион, что на Туне. И ушел он, и семь сыновей его, и часть народа Нолдор на север земли Аман, и возвели там город-крепость Форменос. И Финве, Король Нолдор, последовал в изгнание за Феанаро из любви к сыну Мириэль…

Камни Света.

Камни не-Света.

Камни, заточившие в себе зародыш Пустоты.

Камни гибели.

«Я хотел сделать камни, которые светили бы светом звезд. Гортхауэр сделал так, чтобы пламя не угасало в каплях огненной крови Арты. А я хочу, чтобы свет звезд, сохраненный в камне, был виден и днем. Я почти знаю, как сделать это, только… — Глаза Гэлеона потемнели; он смотрел куда-то вдаль — словно видел сквозь время. — Только, боюсь, уже не успею. Может, кто-нибудь когда-нибудь сумеет…»

Другой — сумел. Сумел. Но не ты, Гэлеон. Что же, пусть так — все же твой замысел не погиб, пусть и другой сотворил то, чего так и не сумел создать ты. Феанаро воистину великий мастер. И все же то, что создал Феанаро, — это его собственное создание, пусть и подхватил он твою мысль, как подхватывают падающее знамя. Если бы судьба дала вам, двум мастерам, встретиться — не врагами…

Он был похож на странника в своих черных одеждах и запыленном плаще: только посоха и не хватает. Или лютни за спиной. Правда, пыль — сверкающая, яркая. Алмазная.

Он остановился, невольно залюбовавшись домом: причудливая вязь узоров по каменным колоннам, драгоценные витражи в ажурных переплетах из серебра… Там — тоже любили такое. Но дерево легко сгорает, и тогда начинают плавиться серебряные кружева оконных переплетов…

Горечь воспоминания комом подступила к горлу. Нельзя же вечно бередить рану — и так не заживет, как ожоги на запястьях.

Он медленно поднялся по ступеням и постучал. Дверь распахнулась почти сразу — словно его ждали, и на пороге выросла высокая фигура в черно-алых одеждах. Черных?! Ах да — ведь Феанаро ныне в немилости у Короля Мира.

— С чем ты пришел?

— Хочу спросить тебя, Феанаро. Сладок ли тебе покой Валинора? По сердцу ли тебе милости Великих?

В глазах Нолдо заплясали недобрые огоньки:

— Говори.

— Ты все же мастер, Феанаро, — с непонятной горечью сказал Вала. — Хочешь ли ты остаться здесь и украшать драгоценными игрушками игрушечные сады — или все-таки решишься изведать горечь свободы?

— Говори.

— Я повторю тебе, Феанаро, — сила и знания мои будут в помощь вам; во второй раз Валар не начнут такой войны — да и вы сами сможете постоять за себя.

С усмешкой мрачной гордости Нолдо погладил драгоценную рукоять меча.

— И чего же ты хочешь в награду?

— Лишь одного: чтобы Нолдор стали старшими братьями и учителями для тех, кто идет следом за вами.

— Я подумаю над твоими словами.

— И еще, Феанаро: позволь мне взглянуть на Сильмариллы. «Пусть их не-Тьма станет светом Луны и Солнца… Только — будет ли им тогда место в этой земле?..»

Нолдо бросил короткий острый взгляд на задумчивое лицо Валы; в его глазах вспыхнул гнев.

— Я понял, к чему все твои сладкие речи, ты, беглый раб Валар!

Вала вздрогнул — словно очнулся.

— Ты возжелал света моих творений для себя одного! Вижу, хоть прочны эти стены и доблестны стражи, в земле Валар не довольно этого, чтобы сохранить Сильмариллы! Убирайся прочь, ворон, убирайся в темницу Мандоса — там твое место! Прочь от моих дверей!..

Камни Света.

Камни Гибели.

Цена крови. Эта внезапная мысль испугала его. Но избавиться от нее он уже не мог, как ни старался.

Меня тоже эта мысль испугала. Цена чьей крови? Эллери? Да почему? Лишь потому, что Гэлеон тоже что-то подобное задумал, но не успел создать? Ну, это за уши притянуто. Он, наоборот, должен бы радоваться, что замысел Гэлеона все же был воплощен, да еще и сыном Таили. Да и можно ли чью-то кровь оплатить сокровищами, будь они хоть самими Сильмариллами? И, боюсь, избавиться он не мог не от этой мысли, а от обычной жажды сокровищ. Тем более заключавших в себе Свет. Ах да, не-Свет…

…Феанаро ворвался в зал красно-золотым вихрем. Черный Вала, объяснявший что-то эльфам, замолчал, пристально глядя на сына Финве.

— Что вы слушаете его! — прорычал Нолдо. — Что может он сказать вам такого, что неведомо прочим Валар? Он только и умеет, что красно говорить; но яд его речей незаметно проникает в ваши мысли — души ваши отравлены Врагом!

Он повернулся к Мелькору. Лицо Черного Валы было спокойным, скорбным и усталым, и это окончательно вывело из себя сына Финве:

— Как ты смеешь смотреть мне в лицо, раб! На колени перед Королем Нолдор!

Во внезапно наступившей тишине раздался ровный холодный голос Мелькора:

— Недолго тебе быть Королем Нолдор, сын Финве, и кровью оплачен венец на челе твоем. Да, железо сковывало мои руки, но я свободнее, чем ты: страх перед Валар, боязнь преступить их запрет и покинуть пределы их земель делает рабом тебя. Я никогда не был врагом Нолдор. Если вы осмелитесь избрать свободу, я помогу вам уйти из Валинора, и я, Вала, дам вам защиту и помощь…

— Ложь!

— А тебе, Нолдо из рода Финве, я говорю: берегись! — молвил Мелькор, и затаенная угроза была в его голосе.

Они стояли теперь друг напротив друга: Феанаро в ярких золото-алых одеждах, с тяжелым золотым драгоценным ожерельем на груди — и Мелькор в простом черном одеянии, спокойный и опасный, как узкий черный клинок. Нолдор расступились и смотрели на них растерянно, как испуганные дети. Пристальный, пронизывающий взгляд Мелькора впился в глаза сына Финве, и тот невольно дернулся, словно хотел схватиться за несуществующий меч. Мелькор не шевельнулся, и через минуту Феанаро вынужден был опустить глаза. Во взгляде Мелькора скользнула тень насмешки.

— Берегись, Нолдо, — медленно и тяжело повторил он.

И пришли в Собрание Великих также те из Элдар, кто устрашился бездны премудрости, открытой им Мелькором; и говорили они против него, и обвиняли его перед лицом Манвэ.

И, разгневавшись, Король Мира повелел Тулкасу схватить мятежника и снова привести его на суд Великих.

Намо, Владыка Судеб, знал, что Мелькор придет на его зов.

Может, и было опасно и преждевременно то знание, которое он давал эльфам. Но вряд ли будет справедливым суд Манвэ.

Намо боялся еще одного суда. Ему, Намо, уже невозможно будет молчать. И тогда будет в Валиноре усобица.

Он помнил, что было с Ардой, когда случилась первая схватка Валар с Мелькором.

Он не мог допустить такого ныне.

И в ту еще пору боль Арды отдавалась болью в нем. Тогда она была всего лишь пустым Домом.

Сейчас в этом Доме жили Дети Единого.

Битва в Валиноре приведет к еще большим разрушениям и погибели всего живого.

Если бы Мелькор иногда мог думать так, как Намо из Книги! Ведь брат же родной, так почему же они такие разные?

Он думал о Мелькоре, и мысль его была зовом.

Мелькор явился перед ним.

Странный меч был в руках его: клинок его сиял, как черная звезда, и тонкая цепочка иссиня-белых искр бежала по ребру клинка. Перекладину рукояти завершало подобие черных крыльев, и Око Тьмы — камень-звезда, очертаниями похожий на глаз, — сиял в ней. Венчал рукоять серп черной луны.

— Зачем это?

— Хранитель Арты не может остаться безоружным, Намо. Это Меч-Отмщение. Ты был прав — я не могу простить. Я не смогу забыть, брат мой.

Оба молчали. Потом Намо спросил:

— Скажи, этот знак… что он означает?

— Всевиденье Тьмы, — коротко ответил Мелькор.

Он коснулся руки Намо ледяными пальцами и повторил:

— Я ухожу. До встречи, брат мой. Намо молчал.

Что же, если принять, что Мелькор и в самом деле радел за эльфов, а Валар всячески пытались их удержать и не допустить к самостоятельным свершениям, — то Мелькор прав стократ. Но если все же правы были Валар? Впрочем, ведь и Ульмо был против переселения эльфов в Валинор — стало быть, ратовал за их самостоятельность. А может, Валар сами потом сочли, что поступили неверно? Чрезмерная заботливость тягостна детям, и они бегут из дому. Так и у нас…

Наверное, Мелькор был, в общем, прав. Только вот с чистой ли совестью, без задней ли мысли он подталкивал детей к бегству из дома? Здесь мы с Борондиром не сойдемся.

ГВАНАТ И-ГАЛАДАД О-ВАЛИНОР — О ГИБЕЛИ ДЕРЕВ ВАЛИНОРА

…Унголиант. Серое безликое Ничто, не имеющее образа; порождение Пустоты и само — пустота, окруженная не-Светом…

Мелькор содрогнулся от отвращения, но стиснул зубы.

Он стоял перед порождением Пустоты: Черный Вала в одеяниях Тьмы. Перед Лишенным Обличья в истинном обличье своем стоял он, и в беспощадно-ярких глазах его была холодная решимость. Он сказал:

— Следуй за мной.

И пошел вперед, не оборачиваясь, зная, что, покорная его воле, скованная страхом перед ним, как побитый пес за хозяином, следует Тварь. Он чувствовал ее присутствие за спиной — мертвящее дыхание Пустоты.

На вершине Хьярментир, что на крайнем юге Валинора, в земле Аватар — в земле Теней — стоял он, глядя вниз на Благословенные земли Бессмертных; он посмотрел на север, и вдали увидел он сияющие долины и величественные, блистающие серебром дворцы Валимара. И увидел — Деревья.

…Когда Светильники рухнули, ужас охватил Могущества Арды. И была ночь, но они не увидели звезд; и был день, но они не увидели Солнца, ибо волей Единого глаза их были удержаны, и до времени дано им было лишь смотреть, не видя. И была тьма; и страхом наполнила она сердца их, ибо не знали они ни сути, ни смысла ее. И прокляли они Властелина Тьмы, и в страхе и смятении бежали в землю Аман, что стала Обителью Могуществ Арды. И на холме Короллаирэ, что зовется также Эзеллохар, собрались они. И взошла на холм Йаванна, и воззвала она к Единому. В тот час отдали ей Валар силы свои, и призыв ее был услышан Единым. И силой Единого и Валар созданы были два Дерева Валинора. Телперион звалось Серебряное дерево, Золотое же — Лаурелин. И Тьма отступила перед не-Тьмой Деревьев, которая не была Светом; ибо где нет места Тьме, не существует и Свет. Не Арда, но Пустота дала жизнь Деревьям. И могли отныне Валар черпать силы из Пустоты, созданной Единым, дабы вершить в мире его волю; но Пустота, которую впустили они в мир, была способна уничтожить и самое Арту. И возликовали Валар, но Феантури молчали, и плакала Ниенна. И более ничего не могла творить ВалиэЙаванна, ибо тот, кто коснулся Пустоты и принял ее, не может быть творцом.

Так Мелькор же сейчас как раз не просто касается Пустоты, но и призывает ее именно для того, чтобы истребить Деревья! Цель оправдывает средства? Призвать такую тварь в Арду? А ведь тут все время говорится, что Мелькор всеми силами против этой же самой Пустоты и боролся!

Вот так. Значит, и Пустоту ту самую пресловутую, и орков с удовольствием использовал, чтобы воевать. Все же правду, как ни старайся, не скроешь. Тут я с Берегондом согласен. Проступает между строк, как кровь сквозь повязку.

Было время великого празднества в Валиноре, и по повелению Короля Мира Манвэ в чертогах его на вершине Таникветиль собрались Валар, майяр и эльфы. И пришел также Феанаро, старший сын Финве; но Сильмариллы, творение рук своих, оставил он в Форменос. И отец его, Финве, и Нолдор, жившие в Форменос, не явились на празднество.

В этот час спустился Мелькор с вершины Хьярментир и взошел на Короллаирэ. И Тварь, следовавшая за ним, не-Светом окутала Деревья. Она выпила жизнь их и иссушила их; и стали они темными ломкими скелетами. Так погибли Деревья Валинора, великое творение Йаванны Кементари, и не возродиться им более никогда; и силу Деревьев вобрала в себя Тварь.

И Мелькор покинул Короллаирэ; но Тварь, окутанная не-Светом, следовала за ним.

…И наступила ночь. И Валар собрались в Маханаксар, и долго сидели они в молчании. Валиэ Йаванна взошла на холм и коснулась Деревьев; но они были черны и мертвы, и под ее руками ветви их ломались и падали на землю…

Хирург, конечно, нужен, чтобы прекратить гангрену и отсечь загнивший член. Но некоторые могут отрезать ногу, как говаривал наш гарнизонный лекарь, по самые уши. Промолчу. Борондир обидится. Да и если я сейчас способен, в общем, поставить себя на место Мелькора, то уж понять-то я его тем более в силах. Другое дело, что эту повесть я принимаю как вымысел.

И сказала Йаванна, что сумела бы воскресить Деревья, будь у нее хоть капля благословенного света их. И Манвэ просил Феанаро отдать Йаванне Сильмариллы; и Тулкас приказал сыну Финве уступить мольбам Йаванны. Но ответил на то Феанаро, что слишком дороги ему Сильмариллы и никогда не сможет он создать подобное им.

— Ибо, — говорил он, — если разобью я их, то разобью и сердце свое и погибну — первый из эльфов в земле Аман.

— Не первый, — глухо молвил Намо; но не многие поняли его слова.

Тяжело задумался Феанаро; но не желал он уступить воле Валар. И воскликнул он:

— По своей воле я не сделаю этого. Но если Валар принудят меня силой, тогда я скажу, что воистину Мелькор — родня им!

— Ты сказал, — ответил Намо. И плакала Ниенна.

В тот час явились посланники из Форменос; и новые злые вести принесли они — Финве пал от руки Мелькора.

Лицо Мелькора казалось высеченным из камня:

— Вот мы и встретились, Финве, избранник Валар.

Голос Черного Валы был ровным и спокойным, но холодный огонь ненависти горел в его светлых глазах.

— Вот мы и встретились, Мелькор, раб Валар!

…Говорят, слова открывают раны. И это правда. Не впервые — и не в последний раз — Мелькора назвали рабом. Это всегда было первым, что приходило в голову его врагам, когда видели они железные наручники на его руках. И всегда это причиняло боль.

— Что, сокровища Нолдор не дают покоя?

Голос Валы звучал по-прежнему холодно:

— Может, я и был рабом, но палачом и убийцей своих собратьев — никогда. Возьми меч и сражайся: я не убиваю безоружных. И что мне сокровища? Да, я возьму Сильмариллы, цену крови. Но твою жизнь — прежде. Ты умрешь.

Лицо Короля Нолдор было почти радостным. Он не боялся умереть — и не потому, что не знал смерти; в его глазах был отблеск безумия:

— Не так-то просто взять мою жизнь, исчадье Тьмы!

Вала внезапно понял — Финве знает, что будет убит. Воистину, не труса полюбила Таили.

— А о цене крови… Ложь, как всегда! Ложь, ложь! Не ты создал их, у тебя нет никакого права на эти камни! Красивыми словами ты прикрываешь алчность. Ты же просто вор, скажи прямо — отдай камни, ибо я возжаждал их, — так уж честнее будет!

Финве захохотал, стиснул зубы — так загоняют в горло крик боли. На его губах застыла вызывающая усмешка, а в глазах стояла боль.

— Я не собираюсь переубеждать тебя. Довольно того, что вы отняли у меня самое дорогое. Думаешь, я не читал того, что было в сожженных книгах? Не знал того, — с каждым словом голос Мелькора становился все резче и громче, — не знал того, кто должен был создать эти камни и наполнить их живым светом? Да, Феанаро сделал это, но это не его замысел!

— Ложь!

