Однажды муж в порыве откровенности рассказал Маше о своей первой любви — профессорской дочке, испугавшейся жить в избе с дощатой уборной. Маша смеялась; Ивашников не понимал и дулся. Где ему было знать, что та изба в Митине решила его судьбу и во второй раз — когда попалась на глаза Маше.
Представьте себе этот кошмар — педагогический институт имени мстительного гимназиста Ульянова-Ленина. Сонмы ядреных девиц и, в пропорции один к десяти, — замученные мальчики, изначальные неудачники, пошедшие в «педики», потому что больше никуда не приняли. И вдруг в этом заповеднике проплаканных платочков объявляется этакий романтический разбойник — угрюмоватый здоровяк, отличник Н.И. Ивашников.
Его плохо скрываемая нищета останавливала немногих. В митинскую избу напрашивались целыми группами — под тем предлогом, что на воле, в саду, нетрудно закатить вечеринку человек на тридцать. Ивашников не отказывал, однако держался с подвыпившими девицами прохладно. Ходили слухи о какой-то любовной интриге — чуть ли не с внучкой члена ЦК, — из-за которой он и перевелся в педагогический из своего медицинского.
Учился Ивашников на химфаке, а Маша — на инязе. На вечеринку она попала случайно и, разумеется, увидела дощатый сортир, напугавший профессорскую дочку. Высоко над сортиром парили огни башенного крана. Новостройки подступали к огороду. Маша оценила перспективу и решила: плевать, что бедный, — квартира есть квартира.
Ради ключей от новой квартиры стоило подобрать отмычку к будущему ответственному квартиросъемщику, тем более что лежала отмычка на видном месте. Ивашников сам попросил Машу перевести статью из американского химического журнала. Она, конечно — «С радостью и удовольствием!». Хотя про себя фыркнула: ее английский для средней школы — это же «топики», вызубренные тексты. «Лондон является столицей Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии»; какая там химия?! Но, имея дома двух технических переводчиков — родителей, за качество работы Маша не волновалась.
Уже на следующий день она привезла ему перевод. Ивашников прочел отпечатанные на машинке страницы (подразумевалось, что печатала Маша), ни слова не говоря, вышел и вернулся со свежесрезанной розой из палисадника.
Живущие своей работой мужчины мечтают о жене-единомышленнице, чтобы не выслушивать сварливое «Опять поздно пришел!», а сливаться с любимой в экстазе над таблицей Менделеева. Стойло Маше углядеть эту мечту, как она в рекордные сроки влюбила в себя Ивашникова, забеременела и к моменту, когда дом в Митине снесли, была на сносях.
Им дали двухкомнатную, тетке-мороженщице — однокомнатную, потом они съехались, еще потом разменялись с доплатой, и Маша оказалась хозяйкой отличной трехкомнатной квартиры в центре, на улице Чехова. Тетке досталась однокомнатная в Сокольниках — тоже неплохо.
Настала пора бросать Ивашникова. Ничего личного: первому мужу с самого начала отводилась роль трамплина для прыжка в настоящую семью, благополучную семью. Надо же было опериться, получить образование и жилплощадь — словом, оборудовать индивидуальный окоп и уже оттуда выцеливать себе мужа на всю жизнь.
Тут как раз Ивашников, прогорев на женских сапогах из Германии, влетел в неимоверные долги. Проблемы, оставаться с ним или нет, просто не стало. Маша была почти уверена, что Ивашникова не сегодня-завтра убьют за долги. Ни один нормальный человек не захотел бы оказаться рядом с ним, когда начнут стрелять. Маша была нормальная и ушла.
Разочарования она не чувствовала. Этот брак себя исчерпал, Маша взяла от него все, что собиралась взять, и даже больше. Прежде всего — статус. Не нищая студентка, дочь нищих родителей, а жена бизнесмена, сумевшая кое-что спасти от разорения.
Она вытянула из мужа квартиру для себя, а чтобы не пропала старая, оставила Ивашникову дочку. Все-таки хорошо, что Маша родила. Ребенок — помеха для необеспеченных людей, лишний рот. А из обеспеченных многие даже предпочитают взять жену с готовым ребенком — меньше забот. Если Ивашников, даст Бог, выкарабкается (зла ему Маша не желала) — что ж, пускай на девочку тратятся два папы. Еще и соревноваться будут, кто щедрее.
