I

К парадному подъезду хозяйского дома Хутора на Ключах подкатило два легковых автомобиля. Да, в этих новомодных каретах было немало диковинного: оглобель нет, а конная тяга, ловко упрятанная в передок, обращена в какую-то таинственную «лошадиную силу». Шмыгая от тока к амбару, работники украдкой неприязненно поглядывают на автомобили. Разве не величайшая это нелепость, что, приезжая и уезжая, господа больше не нуждаются в услугах конюхов, — ведь теперь ни запрягать, ни распрягать не надо. Чаевых не видать больше, как ушей своих, да и с работой, того гляди, придется распроститься: что ни день всех этих машин и другой чертовщины становится все больше! Зачем, скажите на милость, сеять тогда овес, раз нет лошадей и некому жрать его? Что станет со всем сельским хозяйством? Нет, никуда это не годится.

Но все же любопытство разбирало их и, придравшись к какому-нибудь предлогу, они направлялись к парадной лестнице, которая вела в большую прихожую с висевшей в ней праздничной сбруей, чтобы получше рассмотреть эти «трясучки». Как иначе назвать посудины, которые и лязгают, и тарахтят, и изрыгают отравленный воздух, и разбрызгивают во все стороны грязь, и пыль на дороге поднимают такую, что, попадись им навстречу, с головы до ног обдадут.

Девушек, работавших в прачечной, не волновали неприязненные чувства; простодушно любопытные, они выходили, гремя ведрами, на порог и, разинув рот, глазели на таинственную карету, способную мчаться с невероятной скоростью. Хорошо бы взять да юркнуть в этакую карету, ведь она, наверное, несется еще шибче, чем карусель. Так прямо и чувствуешь, как холодный ветер вздувает юбки и всю-всю пробирает тебя... Хорошо! Даже стоя здесь, у своей лохани, трудно удержаться, чтобы не завизжать от восторга!

Под впечатлением нового и незнакомого в них пробуждались фантастические мечты: вот-вот они, как в сказке, умчатся в далекие неведомые края и там станут богатыми помещицами. Чего не бывает!

Во всяком случае, мысль об этом развлекала их, девушки всячески возвращались к ней, и глаза их горели.

— Ведь они из великой снежной России, из святой России, — сказала Карен, самая младшая из работниц. Минувшим летом она побывала в Высшей народной школе, и вынесенные оттуда знания еще не стерлись в ее памяти. Острая на язык и задиристая, она вся так и светилась жизнерадостностью. Карен не могла глаз оторвать от автомобилей.

— А что, очень далеко отсюда эта Россия? — спросила Эльза; она недавно вышла замуж за хусмана, но все еще продолжала работать на хуторе.

— Еще бы! Чтоб добраться туда, надо через семь морей переплыть, семь раз солнце проводить. Туда попадешь — не воротишься. И не видать тебе больше своего муженька, Эльза! — Карен жалостливо посмотрела на Эльзу.

— Господи Иисусе, что ты только говоришь, Карен? Ведь пока что мы, кажется, еще на своей земле?

Эльза испуганно переводила взгляд с одной подруги на другую. Она была беременна, предстоящее материнство очень красило ее, и забавно было смотреть, как она схватилась за бока, точно ее кольнуло от испуга.

— Да, да. Карен правду сказала, — подхватила другая девушка, Метте. — Домой ты уж никогда не воротишься, так что очень жаль, конечно, если сегодня с утра ты, по обыкновению, разругалась со своим Андерсом, вместо того, чтобы как следует попрощаться с ним. Попасть в Россию не хитро. Русские как приезжают к кому на хутор, так непременно увозят с собой по одному теленку, по одному поросенку и по одной девушке. Они, видишь ли, желают перестроить по датскому образцу свое сельское хозяйство, и им, значит, эти трое необходимы.

— Но ведь для племенного разведения требуются женщины помоложе и незамужние, — ответила Эльза и, как бы ища сочувствия, оглянулась на подруг.

Хоть все это было, конечно, чистейшим вздором, но Эльза перетрухнула как будто не на шутку.

— Русские понимают толк в этих делах, они увозят с собой только молодых и красивых. Другим нечего бояться.

Эльза неуверенно улыбнулась и погладила себя по животу. Трудно было сказать, верит она подругам или не верит.

— Эх ты! Не понимаешь разве, глупышка, для чего русским нужны женщины в сельском хозяйстве? Вот они и выбирают только уже испытанных, — опять поддразнила ее Карен, выразительно глядя на ее округлую фигуру. — Можешь спросить у хозяина. Он получает по двести крон за теленка и поросенка и пятьсот — за девушку.

— Но это же... то самое... как оно, бишь, называется... да, торговля белыми рабами... — пробормотала Эльза.

Убитая, с видом полной беспомощности, она опустилась на край лохани. Потом вдруг вскочила и решительно устремилась к вешалке.

— Что ж, в таком случае не остается ничего другого, как собираться в дорогу, — сказала она, торопливо сунула руки в рукава пальто, нахлобучила шапочку и кинулась к дверям, собираясь выйти. Подружек ее даже в жар бросило.

— Эльза, послушай! Куда же ты собралась, Эльза? — наперебой закричали они.

— Я хочу пойти и сказать русским, что готова и сейчас же могу ехать.

У Карен и Метте сразу пропала охота смеяться.

— Да будет тебе, ведь все это шутки, — уверяли они, стараясь удержать Эльзу. — Не срами же нас, Эльза! Ладно? Ведь ты не сделаешь этого, правда?

— Нет, уж какие тут могут быть шутки; все, наверное, сущая правда! — Эльза вырвалась и с простодушнейшей миной, на какую только была способна, выбежала на лестницу.

Из своих комнат вышла хозяйка и недоуменно посмотрела на девушек.

— Эльза уже собралась домой? — удивленно спросила она.

— Нет, нет, мы просто немножко подурачились тут, — Эльза быстро сняла пальто. — Хотели испытать, кто из нас троих глупее.

Мария Воруп с улыбкой переводила взгляд с одной девушки на другую.

— Вы у меня — как маленькие дети, — сказала она и, пройдя через людскую, вошла в столовую. — Карен, ты можешь помочь мне накрыть на стол? — крикнула она оттуда.

В людской, взобравшись на скамью и стоя на коленках, прильнули к окну трое детей. Они буквально сгорали от любопытства, сердца у них бились так, что даже дыхание спирало. Они таращили глаза, смотрели не мигая, прямо-таки впивались в эти волшебные штуковины, которые только стоило завести, и они уже неслись, как ветер. Вон они там стоят на снегу и мурлыкают, как кошки, и морды их укутаны одеялами, чтобы они не простудились... Ведь они живые, эти чудища!

— Там, в середине, они дышат; в них сидит живое существо, — объяснял Арне. Он был старшим из троих — ему уже исполнилось семь лет. Мальчику очень нравились эти новые кареты; он их уже раньше видел, когда ездил в город. И Арне на все лады расписывал обеим девочкам, какая с ними нужна осторожность: чуть-чуть заслышишь грохот, отскакивай в сторону, иначе они тебя обязательно переедут. Их и не заметишь, пока они не промчатся мимо, так быстро они едут. Вдруг он увидел под машинами грязные лужи.

— Смотрите сами, видите? Они пикают... Мочатся, — поправил он себя, — совсем, как настоящие кони! Видите, видите? — в восторге выкрикивал он.

— Фу, как они плохо пахнут, — установила Инге, старшая из девочек, и сморщила свой маленький носик.

— Фу-фу, как пьохо, — повторила за ней младшая сестренка, точно замирающее эхо.

Но Арне любил запах автомобилей, он был куда приятнее запаха лошадиного навоза. Когда Арне вырастет большой и сам станет хозяином хутора, у него для всех надобностей будут автомобили и ни одной лошади во всем хозяйстве!

Мария вместе с Карен накрывала на стол в столовой и поминутно, по пути в кладовую, проходила через людскую. Кладовая, просторное помещение, выходившее на север, находилась двумя ступенями ниже прачечной.

Что бы Мария Воруп ни делала, она всегда была погружена в свои думы: вот и сейчас—она не замечала ребяческой веселости Карен, радовавшейся необычным гостям, и точно сквозь сон слышала болтовню детишек. С отсутствующим выражением лица она всем и на все улыбалась и никому не отвечала. И она тоже унеслась в далекий, неведомый край, — хоть и не в огромную таинственную Россию, где, как говорят, богатые и знатные помещики женятся на своих служанках! Ее лично это уже не манило, она уж вытянула свой жребий. Нет, Мария Воруп витала, по всей вероятности, в поднебесье.

Карен, проходя мимо девушек, молча сделала им знак, чтобы они не тревожили хозяйку. Но все-таки странно, что и в такой день хозяйка тоже о чем-то грезит, а не радуется вместе со всеми таким необыкновенным событиям в доме.

Мария Воруп была красивая женщина, высокая и стройная, энергичная и в то же время кроткая. Еще красивей она казалась, когда глаза ее, вот как сейчас, словно видели свою мечту, недоступную ни для кого другого, когда она, по словам Карен, уносилась в волшебное царство. В эти минуты Мария Воруп казалась как бы существом с другой планеты. На гладких черных волосах, обрамлявших светлый лоб и причесанных на прямой пробор, она всегда носила серебряный обруч; ворот платья был застегнут брошью в форме старинного щита, а на поясе висела тяжелая связка ключей. Именно такой рисовалась ей Фрейя, древняя северная богиня, в образ которой она влюбилась еще школьницей.

Для замужней женщины, хозяйки, у которой было на руках и обширное хозяйство и дети, она слишком часто бродила с отсутствующим видом. Взгляд ее становился ищущим, скользил мимо реальных вещей, витая где-то вне их или не доходя до них; глядя на нее в такие минуты, думалось, что она видит незримое. Но стоило заговорить с ней, и все существо ее точно возвращалось из полета и медленно спускалось на землю. А ступив на землю и словно сложив крылья, она умела прекрасно справляться с действительностью; и хозяин Хутора на Ключах мог с полным правом сказать, что жена его умная и дельная женщина, которой он гордится.

На этот раз она, как голубь-турман, кувырком спустилась на землю: в кухне со звоном грохнулось на пол несколько тарелок, и Мария Воруп, вскрикнув, проснулась. Она рассмеялась и вся обратилась к живой действительности! Она никого не выбранила за тарелки, а, наоборот, еще даже пошутила на этот счет; казалось, она прямо-таки рада, что Эльза разбила тарелки.

У нее и в самом деле были все основания гордиться и радоваться. На хутор довольно часто приезжали разные люди — нередко издалека — знакомиться с хозяйством ее мужа; здесь уже бывали посетители из Швеции, из Норвегии. Но гости из такой далекой страны, как Россия, — это уж что-то совсем необыкновенное! Хотя и знаешь по карте, где эта Россия расположена, но кажется, будто она находится за тридевять земель, в другом полушарии! Работники и работницы понимали, конечно, что их хозяин не так уж знаменит, чтобы о нем знали во всем мире; но разве не замечательно, что министерство и Общество содействия сельскому хозяйству направляют сюда иностранцев, желающих изучить сельское хозяйство Дании? Здесь есть чем гордиться! Именно в то мгновение, когда раздался звон бьющихся тарелок, эта мысль блеснула в голове Марии Воруп; она появилась и зазвучала, как песня, и Мария невольно стала что-то тихо мурлыкать. Хорошо, если б отец, нередко сурово критикующий их хозяйство, на минутку заглянул к ним сейчас.

В это время года, когда все занесено снегом, на полях трудно что-либо увидеть, и поэтому гости больше всего осматривали постройки, где содержался скот. Да, гостей главным образом интересовало животноводство, а конюшни, коровники и свинарники Йенса Ворупа не стыдно было показать. Гости всё осмотрели и, оживленно разговаривая, шли по двору; в своих длинных шубах и черных каракулевых шапках они и в самом деле казались какими-то особенными людьми. Это были русские помещики — целых восемь человек; в качестве переводчика их сопровождал профессор из Сельскохозяйственного института. Вот гости остановились посреди двора и, сильно размахивая руками, принялись тараторить безумолку: русски, дуски, пилатцки! Ох, какой невозможно быстрый язык! Тарабарщина какая-то! Девушек до того душил смех, что они боялись нос высунуть во двор; Марии Воруп пришлось самой выйти и сказать, что на столе стынут бифштексы с глазуньей. Иностранцы сняли шапки, низко поклонились и вошли в дом.