— Ты отлично знаешь, что нет. И знаешь, что заплатишь. Цена крови — за их кровь. Твоя жизнь — за их жизни. Самое дорогое — за самое дорогое.

— Я рад, что это сделал! Да, рад! Теперь ты не властен над ними! А жизнь — если ты считаешь, что она теперь, после смерти Мириэль, дорога мне, даже при всей моей любви к Индис, — то ты просчитался, Враг. Ну, к делу!

Мечи скрестились. Вала бился молча, Финве наносил удары с безумными яростными криками.

— Да! Я рад! Тысячу раз… я сделал бы… то же самое!

Их лица были совсем рядом — глаза в глаза — над скрещенными мечами.

— Даже, — выдохнул Вала, — Мириэль? И ее — тоже?!

— Не-ет, — засмеялся Нолдо, — это ты убил ее! Ты! Ты извратил их души и сломал ее сердце! По твоей вине она мертва! Не будь тебя — не было бы этих смертей!

На миг мелькнула безумная мысль — говорить с ним. Заставить понять. В следующую секунду понял — бесполезно. Не место, не время, и душа — нарочито глухая. А потом снова увидел — тех… «Даже ради Таили. Даже из-за молений ее не будет тебе пощады. Ведь она — вспомнила. Теперь знает — за что. Но Феанаро я не трону. Это — ее кровь…»

— Ты умрешь, — еле слышно молвил он. Больше до конца поединка он не произнес ни слова.

Следующая рана, нанесенная Мелькором, пришлась в живот, и Финве, выронив меч, рухнул под ноги Бессмертному. Мелькор склонился над ним.

— Вспомни их боль. Ведь ты видел, как они умирали.

Глаза Финве затянула смертная поволока. Но он не стонал — он слишком ненавидел врага. «Они тоже не кричали…»

— Да. Непозволительно так мучиться живому существу, — с горькой усмешкой сказал Мелькор. И быстро нанес эльфу последний удар — в сердце.

Еще несколько секунд жизнь цеплялась за холодеющее тело, и губы едва заметно шевельнулись. Вала вздрогнул, поняв, какое имя умирало на стынущих губах.

«Мириэль…»

Он отвернулся и пошел прочь.

Ну что ж, я уже читал, что он не был всепрощающ. Но мне не кажется, что достойно мстить слабейшему из врагов — а он именно со слабейшего и начал. Если Финве совершил преступление, не осознавая, что творил, — так ребенок убивает паука, — так не убивать же за это ребенка? Объяснить, заставить понять — куда честнее и благороднее.

Да, зато мстить — проще.

И с той же изощренной жестокостью — чтобы умирал в муках.

Что же Возлюбивший Мир так легко уподобляется своим не знающим жалости братьям? Что же он так убивает возлюбленного Таили, своей ученицы?

…Он возвращался в Эндорэ, и с собой уносил он Сильмариллы — цену крови. И камни жгли ладонь его, как раскаленные уголья — не-Тьма враждебнее Тьме, чем Свет; но он лишь крепче стискивал руку.

Тварь по-прежнему следовала за ним. Она ощущала свою силу — силу, данную ей не-Тьмой Дерев. И когда Мелькор остановился, она бросилась на него.

Он знал, что будет так, он был готов к этому. Но жгучая боль лишала сил. Он чувствовал единственное желание Твари: уйти, вырваться за пределы мира. И знал: этого не должно произойти.

Сейчас они были равны по силе, и, чтобы стать сильнее, Твари нужно было только одно: Сильмариллы, последняя частица не-Тьмы Валинора.

— Ты не получишь их, — сказал Мелькор.

Он произнес Слово Огня; и огненное кольцо сомкнулось вокруг них, и Тварь бессильна была покинуть его.

Он произнес Слово Тьмы; и Тьма стала щитом ему, и Тварь отступила к границе огненного круга.

Он терял силы; связанный с Ардой велением Эру, он не мог черпать силы из Эа за гранью мира. Казалось, чей-то услужливый голос подсказывал ему: возьми силу Арды, ведь ты можешь сделать это, ты — истинный Властелин Арды. Но он гнал эту мысль: сделать так значило разрушить, обратить в ничто часть мира. Короля Мира это не остановило бы; но Возлюбивший сказал — «нет». И теперь он мог рассчитывать только на себя.

Ты же сам ее призвал! Призвал в столь любимую тобой Арду! Не легче ли было вообще эту тварь не звать? А теперь — либо Арду разносить, либо оставлять в живых Унголиант — стало быть, отдавать Арду Пустоте.

Воистину, мудрое решение. Ничего не скажешь. Велик ты, Учитель.

Боль обессиливала — но и не давала утратить власть над собой. Он произнес Слово Образа; и, взвыв в отчаянье и ярости, Тварь обрела образ огромной паучихи, тысячеглазого серого чудовища.

Он произнес Слово Земли; и Тварь обрела смертную плоть. И, шипя от ненависти, она рванулась к Мелькору: тот лишь успел поднять руку, защищаясь от удара, и загнутый острый коготь, лязгнув, скользнул по железу наручника; Мелькор заметил на острие каплю молочно-белого яда.

Оставалось произнести только Слово Смерти, но у него уже не было сил. Отступившая Тварь подобралась для прыжка. И тогда Мелькор крикнул, и эхом отразился крик его от стен черных гор, и, казалось, сама земля дрогнула, словно ощутила Арда боль и муку Возлюбившего этот мир.

А ощутил бы он боль и муку Арды, когда ее стала бы терзать эта тварь? Так что поделом ему и мука эта, и боль. Жаль только, что урок впрок не пошел.

И черные горы помнили голос Мелькора и его боль. Эхом стала эта память; и Ламмот, Великое Эхо, звалась с той поры долина.

И зов Властелина услышали Ахэрэ. Пламенным смерчем, жгучей бурей пронеслись они над землей; и вступили в круг огня; и огненными бичами гнали они прочь Тварь из Пустоты — Унголиант. Там, где проползала она, надолго земля осталась мертвой от крови Унголиант — молочно-белого яда. В Горах Ужаса, Эред Горгорот, в самой глубокой пещере укрылась она от огненных бичей, и с той поры никто и никогда не видел ее, потому неизвестно, как сгинула Унголиант, порождение не-Бытия.

Некоторые предания утверждают, что с ней покончил Верен. Без всяких там Слов Смерти. Простым добрым мечом.

А я был страшно зол. Хорошо, что я сейчас не говорю с Борондиром. Но я боюсь, что однажды не сдержусь.

 

ГЛАВА 17

Месяц гваэрон, день 3-й

Странно на меня действует эта Книга. Как в лихорадке бросает то в жар, то в холод, так и сейчас — только-только я начинаю верить во что-то, как следующая повесть приводит меня в такое раздражение своей несообразностью, что сразу хочется выругаться и все бросить.

К тому же очень много непонятного и путаного. Вот зачем Мелькору Сильмариллы? Что это для него? Цена крови? Камни не-Света, зародыш Пустоты?

Я спросил Борондира. И уверился лишний раз в том, о чем прежде подозревал. Поскольку Книга составлена из разрозненных отрывков, в которых многие события излагаются по-разному, где иногда перепутаны понятия, необходимо, чтобы кто-то все это толковал. Толкование существует. Этому обучают (правда, Борондир не сказал этого напрямую, но достаточно прозрачно намекнул).

И после этого вы будете говорить, что у вас нет канона?

А если кто начнет толковать историю Сильмариллов, к примеру, неканонически — скажем, с той точки зрения, что Мелькор просто захотел забрать их себе?

У вас все точно так же, как и у нас, и не надовставать в позу оскорбленного.

Так вот, по толкованию Борондира, Валинор был отгорожен от мира, накрыт как бы куполом, порожденным Пустотой, — нечто вроде той Стены Ночи, оболочки Пустоты, якобы окружающей Арду. И источником той Пустоты были как раз Деревья Валинора, источавшие не-Свет. Погубив их, он закрыл Пустоте путь в Арду и спас ее. Сильмариллы тоже заключали в себе не-Свет и были смертельно опасны для Арды. Потому он и забрал их и носил в короне, чтобы его сила удерживала Пустоту, не позволяя ей вырваться наружу.

Однако Унголиант в Арду он таки призвал. А она — воплощенная Пустота.

Борондир ответил — воплощенное может быть уничтожено, что в конце концов и вышло.

Я спросил — стало быть, звезда Эарендил — это не-Свет?

Борондир ответил — нет, это именно Свет, поскольку Пустота была побеждена, уничтожена кровью Берена — Человека, Лютиэн — эльфа и Мелькора — Валы. Всем это стоило жизни.

Честно говоря, я был в странном состоянии. Я даже не могу сейчас его описать. И не стану.

…А страницы шелестят и шелестят. Иногда словно осенние листья под ногою, иногда звонко, как прогоревшие угли, иногда переворачиваются беззвучно, словно падает пепел. Таково время. Это оно сейчас оставляет на моих пальцах тонкий запах тлена и горечи, запах засушенного цветка, уже потерявшего свой цвет, ломкого от старости, выпавшего из Книги. Кто-то бережно хранил его, и я осторожно кладу его назад, между листами. Он куда убедительнее, чем целые тома рукописей. Запах засушенных цветов — он особенный. Может, это запах почти растаявших воспоминаний, ушедшего времени… Странно. Я обыкновенный человек, во мне нет ничего возвышенного, я не слишком поддаюсь чувствам — скорее доводам разума, а вот думаю о цветке, об ушедшем времени, о чем-то неощутимом. Или я меняюсь? Или все же в этой Книге есть какое-то колдовство? Вряд ли. Вряд ли… Душа, как ветер над развалинами…

Пергамент. Ах'энн. Название вписано другой рукой, как и многие заголовки этой Книги. Похоже на страницы из чьего-то дневника или воспоминания.

АЛХОР-ЭРН — ВОЛК-ОДИНОЧЕСТВО

Тепло угасало. Близилась зима. Близилась — но еще была далеко. Еще долго будет туман в низинах, а трава не скоро пожухнет, и не скоро в клочья поблекшего ковыля набьется снежная крупа. Еще не падают листья, хотя леса уже светлы…

Одиночество.

Самый страшный собеседник — ты сам. Этот собеседник видит ложь, его не обманешь, сколько ни уговаривай — не убедишь.

— Он приказал мне уходить.

— А ты и обрадовался? Такой удобный приказ! Такой послушный ученик!

— Нет.

— Тогда почему же так охотно ушел?

— А это что-нибудь изменило бы? Ничего. Только не осталось бы вообще никого. И ничего. И все было бы зря. Все, что он сделал.

— А что он сделал-то? Ты сам-то можешь сказать? Думаешь, ты сумеешь что-то продолжить?

— Я не хочу и не могу ни судить, ни взвешивать. Мне было хорошо среди Эллери. Они меня любили — и я любил их. Разве этого мало? Я не хочу думать, правильно ли все было и ради чего. И что я буду делать теперь.

— Значит, теперь тебе нечего и некого любить? И что? Теперь опустишь руки? Все пропало? Незачем жить и делать что-то вообще? Так?

— Не знаю. Не знаю. Не хочу думать.

— Не хочешь? Они любили тебя — а ты ушел, когда они умирали.

— Я учил их защищать себя.

— И что? Им это помогло? А если бы они просто сдались — может, они остались бы жить?

— Не знаю.

— А если бы вы оба — и твой учитель, и ты, сдались бы на милость Валар — может, ИХ оставили бы жить?

— Не знаю!

— Ты так легко принял чужую жертву, ученик.

— Он приказал мне! Если бы я не ушел — кто продолжил бы?

— А что ты собираешься продолжать? Что? Ты сам хоть что-то можешь? И с кем? И зачем? Чтобы кончилось точно так же?

— Не знаю!

— И почему ты думаешь, что ты — избран? Что именно ты способен что-то сделать вообще? Почему ты не сказал — пусть уйдут другие? Пусть они хранят твое учение, пусть они творят — ведь все делалось именно для НИХ. А ты — принял. Как принимал их дружбу, их любовь. И смерть — тоже принял. Прекрасный друг…

— Не знаю! Он велел — мне… Я не мог медлить… Я же вернулся, я здесь!

— И что? Поздно. Поздно! Время не поворачивается вспять. Этого не можешь ни ты, ни он. Все кончено.

— Нет! Замолчи!

— Кто — замолчи? Я — это ты. Ты можешь разделить себя на две половины? А?

— Не могу. Не могу! Замолчи! Да, может, я сделал страшную ошибку. И я — не избран. Но сейчас остался только я. И те восемь. И я сделаю, что могу…

— А что ты можешь? А?

— Не знаю!!!

Возвращаться туда, где ты некогда был счастлив, — тяжело. Он впервые испытал это, когда дождливым вечером вернулся в Долину, которую уже нельзя было назвать Лаан Гэлломэ. Там ничего не было. Даже мертвых. Только черная земля, покрытая маленькими холмиками. Это была не та долина. Просто совершенно иное место. Та была где-то еще. Неестественное спокойствие овладело им. Конечно, это не то место. Долина есть — где-то еще. Он найдет. Он снова увидит деревянный город, снова будут все друзья, снова, снова…

Мертвый покой. Отрешенное спокойствие безумия. Как каменное изваяние он сидел на земле, не закрывая глаз, — но видел не то, что было вокруг…

Он не запоминал видений. Он просто отделился от сущего. Погрузился в то, чего уже нет — и не будет. И его — его нынешнего нет. Вообще никогда не было. Ничего…

Глухое ворчание вывело его из оцепенения. Зверь. Зверь разрывал землю. Это был непонятный зверь — он никогда не видел таких. Он не мог вспомнить его имени. В нем было что-то чуждое, не присущее этому миру… Чудовищное порождение Весны Арты…

Откуда я это знаю?

Зверь поднял на него горящие красные глаза. Оскалился. Шерсть на загривке стала дыбом. И какой-то черный вихрь закружился в голове… Зрение обострилось. В нос ударил запах чужого страха и ярости. Все вокруг стало немного иным — ярче, отчетливее, проще. И мысли как бы отошли куда-то вглубь — осталась только ярость и жажда крови. Чужак посмел прийти сюда. Зверь попятился, прижал уши, но не уступил.

«Уходи».

«Это моя добыча».

«Ты не тронешь их, трупоед».

«Они умерли. Им все равно. А я голоден».

«Ты не тронешь их».

«Я возьму свое, и ты мне не помешаешь».

«Я убью тебя».

«Нет. Я».

Когда безумие отпустило, он увидел у своих ног тварь с разорванной глоткой. На губах — вкус крови. Сердце дико колотится. С неба немигающе смотрела равнодушным желтым оком тихая луна. И он понял. Он упал на землю — и завыл. Завыл, и из лесов ответили воем волки. Они пришли и смотрели на него, как на вожака. Он поднялся с земли — волком.

Огромный черный волк зарычал, и остальные, поскуливая, потрусили прочь. Вожак не хочет их видеть. Вожак запрещает им заходить в долину. Так хочет вожак. Волки растворились во тьме.

То, что было до , — как бы отдалилось, отгородилось прозрачной, но прочной стеной. Он помнил все, что было, но сейчас эта память была какой-то далекой, и даже когда он пытался, замерев и отрешившись от мира, вызвать перед собой зримые картины былого — не получалось. Словно остывший след. И волк тосковал, сам не понимая, почему. Он знал только одно — в Долину никто не войдет.

Он познал вкус крови, хруст костей на зубах. Зрение, обоняние и слух обострились, и воспринимать мир он стал иначе. Проще — и острее.

В Долину никто не заходил, потому что вокруг нее поселился страх. Отсюда не возвращались.

Минула зима. Наступила весна, и на холмиках в долине проклюнулись ростки маков, а он все был волком. А потом было лето, и маки расцвели, только были они черными. Волк не удивлялся. Просто отмечал это спокойным сознанием зверя… А потом была осень. И в Долину пришел чужой. Волк нападал всегда молча. Вот и сейчас он неслышно приближался к пришельцу. Волк не гневался. Он просто знал — чужой должен умереть. Сюда никто не придет. Не имеет права. А пришелец не оборачивался. Грязные темно-золотые волосы, давно не стриженные, падали ниже плеч, лохмотья непонятного цвета едва прикрывают наготу. Пришелец не смотрел по сторонам. Волк был совсем близко, когда вдруг что-то заставило зверя застыть. Что-то неуловимо-знакомое было в облике пришельца. И зверь задрожал, потому что прозрачная стена начала таять, расплываться, как лед под солнцем. И память сначала тонким ручейком, затем все сильнее, неудержимее начала затоплять его. Горло перехватило горькой болью, дышать стало трудно, глаза жгло… Зверь завыл от муки — но из горла вырвался человеческий крик. Его трясло. Он лежал на земле, свернувшись, сотрясаясь в приступах сухой рвоты.