Тогда ей было двадцать пять. Начинались золотые в жизни каждой женщины десять лет: еще молодость и уже опыт. Машин сорок восьмой размер — правда сорок восьмой, а не с половинкой, и в этот сорок восьмой плотно сбиты разнообразные и богатые чудеса. Она исподтишка замечала, как солидные бизнесмены, разговаривая с ней, безотчетно запускают руку в карман и начинают гонять шары.
Дело оставалось за малым: найти нового мужа.
К Машиному величайшему изумлению, оказалось, что мужская логика еще непредсказуемей, чем женская. Она-то как раз поступала с прямолинейной логикой кассового аппарата: в активе — прекрасно сохранившая себя молодая женщина без фин. и жил. п., как пишут в брачных объявлениях. Пассивов просто нет. Маша не видела причины, почему бы какому-нибудь од. бизнесмену, имеющему единственную фин. п. — потратить деньги, — не взять ее замуж. Но вот вам пример мужской логики: пока она была замужем, богатых мужиков толкалось вокруг — пруд пруди. А едва объявила себя свободной и начала искать поклонников, из пруда словно вынули затычку, и он мгновенно пересох.
Раньше Маша не задумывалась, как трудно не то что познакомиться с богатым человеком, а хотя бы подойти, рукой его потрогать. Узкий круг приятелей Ивашникова — два десятка человек, считая жен и небогатых родственников, — перестал с ней знаться. В метро богатые не ездят и по улицам просто так не ходят. Бары, рестораны? У Маши хватало ума не искать знакомств в ночных заведениях.
Отчаявшись, она даже пошла работать. Переводчицей-машинисткой-стенографисткой. Куда — ей было безразлично, главное, шефа себе выбрала богатого и тридцатишестилетнего — кризис середины жизни, в таком возрасте женатые разводятся.
Неделю она морочила ему голову проверенным способом: брала переводы на дом и подбрасывала родителям. Через неделю она с шефом спала. Он взял Машу на переговоры в Канаду, и там-то выяснилось, что ни компьютером, ни стенографией Маша не владеет, а по-английски не говорила несколько лет. Да и в лучшие свои времена Маша не знала финансовых терминов. Канадским партнерам она смогла поведать лишь то, что «Оттава является столицей Канады, государства в северной части Северной Америки».
Переводчика шеф нашел и, пока шли переговоры, трахал Машу такими способами, за какие вокзальные проститутки требуют доплаты, а она не осмеливалась возражать. В одно далеко не прекрасное утро он сказал, что все прощает, поцеловал ничего не понявшую спросонок Машу и бросил ее в этой самой Оттаве с неоплаченным счетом за номер в четырехзвездной гостинице и без обратного билета.
Маша допустила жуткую глупость. Вместо того чтобы сразу позвонить Ивашникову и спокойно дожидаться денег, она попыталась удрать из гостиницы. Ее задержали и вызвали полицию. При виде «обезьянника» за решеткой, где сидели какие-то замызганные индейцы, Маша наконец-то начала трезво соображать. Она вспомнила по фильмам, что ей полагается один звонок, и позвонила Ивашникову… Штраф оказался в десять раз больше, чем стоимость гостиничного номера.
Потраченные впустую золотые месяцы сливались в потраченные впустую золотые годы. Богатые мужья маячили, как луна в ветвях, но в руки не давались.
Даже после того, как Ивашников без разговоров перечислил кругленькую сумму за ее художества в Оттаве, Маша продолжала считать, что с долгами он так и не расплатился и живет какими-то аферами. Стало быть, надо вытянуть из него побольше, пока лавочка не закрылась. В конце концов, рассуждала Маша, я забочусь не об одной себе, но и о будущем его дочки.
Глаза ей раскрыл адвокат Ивашникова, которого Маша пригласила к себе домой, чтобы проконсультироваться по пустяковому и даже не своему, а подружкиному делу.
Консультация затянулась до утра. К Машиному возмущению, адвокат еще и потребовал гонорар. Сказал, что женат и должен принести домой денежку, чтобы оправдаться. Зато на прощание он продал Ивашникова с потрохами.