В людской работники и работницы сидели за ужином; они молча жевали, прислушиваясь к голосам, доносившимся из столовой.

— Русски, дуски, — нарушила торжественную тишину Карен; на ее круглом молодом лице расцвели смешливые ямочки. Старший скотник погрозил ей ножом: ну что за девка, никогда не помолчит!

Старый поденщик Сэрен Йепсен решительно встал и, в одних носках, неслышно ступая, подкрался к дверям столовой; делая знаки своим товарищам, чтобы они помалкивали, — хотя все сидели не дыша от благоговения, — он приложил ухо к дверной щелке.

— Ах, чорт! Так я и думал, — сказал он приглушенно, возвращаясь на свое место за столом. — Это такой же русский язык, как я граф! Да они же говорят по-немецки! — Ведь в 1864 году он был в австрийском плену, значит кто-кто, а уж он-то разобраться умеет!

Но Карен это нисколько не убедило.

— Это же русские, сама хозяйка сказала, — самоуверенно заявила она. — Значит, ясно — они говорят по-русски.

— Ну и что ж, что русские! — Сэрен Йепсен громко рассмеялся над такой невероятной наивностью. — Русские, да будет тебе известно, говорят на всех языках! Понятно? В бытность мою в плену про них толковали, якобы они рождаются с десятью языками во рту, — оттого они и говорят на всех десяти языках мира.

— Да ведь на свете, насколько нам известно, есть больше десяти языков, — выпалила Карен.

— Так! Ты, значит, наверняка это знаешь? Ну конечно, если прибавить твой детский лепет, тогда, может, будет не десять, а одиннадцать. Впрочем, мы можем сейчас посчитать. — Он стал загибать пальцы: — Арабский, мессопотамский, французский, русский, немецкий! — И, помолчав, продолжал: — Еще английский, и этот... забыл, как он называется, на котором в Америке говорят. Вот тебе восемь. Потом для шведов один язык и... погоди-ка, я еще один вспомнил!.. Там, на севере, в Гренландии, у них тоже свой язык, — вот тебе десять! На каждый палец по языку!

Сэрен Йепсен вытер со лба пот и воинственно оглядел всех.

Старший скотник благодушно молчал, но маленькая Карен и не думала сдаваться.

— Значит, по-твоему, датский язык не в счет? Или это не язык вовсе? — спросила она с ироническим смешком.

Старый поденщик засопел от возмущения.

— Господи спаси! Стыда в тебе, дочка, нет, что ли? Датский ведь наш любимый родной язык! Кто же спорит! Ну, скажу тебе, и дерзкой же ты стала, как поучилась в школе. Придется, видно, подрезать тебе язычок!

Вошла Мария Воруп и попросила, чтобы они потише разговаривали. Когда она повернулась, собираясь итти назад, Арне вцепился в ее юбки: он боялся этих чужих людей, но любопытство не давало ему покоя. В столовой он спрятался за отцовский стул.

Гости пообедали и переходили теперь из комнаты в комнату, восторгаясь уютом, царившим здесь, в доме датского крестьянина. Особенно поразил их кабинет хозяина, Йенса Ворупа, его письменный стол, заваленный большими папками, в которых лежали расчеты с сельским приходом и кооперативной молочной фермой. В книжных шкафах красовалось изрядное количество книг, среди которых почетное место занимал поблескивающий золотом переплета многотомный «Справочник сельского хозяина». Вдруг один из гостей изумленно вскрикнул: он обнаружил книгу Л. Толстого «Смысл жизни». Йенс Воруп скромно и вместе с тем гордо показал ему также «Анну Каренину» и «В чем моя вера?».

Профессор из Сельскохозяйственного института не успевал переводить. В заключение ему пришлось перевести речь председателя комиссии, который выражал хозяину благодарность от имени всей группы и превозносил его как представителя датских крестьян, самых просвещенных и дельных во всем мире. Йенс Воруп поблагодарил за лестное мнение, но сказал, что он маленький человек в маленькой стране и что он рад, если знакомство с ним и его хозяйством может содействовать общему благоприятному впечатлению гостей от его родины.

Русский взял на руки малыша Арне и посмотрел на него таким долгим и нежным взглядом, что материнское сердце Марии Воруп наполнилось теплой радостью. Затем гость торжественно прикоснулся к лобику ребенка и произнес что-то на своем родном языке, хотя раньше, как правильно определил Сэрен, чужаки разговаривали только по-немецки.

Но вот гости стали прощаться; они крепко пожали руки хозяину и хозяйке и еще раз поблагодарили за гостеприимство. Затем оба чудовища, рыча, вынеслись со двора на ровную дорогу и стремительно умчались по дороге в город. В звонком морозном воздухе еще долго слышался удаляющийся шум моторов. В последний раз он донесся из-под горы, с фьорда, похожий на слабый перезвон льдинок.

Йенс Воруп, утомленный напряжением этого дня, вернулся в дом и сел к письменному столу. Мария, убиравшая посуду в столовой, вошла в кабинет с десятикроновой бумажкой в руках.

— Их председатель забыл под своей тарелкой деньги, — сказала она. — Не послать ли Карен им вдогонку? Она могла бы опередить их, если побежит напрямик через поле. Может, ей удастся догнать их у церкви?

Йенс Воруп от души посмеялся над женой.

— Да что ты, милая, они уже давным-давно в городе!

— Не может быть! Подумать только! А мы тратим на эту поездку больше часа. Что за необыкновенная карета этот автомобиль!

— Да, если бы нам такие штучки, мы бы здорово скакнули вперед.

Но Мария не это имела в виду.

— Ах, мы отлично и без автомобилей обходимся, — сказала она.

Йенс на это ничего не ответил.

— Думается мне, — сказал он, — что гость намеренно положил деньги под тарелку; у них так принято делать, когда они хотят отблагодарить.

— Значит, он оставил нашим людям «на чай»? Вот молодец! Это мне очень нравится.

— А не рассчитывал ли он, что мы половину раздадим людям, а остальное положим в копилку для Арне? — выразил предположение Йенс Воруп. — Он столько возился с малышом. Все они очень богатые люди. Профессор рассказывал, будто у каждого из них столько земли, что в одном имении весь наш приход уместится. Вот это действительно страна! По крайней мере есть где развернуться человеку!

Мария обняла его за плечи.

— Ах ты, муженек мой милый! Неугомонный ты хлопотун! — произнесла она по-норвежски и погладила его по волосам. — Думаешь, там ты преуспел бы больше, чем здесь? Отчего же в таком случае они приезжают к нам учиться?

— Ты, пожалуй, права. Особой прытью они там, в России, не отличаются. А знаешь, они предложили мне продать им несколько голов племенного скота. Хорошо, если из этого что-нибудь выйдет... Деньги мне очень нужны.

— В самом деле? — воскликнула Мария с наигранным удивлением. — А я была уверена, что ты уже выпутался из своих денежных трудностей. — Вообще-то она не очень верила ему, когда он жаловался на безденежье, но иногда ее брало сомненье, права ли она. — На этот раз ты не слишком дорого запросишь с них? — осторожно спросила она.

— Уж им придется раскошелиться. Иначе какой же смысл? Что же, я зря им показывал свое хозяйство? Этим сыт не будешь, — решительно сказал Воруп.

— Ты прав, конечно! И если русские хотят немедленно получить самое лучшее, тогда, разумеется...

Мария оборвала на полуслове. Ей захотелось приласкать мужа, выказать свое полное согласие с ним, свое восхищение им. Она вдруг весело рассмеялась:

— Ну, наверное, и вытаращили же все глаза там, в деревне, когда увидали автомобили. Теперь даже завистники твои должны будут признать, что...

Йенс Воруп небрежно махнул рукой.

— А знаешь, я говорил с профессором об этом дурацком запрете на ввоз нашего картофеля в Америку. Он подтвердил, что в скором времени мы опять начнем вывозить. Наше правительство ведет переговоры об отмене запрета, и как будто есть надежда на успех. Тогда только не зевай! Они платят хорошо, эти американцы.

— Значит, ты правильно сделал, что посадил столько картофеля. Хорошо, что не послушал отца и остальных. Ах ты моя умная, умная головушка! — В голосе Марии слышалась просьба о прощении, так как в душе она все время оставалась на стороне советчиков мужа.

Но Йенс Воруп был настроен великодушно. Он улыбнулся и сказал:

— Не могут же все быть одинаково умны.

— Теперь-то будут довольны все те, кто по твоему примеру посадил в нынешнем году много картофеля, — сказала Мария.

— Возможно! Во всяком случае, ругать меня теперь уже не будут, Впрочем, я никого не просил брать с меня пример, и я полагаю... — Мария нервно повернулась к нему. — Видишь ли, милая, нечего оказывать благодеяния — на это не проживешь. Нынче каждый должен думать о себе, и этим он лучше всего служит общему делу. Идея-то фактически моя...

Мария старалась изобразить на своем лице полное непонимание, но по легкому подергиванию век видно было, что она чувствует, куда клонит муж.

— И вот... можно было бы скупить картофель у других и хорошо на этом заработать. Ведь еще никто ничего не знает.

— И ты сразу наживешь себе врагов, — прерывисто дыша, бросила Мария. Она так и знала, что он это скажет!

Йенс Воруп коротко засмеялся:

— Друзьями не прокормишься! И на моем месте так поступил бы каждый хороший делец. С какой стати ни с того ни с сего дарить людям свою частную информацию?

— Свою... что?

— Ну, те сведения, которые ты раздобыл раньше, чем другие, что ли. То самое, что наш брат всегда делает и по отношению друг к другу и по отношению к загранице. Оттого-то мы вечно и тащимся в хвосте.

— И, ты думаешь, все рассуждают так? Боюсь, что ты навлечешь на. себя ненависть всех. Ты у всех на виду, Йенс: ведь у тебя много завистников, твои успехи им глаза колют. — Она взяла его руку в свои. — Ведь у нас есть все, что нам нужно, — сказала она убеждающе.

Да, так она говорит сейчас, а если им потом придется терпеть нехватку в деньгах? Об этом-то она не думает. Не легко было при мечтательном складе характера Марии итти прямым путем; но если Воруп уступал ей, он впоследствии всегда жалел об этом.

— Врагов наживешь так и так, — сказал он угрюмо. — Что касается меня, то еще никогда в жизни у меня не было настоящих друзей. Ни один человек не радуется успехам другого; и с этим приходится считаться, хочешь того или не хочешь. К сожалению, не мы устанавливаем порядок на земле, и нам остается либо зарубить себе это на носу, либо дать растоптать себя. Конечно, дорогая, если бы тебе поручили повернуть все по-своему, жизнь была бы, может быть, лучше. — Он ласково улыбнулся. — Да, вот еще что: я попросил профессора разузнать у русских, стоят ли чего-нибудь все эти газетные толки, будто Россия готовится к новой войне. И они сказали, что это верно, — война, по всей вероятности, не заставит себя ждать. Если это так, то для сельских хозяев наступят добрые времена — как тогда, в русско-японскую войну.

Марию трясло, словно в ознобе. Странным, пустым взглядом уставилась она в пространство.

— Ложись-ка спать! — сказал Йенс Воруп. — Ты устала. Спокойной ночи, милая! — Он сел за письменный стол, собираясь поработать над расчетами с сельским приходом.

Мария помедлила на пороге: ей очень хотелось еще побыть с мужем, но она не решилась возразить ему. Как нелепо это в жизни мужа и жены! У пары лошадей в одной упряжке ведь общая работа, и они, идя рядом, сообща и делают ее. А тут что? Какая помощь ей от Йенса? Как только он погружается в свои бумаги, она перестает для него существовать, и он пользуется первым попавшимся предлогом, чтобы отделаться от нее. Разве она хочет спать? Нисколько! Эх, как жаль, что она не мужчина! Женщина не получает такого удовлетворения, как мужчина, ни от своей жизни, ни от своей работы.