А пришелец шел, останавливаясь перед холмиками — вся земля в долине была покрыта этими холмиками, — и трогал каждый цветок, и что-то шептал, и всхлипывал, а иногда опускался на колени и плакал. Гортхауэр шел следом — тихо, безмолвно, так, чтобы тот не заметил. Он боялся говорить — вдруг вместо речи раздастся снова волчий вой… А когда пришелец вдруг обернулся, он вспомнил его имя — но тот смотрел на майя безучастно, не видя ничего вокруг. И глаза его были глазами безумца. И Гортхауэр ушел из долины.

Вожак увел стаю.

Теперь он помнил все. Отчаянья больше не было — если бы он не стал на время волком, он мог бы сойти с ума. Он горько усмехнулся, представив себе себя — безумного майя, который не умеет толком сдерживать и направлять свою Силу… Лучше бы тогда быть уничтоженным без следа, уйти в ту первоначальную Пустоту, из которой все явилось… Но отчаянье уже отодвинулось за ту самую прозрачную стену, улеглось и превратилось в чувство не столь всесокрушающее. Он не знал ему названия. Боль осталась — но с ней можно было сжиться…

«Он учил меня — все ли я понял, верно ли я понял — не знаю. И не время судить. У меня есть только то, что есть сейчас. И я должен теперь жить сам. Смогу ли продолжить? Не знаю. Я ведь иной. Он говорил — будь собой. Может, все будет не так, как должно, не так, как задумывал он, — но я должен что-то делать, иначе все было вотще — и радость, и смерть, и мое существование…»

Сначала должен быть дом. Дом, в который когда-нибудь кто-нибудь придет и будет в нем жить. Он не будет в Долине. Ни Долины, ни тех, кто там жил, больше нет. Будет ли то, что грядет, и те, что придут, лучше или хуже — кто скажет? Ничто уже не будет прежним. Так пусть будет как будет.

Он вспоминал все, что знал и умел. Скорее — знал. Мало что осмеливался он делать сам — но тогда рядом был тот, кто мог помочь или хотя бы остановить его вовремя. Теперь же ни помочь, ни посоветовать некому. Учитель говорил — творение прекрасно, но и опасно, особенно когда создаешь что-то впервые.

Он видел, как растил горы Ауле, бывший его учитель, он видел, как творил свою Песнь его отец, — сейчас, наедине с собой он мог называть его так. Отец. Отец строил свой дом — пора и сыну строить свой.

Дерева Ауле тоже имеют корни. Майя вспоминал, как в мгновения творения, когда Ауле забывал о заветах и запретах Всеотца, менялось его лицо. Как он гладил камень и что-то пел — неуловимая, неповторимая Песнь, — и камень под его пальцами начинал меняться, менять суть и образ…

Горы тянулись неприступной черной стеной. Стая долго не возвращалась, а когда звери вернулись, они сказали Вожаку, что в этой черной стене нет иных проходов на много дней пути в обе стороны, кроме этого единственного, рассекавшего черную плоть скал словно след от меча. Наверняка там найдутся тайные тропы, потаенные расщелины и проходы — но если кто это и знает сейчас, так только звери. Вожак кивнул. Горы станут стеной, закрыв от врагов густые вечные леса и равнины, неведомые реки и горы, поросшие вереском пустоши и каменистые гривки, покрытые по осени алой брусникой. Здесь будет ЕГО земля. Его дом. Дом, который не будет уже так открыт и светел, так звонок и беззаботен, как те дома из легкого золотистого дерева… Он будет защищен, этот дом…

Он медленно приложил ладонь к черному шероховатому тусклому камню. Нагретый солнцем, в трещинках и прожилках, как толстая шкура огромного неведомого древнего зверя, уснувшего до времени. Он гладил камень, нащупывая места, где чувствовалась жизнь, где в камне таилась Песнь… Он прислушивался, ловя отдельные зарождающиеся звуки разбитой песни, пытаясь собрать их воедино и выстроить так, как ему казалось верным… Он ничего не слушал — только камень, и теплое солнце, и корни гор, и корни трав, с медленным упорством врастающих в скалы…

Он пел — тихо, робко, не разжимая губ, — и постепенно камень стал откликаться, а потом — потом Песнь зазвучала сама, и нельзя уже было остановить.

Рваные, резкие звуки вырастающих острых скал там, где был проход. Черные, блестящие, они застывали трехзубой короной, поначалу прозрачные, затем наливались плотной чернотой. Тягучие, бесконечные низкие напевы коридоров и острые, высокие ноты прорезывающихся, словно под короткими ударами меча, окон. Уходящие спиралью вверх стремительные, взлетающие мелодии лестниц…

Тяжело дыша, он стоял, припав щекой к теплой, пульсирующей скале, опустив веки. Стая, поскуливая, жалась к ногам Вожака, страшась его непонятной силы и той же силе повинуясь. Солнце падало за окоем, и длинные ломаные тени поползли по густым зеленым травам к восходу. Он поднял голову. Усмехнулся. Это было его творение. Его Песнь. Его Дом был весь — углы, ломаные линии, резкие, четкие грани. Словно обрушившийся мощный многоголосый звук еще неведомого инструмента. Мощный, грозный и — прекрасный. Пусть неровный, незаконченный — но это его Дом. Это — начало. И первые в этом Доме были — волки.

В них были начатки разума — иного, не разума Эллери, но разума. Их нельзя было сделать подобными Эллери. Их разум имел предел, и достигали они его быстро. Но Вожаку было довольно. У него была — Стая, которая любила его и подчинялась ему. Стая будет охранять его и тех, кто придет жить в Доме. Он еще не дал Дому имени…

КЪООННО — ВОЗВРАЩЕНИЕ

Только ветер тоскливо поет в развалинах. Мертвые камни, обломанные клыки башен, пустые глазницы кое-где уцелевших проемов окон. Слабые травы победили камень. Уже почти ничего не видно. Наверное, кощунственно восстанавливать все это — ведь ничего больше не повторится. Ничего нет. Никого нет. И больше не будет. Сейчас Вала почти рад своему одиночеству — никто не увидит его слабости.

Отстраненное удивление: раньше ему никогда не пришло бы в голову скрывать свои чувства, да и невозможно это было…

Сгорбившись, он сидит на камне, сцепив руки, и ветер треплет его поседевшие волосы. «Гортхауэр придет. Конечно, придет — только нужно подождать немного… Он вернется, скоро вернется, обязательно…»

Шорох снежной крупы и сухой, мерзлый шелест слов. Камни укрыл седой мох, холмы — в печальной дымке вереска… Память — пыль в больных руках осеннего ветра.

Сухая горечь ветра — там, где нет больше песен и голосов, где нет даже боли — не может ее быть, когда нет надежды.

Один.

Он закрывает глаза. Небо делается хрустально-прозрачным, чистым, как родниковая вода. Босоногий мальчишка устроился на камне, укрытом зеленым покровом мха, смотрит в небо… у него глаза мечтателя, для которого сны — только иная явь, глубокие и светлые глаза; и тростниковая свирель в его руках поет протяжно, легко и горько, как весенний ветер…

Видение так жизненно, что он уже готов поверить: конечно же, все это было только сном, наваждением!., ничего этого не было — и скоро зацветут вишни…

Тихий шорох осыпающегося щебня заставляет его обернуться.

Несколько мучительных минут они смотрели друг на друга, не зная, с чего начать. Пришедший был высок ростом, золотые волосы — спутавшиеся, грязные, лежали на плечах, а серые глаза были странно непрозрачны. Он был бос, в лохмотьях, страшно худ. Мелькор неотрывно смотрел в знакомое лицо.

— Привет тебе, — наконец произнес он, почти беззвучно. Тот как-то нелепо быстро кивнул, сглотнул и ответил так же тихо:

— Привет тебе… — Осекся.

«Он не сказал — Учитель… И вряд ли впредь так меня назовет…»

— Гэлторн… Ты жив… Ты жив! Я думал — никого не осталось… ты жив. — Он встал, шагнул к золотоволосому — тот попятился. Мелькор замер.

— Нет, не надо… я проклят… — качал он головой, отступая. — Я остался жив… а они — они умерли… Они шепчут. Я их слышу. — Он медленно обвел взглядом расширенных глаз Долину. — Они здесь. И здесь. — Он приложил руку к груди. Повернулся спиной. — Тихо, я слушаю их… слышишь?

Вала положил дрожащие руки на исхудавшие плечи пришедшего. Тот вздрогнул. Замер.

— Не уходи… Сядь.

Золотоволосый быстро сел на камень. Послушно. Безвольно.

— Как ты… жил?

Золотоволосый молчал, невидящим взглядом уставившись куда-то в поблекшее полуденное небо. Мелькор медленно положил руку ему на лоб. Тот закрыл глаза. Когда раскрыл — Мелькор испугался. Лучше уж было не возвращать ему разума. Там была бездонная, смертная тоска и вина.

Золотоволосый отвел взгляд. Плечи его поникли, и, сплетая и расплетая пальцы, он заговорил, опустив голову. Глухо, отрывисто, словно разучился после долгого мучительного молчания..

— Я хотел тогда вернуться… это правда… Мне было страшно, очень страшно, я боялся… Я уговаривал себя, что волен выбирать, ты ведь сам говорил. Я хотел жить! А потом, чуть позже, я испугался того, что я остался жить — один. Я вернулся — а тут одни мертвые. Я словно обезумел — звал, кричал, думал — хоть кто-то жив… Потом я хоронил их всех — много дней, много ночей. Всех звал по именам, всех знал в лицо… Я их похоронил.

— Где? — тихо, очень ровно.

Золотоволосый встрепенулся и, повернувшись, указал на северо-восток.

— Там. Это целое поле. Там ничего не растет — только маки. Черные маки, с красным пятном в середине. Поле маков… Они говорят, если слушать…

— Что было потом?

— Ничего. Где-то бродил. Сознание словно распалось надвое — я знал, кто и что я, но это было как бы вдалеке… Как во сне — знаешь, что сон, а проснуться не можешь. Так и я. Люди подобрали меня — нагого, полубезумного, полумертвого от голода. Я жил у них семь лет. Потом ушел — я же не старею… Приходилось скрывать, что я бессмертен… Я то проваливался в безумие — и в памяти ничего от этих дней не осталось, — то снова начинал понимать, кто я и где. Так и жил — от мрака к мраку. Когда приходил в себя — снова покидал тех, к кому привык, чтобы они не поняли, что я не такой, как они. Я много бродил среди людей. Привык к ним… — Он судорожно вздохнул. — Я пытался хоть чем-то искупить… я писал, писал о нас, о том, какими мы были, как мы жили, чтобы хоть что-то осталось… просто обрывки воспоминаний… Учил людей письменам, чтобы хотя бы они потом прочли…

О, вот — одно имя из тех, кто навеки остался безымянным за строками этих повестей. Наверняка это он писал истории о жизни Эллери Ахэ, потому они полны такого страдания.

Я могу понять, почему. Он пытался искупить вину. Потому так мучительно-подробно описывал все мелочи, все ужасы…

Он был полубезумен — вот и ответ. Воображение безумца нарисует и не такое… Особенно если чувство вины сжигает тебя — ты сам себя мучаешь, растравляешь свою рану, как будто этим можешь успокоить угрызения совести и искупить муки тех, кто погиб. Даже если ты, по сути дела, и не виноват.

— Ты сохранил свои свитки?

— Нет… Я терял память, когда приходило безумие. Наверное, что-то оставалось у кого-то из людей — но я не могу вспомнить…

— Как ты нашел меня?

— Я хотел тебя видеть. Я чувствовал тут, внутри, все, что было с ними… Что было с тобой… Я почувствовал — и пришел…

Он помолчал, затем, набрав воздуха в грудь, быстро заговорил:

— Я пришел вымаливать прощение. Знаю, что трусость и предательство не простить, не стереть, но я же… Я пережил… Я казнил себя каждое мгновение, я больше не могу! Прости меня, помоги мне! Вели искупить, вели умереть!

— Гэлторн, не надо так… Что ты… Я не хочу этого. У меня ведь почти никого не осталось. И потерять тебя я не могу. Не хочу.

— Мне нужно твое слово! Скажи, что прощаешь! Скажи, умоляю!

— Я прощаю тебя, если тебе нужно слово. Да я и не вправе ни карать тебя, ни винить. Я ведь сам тогда сказал…

— Просто никто не ушел. Я знаю, не договаривай! Я ведь видел… Я и не смел надеяться на то, что ты… Мне нужно было лишь твое прощение. А я — я себя не прощу.

— Ты не виноват. Я хотел, чтобы все вы ушли, чтобы вы все спаслись. Я должен был переломить себя — и приказать вам. Силой заставить вас уйти, я ведь мог — но не верил, безумец, до конца не верил, что они станут убивать… — Он замолк. Воспоминания бессмертных не остывают со временем. Помотал головой. — Не уходи. Не казни себя. Не покидай меня, Гэлторн. Останься.

— Нет… я не могу… Ты простил, но ведь от этого ничего не изменится. Все это — было. И я оказался трусом. Перед ними я все равно виновен.

Повисло молчание.

— И чего ты хочешь? Как ты будешь жить?

— Тебе тяжело будет видеть меня. «А тебе — меня».

— Я хочу помогать тебе во всем… но я не смею быть рядом. Даже если ты простил. Не могу.

«Вот она — кара моя».

— Я буду с тобой — но не рядом. Я вернусь к людям. Пусть узнают о тебе… Я был безумен, они приютили меня. Они верили моему безумью — теперь я приду к ним исцеленным…

«Нет! Не надо! Я боюсь, что и с ними будет — как с теми. Я боюсь, Гэлторн».

— Гэлторн! Постой…

И опять — один. Один…

Те восемь — где они? Они живы, он чувствовал это сердцем, но где они?

И где тот, которого он лишь наедине с собой мог назвать — сын… Где он? Что с ним?

Вот этого я никогда не смогу понять. Почему же не назвать сына — сыном? Что в этом предосудительного? Что позорного в его происхождении или в его создании? Чего стыдится или боится Мелькор?

«Где ты… Где твой путь… Простил ли ты меня…»

Сколько ночей прошло, сколько дней — он не считал. Чего ждал? Что однажды настанет утро — и все вернется? Но день сменял день — и по-прежнему шумел ветер в траве, и лишайник пятнал камни, и кричал сокол в вышине, и звенел где-то ручей…

Он ждал. Ждал здесь. Знал, что сын придет — и придет сюда.

…Волк замер, прислушиваясь. Вожак был прав. Тот, кого Вожак ждет, пришел. Волк узнал его — таким он был в мыслях Вожака. Почти таким. Волосы того, что был в мыслях, были черны, как шкура Вожака. Этот — белый. Седой. Седой Вожак. Волк тихо скользнул среди высоких трав и исчез. Вожак говорил — он придет. Вожак чуял. И Седой пришел. Он ждет. Ждет Вожака.

Травы шуршали под ногой, словно говорили что-то. Нигде травы не шумят так, как здесь. Сидевший на камне медленно обернулся, чуть приоткрыл рот, словно он хотел что-то сказать, — и замер, увидев лицо пришедшего.

Страшно. Другой взгляд. Другое лицо. Глаза кажутся темными — так обманчиво черен горячий уголь.

Замер неподвижно — и смотрит этим темным, опаляющим взглядом.

Жжет. За этим пламенем не видно чувств. Только пламя. Черное пламя.

Жжет внутри.

«Я — знал. Теперь — вижу. И не проси меня простить… тех… Ты — можешь. Я — нет».