— Я бы вам советовал, Мария Сергеевна, — сказал он официально, повязывая перед зеркалом галстук, но еще не натянув трусы, — я бы вам советовал подать на раздел имущества. Пока что вы имеете право на половину. Но сейчас много разговоров об изменении законодательства, и может оказаться, что по новому кодексу вы получите какую-нибудь сотню тысяч.
— Какую-нибудь? — переспросила Маша. Ивашников давал ей на жизнь полторы тысячи долларов в месяц.
— Какую-нибудь, — повторил адвокат. — По моим сведениям, состояние вашего супруга приближается к полумиллиону.
И завертелась карусель! Маша мгновенно поняла, что всю жизнь любила Ивашникова и только его, а Ивашников этого категорически не понял. Маша в дверь, он за дверь — это когда она приезжала увидеться с дочкой. А когда явилась выяснять отношения к нему в офис, он сказал: «Или ты уйдешь сама, или тебя выведет охрана. Будет стыдно». По лицу Ивашникова Маша поняла, что он вполне может отдать охране такое приказание.
Проверенная страшилка насчет дочки больше не помогала. Маша ему: «Отберу Наташку», а Ивашников, зевая: «Через суд — пожалуйста. Но ты безработная — раз, Наташке девять лет, и ее спросят, с кем хочет остаться, — два, и я могу нанять любого адвоката — три».
Кстати, того адвоката Ивашников уволил. А Маша его наняла на ивашниковские деньги, но тоже вскоре выгнала. Адвокат он был так себе, а трахальщик вовсе никакой. Зато Маша добилась, чтобы муж увеличил ей, как она говорила, алименты с полутора до трех тысяч долларов в месяц. Из них две она тратила на частного сыщика, который следил за Ивашниковым.
Такого рода услуги стоят значительно дороже. Час квалифицированной слежки со сменой машин и наблюдателей обходится минимум в пятьдесят долларов каждому. Но Маша сэкономила. Во-первых, выбрала сыщика подешевле, недоучившегося милицейского курсанта Витю. Во-вторых, сказала, что для ее Ивашникова сойдет и не очень квалифицированная слежка на одном только Витином «Запорожце». А в-третьих, отдалась Вите. Обоим это понравилось, и Витя хотел остаться у нее жить. Маша не позволила, заподозрив, что экс-курсант непрочь наложить лапу на ивашниковские деньги. Впрочем, деньги надо было сначала отсудить.
Встречу Ивашникова с Лидой Парамоновой Витя засек в первый же день слежки. Но потом оказалось, что ему просто повезло. Два месяца Витя прокрутился впустую, и Маша дала бы ему отставку, если бы недоучившийся курсант время от времени не докладывал, что машина Ивашникова стояла под окнами криминалистической лаборатории, где работала Лида.
Месяц назад Витя дождался своего: Ивашников снова подвез Лиду до дому, и на прощание она его поцеловала. Витя сфотографировал этот момент в подробностях, на двенадцати кадрах — у него был фотоаппарат с мотором. Не бог весть какой, но все же аргумент для суда.
Однако сыщик разочаровал свою нанимательницу: Лида спала не с Ивашниковым.
Наверняка зная, что после встречи с ней Ивашников поедет домой, Витя остался следить за Лидиным подъездом. Через каких-нибудь пять минут она вышла и на автобусе поехала к совсем другому дому, впрочем, неподалеку от своего. Там она провела полчаса и уехала с громилой, похожим на Шварценеггера. У громилы была иномарка, и ездил он лихо, не то что осторожный Ивашников. Бывший курсант на своем «Запорожце» потерял его, но вернулся во двор и дождался возвращения иномарки. Громила приехал вместе с Лидой — судя по всему, они поужинали в каком-то ресторане. Было уже темно. По зажегшемуся в окнах свету Витя засек, в какую квартиру они вошли. Лида осталась у громилы на ночь…
Выслушав своего сыщика, Маша по-женски прикинула: ага, мужа Лидиного ни она, ни Ивашников в расчет не берут, а вот свою связь с громилой Лида скрывает. Значит, держит Ивашникова в резерве. Какова штучка?! Не зря Маша еще во студенчестве ревновала к ней Ивашникова!