В столовой она постояла немного у стола, размышляя, что делать. Потом поднялась в спальню, открыла комод и достала маленькую шкатулку, спрятанную глубоко под бельем. Мария быстро разделась и взяла с собой шкатулку в постель. Лампу она поставила на край тумбочки, у самого изголовья, так что узкая полоска света падала под перину и можно было читать. Она удобно улеглась. Рядом слышалось здоровое дыханье детей.

 

II

Обычно в это время года жизнь на хуторе замирает, кое-что делается только на скотном дворе. Нынешний же год было не так. Йенс Воруп скупал картофель, и на хуторе бурлила жизнь. На счастье, в конце января наступила оттепель, позволившая подступиться к картофельным ямам. Во всей округе зашевелились, хранилища повсюду стояли открытыми; глинистая почва превратилась в сплошное месиво, и телеги увязали по самую ось.

Дорога к Хутору на Ключах была изрыта до невозможности, — две недели подряд от зари до зари двигались по ней телеги, тяжело нагруженные картофелем. Но в один прекрасный день их точно водой смыло: кое-кто из крестьян разнюхал, почему вдруг Йенс Воруп стал так сильно интересоваться картофелем, и хранилища снова закрылись. Однако что скуплено, то скуплено; как бы там ни было, а несколько тысяч мешков картофеля уже на дворе. Под картофель отвели пустое гумно и там бережно разложили его на соломе. Воруп взял в Фьордбю краткосрочную ссуду в банке и расплачивался наличными деньгами; с записной книжкой в руках и с заткнутым за ухо карандашом, по колено забрызганный грязью, шлепал он, веселый и бодрый, между возами, рассчитываясь с крестьянами. Кое-кто из его поставщиков ворчал.

— Задаром отдаем, — говорили недовольные, — ровно вдвое больше надо бы содрать с тебя!

— Сумел бы ты это сделать, я бы шапку перед тобой скинул, — отвечал хозяин хутора, громко смеясь; он ни от кого не скрывал, что состряпал хорошее дельце. Ворчуны успокаивались и тоже начинали смеяться: на его месте они поступили бы точно так же.

Три кроны за мешок — невысокая цена, но картофель требовал большой дополнительной работы — сортировки. Йенс Воруп никогда не жадничал, он строго проверял каждую картофелину и не жалея выбрасывал все то, на чем был малейший изъян. Только безупречное выдерживало испытание перед его зорким глазом. Поэтому все, что он поставлял, было первоклассного качества; он никогда не поддавался мелочным соблазнам. Точно так же и теперь. Не было такой пары рук на хуторе, которую бы он не занял сортировкой; каждая картофелина просматривалась так и этак и при малейшем сыром пятнышке на кожуре отбрасывалась в сторону. Американцы были до чорта придирчивы: если в грузе картофеля, доставленном пароходом, оказывалась одна больная картофелина, они тотчас же накладывали запрет на ввоз из данной страны. Йенс Воруп ревниво оберегал свое доброе имя, он не желал быть виновником нового запрета.

С раннего утра и до позднего вечера работал он вместе со всеми, следя за сортировкой. Чтобы в зачатке устранить заразу, больной и плохой картофель тотчас же варили на корм для свиней. Нельзя сказать, чтобы такого картофеля было мало, но остальной окупал себя: если отобранный картофель в итоге и обходился Ворупу в четыре-пять крон за мешок, то на всем этом деле он рассчитывал выручить по меньшей мере несколько тысяч крон.

— А деньги эти сейчас мне чертовски пригодились бы! Хотелось бы только, чтобы они не завтра, а сегодня лежали у меня в кармане, — говорил он жене.

Мария улыбалась и ласково взглядывала на него, точно хотела сказать: да, муженек мой милый, ты у меня мастер и на одно и на другое — и зарабатывать и расходовать деньги! Но еще через секунду мысли ее уже витали где-то далеко, и отсутствующий взгляд был обращен в ее внутренний, незримый для других мир.

Йенсу Ворупу и этого было достаточно; обрадованный ее молчаливым одобрением, он убегал туда, где сортировался картофель, или мчался в селение нанимать еще и еще людей.

В эти дни он редко бывал дома, прибегал лишь, чтобы поесть или, как сейчас например, на мгновение вернув Марию на землю, сорвать у нее поцелуй.

Они жили в сущности каждый в своем мире. Йенс Воруп знал это, но думал, что так и должно быть. Ему нравилось такое внезапное соприкосновение с чуждым ему миром, то холодным, то теплым, который блеснет на мгновение и исчезнет, как падающие звезды. Он не требовал от Марии, чтобы душой она всегда была с ним. Ведь у нее свои трудности, свои сомнения, — как она это называла, — точно так же, как и у него; ему и в голову не приходило вторгаться в сферу ее переживаний, для этого он был слишком занят. И если он и Мария не жили душа в душу, то они жили друг для друга. Он трудился для нее, она — для него. Они любили друг друга и гордились друг другом.

Переговоры между Данией и Америкой о снятии запрета с ввоза картофеля несколько затянулись. Но это было не так уж плохо, потому что позволяло обдумать тем временем вое предприятие в целом. Совсем не просто было наладить все это; переправить картофель на обычном пароходе не представлялось возможным: содержимое нижних мешков под тяжестью верхней части груза было бы раздавлено, и в пути картофель неминуемо сгнил бы. На счастье, Воруп оказался не единственным, кто рассчитывал нажиться на экспорте картофеля в Америку: ведь требовался специально приспособленный для этой цели пароход, с трюмом в несколько этажей, и такой пароход надо было, кроме того, зафрахтовать целиком.

По этому поводу Йенсу Ворупу пришлось совершить немало поездок. Он познакомился с людьми в разных концах страны и стал одним из основателей Союза по экспорту картофеля. В одиночку человек обладал небольшим весом; иное дело выступать от имени большой организации: тут можно оказать необходимое давление на правительство, чтобы оно отстаивало интересы членов союза и даже взяло на себя часть убытков, если бы, против всяких ожиданий, предприятие сорвалось. Ведь что ни говори, а сельское хозяйство является основным источником дохода страны.

Оказалось, что в Дании не один Йенс Воруп вступил на такой путь. Очень скоро Союз по экспорту картофеля насчитывал уже значительное число членов. На рынке внезапно появилось прямо-таки невероятное количество картофеля; казалось, что сами клубни, прослышав о блестящих перспективах, стали множиться в своих хранилищах. Йенс Воруп был избран членом правления; кроме того, ему пришлось взять на себя временное руководство окружным отделением союза. Все это очень хлопотно, и он с утра до ночи был на ногах; у него едва оставалось время, чтобы наспех поесть.

Однажды он неожиданно ворвался к Марии, торопясь, как всегда.

— Едешь со мной? — спросил он. — Мне нужно в Кольдинг. Как член правления союза я там должен осмотреть установку для сушки картофеля.

— Ты уж и член правления тоже? — Мария задумчиво посмотрела на него. — Скоро, кажется, не будет такого общества или союза, куда бы тебя не выбрали.

— Да, сельскому хозяину в Дании прохлаждаться не приходится, если он хочет завоевать себе место под солнцем, — неопределенно ответил Воруп. — Так едешь со мной? Мои путевые расходы оплачивает союз, а для тебя мы уже как-нибудь найдем средства. — Он рассмеялся. — Оттуда мы сможем съездить на Скамлингсбанкен, это недалеко от Кольдинга.

Скамлингсбанкен! В душе Марии сразу ожили воспоминания о светлых днях, когда она была ученицей частной грундтвигианской школы, потом училась на курсах и, наконец, в Высшей народной школе. Она вспомнила об учителях, взволнованно, чуть не со слезами на глазах говоривших о родном языке, и о торжественных собраниях на Скамлингсбанкен, о Грундтвиге и Лаурисе Скау, о Лембке и Гольдшмидте. Ясной картины о значении Скамлингсбанкен в борьбе за сохранение датской государственности в Южной Ютландии Мария так и не получила, потому что учителя большей частью приходили в такое волнение, что плакали, вместо того чтобы толком рассказать обо всем. Но, может быть, именно потому одно название этого места всегда заставляло звучать так много струн в ее душе, а с течением времени побывать на Скамлингсбанкен стало величайшей мечтой ее жизни.

И вот теперь она стояла и колебалась: не знала, хочет она ехать с мужем или нет! Воруп не понимал ее, он все время представлял себе, как она обрадуется этой поездке.

— Поедем, поедем же! — молил он. — Подумай, какой счастливый случай, — иначе мы не могли бы позволить себе такой роскоши.

Но Марии не хотелось ехать; на все уговоры мужа она отрицательно мотала головой.

— Ну прошу тебя, довольно! Не надо меня больше уговаривать, — сказала она, глядя в сторону, и провела рукой по его волосам.

— Значит, опять «сомнения»? — Йенс Воруп, вконец подавленный, взял ее за руку.

Она кивнула и повернулась к нему спиной.

— Ну что ж... если так... — Он больше не просил ее. Все последнее время Мария была какой-то чужой, словно отсутствующей, и он понимал, что она опять во власти одного из своих приступов меланхолии.

— Желаю тебе, дорогая, благополучно справиться, — сказал он на прощанье, выезжая со двора.

Мария стояла у ворот и смотрела вслед бричке. Ее вдруг опять охватило, как это часто бывало и раньше, странное чувство: будто тот, кто сейчас уехал, — чужой ей человек, и хорошо, что его здесь не будет. Она едва заставила себя помахать ему рукой, когда бричка, выехав на дорогу, показалась на повороте и Воруп приветственно потряс кнутовищем.

Мария прошла в прачечную и велела Карен принарядиться и отправиться гулять с детьми.

— Инге и малютку посади в санки, а Арне поможет тебе везти их. Спуститесь к фьорду и поглядите, как горожане катаются на коньках. А по дороге оттуда загляните к дедушке. — Она была сегодня необычайно щедра, словно хотела, чтобы они гуляли как можно дольше. — Будьте умненькими, — ласково сказала она детям, ушла в свою спальню и там заперлась.

Но не прошло и нескольких минут, как в дверь сердито застучали маленьким кулачком; это был Арне.

— Почему ты не открываешь? — крикнул он запальчиво. — Мария, с усталым выражением лица, подошла к дверям и открыла их. — Ты опять достала свою гадкую шкатулку? — сказал он и посмотрел на нее горящими от гнева глазами. — Я очень хорошо знаю, что ты просто хочешь от нас избавиться. Велела б лучше запрячь русскую лошадку и поехала бы с нами к дедушке.

Арне попытался проскользнуть мимо матери и ворваться в спальню, но она загородила ему дорогу. Тогда он поднялся на цыпочки и уставился на умывальник, стоявший за кроватями.

— Ага, вот она стоит, твоя шкатулка! — крикнул он. — Ты что-то в ней держишь, про что папе нельзя знать. Да, да, меня ты не обманешь! Я через окно все видел.

Он прыгал перед ней то вправо, то влево и тыкал пальцами; она, страдая, старалась его схватить, но мальчик ускользал у нее из-под рук.

— Неправда, — неуверенно сказала она. — У меня ничего такого нет, чего нельзя всем показать. — Они стояли один против другого и мерили друг друга взглядами; гневные глаза мальчика буквально метали молнии, глаза же матери точно просили о прощении. Но вдруг Арне выпрямился и бросился прочь.

— Дедушка! — крикнул он, пулей слетел с лестницы и выбежал во двор: он услышал знакомые шаги.

Мария Воруп неподвижно стояла в дверях, с замкнутым выражением лица, с слезинками на кончиках ресниц. У нее был вид затравленного зверька, когда он на мгновение останавливается в изнеможении и закрывает глаза. Она шаталась.

Потом Мария взяла себя в руки, тяжело ступая подошла к шкатулке и заперла ее; выдвинув ящик комода, она спрятала ее и вышла из спальни.

Мария радовалась приходу дедушки не меньше детей. Одним своим присутствием старик как бы освобождал окружающих от душевного гнета, больше того — от давящего сознания своей вины, и точно ставил человека на ноги. Казалось, все твои грехи отпущены.

— Это происходит оттого, — объясняли многие, — что он лично знал Грундтвига: поэтому-то он всегда такой ясный.

И Мария соглашалась с ними; отец был какой-то особенный, не похожий на других.