«Что они с тобой сделали, Ученик… Ты стал… иным. Что я с тобой сделал…»

Слов не надо было. Они смотрели в глаза друг другу — и не надо было ничего говорить. Гортхоуэр медленно подошел и сел на землю рядом с камнем, не глядя на Мелькора. Не надо слов. Это все — пустое. Все равно не высказать всего. Не надо оправданий и просьб о прощении, ибо ничего не скрыто.

«Я таков, каков я есть. Я изменился. Я стал собой. Может, я не таков, каким ты хотел бы меня видеть, — но это я. Прими меня таким, каков я есть».

«Мне не надо иного. Я не могу судить — не ведаю сам, прав ли я. Будь что будет, мой путь избран… Ученик».

«И мой… Учитель».

— Идем домой…

«У меня нет дома. Я не хочу его. Я не хочу иного дома — я боюсь… Пусть лучше ничего не будет. Когда нет ничего — тогда и терять нечего. Счастье дурака…»

— У тебя есть Дом.

Мелькор медленно обернулся и посмотрел на Ученика.

«У меня нет дома. Но ты хочешь, чтобы он — был. Да будет так. Я все равно не убегу от себя. Не спрячусь, даже если встанут стены — в стенах должен кто-то жить. И снова сюда придут. И снова… Нет. Нет. Я не позволю. Должна же быть в этом мире справедливость. И надо снова строить дом, надо растить сад, надо, надо! Иначе все теряет смысл…»

— Идем, Учитель… Домой.

У Стаи стало два вожака. Молодой — ему повиновались, ибо он был сильнейшим. Седой — ему повиновались, потому, что его любили. Седой не принимал обличья волка — но его все равно считали своим. Стая шла много ночей и дней за вожаками, пока не пришла домой. В Каменное Логово.

Звери ждали.

Вожаки стояли перед стеной гор, увенчанной трехзубой острой короной.

— Ты видишь — не завершено, — сказал майя.

— Пусть будет так, как будет, — покачал головой Вала. — Это твоя Песнь. Это твой Дом, и я буду счастлив вступить под твой кров.

— Тогда нареки ему имя. Вала помолчал немного.

— Аст Ахэ. Твердыня Тьмы.

Бесшумно открылись черные врата. Учитель и Ученик вступили в крепость.

Гэлломэ, Лаан Гэлломэ…

Зачем снова и снова возвращаться сюда? Здесь нет больше никого. Нет ничего. Зачем ты пришел?..

Пепел смешался с землей, в землю ушла кровь.

Гэлломэ, Лаан Гэлломэ…

Там, где были дома, — полынь и чернобыльник: словно пепел осыпал черно-фиолетовые листья и стебли; и ветви деревьев — сведенные болью пальцы, искалеченные руки, протянутые к небу.

Гэлломэ, Лаан Гэлломэ…

Если долго вглядываться в чашу черного мака, начинает видеться лицо. Черным маком стала душа — лишь одного цветка, одного лица — нет.

Как это? Тут много чьих цветов нет. Восемь из Девяти, Гэлторн, Соото, дети, увезенные в Валинор, да и те, кого якобы растерзали орлы. Или они уже не в счет? Или они есть — а чьего тогда нет? И почему?

…Кто здесь? Ты…

Никого здесь нет. Это ночной туман, это ветер шепчет, птица кричит вдалеке. Не обманывай себя. К чему вечно растравлять раны души — и без того не забыть.

Глубока вода, как скорбь, высоки — по грудь — полынные стебли, горька роса — слезы Лаан Гэлломэ. Так тихо-тихо… Скорбь твоя, память твоя — Лаан Нйэн…

Они встретились опять — на маковом поле, когда само вечернее, алое с черным небо казалось гигантским маком. Дул ветер, и Мелькор снова ясно услышал поющие голоса цветов, и вместе с ними — плач. Вала почти сразу понял — кто это. Гэлторн не думал, что здесь будет кто-то еще. Как безумный людской пророк, он шел среди цветов и называл каждый по имени, что-то говорил им, просил о чем-то. Медленно Вала подошел сзади и обнял его за плечи. Гэлторн вздрогнул и весь напрягся.

— Идем, — просто сказал Мелькор. — Идем домой.

 

ГЛАВА 18

Месяц гваэрон, день 4-й

Это было написано на синдарине. Стало быть, опять, вероятно, Нуменор или колонии.

ТЕРГОН — ПОСЛАННИК

…Я ухожу.

Если это твой выбор — я буду ждать тебя, Суула.

Он не знал, что делать. Не было ему места больше нигде — ни в Обители Мандос, ни в Садах Лориэн. Ни в самом Валиноре. Не сразу он решился шагнуть в неизвестное.

А решившись, распахнул крылья.

Крылатый Вала, теперь еще и крылатый майя. Суула — но почему Гортхауэр, любимый сын Мелькора, не крылат? Что мешает ему летать?

Незнакомое, удивительное, непривычное чувство: полет. Серебряный ветер в лицо — ветер, несущий ледяные соленые брызги моря. Потом — сухой горький запах незнакомых трав. Чужой земли.

Она неласково встретила его, эта земля. Скомкала, смяла крылья, бросила вниз, в кипящий снежной пеной прибой, на острые клыки скал. Он закрыл глаза…

Чьи-то руки подхватили его, огромные крыла рассекли воздух, и — мгновенья, показалось, не прошло — майя ощутил, что лежит в жесткой высокой траве.

Иди, нерожденный, — почудилось, что проговорил знакомый голос. — Иди сам по этой земле. Ты будешь узнавать ее, а она — тебя. Иди. Я жду тебя. Иди…

…он шел.

По прибрежному песку среди сухих стеблей поседевших от соли трав; по серебряному и бархатно-зеленому мху среди медных колонн сосен; под высоким сводом неба, то прозрачно-светлого, то затянутого низкими серыми тучами, то глядящего на него бессчетными ясными глазами звезд; под дождем, под водопадом золотых солнечных лучей, встречая грудью горький непокойный ветер незнакомой земли.

Он шел.

У обрывистого берега реки он видел стремительных ласточек, которых задержала на севере теплая осень; возню тоненько тявкающих золото-рыжих лисят в высокой шелковистой траве; видел тонконогих пугливых ланей и гордых королевских оленей, чья шкура отливала огнем заката; притаившись в кустах, беззвучно смеялся, глядя на забавный полосатый выводок диких поросят, видел лося в тяжкой короне рогов — глаза у лося были большие, бархатно-темные, почти по-человечески грустные…

Земля щедро одаривала его поздними ягодами — тело майя не требовало пищи, но густо-багряная перезрелая клюква, горьковато-кислые коралловые грозди рябины и розово-алые брусничины казались удивительно приятными на вкус.

Не думаю, чтобы в Валиноре не было прекрасных зверей, цветов и растений. И что майя впервые видел тех животных — меня учили, что в Валиноре тоже живут звери Средиземья. А если вспомнить хроники Нуменора, то привезенные с Тол-Эрессэа птицы и деревья поражали людей своей красотой, а Тол-Эрессэа даже не Валинор. Да и само Белое Древо — разве не прекрасно? А легендарные маллорны? Их уже, почитай, совсем не осталось. Наверное, когда последний эльф покинет Средиземье, дерев этих не будет уже совсем… Как не стало ойолайрэ…

Он шел, узнавая Арту. И она узнавала его, принимала — еще чуть настороженно, уже без неприязни. Он не знал, что значит — причинять зло или боль, потому не боялся этого мира и принимал его в себя, словно испивая без остатка.

Разве? И это после всего, что увидел в Валиноре, после расправы с Эллери? Сам-то он вряд ли мог кому причинить зло, но вот ему — могли. И совсем уж дитятей наивным надо быть, чтобы этого не понимать. После всего, что случилось.

…В одеждах цвета запекшейся крови, в темно-лиловом плаще стоял он у врат черной крепости, выраставшей прямо из гор, не решаясь войти. Его охватило сомнение: он-то был уверен, что верно сделал выбор, но слушать беседы Черного Валы с Владыкой Судеб — одно, а делать выбор, причем такой, когда уже не будет пути обратно, — совсем другое…

Нельзя сказать, что замок ошеломил его — в Валиноре он видел не менее величественное и куда более прекрасное. Просто эти чертоги были другими. Не чужими, не чуждыми, но — непохожими. Майя не торопился войти — стоял, запрокинув голову, и смотрел на вонзающиеся в небо три черных скальных зубца — три островерхих башни. Наконец, вздохнув тихо, пошел вперед — в груди что-то билось и замирало в тревожном и светлом предчувствии обретения -

— и с порога шагнул в поющую звездную ночь.

Невольно стараясь ступать тише, майя пошел вперед, заворожено разглядывая светильники из темного металла и резного камня, осторожно касаясь прохладных стен, — и потому только в последний миг, почти миновав, заметил темную фигуру под высокой стрельчатой аркой: кажется, сперва просто принял ее за статую.

— Ортхэннэр!

Фаэрни вышел на свет.

— Ты — Суула, — сказал коротко, уверенно. — Он говорил о тебе.

Майя кивнул, улыбаясь — но улыбка застыла на его лице, когда он пригляделся.

Он помнил Артано. Ортхэннэр был другим. Совсем. И не в черных одеждах было дело, не в лице, ставшем жестче и взрослее.

Глаза.

Глаза Ортхэннэра были ледяными. Обжигающе-холодными.

— Идем. Он ждет тебя, — тихо сказал Ортхэннэр.

…Ему было любопытно все: как, зачем, почему. Он с детским удивлением смотрел на этот новый, огромный мир за пределами замкнутого мирка Валинора. Но было в этом мире одно, чего он не мог и не хотел понимать, — оружие. Скорее даже не желал понимать.

— Скажи, о Вала, неужели войны неизбежны? Ты ведь Творец, Учитель, — скажи, зачем тебе меч?

— А ты не думал, что будет, если я сложу оружие? Творец… Все мои деяния объявлены злом изначально и ничем иным быть не могут.

— Но ведь это не так.

— Да? — горько усмехнулся Черный Вала и вдруг с неожиданной яростью выдохнул: — И вот награда от моего младшего брата, Короля Мира, — смотри!

Он резко поднял к лицу майя изуродованные руки, и тот невольно отвел глаза.

— Я не верю, — глухо молвил ученик Намо после минутного молчания. — Не верю, что они не могут понять. Прости, но, может, ты просто не умел объяснить? Может, то, чего не смогли великие, смогут малые?

— Нолдор вернутся в Средиземье. А здесь Люди. Я думал, эльфы станут учителями им. Теперь вижу, чему первому они научат Людей. Что я — враг. Что Тьма — зло. И — убивать. — Мелькор отвернулся.

— Но ведь ты… — начал ученик Намо, — ты сам учил их делать оружие… И разве не ты убил Финве?

Посеявший ветер — пожнет бурю. Больше ничего не скажу.

— Это так, — настолько ровно произнес Мелькор, что майя внутренне вздрогнул. Повисло молчание. Только ветер вдруг прошелестел за окном — словно кто-то вздохнул в тишине.

— Того, кто умел рассказывать сказки — странные мудрые сказки, — убили на моих глазах. Его легко было убить. Он не умел сражаться. Он только и успел спросить — за что?.. Тот, кто умел слагать песни, умер на моих руках, и я сам закрыл ему глаза. А тот, кто нанизывал руны, как жемчужины ожерелья, умирал долго. Там, на вершине Таникветил. А потом псы Оромэ рвали его тело. И книги его сожгли. Дурную траву рвут с корнем! — Мелькор сухо, страшно рассмеялся. — Имен не осталось. Приказано забыть. И некому сложить песни о них… — Он замолчал на минуту, потом жестко продолжил: — А что кровь на моих руках — правда: кровь моих учеников. И не только их. И вины моей мне не искупить — я не сумел защитить одних и удержать своей руки, убивая других. Я заплачу сполна и за то, что проклял весь род Финве — и тех, кто еще не родились: я не был справедлив. Но я не хочу еще крови. Не хочу.

Наконец-то осознал. Не слишком ли поздно? Или все же лучше покончить с враждой? Ну, если Валар настолько тупы, так что же ты, мудрый Учитель, не поступишь так, как надлежит мудрому? Ты жертвовал одними ради других — так пожертвуй своими желаниями и собой ради Арды! Или слишком высокая цена для тебя?

…Он еще успел увидеть зиму — холодный невесомый пух, одевающий землю, и ломкую черноту ветвей. Он еще успел узнать Смертных-фааэй — первых учеников Крылатого… Но что-то не давало покоя, и однажды он решился сказать.

— Тано, — не поднимая глаз, говорил Суула. — Я хочу посмотреть… хочу пойти туда, где они жили. Позволь.

Они не смотрели друг на друга.

— Иди, — тяжело вымолвил Вала.

…Как добрался назад, Суула не знал тогда и не мог вспомнить потом. Шел как слепой, и под аркой замка, шатнувшись, рухнул ничком — не вскрикнув.

Не ощутил, как подняли его, но от прикосновения узких пальцев к виску — дернулся, как от ожога, и распахнул глаза. Он не стал говорить, что встало перед ним в том видении, в шепоте ветра, в колыхании мертвой травы…

— Я, — проговорил запекшимися губами, не слыша себя, — пойду… к ним. Я скажу… Они должны… понять… никогда… никогда.

Больше он не видел и не помнил ничего.

— Тано… вы, вы все… они тоже… все пришли в этот мир из любви к нему. Они должны увидеть то, что видел я. Я могу. Я сделаю это. Я покажу им. Расскажу. Они поймут.

…Они говорили долго. Трое постигших, что значит — терять. Знающих, что значит — непонимание. Видевших, что значит — война. Суула выслушал их. Молча. Не перебивая, не споря, не возражая.

На рассвете он исчез.

— Я принес слово айну Мелькора Могучим Арды. Я прошу Изначальных выслушать меня…

В тронном зале на вершине Таникветил Суула стоял — как в Круге Судей, щурил глаза от сияния бессчетных драгоценных камней, от золото-лазурного блеска изысканно-сложной мозаики, от вечного света Валинора: успел отвыкнуть. Изначальные смотрели на него — все четырнадцать; он поклонился Феантури, после — всем прочим (почему-то совершенные лики Изначальных больше не казались красивыми, а облик не будил в душе благоговейного почтения) — и заговорил.

…о лесах в золоте осени, о дорогах и замке в горах — о Смертных, об Учителе и Гортхауэре; ткал видения, задыхаясь от нахлынувшего щемяще-светлого чувства — так рассказывают о доме; о ласковом свете и горчащей красоте Лаан Гэлломэ, о том, что — не может, не могло это, прекрасное, быть неугодным Всеотцу, и что Великие ошиблись…

Он говорил.

…об обожженных руках и о золе Лаан Ниэн, о Трех Камнях, о том, что гнев и боль бывают сильнее живущих, о яростных Нолдор — и снова о Тано; мешая слова Валинора и ах'энн — он говорил о войне, о боли, о мудрости, о том, что Света нет без Тьмы, и о любви…

…он говорил.

…с яростной верой — о том, что возлюбившие мир не могут не понять друг друга, и о том, что Изначальные превратили Аман в золотую клетку для Старших Детей, и о свободе; о справедливости и милосердии — и снова о любви…

…он говорил.

…он просил Великих остановить войну, пока это еще возможно, — все яснее понимая бесполезность своих слов, ощущая неверие, непонимание, гнев Изначальных как свинцовую тяжесть, давящую на плечи, сжимающую виски жарким тугим обручем.

— Да поймите же!… — отчаянно крикнул в искристое душное сияние. — Смотрите сами! Своими глазами — не так, как вам повелел…

…словно гигантская рука швырнула его прочь, вниз с ледяной алмазной вершины — тело дернулось нелепо, ища опоры, и еще миг он верил, что знакомые руки подхватят, не дадут упасть, — ждал, что хлестнет в лицо соленый воздух, рассеченный сильным взмахом черных крыльев…

Потом был удар.

И острые осколки, шипами впившиеся в скулу.

…Он — посланник!..

Не посланник — отступник, предавшийся Врагу.

…Мне тяжело видеть это деяние; справедливо ли поступили мы?

…Дурную траву рвут с корнем.

…он — прислужник вора и убийцы.

Это — угодно Единому.