Она видела Лиду один раз, на выпускном банкете фармацевтического факультета. Ивашников туда поперся вместе с ней, Машей. Уже тогда было понятно, что Колька идет к своим бывшим сокурсникам не за компанию, а чтобы похвастаться молодой женой. Парадный выход супругов Ивашниковых, догадалась Маша, предназначался для единственного зрителя — женщины. Вычислить ее оказалось легко: Маша поймала на себе чужой взгляд, еще — и задохнулась от ревности, хотя никогда не любила Ивашникова. Эта паршивка была похожа на нее, как сестра! Выходит, она, Маша, — только заменитель первой любви, суррогат, вроде кофейного напитка для бедных!
После этого о Лиде Рождественской несколько лет не было ни слуху ни духу. Правда, Маша видела ее фотокарточку в офисе у Ивашникова. Но карточка была старая, а Ивашников в ту пору еще не вылез из долгов и был Маше безразличен.
А теперь вон оно как получилось!
Маша приказала бывшему курсанту продолжать наблюдение. Даже пообещала удвоить гонорар, если он привезет убедительную фотокарточку, желательно порнографическую фотокарточку, настоящую фотокарточку, а не поцелуй в щечку.
И сегодня сыщик привез именно то, что требовалось.
Он шлепнул целую пачку снимков на арабский журнальный столик. Глянцевая бумага заскользила по глянцевому дереву, снимки рассыпались веером. Маша сразу выхватила взглядом гибкие линии тел и сглотнула комок в горле.
— Почему они зеленые? — только и спросила она.
— Потому что инфракрасная оптика, я же в темноте снимал, — пояснил Витя.
Маша не поняла, почему же все-таки зеленые, раз оптика инфракрасная, но переспрашивать не стала. Не важно. Главное, эта парочка кувыркалась в машине и были хорошо видны лица. На суде Ивашников не отопрется.
Наклонившись над столиком, она перебирала снимки. Какое у него лицо! Счастливое, вот какое. А эта Лида нельзя сказать, что млеет от счастья. Погоди, девонька, и ты погоди, Коленька. Вы этот трах запомните на всю оставшуюся жизнь. Это будет самый дорогой в мире трах. Если полтора года назад у Кольки было полмиллиона, то сейчас…
Бывший курсант задрал Маше подол и начал пристраиваться сзади. Она была по-домашнему, в халатике на голое тело. Витины старания мешали сосредоточиться, но шугануть его было бы несправедливо: сегодня Витя герой, сегодня Витя принес Маше, считай, не фотокарточки, а деньги… Сколько? Сколько может отсудить себе с этими фотокарточками оскорбленная изменой жена, если полтора года назад у Ивашникова было полмиллиона?
Маша нагнулась ниже и положила локти на столик. Запрокинутое лицо Лиды вблизи было видно плохо, нерезко. Бывший курсант наконец разобрался, что там у Маши к чему, и врубился в нее одним пронзающим движением. Маша была совсем сухая, и ей стало больно. Витя ударил еще раз, как ножом резанул. Машины глаза адаптировались к близкому расстоянию, и по каким-то непонятным ей законам оптики Лидино лицо на снимке сначала раздвоилось, а потом как будто выскочило из плоскости и стало объемным.
И тут Маша потекла. Она вообще легко возбуждалась, а от юного, брызжущего здоровьем Вити заводилась с пол-оборота. Но сейчас Витя был ни при чем. Если бы на его место встал другой, она бы и не заметила (однажды с Машей проделали такое. А она расцарапала обоим шутникам физиономии). Сейчас Машу возбуждало это Лидино лицо с неживыми, застывшими на снимке глазами. «Смотришь, стерва?! — про себя говорила ей Маша. — Смотри. Я могу с кем угодно и когда угодно. Могу с двумя неграми у Кольки на глазах. И он не посмеет заикнуться об этом в суде, потому что совестливый, как пионер, и потому что чувствует себя виноватым. А ты знаешь, что в первую нашу ночь он меня называл Лидой? Вот за это и виноват всю жизнь. Я ему не давала забыть, нет! Я ему эту «Лиду» тысячу раз припомнила, и, будь уверена, одно твое имя вызывает у него оскомину. Но это еще семечки. Ты представь, как он тебя возненавидит, когда за кувыркание с тобой заплатит мне… Сколько же он заплатит?»