— Йенса дома нет, он поехал в Кольдинг на заседание правления. Все насчет сушки картофеля... — сказала она, хотя и не сомневалась, что отец видел Ворупа, проехавшего в бричке, по дороге из дому. Потому-то старик и пришел; при Йенсе он чувствовал себя здесь посторонним, а ему хотелось узнать, как обстоит с вывозом картофеля, — кругом так много всяких толков.

— Думаю, отец, что ты можешь быть спокоен, — сказала Мария и принялась, как могла, излагать ему положение дел. — Во всяком случае, Йенс убытков как будто не потерпит. По тому, как все складывается, надо сказать, что и это уже благо.

Эббе Фискер внимательно слушал, не выражая ни одобрения, ни порицания, — как всегда, когда речь шла об его зяте. Все же посещением русских он гордился; в селении еще не забыли о нем.

— Йенса уж начинают называть королем! — Старик улыбнулся.

Мария смотрела на него, сияя от радости; она так была ему благодарна, что он пришел!

— Не в насмешку ли? — спросила она с сомнением. — Тебе не кажется?

— Думается, есть и это, — осторожно ответил старик. Мария пошла на кухню, чтобы собственноручно сварить отцу крепкий кофе. «Это моя единственная слабость, на старости лет не грех побаловаться», — говаривал он часто.

За столом Мария села возле отца и время от времени поглаживала его по руке.

— Я так рада, что ты пришел, — повторяла она; в голосе ее звучало волнение.

— У тебя все хорошо, дитя мое? — Отец удержал ее руку, когда она потянулась, чтобы погладить его. — У тебя такой измученный вид.

— Ах, папа, человеку хорошо, если он того хочет, — ответила она, — а если он не хочет, тогда...

Старик Эббе посмотрел на дочь с тревогой. Он давно знал, что в ее душе происходит какая-то борьба, но сама она не заговаривала с ним об этом, а спрашивать он не хотел.

— Часто люди как будто только для того и рождаются на свет, чтобы и себе и другим портить жизнь, — тихо сказал он.

— Почему ты и сегодня не взял с собой Анн-Мари? — внезапно спросила Мария. Этот вопрос она неизменно задавала отцу, когда он приходил. И отец ответил, как всегда, что в следующий раз он непременно придет с ней; сегодня она себя не совсем хорошо чувствует.

— Но детей все-таки пришли к нам, она очень скучает по ним, — прибавил он. — Мы и в самом деле редко их видим.

— Да ведь мы-то уж едем к тебе, — одновременно выпалили Арне и Инге и покатились со смеху. Ужасно весело, что дедушка такой умный, а этого не знает!

Но оказалось, что он все-таки знает, потому что он сказал:

— Правильно, и как это я сразу вас не заметил? — и, приложив руку козырьком ко лбу, сделал вид, что всматривается вдаль, стараясь разглядеть их.

Сил никаких нет с этим дедушкой; они смеялись так, что их маленькие животики тряслись.

Потом русскую лошадку впрягли в коляску, детей хорошенько закутали и усадили. Старик Эббе взял вожжи в руки.

— Под вечер я пришлю за детьми Сэрена Йепсена, — сказала Мария, тщательно укрывая всех пледом. — Передайте от меня сердечный привет.

Но Арне не желал явиться с пустыми руками.

— Дай мне яиц и немного масла! — скомандовал он; его звонкий голос звучал почти повелительно.

Мария рассмеялась и, собрав разные продукты, уложила их на дне коляски.

— А можно нам говорить «бабушка» столько раз, сколько захочется? — спросила Инге.

— Ну конечно, детки, сколько хотите!

— А можно нам не только «бабушка» сказать, а и обнять ее и поцеловать? — прибавил Арне.

— Бога ради, отчего же нет?! И за маму свою крепко поцелуйте бабушку.

Эббе сидел, забавляясь этим разговором. Мария, правда, слегка покраснела, но это ей повредить не может. Дети нередко бывают хорошими воспитателями.

Мария Воруп долго смотрела вслед коляске и жалела, что тоже не поехала. Отец или славные ее малыши, а может все они вместе, развеяли ее тоску. Ей уж не хотелось запираться в спальне и играть в жмурки с жизнью; она вдруг, почувствовала всю полноту своего счастья матери, жены. У нее все было хорошо!

Мария вошла в дом и начала энергично наводить порядок в кладовой. В последнее время она жила как-то вне действительности, и ей захотелось вдруг кипучей работы: мыть и чистить доупаду.

Большое удовольствие было смотреть на смиренную радость Анн-Мари, когда дети, обхватив руками ее шею, шептали ей «бабушка».

— Да ведь я вам вовсе не «бабушка», — говорила она, готовая расплакаться.

— А вот и бабушка! Ведь ты дедушкина жена, — сияя, заявила Инге.

— Вовсе нет, ты его любимая! — крикнул Арне. — А почему люди называют вас «влюбленная парочка»? — вернулся он вдруг к этой теме, когда все уютно сидели за столом и пили шоколад, — Арне не принадлежал к числу тех, кто бросает недодуманную мысль на полпути.

Анн-Мари растерянно переводила взгляд с одного на другого, рука ее, державшая чашку, начала дрожать. Но старый Эббе рассмеялся.

— А кто же так говорит? — спросил он, исподтишка подмигивая Анн-Мари.

— Да многие! И Сэрен Йепсен, и Карен, и эти вот!

— Ну и правильно говорят, — мягко сказал Эббе и взял руку Анн-Мари в свои. — Ведь никто так не любит друг друга, как мы с ней.

— А почему же вы тогда не женитесь? — Арне положил локти на стол, и вид у него был невероятно серьезный.

— В ту пору, когда это можно было сделать, наш господь бог не захотел этого, а теперь уже, пожалуй, поздно, сынок.

Анн-Мари ерзала на стуле, делая знаки Эббе, чтобы он перевел разговор на другое; но старик и не думал уклоняться от него, хотя улыбка и исчезла с его губ.

— А что, если наш господь бог забудет, что вы не женаты, и пошлет вам детей?

— Он уже это сделал, малыш ты мой дорогой: он поручил нам заботу обо всех бедных детях нашей деревни.

Так вот почему дедушке и бабушке нужно столько всего! Теперь Арне это знает и в следующий раз постарается выпросить дома гораздо больше всякой всячины.

— Папа говорит, что вам следует обвенчаться, — задумчиво произнес он.

— А наш господь бог думает, что это не обязательно. Мы же должны поступать по его указаниям.

— А вы разве с ним разговаривали?

Когда Арне начинал спрашивать, конца этому уж не было.

— Да, мы оба разговаривали с ним, и он сказал, что слишком поздно: женятся только молодые люди, как ваши мама и папа, дядя Нильс и кузнец с кузнечихой. Но жить как добрые товарищи, это он нам разрешает. — Старик, казалось, был само терпение, однако под перекрестным допросом малыша голос его задрожал.

Но вот, наконец, Арне удовлетворился и захотел погулять.

— О, это будет замечательный парень, когда вырастет, — шепнул старик Анн-Мари. — Он уже теперь доискивается правды.

Расположенный на возвышенности Хутор на Ключах одиноко стоял среди принадлежавших ему полей, и для ребят было праздником, когда им позволяли спускаться в деревню. Это был настоящий пчелиный улей: тут строился дом и стучали молотки; на кооперативной молочной ферме шла уборка — водяными струями из шлангов ополаскивались вделанные в стены резервуары; в лавке потребительской кооперации толпились люди...

А самое интересное — это была кузница, где пылали горны и в темной глубине черные люди били молотами по раскаленному железу. Сам кузнец Даль лежал, как всегда, на спине под старым автомобилем, посреди улицы, в грязи, и что-то там колдовал. Он был социалист! Дома, когда приходили гости, о нем много говорили, и из этих разговоров Арне понял, что кузнец один из тех, кто продал душу дьяволу. Вот он выглянул из-под машины и улыбнулся ребятам; на черном, словно вымазанном сажей, лице светились белки глаз и алели красные губы. Дети, испугавшись, бросились бежать, да прямо к пруду, где несколько подростков катались по тонкому льду. Была оттепель, и вода выступила на лед. Мальчуганы, взяв разгон на одном краю пруда, скользили до другого края, поднимая фонтаны брызг. Они промокли насквозь, с головы до пят, кисти рук и особенно костяшки пальцев у них промерзли до синевы, но зато настроение здесь царило великолепное. То были сыновья поденщиков; а дети хуторян, степенно стоя поодаль, смотрели на веселящихся ребят. Арне пришел к выводу, что вовсе не всегда приятно быть хорошо одетым.

Высокий бледный человек вышел из кооперативной лавки и направился к кузнице; в руке у него были газеты, и он отдал их кузнецу Далю. Сестренки Арне побежали за ним, крича: «Дядя Нильс! Дядя Нильс!» Арне же, засунув руки в карманы, повернулся к нему спиной: ему совершенно неинтересно было иметь дело с человеком, который, быть может, так же как и кузнец, попадет в ад.

— Ну а ты, Арне, не желаешь со мной поздороваться? — услышал он вдруг за собой жизнерадостный голос своего дяди.

Арне, словно нехотя, повернулся и протянул ему руку.

Дядя Нильс пошел с детьми к дедушке. Он пожал старикам руки, но не пошутил, как обычно, с Анн-Мари и отказался присесть к столу.

— Можешь ты мне уделить несколько минут, отец? — спросил он, кивнув на дверь в соседнюю комнату.

— Я зашел только предостеречь тебя, отец, — сказал он, когда они остались одни. — До меня дошли сведения, что в некоторых кругах есть намерение организовать довольно внушительную манифестацию по поводу пятидесятой годовщины войны тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года. По слухам, в этом примут участие наиболее видные грундтвигианские пасторы и деятели Высшей народной школы.

— Мы никак не собираемся делать из этого трескучую манифестацию, но хотим напомнить датскому народу об его унижении и именем бога призвать его к возрождению.

— Ты, значит, тоже один из зачинщиков этого дела? Не ожидал я, отец. Очень мне это больно. Больно, что придется выступить против собственного отца. Но если вы все... Верноподданническая шумиха, да еще по такому поводу! Нет, я не могу молчать.

— Нечего тебе говорить «вы», — веско сказал старик. — Я не стал бы принимать участия ни в какой милитаристской манифестации. Ты неправильно осведомлен, Нильс.

Нильс Фискер сжал руку старика.

— Прости меня, отец, я отлично знаю, что ты только не разобравшись можешь подписаться под таким делом. Но имей в виду, я осведомлен правильно. Ты должен этому помешать, такую манифестацию нельзя допустить. Высшая народная школа — ведь это, по общему мнению, очаг культуры, и ей не пристало участвовать в таких затеях. Пусть уж милитаристы занимаются подстрекательством. Я знаю, правда, что сейчас и в самой Высшей народной школе не отличишь, где религия и где милитаризм; однако у нас есть все основания не поднимать шума вокруг шестьдесят четвертого года и не очень-то раздражать «исконного врага господа бога и Дании». Тем более что, по всей видимости, дело идет к мировой войне.

У старика стали дрожать руки.

— А теперь ты, как всегда, слишком мрачно смотришь на вещи.

— Если человек не поет ежесекундно шовинистическую аллилуйю, это еще вовсе не значит, что он пессимист! Сейчас же после нового года Россия закрыла свои порты для иностранных судов; теперь она наложила запрет на вывоз лошадей.

Нильс все время оставался в глубине комнаты, возле печи; он грел руки и стоял повернувшись к отцу спиной, видимо стараясь не показать, как он взволнован.

Но старик чувствовал это по голосу сына. Он высоко ценил мнение Нильса о политической обстановке и понимал, насколько она серьезна. Старик долго сидел согнувшись и опустив голову, точно вникая в зловещее предостережение сына. Но вот он заговорил, обращаясь больше к себе, чем к Нильсу.

— Все точь-в-точь, как тогда! Точь-в-точь, — повторил он, — как перед русско-японской войной. Тогда они тоже наложили запрет на вывоз, и наши малоземельные крестьяне уже не могли обзаводиться русскими лошадьми. А на отечественных коней цены, конечно, отчаянно подскочили. — Покачивая головой, старик монотонно нанизывал фразы одну за другой.

— Вот именно! И немало есть людей, которые и теперь наживутся на войне, — прервал сын рассуждение отца с самим собой. — Но ведь как я, так и ты поклялись объявить войну войне. А может, я ошибаюсь, отец?