…Он открыл глаза и близко увидел, как в сверкающей пыли медленно течет, расплывается густая темная влага. Вишневое вино…

Потом раскаленные стальные когти боли рванули его тело, ночные глаза распахнулись в беспомощном непонимании, шевельнулись уже непослушные губы:

Тано… больно…

Лазурная эмаль неба лопнула со звоном — в шорохе битого стекла обрушился мир.

Вайре, покровительница хронистов и книгочеев! Я же знаю эту легенду! Есть множество разрозненных и неразрозненных сказаний о Начальных Временах, о Первой Эпохе, которые как бы… ну, считаются чуть ли не сказками. В свое время был составлен свод под названием «Книга Утраченных Преданий». Валар там, я бы сказал, не Валар, а дикарские божки. Дерутся, гадят друг другу, напиваются пьяными, женятся, рождают детей… Я читал в университетской библиотеке хороший список — просто для ознакомления. Меня это позабавило, да и только. Это что-то вроде той знаменитой сказки о Морготе Бессмертном и Берене-разбойнике! И теперь я снова встречаюсь с этой легендой об убитом посланнике. Понятно, что посланников убивать — последнее дело, но почему он посланник-то? Мелькор вроде бы ему поручения не давал. Суула чистой воды самозванец. Хотя его убийство от этого выглядит не намного красивее. Если оно, конечно, было.

А ведь могло быть, раз и у нас об этом предания есть…

Это ужасно. Меня мотает, как корабль в бурю. То я полон надежды на то, что мы с Борондиром поймем друг друга, то я падаю в бездну полного отчаяния и нежелания что-либо делать. Господин Линхир посматривает на меня очень внимательно, но ничего не говорит. Пусть. Так лучше.

А сегодня меня поразила совершенно кощунственная мысль. Точнее, даже не мысль, а мгновенное видение: мы с Борондиром — два посла, которые ведут переговоры, а за каждым из нас — люди, люди, люди. И не только люди. И что они стремятся друг к другу — но боятся. И все зависит только от нас…

Я схожу с ума?

 

ГЛАВА 19

Месяц гваэрон, день 6-й

Вообще, странная это вещь — беспричинная приязнь. Почему Мелькор так сразу привлекает всех… ну, так скажем, не то чтобы слабых, но еще не осознавших, что есть что? Почему даже не Гортхауэр, не Намо? Какое-то странное обаяние. Наверное, тут дело в личности. Сколько раз приходилось встречать людей, которых вроде бы особо не за что пламенно любить — люди как люди, а все так и тянутся к ним. Может, и здесь так? Мрачное обаяние страдающего творца, справедливого мстителя…

Я уже привык к текстам на синдарине. Это еще больше укрепляло меня в мысли, что все-таки Книга создана нуменорцами.

ХИН АРТА — ДЕТИ АРТЫ

…Когда они проснулись, им в глаза светило восходящее солнце, и они смеялись, увидев Великий Огонь и Великий Свет. И потому эльфы назвали их племенем Солнца. Они не боялись Света, они не боялись Тьмы, ибо умели смотреть и могли видеть. Не думали о них в Валиноре, ибо чуждыми Валар были они — непонятные, свободные, дерзкие, любознательные. Слишком похожие на Проклятого. И никто не пришел к ним из Валинора. Тот, кто встретил их, носил черные одежды и прятал руки в складках крылатого черного одеяния. И они, увидев его, смеялись, как дети, да они и были детьми. И впервые со дня истребления Эльфов Тьмы Проклятый улыбнулся. Но улыбка покинула его точеное суровое лицо, когда он увидел — майяр. Их было четверо. Он не спросил — кто они, он сразу это понял. Он не спросил о том, зачем они здесь, — он и это понял. Он спросил одно:

— Куда вы хотите их вести? Чего вы хотите от них?

Нет, все же мы, люди, самое великое племя. Всем сразу хочется нас куда-то вести, чему-то учить! И что в нас такого… таинственного?

Не сразу он получил ответ — они робели. Айо выступил вперед и, поклонившись, ответил за всех:

— Великий Вала, мы не думали об этом. Они непонятны нам, но почему-то они нам дороги… Наверное, мы хотели бы просто быть рядом… Охранять… Просто любить их. В них есть что-то непонятное, одновременно высокое и печальное…

— Все истинно высокое печально, — негромко сказал Проклятый.

— Да, так… Они странны и притягательны. Валар учили эльфов, но чему их научим мы? Я боюсь их учить и в то же время хочу этого.

— Незачем учить. Вернее, учить так, как учили эльфов. Они все поймут сами. Они — Люди, и их знание выше, ибо оно будет не дано, а найдено. Они — выше эльфов, ибо свободны и у них есть выбор.

Не понимаю — тут явное противоречие с самим собой. Разве сам он пришел не затем, чтобы еще и этим указать Путь? Разве не затем, чтобы учить их и направить так, чтобы выбор — тот самый выбор был сделан именно так, как нужно ему? Я почти уверен, что именно так и окажется. Но — не будем делать преждевременных выводов.

Вот еще что мне все же хотелось бы узнать. Выбор, Путь, Учение — все это красивые слова, которые не раз уже здесь повторялись. Но что же все-таки стоит за ними? Ведь ничего определенного не говорится… А было ли что-нибудь за ними вообще? Или это так, для красоты?

— Выбор? Между чем и чем? — спросил, очнувшись от немоты, Золотоокий.

Черный Вала внимательно посмотрел на Четверых, и что-то странное промелькнуло в его глазах.

— Поймете сами. Хотя и не Люди… — Он говорил словно сам с собою. — Арта меняет всех, даже Бессмертных. Выбор будет и у вас…

Он усмехнулся.

— Странные вы все-таки. Вы — не со мной, но и не против меня. Вы — не со мной, а идете моим путем. Вернее, не моим. Мы просто идем рядом… Не боитесь?

— Чего мы должны бояться? — встрепенулся Охотник.

— Например, меня. Или — тех. Ведь они могут принять вас за моих союзников. А за это карают жестоко. — Это слово показалось ударом меча о щит.

— Великий Вала, мы ведь здесь давно и видели твои деяния, — мягко молвила Весенний Лист или, как называл ее на непонятном языке Золотоокий, Ити. Он говорил, что это означает все, что только что проросло, выглянуло из семени. — Ты создаешь прекрасное, а это не может напугать. Это верно, что мы не с тобой, но мы не против тебя, скорее наоборот. Не беспокойся, мы не сделаем тебе зла.

Вала тихо рассмеялся.

— Благодарю тебя, прекрасная госпожа, ты прямо-таки успокоила меня. Теперь мне некого бояться. А то я очень вас испугался.

Он недолго говорил с ними. Вскоре покинул он их. И почему-то спокойно стало на душе у Четверых.

…И рассказывали Люди странные и смутные легенды о добрых непонятных богах. Они не знали их имен, ибо те не называли себя; они плохо помнили их, ибо те нечасто попадались им на глаза. Они говорили мыслями, и мысли возникали в сердцах у Людей, и странные образы и слова… Люди думали — они сами догадались о чем-то, и никто не разубеждал их. И все же Люди умели видеть, и потому смутно видели Четверых, дорисовывая в воображении их образы, и разные давали им имена, и помнили о добрых богах даже тогда, когда Эдайн стали союзниками эльфов…

Не все ли равно, кто чей союзник? Судить-то все равно по делам. Думаю, когда мои предки-нуменорцы, тогда еще вполне союзники эльфов, явились силой просвещать темные народы, то вряд ли это можно было назвать таким уж добром. Но вот эти слова — «не со мной, но рядом», пожалуй, самое здесь важное. Плевать, какие ты носишь одежды, — главное, что ты делаешь. Так и мы с Борондиром. Два взрослых дурака, которые вместо того, чтобы заботиться о собственном благополучии, занимаются мудрыми разговорами о том, что не накормит и не напоит… Но, может, наше благополучие именно в этом и заключается? В том, что мы найдем истину? Я и сытый, и голодный думать не перестану. Кому что, как говорится. Борондир наверняка тоже так думает…

Вот читаю я — а в мыслях путаница и в душе смятение. Непокой. А почему? Трудно понять до конца. И кажется мне, что весь наш мир — сплошная ошибка. И наши, и эти предания говорят, что он задуман был иным и что все беды от того, что он не таков, каким был задуман… И что же теперь? Я люблю этот мир таким, каков он есть, пусть он стократ хуже того, что замышляли и Мелькор, и Единый. Нет, я не скажу, что хуже. Он просто не такой. Но он — мой. Кто знает, может, тот мир, который должен был быть, больше понравился бы мне, но — будь мир иным, был бы в нем я? И был бы я таков, как я есть, — со всеми моими сомнениями, с моей жаждой знаний? И был бы в нем этот вечер, это распахнутое окно, этот шум реки и эта Книга, которую я сейчас читаю?

А читаю я снова эти непривычные повести, смотрю на эти листы тонкого, прекрасно выделанного пергамента, исписанные легкими, изгибистыми, похожими на след жучка-древоточца письменами на синдарине, словно червь Времени выгрыз эти строки на вечных листах Истории…

А вот даты — пусть их всего две-три на всю Книгу — приведены так, чтобы было понятно читателю нынешнему и здешнему. Стало быть, писалось с определенной целью — для кого-то, кто должен был понять и соотнести по времени… да не тот ли мой светловолосый из видения? Я усмехнулся самому себе — вот и я стал видениям верить. Впрочем, мое — только мое, я ему значения не придаю, просто легче, когда сказание припишешь какому-нибудь более-менее определенному человеку, а не оставишь его безличным. Итак…

ЭЛЕНДОР — ЗЕМЛЯ ЗВЕЗДЫ

Это было красивое предание. О погибшей земле, погибшей, как некогда моя прародина, Нуменор. О том, как люди этой странной земли вернулись на берега Средиземья — как и мои предки. О том, что назвали они свою новообретенную землю Землей-у-Моря. Та ли это самая Земля-у-Моря, о которой намекнул мне Борондир? Читая, я не думал о том, о какой земле тут говорится, не задумывался о черном-белом, о добре и зле — я просто читал. Я понимал этих людей. Наверное, она у нас в крови — эта память о земле, погрузившейся в волны. Эта тоска о том, чего больше не будет никогда. А каково было тем, кто родился на этой земле и пережил ее гибель, тем, кто до конца дней своих именовал себя Изгнанниками и верил в то, что однажды все вернется? Верил в то, чего заведомо не могло быть… Если не задумываться — это просто красивое предание. Может, мне все так и читать? Не задумываясь? Просто верить — или просто воспринимать как сказку? Иногда в детстве у меня разные истории почему-то окрашивались в определенный цвет. Эта была туманно-аквамариновой. Я даже сам себя застыдился — взрослый мужчина, а попал под это странное очарование… Смешно. Или — нет?

Почему в Книге так много повестей об этой земле? Я понял бы, если бы тут были истории Харада — ну как же, самый верный союзник Мордора в свое время, но почему — Земля-у-Моря? Или те, кто писал эту Книгу, были оттуда родом? Похоже. Но ведь и еще что-то должно быть.

Что?

Рукопись была помечена руной Къот — знаком одного из Девяти, Наурэ.

НИЭН — ПЕЧАЛЬ

…Здесь все было знакомо ему, хотя те деревья, что когда-то создал он для этих лесов, теперь упирались вершинами в небо — а он помнил их юными робкими ростками, едва доходившими ему до колена.

Он шел медленно и осторожно, вдыхая терпкий запах можжевельника, бережно раздвигая ветви молодой поросли. Листья были влажными от росы, и седые волосы его были осыпаны мелкими сверкающими каплями. Он собирал прохладные кисловатые розово-красные ягоды брусники: они приятно холодили ладони, и он чувствовал, как утихает боль…

Звери выходили ему навстречу из лесной чащи: странные, невиданные в Средиземье молчаливые звери, похожие на неясные чудесные видения, на призрачные колдовские фигуры, сотканные из лучей луны и тумана. Они не боялись его, и он улыбался им.

А потом появился Белый Единорог — первый из этого древнего рода, чьи глаза были похожи на зеленый луч, странный дар моря и заходящего солнца, по преданиям, делавший людей счастливыми. Единорог помнил его и, подойдя, положил голову ему на плечо. Зажмурил огромные удлиненные глаза, когда осторожная рука провела по его гордой шее.

«Ты помнишь?..»

«Да. Только ты был другим, Крылатый».

«Я изменился».

«У тебя печальные глаза, а волосы совсем белые… Что с твоими руками?»

«Не надо, малыш». — Длинные пальцы перебирали шелковистые пряди гривы Единорога.

«Куда ушли твои ученики, Крылатый? Я давно не видел их…»

«Не надо».

«Люди, пришедшие сюда, похожи на них. Они умеют говорить с нами».

«Я знаю».

«Ты мудр, Крылатый. Ты останешься?»

«Нет. Я должен вернуться».

«Зачем? Ведь тебе больно…»

«Я должен».

Единорог вздохнул. Его дыхание было похоже на прохладный ветер, несущий аромат горьких трав.

Вместе они дошли до Долины Белых Ирисов. Крылатый долго стоял на берегу реки, склонив голову. Когда-то он создал эту колдовскую долину с мыслью, что его ученики будут приходить сюда, и не мог понять, почему здесь царит такая печаль… Единорог пошел вперед, но обернулся.

«Идем со мной».

Крылатый покачал головой.

«Идем. Долина исцелит от боли — ведь ты знаешь это, ты сам сделал так».

«Нет. Благодарю тебя. От этого не исцелить… Прощай».

«Прощай, Крылатый…»

Волны крупных цветов сошлись за ним, колыхаясь, словно от легкого ветра.

Дверь отворилась бесшумно — он скорее почувствовал, чем услышал это. Не оборачиваясь — как страшно обмануться!

— Учитель?

Ответа нет. Он резко обернулся, вскочил — и, ничего еще не успев понять, крепко обнял, уткнулся лицом в грудь:

— Учитель… Ты пришел… Я так ждал тебя…

— Наурэ, мальчик…

— Входи скорее, садись… Я знал, я чувствовал… Учитель…

Пришедший отпустил плечи Наурэ, мягко отстранил его и сел у стола, спрятав руки в складках плаща. Ученик опустился в кресло напротив.

— Светильник…

— Да, да! Ты сам научил меня — помнишь? — Наурэ улыбнулся, но вскоре ясная, почти мальчишеская радость исчезла с его лица:

— Зачем ты прячешь руки?

Подобие горькой улыбки:

— От тебя все равно не скроешь.

Вала положил руки на стол, еле заметно поморщившись от боли.

— Что это?.. — Хриплый до неузнаваемости голос. — Что это?

— Это ненависть, рожденная слепотой.

— Твои волосы… снег…

— Это боль.

— Твой венец…

— Это память и скорбь.

— Ты… все видел… до конца?

Молчание.

— Кто это сделал? Ведь ты знаешь, скажи — кто?

— Нет.

— Почему…

— Потому, что ты будешь искать его. И найдешь. Через сотни лет, но — найдешь. И сумеешь убить — если всем сердцем пожелаешь этого. Но тогда Круг Девяти не сомкнётся: ты отдашь всю силу ненависти.

Наурэ опустил голову, потом тихо сказал:

— Круг не замкнется. Нас только восемь. Одна…

— Молчи!

Вала резко поднялся, лицо его дернулось, как от удара.

— Она вернется.

— Но…

— Молчи, я прошу тебя! Неужели ты не понимаешь, неужели так и не понял — эта кровь на мне? На мне, слышишь? Она тогда спросила — можно ли вернуться, если… А я — я не догадался. Нужно быть слепым, чтобы…

— Прости меня, Учитель… если сможешь… — шепотом.

— Не говори больше об этом. И если… Я не вправе, но если она вернется, пока… — Оборвал фразу. Сквозь зубы, как клятву: — Больше никто не умрет за меня — так.

Стало быть, по-другому умрут? Все же умрут?

Снова долгое молчание.

— Больше… никого?

— Помнишь Гэлторна?

— Я помню…

— Он. И вы.

— Все восемь живы, не тревожься: я чувствую, — торопливо, горячо, словно в страхе — не успеть сказать.

— И черные маки, — непонятно сказал Вала, — целое поле. Только одного цветка нет.

Обернулся, взглянул в глаза Наурэ:

— Понимаешь… Гэлторн не помнит… как это было. Но ее там нет.