Витя начал пыхтеть. Он был как ванька-встанька: быстро отстрелялся, быстро восстановился и опять на все готов. Маша повела бедрами, почувствовала, как набух в ней ходящий ходуном Витин поршень. Каблуком домашней туфли на жесткой кожаной подошве она зашарила по полу, нашла ногу бывшего курсанта и наступила с размаху, стараясь попасть на пальцы. Витя взвыл.
— Кто я?
— Блядь!
Витин поршень чуть опал, но продолжал двигаться. Преждевременный взрыв уже не грозил.
— Громче!
— Блядина ты, шлюха вокзальная!!
— Громче!!
— Маш, ну ты чо, от соседей же стыдно!
И тогда Маша врезала от души. Краем каблука по голени. За деревенское построение фразы — «ОТ соседей» — и особенно за саму эту фразу.
Несчастный Витя охнул и, путаясь в спущенных брюках, запрыгал к дивану. Его поршень превратился в тряпку. Маша разозлилась еще сильнее. И еще сильнее захотела. Она догнала Витю, толкнула на диван и потянула с него брюки.
— Не говори мне так! Никогда не говори! Пускай соседи стыдятся нас за свою нищету, за пьянство, за крохоборство!
— Маш, да я ничего, — оправдывался бывший курсант, а сам уже теребил свою тряпочку. Машины игры он принимал как должное, не понимая, что они выходят за рамки. Может быть, его собственные рамки были очень широкие. А скорее всего, подозревала Маша, до нее у Вити не было опытных женщин и он просто не знал, что дозволено, а что — не очень-то.
— Беги мойся, — сказала она. — Воняешь, как конь.
Витя знал, что это означает, и действительно побежал, забыв про ушибленную ногу.
Итак, сколько можно отсудить у Ивашникова? Сколько долларов?
Маша разложила диван и достала из шкафа свежие простыни. Секс — только на свежих простынях. На атласных розовых простынях, и чтобы много-много подушечек. Во всяком случае, такой секс, а не чинное супружеское пыхтение в пролетарской позе типа «мы кузнецы». Маша подумала, что сама изображала перед Ивашниковым мороженую рыбу, боясь, что он поймет, как она зависит от постели. А как она зависит? Да как любая здоровая женщина: хочется и так, и этак, а по праздникам еще и остренького. Но Маша боялась, что муж воспользуется, и предпочитала пользоваться сама. Он ей подарочек, она ему минет, чтобы закрепить положительный рефлекс. Пять лет он пытался угадать, что ей нравится в постели, и когда находил то, что ей действительно нравилось, Маша стонала, что ей не нравится, что ей неудобно и больно. Опять же рефлекс: она поломается, он попросит, а наутро глаза виноватые, кидается посуду мыть.
Это было удобно во всех отношениях, кроме одного: остренького не хватало, и приходилось отрываться с чужими мужиками, которые несправедливо считали Машу блядью, а Ивашникова дураком. Ей случалось нарываться на откровенных хамов, с которыми не хотелось встречаться во второй раз, но именно эти ее связи тянулись долго и мучительно. Один подонок вообще шантажировал ее, даже деньги вымогал, угрожая обо всем рассказать мужу. Были и галантные поклонники, которые называли Машу королевой и Золотой рыбкой, но в глазах все равно читалось: блядь.
Если честно, Маша никогда никого из них не любила.
Если совсем честно, в первый год своего замужества, когда Маша носила дочку и еще не успела запутаться в постельных проблемах, она была счастлива с Ивашниковым.
Но при этом сохранила уверенность, что мужу нельзя позволять лишнего. Лишнее — для любовников. Которых, по совести говоря, век бы не видать!
Вошел, прихрамывая, Витя. Его поршень был в положении низкого старта — только дай сигнал. Маша раскинулась на простыне, приластилась щекой к атласной подушке.
— Иди ко мне, мой сыщик!
Витя облизывался и стрелял глазами. Перед тем, как он упал на диван, развернувшись в позу «69», Маша потянусь к столику и взяла в постель фотокарточки.