Эббе Фискер поднял голову.

— Что же делать, по-твоему?

— Прежде всего, конечно, все мы — те, кто хоть сколько-нибудь может служить примером для других, — обязаны не терять головы и не поддаваться безумию. Надо устно и через газеты разъяснять людям положение, показать, какой опасности подвергает себя нация, если она займет слишком вызывающую позицию, какие последствия это может повлечь за собой. Здесь все главным образом вертится вокруг шестьдесят четвертого года. Войны вообще сомнительный предлог для празднования, в особенности у малых народов! А тем более такая война, из которой мы едва выскочили живые, да и сейчас еще по ее милости не можем как следует оправиться. Лучшая защита для слабых организмов, когда грозит опасность, — это прикинуться мертвыми.

Речи сына звучали для старика как любимая знакомая музыка. В свои лучшие годы он сильно увлекался бьёрнсоновской пропагандой мира, которая легко и ясно переплеталась с идеализмом, усвоенным Эббе в Высшей народной школе. Но дальнейшие события сильно поколебали эти его убеждения, выдвинув на первый план южноютландский вопрос, причем требования религии здесь сочетались с требованиями человечности. В течение ряда лет и в Высшей народной школе, и в грундтвигианской церковной общине не было такого выступления с трибуны, которое не заканчивалось бы, как припевом, словами «Южная Ютландия». Как будто сам господь бог и все человечество свои сокровеннейшие помыслы сосредоточили на этой маленькой полоске земли к югу от границы; как будто вся мировая история решалась там. Для старого Эббе и его единомышленников на 1864 годе остановилось движение мира, и с тех пор бог лишь ждет случая, чтобы поставить разбойников на колени и принудить их искупить свое кровавое преступление.

И вот теперь, когда Нильс воззвал к отцу, два начала схватились в старом Эббе — национальное и человеческое; они положительно раздирали друг друга, стараясь перетянуть каждое на свою сторону.

— Между какими странами возможна война? — спросил он.

— Вероятнее всего, между Россией и Германией, — это в первую голову. Уже несколько лет существует такая угроза, а теперь ведущие немецкие газеты совершенно открыто пишут о возможности войны с Россией. Дело идет о союзнике Германии — об Австрии, этом лоскутном государстве Европы; у самой Германии нет никаких трений с Россией, которая к тому же является ее самым крупным покупателем.

— Германия, хо-хо! — старик понимающе присвистнул и вдруг громким и ясным голосом запел:

Эббе стоя пел этот грундтвигианский псалом; он уже не видел перед собою сына, он обращался к небу, точно хотел рассказать богу то, что только что узнал, напомнить ему, просить, чтобы он пробудил его ото сна.

— Ну, вот и пробил час судьбы! — сказал старик и, обессиленный, опустился на стул.

Сын в отчаянии, в ужасе уставился на него.

— Видишь ли, отец, эта ваша песня устарела, потому что вы сами стали уже не те. И это неизбежно! — с жаром воскликнул он. — Кого сразит меч, покажет будущее. Ничего удивительного в том, что время не хочет вас знать, раз вы упорствуете и продолжаете проповедовать все эти старые бредни.

— Так что же? Бросить на произвол судьбы наших южноютландских братьев?

— Нет, конечно, — если только они действительно стремятся к воссоединению. Но я полагаю, что наше желание не может итти дальше того, чтобы нам либо отдали их добром, либо не отдавали вовсе. Мы малая страна, и об этом не смеем забывать. Если грянет война, мы прежде всего должны объявить нейтралитет, чтобы не быть растоптанными! Гляди, как бы меч не пал на наши головы! — почти выкрикнул он.

Старик был подавлен.

— Да, — сказал он еле слышно, — ты, пожалуй, прав. Но нашему брату все же хочется надеяться, что с немцев собьют спесь.

В эту минуту перед домом остановилась бричка. Это был поденщик Сэрен Йепсен, который приехал за детьми. Нильс Фискер вышел во двор, чтобы посторожить лошадей, пока Сэрен немного погреется в доме.

— Ну, Сэрен, теперь вас, ветеранов шестьдесят четвертого года, того и гляди выставят напоказ, как рекламу для пушек, — пошутил Нильс, здороваясь со стариком.

— Чествовать нас собираются, факт! — Йепсен гордо откинул голову. — Нас, старых воинов, все-таки не забывают. И я тоже поеду... Видит бог, я хочу попасть в столицу, чтобы пожать руку королю. Я уже и прошение подал. Учитель Хольст мне написал его.

— Прошение?.. — Ироническая усмешка сбежала с губ Нильса; он недоуменно смотрел на старика. — Что, разве теперь надо подавать прошение, чтобы тебе разрешили быть ветераном шестьдесят четвертого года? Я полагал, вы все поедете на празднество в столицу.

— И наш брат так думал. Но им там, наверное, показалось, что, нас слишком много. Наше отечество, видно, не может себе этого позволить... Или еще какая другая причина... Что до меня лично, то я не беспокоюсь, — я разговаривал с начальством. Видит бог, как мне хочется поехать в столицу, пожать руку королю!

— С начальством? Будь оно проклято, и тут оно не дремлет! Ну, значит, отечество наше в хороших руках, да и ты тоже! — Нильс похлопал, смеясь, старика по плечу.

— И мы того же мнения, — серьезно ответил Сэрен Йепсен. — Я-то лично всю жизнь, с детства, твердо держался своей веры в бога, короля и отечество и рассчитываю с этой верой дожить свой век.

Устремив глаза в одну точку, старик с оскорбленным видом прошел мимо Нильса в дом. «Хорошо я отделал этого социалиста, этого вольнодумца!» — мелькнуло у него в голове.

Эббе и Анн-Мари тотчас заметили, что Сэрен Йепсен чем-то рассержен: он отказался от кофе.

— Нет, не буду, надо везти детей домой, — коротко сказал он, упрямо стоя у дверей.

После шумного дня старики сидели, наслаждаясь тишиной мирного вечера. Да, дети в самом деле все могут перевернуть вверх дном! Эббе Фискер читал вслух, Анн-Мари, проворно орудуя спицами, чуть не влюбленными глазами следила за движением его губ. В книге описывалась жизнь рабочих. Это был пролетарский роман, вызвавший много споров. Эббе и его сын включили его в список книг местной библиотеки.

— Я все-таки рад, что поддержал Нильса, когда он предложил этот роман, — неожиданно произнес Эббе Фискер и положил книгу на стол. — Тут, правда, есть много резкого, но надо признать, что писатель прав: нашу социальную совесть не мешает расшевелить. И он ничего не выдумывает. Очень много людей действительно живут хуже скотины, особенно в больших городах.

— И все-таки удивительно, что кому-то доставляет удовольствие писать таксе, — молвила Анн-Мари. — На свете есть столько красивого, о чем можно было бы писать. Ну, скажем, про жизнь богачей и всякое такое.

— А я больше люблю читать о бедняках, чем о богачах. И вот почему: у богачей, видишь ли, нет других забот, кроме — самое большее — любовных. Но уж лучше заботы денежные, чем любовные. Борьба — вот о чем стоит читать, если только она как следует разгорается... А все же, Анн-Мари, мы возьмем на летние каникулы одного-двух мальчуганов, согласна?

Упоминание о мальчуганах увело мысли Анн-Мари в сторону.

— Как он все-таки настойчиво расспрашивал, наш маленький Арне. А ты словно готов был все ему рассказать, как сложилась наша с тобой жизнь, верно?

— Он еще очень мал и не понял бы. Но придет время, и он все узнает. К чистому грязь не пристанет.

— Все дело в том, что наши кровати стоят рядом. Люди этого не могут постичь. Не переселиться ли мне в комнату для гостей?

— Мне нужно держать твою руку в своей, когда мне не спится, — твердо сказал Эббе. — От этого ровно никому никакого вреда не станется, а я достаточно уже намытарился в жизни. Мы с тобой перевалили через тот возраст, когда людям было бы интересно посудачить на наш счет, поосуждать нас... Мы с тобой любим друг друга и отвечаем только перед нашим господом богом, Анн-Мари. А теперь я хочу лечь и взять твою руку в свою, — когда я держу ее, мне кажется, что жизнь начинается снова.

— Только подумать, как легко можно украсить жизнь другим, — сказала Анн-Мари, когда они лежали в темноте, держа друг друга за руки, — сущий пустяк. Я помню, как мы, ребята, радовались в нашем домишке малейшей безделице, если она хоть сколько-нибудь отличалась от будничных вещей. А ведь вокруг так много прекрасного — лишь было бы уменье видеть.

— Да, и вправду так:

Старый Эббе, лежа в темноте, мягким голосом пропел эту строфу Бьёрнсона. — Но любви то именно и нехватает нам. Среди нас, людей, ее мало; мы не радуемся удаче ближнего. Даже когда это нам ничего не стоит, мы едва желаем ему вдосталь хлеба насущного, а уж о счастье и говорить нечего. Взять хотя бы нас с тобой, — что стоило бы кому-нибудь сказать: пусть себе, мол, живут в мире и наслаждаются своим запоздалым счастьем... Ну и ладно! А мы с тобой, наперекор всему, как были, так и будем «влюбленной парочкой» перед лицом нашего господа бога, моя милая Анн-Мари. Этого никому не отнять у нас!

Так эти два старика обычно долго лежали в темноте и говорили, говорили... Это были их лучшие часы.

 

III

Уволенный учитель Нильс Фискер с раннего детства, как все дети в старых грундтвигианских семьях, воспитывался в атмосфере свободы и любви. Когда подошла пора учения, его отправили в так называемую частную школу, построенную на грундтвигианских принципах, по образцу школ, которые насаждал Колль; а дома ему и сестре разрешалось делать все, что они хотели. В противоположность детям, росшим в семьях крестьян, живших и думавших по старинке, Нильса и его сестру не заставляли работать на конюшне и в поле. Эббе Фискер считал, что тени детства, а значит, и его солнечный свет, осеняют всю жизнь человека, поэтому всем нужно создавать, насколько это возможно, радостное детство. Больше того, он утверждал даже, что человек, у которого было светлое детство, никогда не потерпит в жизни полного кораблекрушения, ибо этот свет, который он носит в себе, всегда покажет ему, куда держать курс.

Возможно, что Эббе сам на себе испытал это. Единственный ребенок в необыкновенно дружной семье, он познал светлое детство и вышел в жизнь энергичным и предприимчивым юношей. В ту пору только начиналось движение за создание высших народных школ — молодое, проникнутое идеализмом; и старики, разумеется, клеймили его как порождение дьявола. Эббе Фискер увлекся движением и — к великому огорчению родителей, мало хорошего слышавших об этих новых веяниях, — едва достигнув двадцати лет, поступил в Высшую народную школу, находившуюся на юге страны, возле самой границы.

В школе Эббе влюбился в бедную девушку, дочь безземельного крестьянина, что ставило под угрозу счастье влюбленных. Не без тревоги в душе молодые люди, закончив курс, поехали на родину Эббе, на Хутор на Ключах, представиться его родителям в качестве жениха и невесты.

Родители Эббе, добрые и справедливые люди, тотчас же увидели, что пребывание сына в Высшей народной школе пошло ему, кажется, впрок. Идеи, внушенные ему там, как будто вовсе не были такими безнравственными, а чтоб он целовался со своей невестой больше, чем это положено влюбленным от бога, они не замечали: дело в том, что о грундтвигианцах ходили слухи, будто они только и делают, что целуются. Понравилась им и будущая их невестка, хотя ни для кого не было секретом, что она девушка бедная и из простой семьи. Но вот молодые люди уехали из родительского дома, сопровождаемые теплыми благословениями. Анн-Мари отправилась на остров Зеландию, где она нашла себе работу в школе домоводства, а Эббе Фискер поехал на Лолланд и устроился там управляющим довольно крупного хутора.

Работал он всегда с песней на устах, выливая в ее звуках всю свою молодость, по уши влюбленный в самую прекрасную из всех женщин, когда либо ступавших по цветущей земле, полный сил, энергии и отважных светлых планов на будущее. Пусть только он и Анн-Мари заживут хозяевами на родном хуторе, вот когда жизнь по-настоящему забьет там ключом! Ведь родители вели хозяйство по старинке, многое в нем придется менять и исправлять. Пожалуй, еще не было такой пары молодых людей, которые бы с большей верой в свои силы шли навстречу будущему, чем Эббе Фискер и Анн-Мари.