— Учитель, не надо… Ты сам просил…

— Помнишь, она однажды спросила о короне из молний? Сказала — наверно, Люди представляют богов такими… Только ведь, понимаешь, я был тогда один. И прежде никогда вам об этом не рассказывал. Она сказала — я помню.

Улыбнулся вдруг — углом губ, нелепо и беспомощно:

— Я так и не спросил — откуда…

Он вышел к ним и остановился — высокий седой странник в черных одеждах, прячущий руки в складках плаща. И те, что собрались на главной площади Дайнтар в этот день — а был то День Звезды, — смотрели на него в молчании; высокая скорбь и древняя мудрость были в лице странника, а глаза его были как звезды — скорбные звезды над погибшей землей, и плащ его похож был на изломанные крыла огромной птицы. И поклонился он людям, и склонились они перед ним, приветствуя его; странен был взгляд его — словно искал он в их лицах что-то, ведомое лишь ему одному. И спросили его:

— Как имя твое, о странник?

Чуть помедлив, он назвал имя. И показалось оно — именем той Звезды, что когда-то вела Эллири через море. И спросили его тогда:

— Ты — Звезда? Ты — тот, кто зажег ее? Ты — тот, кого видел Эайир?

Но он лишь улыбнулся печально и не ответил ничего. И более никто не заговаривал с ним об этом.

Так пришел он к Эллири и остался с ними на долгие годы. И Астар, Учитель Мудрости, называли его люди Эс-Тэллиа; а он звал их — Астэллири, Народом Надежды, и учениками своими…

Ойе, это же предания о пребывании Мелькора в той самой неведомой Земле-у-Моря, может, даже оттуда и идущие! Надо перечитать прежние, упоминания об этой Земле, может, по описанию местности, по растительности, по расположению звезд удастся вычислить, где она… Сборник преданий! Я с ума сойду, сколько же в этой Книге неожиданных сокровищ!

А кстати, о Людях Надежды… где-то я уже встречал похожее название. Ну прямо на языке вертится, только сейчас припомнить не могу. Ладно, потом. Сейчас меня ждут предания, которые, кроме меня, почти никто не читал. Вайре, покровительница всех ученых мужей, да если это обнародовать, я же прославлюсь не хуже древнего государя Пармайтэ!

— Астар, ты спишь?

Он приподнялся и сел на ложе.

— Нет, Элли. Я не умею спать.

— Можно к тебе? Только я не одна, со мной друзья. Можно? Я зажгу свечу?..

— Не надо. — Он сказал это слишком поспешно. Девочка встревожилась:

— У тебя глаза болят?

— Да.

«Пусть лучше думают так».

— Мы ненадолго и совсем-совсем тихо…

Они расселись кружком у его кресла.

— Сказку рассказать? — улыбнулся он.

Элли усердно закивала:

— Расскажи еще про девочку и дракона…

«…Дракон был совсем маленьким — ростом чуть больше девочки. Девочка тоже была маленькой, и ей нравился дракон — такой красивый, крылатый, с сияющими глазами…

Так они подружились, и иногда дракон позволял девочке забираться ему на спину и подолгу летал с ней в ночном небе. Девочка смеялась, протягивая руки к небу, и звезды падали ей в ладони, как капли дождя, и дракон улыбался, а из его пасти вырывались маленькие язычки пламени…»

— А как его звали, Астар?

— Элдхэнн…

— Наш Ледяной Дракон?.. Но он не умеет дышать огнем, и чешуя у него черно-серебряная…

— Элли, сестренка, это все-таки сказка…

— Верно, Наис, но в любой сказке есть доля правды…

«…Вдвоем они часто бродили по лесам. Была у них любимая поляна: красивые там были цветы, а неподалеку росла земляника; девочка собирала ее, а горсть ягод всегда высыпала в драконью пасть. Дракону, конечно, это не было нужно — ему хватало солнечного света и лучей луны, — но маленькие прохладные ягоды казались такими вкусными — может, потому, что их собирала для дракона девочка.

Вечером она набирала сухих сучьев, и дракон помогал ей развести костер, а сам пристраивался рядом. Они смотрели на летящие ввысь алые искры, и девочка пела дракону песни, а он рассказывал ей чудесные истории, и танцевал для нее в небе, и приводил к костру лесных зверей — девочка разговаривала и играла с ними, и ночные бабочки кружились над поляной… А однажды пришел к костру Белый Единорог из Долины Ирисов и говорил с ними — мыслями, и это было как музыка — прекрасная, глубокая и немного печальная…»

— Это наша Долина Белого Ириса?

— Нет, Илтанир. Это было очень давно — не здесь…

«…Шло время, девочка подросла, а дракон стал таким большим, что, когда он спал, его можно было принять за холм, покрытый червонно-золотыми листьями осени. Нет, они остались друзьями; но дракон все чаще чувствовал себя слишком большим и неуклюжим, а девочка была такая тоненькая, такая хрупкая…

Больше он не мог бродить с девочкой по лесу, и, если бы он попытался разжечь костер, его дыхание пламенным смерчем опалило бы деревья. Дракон печалился, и девочка рассказывала ему смешные истории, чтобы развеселить его хоть немного, а он боялся даже рассмеяться: сожжет еще что-нибудь случайно…

Один раз он пожаловался Единорогу — говорил, что не хочет быть большим. Лучше бы я оставался маленьким, вздохнул дракон, и мы гуляли бы вместе, играли бы, а сейчас? И Единорог ответил: у каждого свой путь, ты сам скоро это поймешь…

А потом пришла в эту землю беда. Неведомо откуда появился серый туман, и там, где проползал он, не оставалось ничего живого. Увядала трава, осыпалась листва с деревьев, в ужасе бежали прочь звери и умолкали птичьи песни. Все ближе подбирался туман, несущий смерть, и не знали люди, как защитить себя и что делать. Тогда ушел дракон, и долго никто ничего не знал о нем, а девочка стала молчаливой и печальной…

Он вернулся. Золотая чешуя его потускнела, волочилось по земле перебитое крыло, и темные пятна крови отмечали его путь, и устало прикрывал он сияющие глаза.

Он вернулся и сказал: это больше не вернется. А потом лег на землю и уснул. Он был похож на холм, укрытый червонно-золотыми листьями осени. Он спал долго. Менялись звезды в небе, отгорела осень, зима укутала его снегом… А потом наступила весна, и расцвели рядом со спящим драконом цветы — золотые, как его крылья, алые, как его пламя, пурпурные, как его кровь… А девочка все ждала: когда же дракон проснется? И приходила к нему, и гладила его сверкающую чешую, плакала потихоньку и пела ему песни…»

«Идля борьбы с Тварями из Пустоты создал он драконов»… Нет, назгул меня побери, до чего славно изложено! Именно так, с детства, и надо начинать. Как и у нас — с полусказочных преданий об эльфах, о великих деяниях прошлого, все как у нас. Великие Валар, до чего же все мы одинаковы… так чего же деремся? Вот вопрос, который еще никто и никогда не разрешил. И вряд ли разрешит. Увы.

«Тогда вышел к ним из леса Белый Единорог, мудрый зеленоглазый Единорог. И дракон проснулся.

Так ли уж плохо быть большим, спросил Единорог.

У каждого свой путь, ответил дракон, теперь я понимаю.

Они молчали. Над ними мерцали звезды. Неподалеку в доме горел свет, и они услышали, как там смеются дети…»

— А какая она была?

Казалось, он говорит сам с собой:

— Смелая. И печальная. Тоненькая, как стебелек полыни, а глаза — две зеленых льдинки. И серебряные волосы.

— Красивая? — шепотом спросила Элли.

— Очень.

— А что было потом?

Он помолчал немного, потом ответил:

— Она выросла, стала взрослой… Один из лучших менестрелей той земли полюбил ее и взял в жены. У них было двое детей…

— И они жили долго-долго, да? И были счастливы?

Он снова ответил не сразу:

— Да.

«Скажи уж лучше — и умерли в один день. Так будет вернее…»

— А как ее звали?

— Элхэ.

— Красивое имя. Только грустное…

«Нет, нельзя так… Но куда мне бежать от этого воспоминания? Твоя кровь — на моих руках… Твое сердце — в моих ладонях — умирающей птицей, и не забыть, не уйти… А ты скажи, скажи им правду! Что не прекрасного менестреля она полюбила, а слепца и труса с холодным сердцем. И не жила долго и счастливо, потому что бессмертный глупец позволил ей умереть за него!»

Неужели он все же понял, что натворил? Ну что бы случилось, если бы он ответил на ее любовь? Что страшного случилось бы?

Скорее всего он не любил ее. Просто не любил. А смелости сказать не хватило. У него ни на что смелости не хватает — что с Гортхауэром, что с Курумо. А что все остальные мучаются, ему, видимо, все равно.

Я, кажется, понял одну важную и страшную вещь. Эти умильные истории о детишках и для детишек…

Добрый дядя Мелькор и плохие дяди Валар.

Неужели это все написано именно для того, чтобы детей, тех, кто еще не понимает добра и зла, кто так доверчив и добр, направлять с самого начала, с самого начала «указать им Путь»?

Какой уж тут выбор…

А историй таких тут было много. Очень много. Почти все, что здесь рассказывалось, было либо о детях, либо о юных и наивных…

Илтанир. Ученик — в двадцать шесть лет, серебряных дел мастер… Не много было равных ему в работе с серебром. Однажды он разговорился об этом с Учителем:

— Я вижу так: серебро — металл-красота. Золото слишком ярко, приторно как-то, что ли…

— У нас… — Вала помолчал, потом продолжил: — На Севере золото тоже не слишком любили. Была чаша… Но был ведь и венец.

— Я помню. Но я больше люблю луну и звезды, чем солнце.

— А сталь и железо?

— Это сила, но не красота. Железо жестоко.

Вала невесело усмехнулся:

— Оно и другим может быть, если слушать его…

Илтанир пожал плечами. Ненадолго снова воцарилось молчание, потом Вала задумчиво сказал:

— Хорошо. Я покажу тебе красоту железа.

…Мастера никто не станет тревожить, не нужен даже Знак Одиночества. Он работал один. Сбросил рубаху — некому было видеть его руки; перехватил волосы кожаным ремешком… Не торопился: выжидал полуночных часов, когда под звездами знака Алхор черный металл обретает полную силу. Смирял удивлявшее его самого нетерпение: хотелось увидеть, что получится, каким будет — это. Долгие дни прошли, прежде чем он покинул кузню. Остановился на пороге, щуря отвыкшие от солнечного света глаза.

Илтанир уже ждал его — словно почувствовал, что сегодня работа будет окончена.

— Что?..

Он кивнул — молча, внутренне посмеиваясь: кто бы мог подумать, что Вала может знать обычную человеческую усталость.

— Можно?..

Он жестом показал — входи. Говорить было тяжело.

Илтанир вернулся нескоро; когда вышел, в руках его был цветок — черная лилия: листья похожи на узкие клинки, стебель тонок, чашечка цветка чуть серебрится, словно светится, лепестки — как лепестки огненных лилий — изнутри усеяны мелкими красными пятнышками-искрами, а на одном мерцает тихим светом вечерней звезды капля росы, и лепесток чуть отогнулся под ее тяжестью…

Илтанир держал цветок на раскрытых ладонях, боясь вздохнуть. Заговорил не сразу.

— Я… я понял.

И склонился перед Учителем.

С тех самых пор он просил больше не называть его мастером, а месяц спустя пришел к Лэнно: «Тано, я только ученик… Позволь мне быть твоим учеником».

Он старался оградить их от своей боли. Не хотел, чтобы жалели, пытался быть таким, как все, самому себе старался доказать, что раны не превратили его в жалкого беспомощного калеку. И что пользы в жалости или сострадании, если бессилен помочь? А ведь пытались бы.

Да хотя бы потому, что они — жалость и сострадание — ценны сами по себе! Я не понимаю этого, не понимаю! Упиваться болью, только на этом и сосредотачиваться — что вообще в этом случае можно создать? Что? Зачем это самомучительство? Так, лелея свою боль и собственные страдания, и на самом деле Врагом всем станешь!

Боль — единственное, чего не хотел отдавать никому. Не только потому, что это было бы бесполезной и бессмысленной жестокостью, — здесь, среди тех, кто чувствует чужие страдания острее, чем свои: странным образом в какие-то мгновения именно поэтому ощущал себя просто человеком — не бессмертным богом, не всемогущим Валой… В бессонные ночи ему оставалось только это: боль — и воспоминания…

…Он сознавал, что это был сон, видение, бред. Потому что невозможна встреча вне времени, встреча сквозь тысячи лет — как стрела навылет.

…На столе неярко горел маленький магический светильник — голубовато-белая звезда в хрустальном кубке, — выхватывая из мрака зимней ночи усталое бледное лицо, седые волосы, искалеченные руки, бессильно лежащие на столе. Не было слов — только мысли, тяжелые и горькие…

«…совсем такие же, как те. Неужели и сюда придет война… А если я огражу эту землю от зла — не сочтут ли они себя избранными, не замкнутся ли в маленьком своем мире, не станут ли прятаться от всего, что может нарушить их покой? Что со мной, неужели я разучился верить людям?..

Как мало сделано — и как же мало осталось сил… Все отдано Арте без остатка, и — нужен ли я теперь…»

Тень чужого, знакомого до саднящей боли в груди голоса. Слова шли извне, и он не решался понять — кто говорит с ним, почему сейчас с ним — так…

«Но на всем в Арте — отблеск мысли твоей, во всем — отзвук Песни твоей, часть души твоей, и пламя ее зажжено сердцем твоим — разве этого мало? И разве не ищут люди встреч с тобой, знания и мудрость твои — не опора ли им, рука твоя — не защита ли им? Не опускай рук — в них Арта…»

«Мои руки… — Он горько усмехнулся, разглядывая тяжелые наручники на запястьях. — Что я могу? Один я уже бессилен без этих людей. Скорее не я — они защита мне. Мое время на исходе, и кто вспомнит обо мне? Впрочем, так ли уж это важно… Гортхауэр будет сильнее меня во всем. Я — уже ничто».

«Не говори так! Он — часть твоей души, продолжение твоего замысла. Да, ты прав — многое свершит он; но плох тот учитель, чей ученик не смог или не посмел стать равным ему, а ты ведь Учитель его. И не смей думать, будто ты — ничто! Если учитель отрекся от своего пути, опустил руки и покорился судьбе — что делать ученикам? Ты — защита людям, а они в свой час станут защитой тебе, и не по твоему приказу — по велению своих сердец. И память будет жить. И Звезда твоя будет гореть над миром…»

«Что проку в звезде? — я не всесилен и не могу помочь всем, хотя и чувствую боль каждого, а они ведь надеются на меня».

«Что проку было бы в свободе Людей, если бы боги хранили их от всех бед, делали бы все за них? Им оставалось бы только желать. Любовь и милосердие богов стали бы карой для них, ибо там, где исполняются все желания, нет места познанию и свершению, не к чему стремиться, и сами желания умирают».

«Но ведь эти люди умирают за меня!..»

«Не за тебя. За свою свободу, за свою землю, за тот Путь, который избрали сами. За то, чтобы остаться зрячими. Или ты хочешь отнять у них право выбора? И разве не за то же сражались мы?»

«А та, чьей крови мне не смыть…»

«Учитель… — срывающийся шепот, — Учитель, Мелькор, мэл кори, — ведь я вернулась!..»

Впервые — он поднял взгляд, не ожидая увидеть ничего, кроме ночного сумрака, страшась этого, с неясной безумной надеждой…

Темные с проседью волосы, бледное до прозрачности юное лицо, то же — и иное, и глаза — те же глаза…

Он протянул к ней руки над звездным пламенем светильника:

«Элхэ!..»

Он сознавал, что это был сон, видение, бред. Потому что невозможна встреча вне времени, встреча сквозь тысячи лет — как стрела навылет. Через тысячелетия — не соприкоснуться рукам. Только — словно прикосновение прохладного ветра к ладоням…

Вообще это страшно напоминает историю Эллери Ахэ. Если он еще и ЭТИХ погубит…

А как он их защитит? Разве что оградит эту землю непроницаемой стеной — иначе им не выжить…

ЭНГЕ — РАССТАВАНИЕ

…На исходе дня он пришел к Долине Ирисов. Странно было видеть белую пену поздних цветов — будто снег выпал. Ветерок донес легкий неуловимый запах — и, словно это придавало сил, бабочка взмахнула крыльями, еще раз и еще, и, вспорхнув с его плеча, медленно полетела в Долину.