И вот однажды пришло письмо от матери. Она писала, чтобы Эббе как можно скорее взял расчет и срочно приехал: отец, мол, серьезно заболел. Когда Эббе вошел в родной дом, то оказалось, что беда еще страшнее, чем он думал, — такая страшная, что у него в глазах потемнело. Отец, человек умный и справедливый, пользовавшийся в округе большим уважением, произвел растрату доверенных ему казенных денег. Как это произошло, никто бы не мог сказать, и меньше всего он сам. Родители Эббе отличались бережливостью, никогда ничего не тратили сверх того, что приносило хозяйство, и вообще не позволяли себе никаких излишеств, кроме разве благотворительности, да и то в очень скромных пределах. Но внезапная ревизия установила недостачу в тысячу ригсдалеров; это была крупная сумма денег, и ни отец, ни мать совершенно не представляли себе, как ее возместить. Тем не менее раздобыть ее надо было во что бы то ни стало, иначе отцу грозило судебное преследование. Судья обещал Массу Фискеру, отцу Эббе, ничего не разглашать, если только Масс вернет деньги.

И молодой Эббе сделал то, что было ему всего тяжелее. На соседнем хуторе жила Ленэ, богатая девушка, уже не молодая; она влюбилась в него. Красотой Ленэ не отличалась, да и добротой, пожалуй, тоже; Эббе в детстве терпеть ее не мог. И вот теперь, чувствуя, что он приносит в жертву и любовь, и все счастье своей жизни, он написал Анн-Мари полное отчаяния прощальное письмо, а потом отправился к Ленэ свататься. Тяжелее всего было, пожалуй, то, что ни отец, ни мать даже не попытались удержать его. Пусть бы они хоть для виду сказали: «Брось эту затею»; но они как будто даже были довольны, — так ему показалось.

Эббе сделал предложение и поставил только одно условие: обойтись без церковного оглашения, чтобы можно было немедленно обвенчаться.

Доброе имя Масса Фискера было спасено, но сам он вышел из этой истории надломленным человеком.

Сразу после женитьбы Эббе пришлось взять на себя все хозяйство. Молодого хозяина Хутора на Ключах нельзя было назвать жизнерадостным. Перед Эббе простиралась долгая, серая, беспросветная дорога его будущей жизни. Но, может быть, именно потому, что он ничего хорошего от нее не ждал, она сложилась лучше, чем можно было думать. Ленэ оказалась вовсе не такой плохой женой; она горячо взялась за устройство семейного очага и родила двух здоровых, крепких детей. Перед Эббе она благоговела, и это привело к тому, что с течением времени она стала чувствовать и думать, как он. Даже ее врожденная скупость исчезла с годами, она научилась уделять кое-что от своего добра другим, а для Эббе это всегда было бесспорным доказательством доброго сердца. После смерти родителей Ленэ унаследовала их хутор; земельные участки были присоединены к землям Эббе, ветхие же постройки снесены. Таким образом Ленэ внесла свою долю в процветание Хутора на Ключах, который отныне считался одним из самых крупных хозяйств прихода.

На рубеже нового века Ленэ умерла. Эббе было тогда немного больше пятидесяти, но позади уже лежала целая жизнь; и хотя эта жизнь прошла гораздо лучше, чем он ждал, она все же была не такой, как мечталось о том в юности. Казалось, точно он все время собирал силы, чтобы нести бремя; терпение стало его отличительной чертой. Зато поднять что-либо сил уже нехватало, они явно остановились в своем росте: ничего плодотворного совместная жизнь его с Ленэ не принесла. Но, быть может,' жизнь мужа и жены вообще не задумана как источник вдохновения; это в конце концов скорее испытание для души на ее прочность, податливость и способность переносить страдания и... прощать. Так рассуждал про себя Эббе Фискер. Ведь на лицах всех окружающих, думалось ему, можно прочесть, что они во всяком случае не более счастливы в браке, чем он, чаще всего наоборот, хотя женились они при куда более радостных и спокойных обстоятельствах.

О светлой невесте, подруге своей молодости, которую он узнал в самую яркую пору своей жизни, в пору пребывания в Высшей народной школе, он с того времени ничего не слышал и даже попыток не делал что-либо узнать о ней. Усилием воли он держал в узде свое сердце и память и не позволял своим мыслям выходить за пределы домашнего обихода. Теперь все это уже давно погасло. И вообще, разве не в том заключается счастье верного супружества, что муж и жена гасят друг в друге порывы и, переступив через их потухшее пламя, приходят к дружбе, как два товарища.

Он сразу почувствовал утрату товарища, оставшись вдовцом, с большим хозяйством, какое представлял собой его хутор. На руках у него были дети; чем они становились старше, тем настойчивее шли они своими путями, уводившими их от отца. Истина, гласящая, что отцы могут привязать к себе детей, стараясь их понять, звучит неплохо, но осуществить ее в жизни не так-то легко. Какое дело молодежи, как старики понимают жизнь? И сын и дочь были добрые и умные дети, но они жили в своем собственном мире, который был, — да и вполне естественно, это-то отец сознавал, — совершенно отличным от его мира. Эббе узнал одиночество, и помочь ему в этом никто не мог; у него не было близкого человека, с которым бы он мог отвести душу. Но зато он за годы своей жизни приобрел большое душевное богатство, и оно всегда было с ним; на своем жизненном пути он собрал много мыслей и наблюдений и обрел некое таинственное познание, корень которого лежал не в его личном существовании, а, вероятнее всего, во всей жизни человечества. Эббе все чаще задумывался «ад судьбами человечества и говорил иногда, что он, вроде крохотного земного шара, тащит на себе целый мир в своем полете сквозь пространство. В глубине души он и теперь еще не утратил жизнерадостности.

Шли годы. Сын его Нильс закончил педагогическое образование, получил место учителя и женился. Мария вернулась из Высшей народной школы и обручилась с Йенсом Ворупом, дельным, способным парнем, у которого не было ни гроша, но который уже и в ту пору производил такое впечатление, словно хутор привлекал его не меньше, чем Мария.

Эббе Фискер почувствовал, что он силой обстоятельств загоняется в тупик; видно, пора было уходить на покой.

И вот, он начал как-то опускаться. Эббе Фискер никогда не курил и алкоголя не потреблял. Он на всю жизнь запомнил слова директора Высшей народной школы, обращенные им к своим молодым питомцам: кто курит, от того несет, как от свиньи; кто пьет, уподобляется свинье; кто жует табак, сам становится свиньей. С той поры слова эти, навсегда запечатлевшиеся в его памяти, удерживали его от влечения к наркотикам. А теперь он пристрастился к сладкому, — жизнь была ему не мила, если во рту у него не лежал солодовый леденец. Ну что за беда, господи, если человек хочет пососать немного сахара, чтобы подсластить свое существование! Но сахар ли, водка ли, табак ли — от этого дело не меняется! Да, Эббе стал рабом привычки, от которой не мог отделаться, и он стыдился этого.

Однажды он шел по улицам Фьордбю и вдруг почувствовал слабость во всем теле оттого, что проглотил последний леденец. Он остановился посреди узкой улочки и стал в. отчаянии озираться. Вдруг он обнаружил два маленьких окна, где среди горшков с цветущей геранью красовалась банка с солодовыми леденцами, пачка цикория и прочие «товары» такого же рода. Эббе ворвался в лавчонку.

— Свесьте мне леденцов, — почти крикнул он, — но только настоящих солодовых. Я беру для детей, — прибавил он нерешительно, хотя не было никакой видимой необходимости скрывать здесь от кого-либо свою слабость.

Немолодая, маленького роста, хрупкая женщина достала с витрины банку и разломила склеившиеся леденцы. В тонких, увядших пальцах не было силы, и Эббе Фискер смотрел, как" дрожала слабая рука женщины. Он перевел глаза с руки на ее лицо и уже хотел было извиниться за свое нетерпение, но в ту же секунду он узнал ее.

— Анн-Мари, — тихо произнес он. — Моя милая, милая Анн-Мари, — повторял он, и слезы текли у него по щекам.

Они продолжали стоять по обе стороны прилавка, Анн-Мари кротко улыбалась.

— Хватит тебе плакать, по-моему, — сказала она просто. — Ведь слезы все-таки не вода. Я здесь вот уж двадцать лет живу и часто видела тебя на улице, но плакала не так часто.

— Значит, тебе нетрудно было узнать меня, раз ты все эти годы меня встречала, — улыбнувшись, сказал Эббе Фискер и тыльной стороной ладони вытер глаза. — Я же за все это время тебя ни разу не видел, и все-таки узнал. Ты нисколько не изменилась, все те же ямочки на щеках и все такое, совсем как в юности.

— Зато ты сильно переменился, — сказала Анн-Мари, по-матерински разглядывая изборожденное глубокими складками лицо Эббе и его тронутые сединой волосы. — Да это и понятно: тебе многое пришлось преодолеть; нашей же сестре только и дела, что дожидаться своего времени.

Как хорошо она это сказала! Ведь нет сомнения, что жизнь ее была нелегка. Изо дня в день стоять лицом к лицу с неумолимым фактом, от которого тебя ничто не отвлекает! Да, так оно и есть: Эббе переменился, Анн-Мари же осталась такой, как была. Годы, благодарение богу, ее не разрушили; характер ее остался попрежнему кротким и доброжелательным, — таким же, как в юные годы; на щеках играл такой же румянец. Все оттого, что она лишь дожидалась своего времени/

Мария и Йенс Воруп поженились и Эббе Фискер оставил им свой хутор, а себе построил внизу в деревне дом, который назвал — «Тихий уголок», и поселился там вместе с Анн-Мари.

— Поздно пришлось нам свить себе гнездо, — сказал он, когда они вошли в дом, и взял руки Анн-Мари в свои. — Но мы споем с тобой вместе с Грундтвигом: «Как дня начало было светлым, так и конец его прекрасен, — так сердцу мил его закат!» А теперь — спасибо тебе, светлая невеста моей юности, что осталась мне верной и ждала меня!

«Поздно, зато любо», — то и дело повторял про себя Эббе Фискер. Почти на каждом шагу он сталкивался с фактами, приводившими его в изумление: до чего по-разному обошлась жизнь с ним и с Анн-Мари, как мало она ее изменила. Если верно было, что Анн-Мари внешне не постарела, а лишь поблекла, то душой она и вовсе осталась прежней Анн-Мари. Ее внутренний мир все эти годы в буквальном смысле слова пребывал в летаргии ожидания. Теперь она, отдавшись Эббе всеми помыслами, жила рядом с ним как взрослая, но физически не вполне развившаяся девочка, с детской радостью смотрела на него и старалась по глазам прочесть малейшее его желание.

Не верно ли, что женщина расцветает лишь под теплым дыханием мужчины, что нужна 'мужская ласка и радость деторождения для того, чтобы существо ее как бы выкристаллизировалось? Или, быть может, созреванию женщины способствуют эти тысячи как будто бы бесцветных мелочей повседневной жизни, постоянное общение двух людей? Так или иначе, а Эббе Фискер думал, что он нашел непорочную невесту своих юных лет такой же, какой она была некогда; к нему вернулась любовь его молодости, не тронутая молью и ржавчиной.

Эббе Фискер грелся в лучах своего позднего счастья и был твердо убежден, что не выдержал бы испытания Лией, позволившего ему соединиться, наконец, с Рахилью, не будь у него хорошего, светлого детства. И он радовался, что и своим детям сумел создать безмятежное детство, побудив к тому и Ленэ, хотя сама она выросла в скупой и суровой семье, где всех принуждали работать с утра до ночи, и ребенком она радости не видела.

Телесных наказаний дети Эббе не знали; Эббе считал, что доброе начало в человеке требует заботливого ухода, и тогда оно пойдет в рост; добиваться же этого наказаниями — все равно что сечь человека зря, для своего удовольствия. Дети, воспитываясь в таком вольном духе, росли несколько дикими и необузданными. Все, кроме последователей Грундтвига, находили, что они невоспитанны и дерзки, и сомневались, выйдет ли из них толк, когда они вырастут. Но Эббе только смеялся на это: уж ребята его станут настоящими людьми!