Крылья.

Черные, как непроглядная ночь, они медленно распахнулись за его спиной, наполняя душу отчаянно-счастливым чувством полета и ледяного ветра высоты, бьющего в лицо. Он замер, полуприкрыв глаза; крылья резко рассекли воздух — боль ударила в плечи двумя острыми клинками, и он сразу понял все. И с глухим стоном медленно опустился на землю, уткнулся в нее лицом, все еще не находя сил поверить…

«Вот и все».

Вот и все.

Он лежал, раскинув руки — ладонями вверх.

Небо потемнело, зарядил мелкий дождь, затянул тонкой кисеей Долину и лес, сделал дальние горы похожими на низкие кучевые облака… Он лежал не шевелясь — не было сил даже поднять руку, стереть с лица холодные капли. Вскоре морось и вовсе прекратилась, небо расчистилось, и показались первые звезды.

Так и будет. Арта выпьет его до капли, как земля пьет этот недолгий дождь. На что нужна чаша, если нечем наполнить ее вновь? Наверно, уже не будет ни больно, ни страшно: останется только это чувство звенящей пустоты — пустоты, которую нечем заполнить. И куда, зачем тогда идти ему, что делать с бесполезным своим бессмертием…

…На этот раз Белый Единорог не вышел ему навстречу. Ничего, он останется на ночь в доме Наурэ и уйдет на рассвете, простившись с Учеником, с Долиной, с Единорогом, с этой землей… И ему мучительно захотелось хотя бы эту последнюю ночь провести не в одиночестве; он ускорил шаги, чтобы быстрее добраться до узкой змеящейся тропинки, ведущей к дому в горах.

Дом был пуст. Он понял это сразу, еще не успев подняться на порог; понял, несмотря на то что в окне мерцал маленькой звездой магический светильник. И все же вошел.

…Голубовато-белое пламя в хрустальном кубке, до половины исписанный лист пергамента на столе… Он склонился над рукописью.

«Трава алгелэ листья имеет узкие и заостренные, густофиолетовые, с серебристыми прожилками. Цветение начинается с пятого дня знака Йуилли; цветы мелкие, собранные в колос, бледно-фиолетовые, подобные звездам о семи лучах, запах имеют сладковатый; семена небольшие, исчерна-красные. Отвар из цветов и молодых листьев помогает от грудных болезней и кровавого кашля. Полную силу цветы имеют при первых вечерних звездах знака Таили; семена же, растертые и смешанные с соком ягод ландыша, успокаивают сердечную боль. Время для сбора семян — первые два часа пополудни трех последних дней знака Тагонн, но лишь при погоде сухой и солнечной…»

На этом манускрипт обрывался.

Он постоял посреди комнаты, раздумывая, не оставить ли что-нибудь на память. Нет, не нужно; Наурэ огорчится, узнав, что они разминулись.

«Прощай, Ученик».

Он вышел, притворив дверь. Тропа уводила дальше в горы, поворачивая на юг. И с каждым шагом все отчетливее становилось чувство тревоги.

Остановился на краю обрыва: тропа резко сворачивала вправо, на закат, вниз уходила острыми уступами скальная стена. Его охватило жгучее желание еще раз распахнуть бессильные больные крылья — хотя бы несколько мгновений полета, ветер примет и поддержит его, не может не поддержать — всего несколько мгновений, так мало — снова, в последний раз испытать это щемящее чувство… Преодолевая режущую боль, он распахнул крылья — ветер ударил в них, как в паруса, словно отталкивал от края пропасти, хлестнул по глазам, заставив зажмуриться.

«Учитель…»

Ортхэннэр?..

«Учитель, я ждал тебя, я жду тебя — столько лет… мне иногда кажется, что ты не вернешься, и тогда становится холодно и пусто, как ребенку, заблудившемуся в ночном лесу, продрогшему и обессилевшему… Мне был неведом страх — а теперь я боюсь, что ты не возвратишься. Я никогда не смогу сказать тебе этого — но если бы ты знал, если бы ты слышал меня сейчас, Учитель… Столько людей в твоем замке — а мне холодно и пусто, так одиноко, словно стою на равнине под ледяным ветром, и ветер летит сквозь меня — если бы ты мог услышать, если бы ты знал, как я жду тебя — бесконечны часы Бессмертных… Я знаю, ты там, где нуждаются в тебе, а потому даже наедине с собой не смею сказать, как ты нужен — мне… Я жду тебя — возвращайся, Учитель…»

Он прижался к камню щекой, вслушиваясь. Нет, больше ничего. Только горное эхо донесло — тень слова, шепот ветра, шорох осыпи — «Учитель…» А может, показалось.

Он пошел вперед — ощупью, не сразу решившись открыть глаза.

— Что ты? — Наурэ оглянулся на Единорога — тот казался статуей, отлитой из лунного света, только раздувались чуткие ноздри и мерцали миндалевидные глаза.

«Он был здесь. Ты не чувствуешь? У боли горький запах. И еще — кровь. Ты не чувствуешь?»

Только теперь Наурэ понял, что так тянуло его к дому.

— Учитель?! Он… был здесь? Как же я… Он вернется?

«Нет. Разве ты не слышишь? Терновник говорит — прощай… Он не придет больше».

Наурэ не хотел, не мог верить — и все же поверил сразу.

— Никогда… — шепотом. — Почему… Почему он не дождался меня?.. Может, я еще успею…

«Нет. Он ушел далеко. Он не хотел тебе боли».

— А это — разве это не боль?! — крикнул Наурэ, сжимая кулаки.

«Гэллэн…»

— Подожди… — Человек провел рукой по лбу, потер висок, начиная что-то смутно осознавать. — Ушел, говоришь ты?..

«Гэллэн… Он не хотел, чтобы ты сам увидел. Он больше не может летать».

Человек медленно опустился на землю.

— Почему?..

«Ирисы говорят… и лес. Я не знаю ответа, Гэллэн».

Человек долго молчал, потом с трудом встал на ноги, сделал шаг к дому — ссутулившись, бессильно опустив руки — и, внезапно обернувшись, крикнул в ночь:

— Учитель!..

Эхо подхватило отчаянный крик. Единорог подошел ближе и положил голову на плечо человеку, глядя во тьму миндалевидными печальными глазами…

Откуда ты взялся в моих снах, светловолосый? И почему я почти уверен — да нет, не почти, я просто знаю, что ты оттуда, из этой неведомой страны. Зачем ты приходишь ко мне? И если видения нам посылает Ирмо, то почему — мне, и почему именно этот ничего вроде бы не говорящий сон? И почему он тогда так будоражит, так тревожит? Или я слишком зачитался? Наверное, стоит уехать на время, хотя бы на пару дней, окунуться в обыденные повседневные дела или, наоборот, дать себе волю и наделать глупостей? Чтобы отвлечься от этого сна, такого простого, ничего не значащего — и почему-то важного для меня? Я засыпаю с подспудной мыслью — может, увижу его снова, и он наконец повернется ко мне, и я увижу его лицо?

Я хочу его увидеть.

Почему-то это важно…

Что он скажет мне?

И скажет ли?

 

ГЛАВА 20

Месяц гваэрон, день 7-й

Настроение у меня хуже некуда. Погода стоит сырая, промозглая. В каменных стенах просто невозможно. Борондир начал покашливать. Он вообще никогда не жаловался, но я сам тряхнул охранников и кое-кому как следует всыпал. Так что теперь у него ставят жаровню. Похоже, на него начинают смотреть, как на важную персону. Я не разубеждаю.

Сейчас я редко вызываю его. Дело у него есть, чернила, пергамент дают, а мне сейчас нужно дойти до событий, по которым я могу с ним спорить. Если я могу не понимать побуждений Валы, да еще в Предначальные Времена, то уж во времена деяний людей и эльфов и поступки, и побуждения я имею право оценивать с точки зрения человека. Я уже могу судить.

Мне кажется, что кто-то писал как бы «Противусильмариллион». Потому что каждая важная повесть имела столь же четко противопоставленную ей повесть в Книге. Зачастую разница была и не в оценке героев или событий, а в том, что побуждало их к действиям, и смысл от этого резко менялся.

Я все же не могу понять, чем эльфы так провинились перед Мелькором. Ну, род Финве. Но род Финве по пальцам можно перечесть. А остальные? Чем они провинились? За что они заранее приговорены? Разве Эллери Ахэ — не их собратья?

Я никогда не соглашусь считать эльфов слабыми, неспособными понять Арду и ее судьбу. С точностью до наоборот. Да, они иные. Но иногда их бывало легче понять, чем своих сородичей, людей… Впрочем, я сейчас не спорю. Нет смысла. Я просто читаю эту чужую повесть о том, что так давно знакомо — но по-иному…

ЭГЛЕДРО ИН ГЕЛИД — ИСХОД НОЛДОР

Написано опять же на синдарине, так что читаю без труда, просто как красивую повесть.

Розовый нежный жемчуг перекатывается, мерцая, в перламутровой чаше. Тэлери любят жемчуг. Их юноши и девушки часто далеко-далеко заплывают в море, поднимая со дна дивной красы раковины, и диковинные рыбы со светящимися плавниками играют с пловцами. Почти все Тэлери носят украшения из жемчуга, кораллов и раковин. Да и сам дворец Олве в Алквалондэ похож на огромную хрупкую белую раковину. Здесь вечные ласковые сумерки, и дворец тихо мерцает на берегу. Тихо набегают и отступают волны — это они поют? или это голоса Детей Моря, Тэлери? Даже тот, кто слышал пение Ванъяр, все же не может не поддаться странному, тревожному очарованию этих песен. Пение Ванъяр — для пиров, для праздников, для песенных состязаний; песни Тэлери — для размышлений, ласковой печали и манящей мечты…

Нэрвен задумчиво покачала головой:

— Какие песни… Почему, государь, так редко твои подданные бывают на пирах в Валмаре?

— Мы не очень любим громкое и яркое. И не слишком довольны покоем.

И вот чего же они тогда не отдали нолдор корабли? И не поплыли с ними? Был бы им непокой, но без кровопролития все-таки…

— Нолдор тоже.

— Нет. Вы ищете другого. Не столько находить, сколь подчинять и переделывать. Впрочем, не мне судить. Я не Нолдо. Прости, если я не так понимаю твой народ.

— Я сама уже не понимаю… Но ведь и я не совсем Нолдэ. Могу ли я называть тебя отцом, отец матери моей?

— Конечно, дитя мое. Но что тревожит тебя? Что случилось в Валмаре? Какая еще беда постигла Тирион? Я слышал уже об изгнании брата твоего отца. Печалюсь о горе Финве, но Феанаро достоин наказания.

— Отец мой, непокой поселился в душах Нолдор. Может, это воистину слова Мелькора подняли муть со дна наших сердец… Но, отец мой, как это ни ужасно — мне сдается, что во многом он прав! Или иногда истина и ложь идут по одной тропе? Может ли это быть? И как тогда отличить одно от другого? Знаешь ли, теперь мое сердце — как пойманная птица. Мне стало тяжело здесь. Что я могу? Все говорят — ты первая из дев Элдар, ты сильнее всех, умнее всех, прекраснее всех… Зачем мне это, если я ничего не могу? Ничего не могу изменить здесь так, как хотелось бы мне… Это, наверно, греховно, ведь нам говорили, что так начался путь Мелькора. Неужели мы в сердцах наших склоняемся к Тьме? Я боюсь себя, я не понимаю себя… Я хочу творить — творить в мире, покинутом нами. Что-то гонит меня туда.

— Но, может, так и должно быть? Не будет дурного, если ты откроешь думы свои Великим. Кому, как не им, знать о нас то, чего мы сами не знаем? Если это болезнь, то разве в Валиноре нет исцеления от любой горести?

— Нет, отец мой. Мириэль не вернулась.

Олве тяжело вздохнул.

— Не печалься. Ступай, откройся Великим. Не грусти, дитя мое.

Он налил из кувшина, сделанного из раковины, прозрачного зеленовато-золотого вина в чаши, и жемчужины закружились на дне.

— Это вино благословила Йаванна. Оно развеселит тебя. Не должно печалиться высоким духом! Дочь дочери моей, не печалься! Знай — если желания сердца твоего будут угодны Великим и если путь твой поведет тебя в Забытые Земли — не заботься о корабле. Он уже ждет тебя. Смотри!

Олве поднялся и шагнул к витражному окну, толкнул створку — и она бесшумно открылась наружу. Зеленовато-золотые, как вино, волны тихо покачивали серебристо-белые корабли, и их сонные паруса слабо вздувались и вновь опадали, словно спокойно дышали. Серебристо-пепельные волосы Олве тихо шевелил ветер, широкие рукава его белого одеяния напоминали крылья чайки.

— Вот тот, — указал король. — Это мой корабль. Я дарю его тебе, дочь дочери моей!

…А что же было потом? Эльдар не умеют забывать, нет им такого милосердного дара. Иногда невольно позавидуешь Смертным — им дано забвение. Или это возмещение за смерть? Одни Великие ведают…

…И медленно угас Свет, и звезды, как тысячи кровоточащих ран, испещрили небо. Угасал Свет, и вставал ужас в сердцах. Ночь бесконечная пала на Валинор, ночь, полная дымного чада факелов, ярости и боли.

Наверное, в хрониках все будет записано не так. Да и мудрые будут говорить по-другому — Элдар не забывают ничего, но не все, что было, дозволено запомнить. А было — застывшие, широко открытые глаза Финве, похожие на серое стекло. В первый раз Нэрвен видела смерть, и это было ужасно своей неестественностью. Настолько ужасно, что она даже поразилась своему спокойствию — она просто не могла воспринять этот ужас, факельный свет придавал всему вокруг кровавый оттенок раскаленной стали. Ей казалось, что Феанаро сейчас так же опалит каждого своим прикосновением… И была — окровавленная рубаха Финве в руках полубезумного от горя и ярости Феанаро, и он швырнул ее в лицо посланнику Валар, обвиняя их в этом убийстве, ибо они — родня Моргота. Тогда впервые прозвучало это имя — Моргот, и сын убитого требовал у родичей убийцы виру за отца. На него было страшно смотреть — и невозможно не смотреть. Страшно было слушать его — и невозможно не слушать. Как болью пронзает укус огня, так сам огонь рассеивает тьму — опасен и прекрасен; так речь и вид Феанаро заставляли подчиняться ему — не с неохотой, а с яростным жестоким восторгом. Артанис назвал ее отец, но сейчас она была воистину Нэрвен. И была клятва — та самая роковая клятва в чаду и огне факелов, в хищно-алом блеске обнаженных клинков… И — едва ли не страшнее ярости Феанаро — слезы Нолофинве, алые, как кровь, в отблесках огня. Он не клялся — но меч его, взлетевший к небу, был его клятвой — клятвой мстить за отца. Это было понятно всем и без слов.

Именно тогда она поняла, что все изменилось. Теперь она должна была уйти, хотя также не давала клятвы. Ее вела месть, но куда больше — жажда изменить этот мир так, чтобы не видеть с мучительной неотступностью застывшие глаза Финве, чтобы, вернувшись, сложить к ногам Валар мир, избавленный от боли, горя и злобы… Кто знал, что самое страшное зло свершится в Валиноре, что злом будут сами Нолдор, что это зло они понесут в Сирые Земли… Кто знал…

Она первая принесла Тэлери подробные вести о случившемся. Олве беспокойно вышагивал по залу:

— Теперь тебе нельзя плыть.

— Нет, отец мой! Именно теперь. На мне нет греха. Должен же быть хоть кто-то, кто сможет образумить их? Я их крови. Мне поверят. Ведь, если не это, они прибудут туда в великом гневе и ярости и сгинут все!

— Но…

Олве не успел ответить. В зал вошел эльф в серебристо-белом дворцовом одеянии и сказал, что Феанаро требует встречи…

Она помнила эту битву, короткую и страшную. Тогда Нэрвен воистину стала равной мужам, и кровь ее родичей до локтя обагрила ее руки. Это было страшно и красиво — убивать, и ужас в ее сердце боролся с восторгом. Помнила, как застыло все на миг, когда вдруг — глаза в глаза — она встретилась с Феанаро. Потом судьба развела их.