Мария в скором времени дошла до предела невоспитанности, но внезапно круто переменилась и стала тихой и мечтательной девушкой; казалось, словно в ней вдруг проснулось чувство ответственности за себя. И с этой минуты, без всякого внешнего вмешательства, она превратилась в мыслящее существо, стремящееся во всех случаях жизни действовать по праву и справедливости. Некоторое время она оставалась на этой ступени, но постоянные толки о том, какая она прямая, справедливая, послужили ей во вред, и в характере ее появились резкость и заносчивость.

— У нее самой слишком мало слабостей, поэтому ей трудно проявлять снисходительность к другим, — говорил о ней порой Эббе Фискер.

Но это было лишь переходной ступенью — пришло душевное смятение и сделало ее нрав мягким и мечтательным. Хорошим человеком стала Мария, но как только смятение овладевало ею, подступу к ней не было ни с какой стороны.

Брат ее Нильс еще долгое время жил, как хотел, и делал что душе угодно. И все-таки пришел срок, и у него в свою очередь появилось чувство ответственности, хоть с ним это случилось гораздо позже, чем с сестрой, — уже в ту пору, когда он сидел на школьной скамье в Высшей народной школе.

 

IV

Нильс Фискер, изгнанный учитель, хотя и был еще молод, но многое уже испытал. Внешне жизнь его как будто протекала спокойно и ровно, без сучка и задоринки: он посещал грундтвигианскую школу для младшего возраста, к конфирмации его готовил грундтвигианский священник в грундтвигианской церкви, после конфирмации он поступил в грундтвигианскую среднюю школу, дававшую право сдать экзамен на аттестат зрелости, — дань времени. После окончания школы он два года под руководством отца проработал на его хуторе. Предполагалось, что он будет сельским хозяином и хутор после отца перейдет к нему; но Нильс не проявлял ни малейшего интереса к сельскому хозяйству, ему хотелось стать учителем и больше никем на свете—только учителем! Ничего не оставалось, как уступить его желанию и послать его в учительскую семинарию. Эббе Фискер не очень-то высоко ценил всю эту книжную ученость, все эти экзамены и прочую галиматью и, чтобы наперед обезвредить их действие на сына, послал его предварительно в знаменитую Высшую народную школу на юге страны, недалеко от границы, где в дни своей юности учился сам.

— Прослушай хотя бы два зимних семестра, — сказал он. — И когда ты, освободившись от всяких бредней, откроешь простор своему внутреннему «я», когда ты найдешь самого себя, тогда можешь спокойно начать свое учение. Тут тебя уж никакая наука с пути не собьет.

В Высшей народной школе юноша чувствовал себя прекрасно. Примерно двести человек учащихся обоего пола жили как добрые товарищи, без всяких любовных интрижек и легкомыслия, на лекциях сидели рядом, а по вечерам приходили друг к другу в комнаты, чтобы вместе подготовиться к завтрашним занятиям или о чем-нибудь поспорить. Проблемы, поставленные великими норвежцами Ибсеном и Бьёрнсоном, еще не утратили своего значения для молодых умов, да и вся система преподавания была так построена, чтобы научить юношей и девушек ничего не принимать на веру, не полагаться на авторитеты, а самим находить решение поставленных жизнью вопросов. Многое тут пересматривалось заново, и молодой Нильс Фискер радовался, когда старые истины, подвергшись испытанию, тускнели, а иногда их и вовсе приходилось выбрасывать на свалку. Это было словно освобождение от пут, буквально легче становилось дышать. Во многих областях он чувствовал себя в полном согласии со своим временем, всякое выкорчевывание старого вдохновляюще действовало на его ум.

Но мало-помалу он начал понимать, что не все можно подвергать испытанию; существовали вопросы, перед которыми педагоги немели, прямо-таки «становились навытяжку». Эти вопросы были священны, их касаться не должно было. Это удивляло Нильса, а подчас и мучило. В нем проснулось чувство ответственности, да еще какой ответственности! Ночи напролет он не смыкал глаз, размышляя о жизни. «Жизнь отчаянно сложна, — думалось ему, — тяжким бременем ложатся на человека ее великие загадки. Единственное, что может спасти, — это правда, это беспощадное изучение самого себя и окружающего мира». И Нильс пошел со своими вопросами к учителям. Но те опасливо уклонялись от прямых ответов и горячо убеждали его укрепить веру в себя и перестать критически относиться к жизни.

— Так ты гораздо больше возьмешь от жизни, — говорили они ему, — Ведь ты хочешь стать учителем и просвещать людей. Но цель просвещения — делать жизнь полней и богаче, а не разнимать ее на части.

Хорошо! Но если жизнь сложилась неправильно? Если люди неправильно к ней подходят?..

Молодого человека ответ учителей не убедил.

На своих уроках они осторожно обходили опасные выводы; перед теорией эволюционного развития они испытывали панический страх и немедленно сворачивали в сторону, как только тема могла привести их к выводам, противоречившим библии. Нильса тем больше это изумляло, что все его педагоги были, каждый в своей области, очень образованными людьми, а один из них был ученый с большим именем.

Серьезный перелом в развитии Нильса произошел после его столкновения именно с этим педагогом, выдающимся физиком. Как-то на уроке, объясняя законы преломления света, он сказал, будто в какой-то известный момент эти законы претерпели изменение, так как, по библии, бог однажды перекинул через небо радугу. Нильс полагал, что христианская религия слишком велика и могущественна, чтобы на ней могло отразиться то или иное толкование законов природы, для науки же, если бы она в данном случае капитулировала, это бы оказалось роковым. Он представлял себе, какие глубочайшие сдвиги произошли бы в природе, если бы эти законы были изменены. Ведь здесь дело не только в радуге; каждый живой организм, каждое растение — все зависит от света. Больше того, ему рисовалось, что все живое вымрет, вселенная рухнет, если изменить один единственный крохотный квант. На том же уроке он спросил у учителя, так ли это. И ответом ему был лишь грустный взгляд. Товарищи Нильса прочли в этом взгляде любимого учителя, что его глубоко огорчила дерзость вопроса, да и сам Нильс так это воспринял. Но после урока знаменитый физик подошел к Нильсу, положил ему руку на плечо и добродушно посмотрел ему в глаза.

— Существует столько благодарного и хорошего материала, из которого можно строить, — сказал он тихо. — К чему же растрачивать свои силы на камень, которого нельзя поднять?

Этот ответ привел Нильса в недоумение. Он не намерен был соглашаться с тем, будто есть настолько трудные задачи, что их решить невозможно. И вот постепенно он начал понимать, что жгучие вопросы современности — то, что является живой жизнью, — обходятся. Но живая-то жизнь и была той центральной проблемой, вокруг которой будто бы здесь — да и вообще в грундтвигианском движении — все вертелось. А может быть, это лишь мертвый звук? Эхо чего-то, что некогда было? Его вдруг охватила неописуемая жажда встретить человека с иным умственным кругозором. С первого дня своего появления на свет он дышал одним и тем же воздухом — все вокруг него было грундтвигианским. Он почувствовал, что привычный с детства воздух стал спертым, дышать нечем, казалось ему. Здесь все держат себя так, точно других форм живой умственной жизни не существует и только остается жалеть тех, кто мыслит иначе, чем в Высшей народной школе; на таких несчастных смотрят сверху вниз, видя в них существа, в которые господь бог забыл вдохнуть дыхание жизни.

Придя к таким выводам, Нильс стал присматриваться и прислушиваться к тому, что делается за стенами школы, и обнаружил, что некоторые люди борются именно за те идеи, которые в школе объявлены кощунственными. Это придало ему смелости, и он принялся изучать жгучие вопросы современности — дарвинизм, социализм. И вот произошло чудо — юноша, который пришел в школу, славившуюся своим религиозным духом, верующим, покинул ее скептиком.

— Не страшно! — успокоительно заявил отец. — Нильс нашел себя, а это никогда не бывает во вред человеку. Случаются вещи похуже.

В грундтвигианской учительской семинарии, куда поступил Нильс, чтобы получить звание учителя, сомнения его еще углубились, и он вернулся домой вольнодумцем.

— Да, да, свобода хороша как для Локе, так и для Тора, — сказал Эббе Фискер. — Нильс хороший человек, с пытливым умом, — а это главное. Пути хороших людей — пути божьи!

Оба изречения, одно Грундтвига, другое Бьёрнсона, звучали обнадеживающе и до известной степени обезоружили окружающих. И все же Эббе Фискер признавался себе, что не совсем то он думал, когда говорил о предоставлении простора внутреннему «я» человека, что сын слишком далеко зашел в этот простор. Эббе умышленно устроил так, чтобы Нильс попал в грундтвигианскую семинарию, надеясь, что под ее благотворным влиянием сомнения юноши улетучатся, — а получилось наоборот! И Эббе пришло в голову: не перестарался ли он? Может быть, грундтвигианством сын уже по горло сыт? Как знать, не вредит ли перекармливание и духовной пищей, так что дети, например, с отвращением отворачиваются от того, чем их вечно пичкали в семье? Мария, правда, не отвернулась от своей детской веры, но ревностными грундтвигианцами ни она, ни ее муж не были, — нельзя сказать, чтобы их жизнь была духовной жизнью в глубоком смысле этого слова.

А разве и в самом кругу грундтвигианцев, если хорошенько присмотреться, было иначе? Даже сам пастор похож не столько на грундтвигианца, сколько на обычного священника — одного из тех, кто не чуждался мирских радостей, для которого подлинной религией являлось чревоугодие. С помощью девиза «назад к государственной церкви» он добивался и получил место приходского священника, мотивируя это тем, что, мол, государственную церковь следует завоевать и возродить изнутри. А грундтвигианская община, словно устав от обособленности и борьбы, доверчиво последовала за ним в загон старой церкви. И хотя еще произносились возвышенные речи, но помыслы уже были направлены на самые мирские дела, и люди играли в карты, распевая грундтвигианские псалмы! Да, не без основания один норвежский священник назвал недавно Эббе последним грундтвигианцем.

Нильсу все это пошло на пользу, больше того — его сомнения создали ему ореол героя. Он слыл подающим большие надежды молодым человеком и, когда окончил семинарию, ему без особых трудностей удалось получить место учителя. От него требовалось одно — держать свои взгляды про себя, и тогда, пожалуй, ему можно будет доверить детей. Эббе не совсем понимал эти рассуждения, но очень был рад за Нильса. Он знал, как страстно любит сын учительское дело, и опасался, что тот не получит места. Только бы он вел себя благоразумно!

Но как раз этого-то молодой учитель, очевидно, и не мог. Нильс считал, что не для того нужны человеку его убеждения, чтобы прятать их за семью замками; и уже на второй год учительства у него произошла стычка с епископом, к которому поступили многочисленные жалобы от родителей. Епископ собственной персоной явился в школу, решив побывать на уроках нового учителя. Дело это могло принять серьезный оборот; но грундтвигианцы — как на родине Нильса в Эстер-Вестере, так и из соседнего прихода, где он тоже учительствовал, — встали за него горой и готовы были ради него открыть там грундтвигианскую школу, в случае если бы Нильса действительно уволили, — и власти замяли дело.

Но атмосфера вокруг него резко переменилась, когда стало ясно, что он вступил на путь, ведущий в лагерь социалистов. Этого ему уже не могли так легко простить — это было изменой богу, отечеству и сословию, из которого он сам вышел. Теперь грундтвигианцы не только не отстаивали Нильса, но всячески травили его и даже подстрекали общину уволить Нильса на основании восьмого параграфа. И добились своего.

Как раз когда вся эта каша заварилась, Нильс женился на бедной, да еще незаконнорожденной девушке, швее по профессии, — тем самым еще подлив масла в огонь. Они поселились в Хижине на Бугорке, откуда открывался великолепный вид. Раньше этот Бугорок служил морским знаком. Хижина принадлежала швее, унаследовавшей ее от своих приемных родителей. Из маленьких окошечек видны были хутора и каждый домик в селе, а далеко на востоке глаз радовал морской простор.