— Не стой на моем пути, женщина, — прорычал он.

— Я всегда буду на твоем пути! — крикнула она в ответ. Сзади кто-то застонал, Феанаро обернулся, и Нэрвен шагнула в сторону — на помощь Олве. А ведь ударь она тогда — все изменилось бы…

Нэрвен Артанис Алтариэль Галадриэль была, конечно, женщиной очень решительной и способной к суровым деяниям, но чтобы она была так кровожадна?

Олве был ранен, и она почти волокла его к кораблям. Нолдор уже облепили палубы, как муравьи, и лишь корабль самого Олве еще защищали. Резня была сзади, бой был впереди, оставался лишь один путь — пробиться на корабль. С десятком-другим Тэлери они проложили себе дорогу. Корабль отошел от берега, и оттуда они с бессильной яростью наблюдали за резней и за гибелью оставшихся кораблей, ненужных Нолдор.

— Иди за ними! — проговорил Олве. — Иди! Теперь я прошу тебя об этом. Покарай их ты, если Валар это допустили! Отомсти за нас, дочь моей дочери, Нэрвен!

Она молча стиснула руку Олве.

Насколько нам известно, мстительными были только Феанор с сородичами, но чтобы таким был Олве?

…В опустившейся на Валинор ночи, рассекаемой пламенем пожара, на берегу увидели Нолдор высокую мрачную фигуру Владыки Судеб. И голос, страшный и беспощадный, произнес приговор, сломавший предначертанное Эру:

— Отныне изгнаны вы из Валинора, и нет вам пути назад. Даже эхо ваших слезных молений останется здесь без ответа.

Да будет проклят род Финве, проливший кровь сородичей своих, и проклятье будет преследовать и род этот, и его последователей всегда и везде в Арде. Никогда не обладать вам тем, ради чего дали вы клятву, ибо это — цена крови. Все, что начнете вы, обратится против вас. Вы предали своих сородичей — ваша родня предаст вас. Вы пролили чужую кровь — захлебнетесь в своей. Вы обрекли других на смерть — смертные муки, горе и тяготы смертных познаете вы. Отныне испытаете вы все, что по вашей вине пережили другие — боль и страдания, муки душевные и телесные, предательство и скорбь, бессилие и поражение. И вы вернетесь в Валинор, и ваши души попадут в чертоги мои, и не будет им покоя, ибо я буду судить вас по деяниям вашим. Те же, кто не вернется в Валинор, оставшись в Средиземье, да будут им отвергнуты, и да узрят ничтожество свое в дни прихода тех, для кого Средиземье предназначено. Я, Намо, сказал. Да сбудется! Не все поняли слова Намо, но стало по слову его. И навеки заточены были в подземельях Мандоса потомки Финве, и воля Манвэ не могла вызволить их, ибо Валар не предлагают дважды…

Я как-то тоже не совсем понял слова Намо — ЭТОГО Намо. Во всех известных мне преданиях слова Пророчества — именно Пророчества, не Проклятия — Мандоса иные. Не столь жестокие, но более страшные.

К тому же проклятие пало на одного Феанора, о Финве речи не шло. Да и в чем остальные его дети виноваты? Арафинве остался в Валиноре, а Нолофинве был благороднейшим из королей, который поплатился за верность клятве. За что же их-то проклинать? Они не убивали собратьев. Они сами были преданы — но, в отличие от некоторых, мстить не стали…

— Я все равно уйду туда, — шептала Нэрвен. — Я поняла. Я — кара Валар. Я — меч в их руках…

В бесконечной ночи ушел от берегов Аман среброкрылый корабль. Благословенна была Нэрвен в глазах Валар, и раньше воинства Нолдор принесли ее волны к берегам Смертных Земель, во владения Кирдана.

Как было описать это одинокое странствие во мгле? Она одна была на борту. Она и ее думы, ее страх, звавший назад, к тронам Валар, в уютную спокойную безопасность. И ее жажда познания и странствий, сильнее которой нет ничего в мире. Как хорошо она понимала своего брата, Финарато… Где он сейчас? Нолофинве, если не отступится, вынужден будет идти через льды — другого пути нет, ведь кораблей уже не осталось. И вряд ли Тэлери будут помогать родне убийц, да еще и против воли Валар. Одинокие, покинутые всеми… Что осталось у них, кроме отваги и чести? Она хорошо знала — они не захотят потерять последнее… Значит, невиновным — самая тяжкая дорога…

Сквозь туманы и мрак, сквозь безвременье несся корабль, и ветер Эндорэ бросал ей в лицо пригоршни соленой влаги, ветер нес незнакомые, мучительно манящие запахи неведомой земли… И — звезды! Как их было много, как ярко горели они здесь! И казалось ей — это сама Элентари освещает ей дорогу. Воистину, добрая судьба сопутствовала ей, и довелось ей стать вестницей Валар…

А разве не так? Разве не с юной жаждой подвига и самостоятельного свершения уплывала будущая Владычица Лориэна и Хранительница Нэньи? Как все же любопытно — ведь явно нолдор не слишком по нраву тому, кто это писал, но не видно, чтобы он терпеть не мог, к примеру, Галадриэль. Почему? Или это выяснится потом?

А вот тут не хватало огромного куска текста. Верх листа был опален. Судя по почерку, это все было написано той же рукой. Как я понял, это уже события после прихода нолдор в Средиземье, после Сожжения Кораблей в Лосгар, после первой победной Битвы под Звездами и гибели Феанора, увлекшегося преследованием бегущих орков. Перед этим обрывком без начала вложен чистый лист, на котором написано:

НАРН МАЭДРОС ЭРХАМИОН — ПОВЕСТЬ О МАЭДРОСЕ ОДНОРУКОМ

…И в тот же час, когда смерть настигла Феанаро, к сыновьям его пришло посольство Мелькора, Властелина Тьмы, с предложением мира.

Тогда Маэдрос Высокий, старший сын Феанаро, так сказал братьям своим:

— Ныне должно нам поступить так: сделаем вид, что согласны вести переговоры с Морготом, и встретимся с его посланниками в назначенном месте. Мыслю я, что предложение мира не больше чем ловушка, в которую хочет заманить нас Враг. Но мы не так доверчивы и глупы, как полагает он: не посольство, а войско пойдет со мной. Если все обещания Врага — ложь, никто из слуг Моргота не вернется в Ангамандо. Если же нет — мы захватим пленных и будем диктовать Врагу свои условия…

Он не договорил. Но одна мысль возникла как у Маэдроса, так и у братьев его: повод для переговоров слишком весом, быть может, сам Черный Властелин будет вести их. Тогда, Нолдор не сомневались в этом, удастся схватить и самого Моргота. Доставив его в Валинор, Нолдор вполне могли рассчитывать на прощение и милость Валар. Кроме того, сыновья Феанора получили бы и Сильмариллы, ради которых покинули Валинор и из-за которых были прокляты Мандосом.

Потому отборное войско Нолдор сопровождало Маэдроса. Но эльфийский отряд не остался незамеченным. Когда известия достигли Мелькора, с ледяной яростью в глазах он сказал:

— Я дал потомкам проклятого рода последнюю возможность изменить их судьбу. Если они не хотят решать дело миром, я буду говорить с ними по-другому.

Так и случилось, что оба посольства явились в сопровождении войск; но войско Мелькора было больше, и были в нем Ахэрэ. Засады не было. Была стычка, в которой погибли эльфийские воины. Но, по приказу Мелькора, Маэдрос был взят в плен и доставлен в Аст Ахэ. Тогда братья Маэдроса отступили в укрепленный лагерь в Хитлум, Туманной Долине.

И в то время снова пришли к ним посланцы Мелькора, дабы возвестить волю его:

— Так говорит Мелькор, Властитель Тьмы, к Нолдор из рода Финве, сыновьям Феанаро. Да будет Маэдрос заложником в Аст Ахэ до той поры, пока Нолдор не прекратят войну и не покинут эти земли; да возвратятся они на Запад или же уйдут на юг Эндорэ.

А разве он не знал, что им некуда идти? И чего же он ждал от них, когда он убил их деда, а его… ахэрэ убили их отца? И чтобы они, как овечки, все ему простили и ушли? Он сам проклял целый род, даже еще неродившихся, невинных — а Дети Феанора пришли требовать ответа за дело. Он же просто вынуждает их поднять против него оружие! Ну, конечно, он сразу станет обиженной стороной и с чистой совестью начнет всех вырезать. Проклятый род, понятное дело…

Но так решили сыновья Феанаро, братья Маэдроса: Моргот обманет их и не даст свободы Маэдросу. Вернуться в Валинор они не могли: проклятье Намо и клятва Феанаро равно удерживали их. Не желали они ни прекращать войн с Врагом, ни покидать земли Белерианда, которые хотели подчинить себе и где желали основать королевства потомков Финве. Жажда власти, стремление вернуть Сильмариллы — достояние их рода, желание отомстить Врагу — все это в их глазах стоило много больше, чем жизнь их старшего брата.

Главой посольства Мелькора был человек с Востока именем Улф. Впервые Элдар Валинора видели человека; но им не было дела до того, что за существо перед ними.

Он был посланником: его выслушали.

Он был посланником Врага: выслушав, его обезглавили.

И тело его отдали псам, и голову его швырнули к ногам сопровождавших его.

Эльфы Запада впервые увидели людей, когда их встретил Финрод. Ну, положим, сыны Феанора на самом деле увидели человека и обезглавили — но не заставили же они молчать все свое войско об этом деянии? Ведь многие из их воинов, недовольные вождями, уходили от них и даже с оружием против них поднимались! Неужели они ТАКОЕ утаили бы? Вряд ли. Да и вряд ли вообще такое было. Слишком уж часто противники Мелькора убивают его посланников. Конечно, сыны Феанора, если так можно сказать, безумные эльфы — но не до такой же степени! Одно дело — Куруфин, Келегорм и Карантир, а остальные вполне себе приличные государи были.

Когда Мелькор узнал о смерти посланного, боль и холодная ярость поднялись в сердце Валы; и, услышав решение сыновей Феанаро, приказал он привести Маэдроса.

— Что мне делать ныне с тобой, Нолдо, потомок Финве, сын Феанаро? Ты видел сам: братья твои отреклись от тебя. Я не хочу убивать тебя — в этом нет смысла. А отпустить тебя, — Вала прикрыл глаза и стиснул руки, но голос его был ровным, — отпустить тебя не могу.

— Делай что хочешь, убийца, раб, падаль! Подлостью удалось тебе захватить меня в плен…

— Ты забываешь, Нолдо, я предлагал мир. Вы выбрали — войну.

— Род Феанаро еще отомстит тебе!

— Род Феанаро? — жестко усмехнулся Вала. — Знаешь ли ты, кто была его мать?

— Мириэль Сериндэ была Нолдэ!

— Среброволосая и темноглазая? Таили Мириэль была из эльфов Тьмы, и в твоем отце — половина их крови.

Опять! Ну с чего они взяли, что все эльфы — на одно лицо? Это же прямо как та самая Йаванна — «рыбы должны быть покрыты чешуей и плавать». А эльфы должны быть трех разновидностей — золотоволосые и сероглазые, темноволосые и сероглазые, сребровласые и сероглазые. Все. Других не бывает. Точно этот летописец эльфа ни разу не видел. Что еще более странно, если принять, что писалось все это во Вторую Эпоху, когда эльфы еще жили рядом с нами и даже приплывали в Нуменор. Кстати, по преданиям, Маэдрос, Амрод и Амрас были рыжие, это и в хрониках, и в преданиях не раз упоминается… И говорится еще, что цвет волос унаследовали они от своей матери Нерданэль, а отнюдь не от Мириэль Сериндэ и ее сородичей, если таковые были.

— Ты лжешь!

— Лгу? Посмотри на своих братьев! Маглор умеет слышать песни мира — так же, как они!

Ну, они же тоже эльфы как-никак. И Валар их тоже кое-чему учили. Так почему бы им не быть не хуже Эллери?

— И разве никогда тебе не казались черными глаза Келегорма? А Карантир — единственный среди Элдар — смуглый, как и брат Таили, у него такие же волосы — черные с отливом в огонь.

— У Мириэль не было братьев!

— Был. Его имя было Ахтэнэр. Он был казнен по приговору Финве. В Валиноре. А сестра ее, Ориен, погибла здесь.

— Лжешь!

— Лгу? Посмотри на Амрода и Амраса: разве они Нолдор по духу? Их волосы светлее, чем у Тэлери, и отливают серебром. Они могли бы стать говорящими-с-травами или слушающими-землю…

— Лжешь! — Маэдрос дрожал от гнева и бессилия.

— Лгу… — Вала неожиданно грустно улыбнулся. — Мириэль — Таили Мириэль — приходила ко мне — там, в чертогах Мандоса…

— Молчи! Как смеешь ты, беглый раб Валар, позорить наш род?! Радуйся, что я не могу загнать тебе назад в глотку твои лживые слова! Будь ты проклят! Я еще увижу кару, которая постигнет тебя; гнев Валар падет на тебя, и ты еще будешь молить о пощаде — помнишь, так уже было?

— Замолчи! — Вала пытался справиться с собой.

— …И будешь ты висеть, закованный, на горе Таникветил, как…

Маэдрос осекся. Мелькор стремительно поднялся с трона, шагнул к нему, и эльф невольно закрыл лицо руками, словно хотел защититься — от чего? От смерти? От удара? От взгляда Мелькора?

Вала заговорил. Голос его был ровным и страшным. Без интонаций. Неживым.

— Славный подвиг. Гордость вашего рода. Конечно, тебе рассказали об этом. Но ты сам избрал себе кару. Ты испытаешь то же, что и они. Изведай боль тех, о ком вы не желаете помнить, внук Финве.

И по приказу Мелькора за правую руку на стальной цепи повешен был Маэдрос на одном из пиков черных гор.

Сначала он молчал. Потом выворачивающая суставы боль стала сильнее его, и он начал кричать. А потом от муки полубеспамятство охватило его.

Не выдержал Мелькор.

— Освободите его! Освободите, снимите с него цепи — пусть идет куда хочет! Пусть уходит! Я не могу этого вынести!

Вот пример милосердия — освободите, потому, что Я не могу этого вынести. Прекрасно!

— Он получил по заслугам, Властелин, — жестко сказал Гортхауэр.

— Отпусти его, — ответил Мелькор. Однако посланные вернулись ни с чем.

— Нас опередили, Властелин…

Фингон опередил. Тоже проклятый. Ничего не испугался, в одиночку пошел…

Кстати, в преданиях говорится, что у него волосы были русыми. И что он заплетал их на висках в косы…

После прочтения этих повестей мне опять стало как-то мерзко на душе. И что с того, что я уверен в том, что было не так? И что Маэдрос был благороден и отважен? И что Мелькор поступил не менее подло, чем его противники, что бы там ни говорили? И что разный цвет волос и глаз детей Феанаро совсем не доказательство тому, что их мать была из Эллери Ахэ? И что тот, кто это писал, никогда не видел в своей жизни ни единого эльфа — иначе знал бы, что и волосы, и глаза у них разные, как и они сами. Читал я писания одного, с позволения сказать, путешественника, для которого все люди Востока были на одно лицо — косоглазые и кривоногие. Так он всего дня три с ними и общался. А тот, кто это писал, вообще все знал понаслышке.

Что с того, что я все это знаю? Или, точнее, уверен?

Борондир, естественно, спросил — а вы сами-то эльфов видели? Так почему же вы так уверены в своей правоте?

А вы, сударь мой, тоже их не видели и тоже знаете все с чужих слов.

И кто из нас более прав?

И тогда мне вдруг захотелось взять этого упрямца за шиворот, тряхнуть хорошенько и… и бежать вместе с ним отсюда. Чтобы самим все увидеть, чтобы я мог с полным правом сказать ему — смотри, смотри своими глазами, ты же сам говоришь — не верь тому, что пишут в хрониках, верь себе! Так почему же…

Потому, что он арестован, а я сейчас должен решить, что с ним делать.

Я уже решил.

Но боюсь себе в этом признаться.

Я слишком привык жить спокойно…