Здесь они часто сидели вдвоем и смотрели на людей, копошившихся внизу, — «двое отверженных», как говорил Нильс Фискер, когда становилось очень уж горько. Отстраненный от любимой работы, он сильно страдал; были дни, когда это так его угнетало, что он не мог никого видеть. Но обычно он не унывал, и тогда взаимоотношения с окружающим миром рисовались ему в светлых красках. Не раз случалось, что он называл их Хижину на Бугорке вышкой, а себя и свою маленькую подругу — выдвинутым далеко вперед сторожевым постом в царстве мрака. И маленькая, слегка кривобокая Петра останавливала свою швейную машину и глядела, радостно изумленная: как в самом деле хорошо, что утренняя заря, разгораясь, румянит их Бугорок задолго до того, как светает внизу, в деревне. Уехать куда-нибудь ни он, ни она не хотели.

— Думается мне, что мое место здесь, — ответил Нильс, когда отец однажды спросил, не лучше ли ему съездить в столицу и там поискать место в какой-нибудь частной школе.

— Там народ все-таки более или менее свободомыслящий; говорят, там даже нравятся люди с передовыми взглядами, — сказал старик. Ему было больно, что сыну не суждено заниматься делом, которое он больше всего любил: возиться с детьми, обучать их.

— Нет, — упорно повторял Нильс Фискер, — мое место здесь, и никуда я отсюда не поеду! Настанет время, когда я смогу, быть может, сделать что-нибудь стоящее, а пока мне приходится довольствоваться маленькой ролью: быть живым укором для вашей нечистой совести.

И он был таким укором. Нильс не позволял запугать себя, не молчал и не прятался, он появлялся повсюду, где шли какие-либо собрания, и не обращал внимания на неприязнь окружающих. Вначале, где бы он ни высказывал свои взгляды, он был одинок, выслушивал насмешки и оскорбительную жалость: ведь он, мол, не больше, как несчастный, наивный фантаст. Но потом к нему присоединился сначала один, потом еще один — глядь! и их уж был маленький отряд, и отряд этот на всех собраниях и всюду, где только мог, наносил мощные удары по устаревшим взглядам, возмещая силой ударов свою малочисленность. Надо думать, что вера Нильса в себя и в правоту своего дела была очень велика, если он все это на себя брал. Его рассудительность и в то же время уверенность в себе не могли не произвести впечатления, особенно на мелкий люд; и многие про себя соглашались с ним, когда он поднимался и брал слово. Но пока на этом и кончалось: открыто выражать свое одобрение мало кто из бедняков решался, из страха перед богатыми крестьянами.

Трудно было старому Эббе разобраться во всем этом. Он возлагал большие надежды на своего единственного сына, и, хотя был очень терпимым и уважал всякое убеждение, добытое ценой большой внутренней борьбы, его глубоко огорчало, что Нильс отрекся от веры своего детства и стал вольнодумцем. Эббе вовсе не считал, что поэтому сын его погибший человек, — но у сына стало меньше шансов на полноценную жизнь; лишь свет веры, по мнению Эббе, придает существованию подлинный блеск и тепло.

И Эббе Фискер спрашивал себя: в чем его вина, почему все так произошло? Он оглядывался мысленно на воспитание, которое дал своему сыну, оглядывался на свою жизнь с ним под одной крышей, перебирал в уме влияния, которым подвергался Нильс уже взрослым парнем, — все было в полном порядке, в радостных переживаниях недостатка не было. Справедливость, присущая Эббе, заставляла его искать причину в самом себе. Ведь вот не сумел же он так пронизать светом веры каждое свое действие, чтобы она все победила. В несовершенстве Эббе, не сумевшего жить так, чтобы во всех его делах чувствовалось присутствие бога, и следовало искать причину бегства сына. Сын разочаровался и ушел — ушел, быть может, в надежде обрести лучшего бога. То, что можно обойтись без всякого бога, Эббе Фискер представлял себе с трудом.

Насколько он, Эббе, разбирается в людях, никто не предъявляет к себе такие огромные требования, как Нильс. Стало быть, не все было неправильно в воспитании сына! И какое-то невысказанное чувство, жившее в душе Эббе, удовлетворенно откликнулось, когда Нильс объявил себя социалистом. Старый грундтвигианец не понимал, почему община во главе с пастором видит в этом самое страшное, что может произойти с человеком.

 

V

Учитель Нильс Фискер вышел на прогулку, хотя бушевала метель, — он даже любил такую погоду, любил ураганный ветер, вызывавший на бой, хлеставший по лицу, чтобы принудить человека повернуться спиной и обратиться в бегство.

— Ему бы только свое упрямство и строптивость показать, — говорили люди, когда он, продираясь сквозь непогоду, шел мимо их окон. — Он обязательно найдет против чего взбунтоваться, иначе ему и жизнь не мила!

В этой его потребности во всякую погоду бродить по полям и лесам его маленькая жена усматривала признак бесстрашия.

— Мало тебе того, что с людьми воевать приходится, — не то увещевая, не то с укором говорила она.

Нет, Нильс Фискер никогда не уставал от борьбы, сколько бы, с кем или с чем ни приходилось вести ее. И его маленькая жена гордилась этой его чертой.

Теперь Нильс сверх всего еще бился над задуманным романом. Он вставал с зарей и во время своих утренних скитаний ратоборствовал с материалом, возвращаясь домой в отчаянном настроении. Он хотел написать книгу, которая бы на примере его собственной жизни показала мученический путь новых идей, книгу о распятии и победе — поздней победе, которая опоздала, потому что прогресс успел уже родить новые идеи и новых мучеников за них. Роман о трудолюбивом животном с ленивым умом — о человеке!

— Разве ты и писатель тоже? — изумленно и обрадованно спрашивала маленькая Петра.

— Не знаю, это покажет будущее. Только когда книга написана, можно сказать, писатель ли тот, кто ее сочинил, или не писатель. В том значении, какое это слово приобрело сейчас, меня не прельщает честь принадлежать к писательскому цеху. Нынешние писатели — это люди, которые, сидя в крематории, выписывают орнаменты на урнах с пеплом мертвецов. А у меня нет никакого желания тащиться в обозе. Лучше уж быть как барды в старину, которые шли впереди отряда и своими песнями зажигали сердца воинов. Куда мне в уникумы лезть, не гожусь я для этого, — с улыбкой продолжал он, обнимая за плечи свою Петру. — Я уродился ни в мать, ни в отца, как говорят крестьяне; во мне слишком крепко засел пролетарий, откуда бы он там ни взялся. И должен признаться — считаю честью этот «позор». Мне важнее для души черный хлеб, а не изысканные кондитерские изделия.

— А что такое уникум? — спросила Петра; она поняла едва половину из того, о чем говорил Нильс.

— Теленок о двух головах или человек о шести пальцах на каждой руке! Да ты, наверно, не раз видала таких на ярмарках, — сказал Нильс, греясь у печки.

— Но какой в них толк? Они отвратительны! — испуганно сказала Петра, приходя в ужас от одной мысли, что нужно еще тратить слова на объяснение, почему не хочешь иметь какое-либо дело с такой компанией.

— Ну конечно, они отвратительны, как все ненормальное. Человек-змея, который так изгибается, что может просунуть голову между собственных ног, или танцовщица, которая подбрасывает ноги до самой головы, — то и другое, надо сказать, одинаково противно. Это фокусники, а у простых, естественных людей фокусники всегда вызывают брезгливое чувство; по крайней мере на меня они так действуют. И я молю бога, никогда не называться писателем в теперешнем смысле слова. Если мы доживем когда-нибудь до такого общества, где все будут людьми, то тогда, мне думается, понятия писатель и человек, в полном и лучшем смысле этого слова, будут означать одно и то же. И я тогда с большой радостью назовусь писателем.

Нильс вернулся домой весь засыпанный снегом, с раскрасневшимся лицом.

— Долго же ты сегодня гулял в такую непогоду, — сказала Петра, беря у него из рук пальто, чтобы повесить его просушить возле печки.

— Ничего, Петра, зато я сегодня вернулся с богатой добычей! — сказал Нильс Фискер и сел к столу, на котором его ждал завтрак: горячее молоко, хлеб, масло. — Сегодня я увидел датскую крестьянскую страну, как она, распростертая, лежит перед лицом господа, просвещенная, богобоязненная и трудолюбивая — самая культурная в мире. И теперь я знаю: мы тут, на нашей родине, спим сном праведников, и пока что нас ничто не может разбудить. Можешь себе представить, какие чувства вызвали слухи о войне? Радость! Понятно тебе? Люди радуются тому, что цены на продукты подскочат, что, мол, хорошие времена наступают для крестьян! Радуются совершенно открыто, публично говорят об этом первым встречным, даже не понимая, что если еще, в самом крайнем случае, об этом можно подумать про себя, то вслух произносить такие вещи уж никак невозможно. Что одному крышка, то другому пышка, как говорится. Хорошие времена наступают для воронья и крестьян-богатеев.

— Значит, тут уж во всяком случае они не спят, — наивно заключила Петра.

— Не только не спят, но прямо-таки огнем пышут! Вот как! И это именно самое печальное. Ведь душевное бодрствование не то же самое, что физическое. Мы говорим «человек спит», когда у него душа спит; физиологические функции во время сна не замирают. А в данном случае они уж наверняка действуют, да еще усиленно! Чем мельче душа и сердце, тем вместительнее желудок.

Петра недоумевала.

— Ведь наши крестьяне такие работящие, такие просвещенные, — возразила она.

— А может, они высыпаются после чересчур тяжелого дня, и пробуждать к жизни таких до смерти утомленных людей грешно. Некогда здесь, на нашей родине, мы не спали: наши крестьяне, наши рабочие, каждый на своем фронте, — шагнули далеко вперед и разбудили остальные северные страны. Беда в том, что в наше чертовски грозное время спать нельзя: за рубежом готовятся, повидимому, крупные события.

— А как ты думаешь, твой зять тоже такой? — спросила Петра, пораженная тем, что услышала.

— Йенс Воруп честный малый, но он либерал, англоман с головы до пят! Это тип современного датского крестьянина — крестьянина, взращенного Высшей народной школой. Он преследует вольнодумство, а сам, как это ни смешно, является порождением нового экономического направления свободомыслящих — либерализма. Его стихия — свободная конкуренция с девизом: «один против всех, вое против одного». Ему никто и ничто не дорого. Даже чувство сословной солидарности живет в нем как-то особняком от этой его установки: дальше участия в кооперативных предприятиях он не идет. Сравни его с моим отцом, и ты сразу увидишь разницу. Отец не обременил хутор никакими долгами. Йенс же сумел за десять лет обвесить его до самой крыши грузом ипотек. И это несмотря на то, что он, как крестьянин, куда более деловой человек, чем отец. Отец мыслит себя социальной единицей, и хотя он, как и другие старогрундтвигианцы, намного религиознее, чем Йенс и его поколение, у меня с ним чаще находится общий язык, чем с зятем. С Йенсом меня разделяет социальный момент, а не мое свободомыслие. Люди его толка инстинктивно ненавидят все, в чем есть социальная направленность; наш крестьянин экономически в гораздо большей степени индивидуалист, чем наши промышленники и ремесленники. И это объясняется тем, что мораль его построена не столько на грундтвигианских заветах, сколько на поклонении золотому тельцу.

Перед Петрой так и мелькали иностранные слова и совершенно новые для нее понятия. Она была умной и любознательной женщиной, но, как она ни морщила свой лоб, усеянный мелкими веснушками, она все же не могла следовать за ходом мысли Нильса. А что гораздо хуже — когда Нильс говорил, Петре приходилось останавливать свою швейную машину и слушать, — ведь для него это было единственным вознаграждением за все: он обучал ее. И как ни радовалось ее сердце, что у нее такой умный муж, она, вечно озабоченная своими жалкими заказами, даже не могла как следует вникнуть в его речи.

— Теперь, Нильс, помолчи немного и дай мне закончить работу, я должна ее отнести, иначе у нас с тобой завтра не будет денег на обед.

— На обед? — Нильс Фискер лихорадочно сунул руку в жилетный карман и вытащил несколько скомканных бумажек. — Вот, возьми, мне дал их отец. Говорит, что Йенс уплатил ему.

— Если Йенс Воруп платит проценты, значит жди светопреставления! — воскликнула Петра.

Нильс рассмеялся.

— А может, отец взял их из собственного кармана, кто знает, — сказал он.

Подсев к окну, выходившему на восток, он под непрерывный стук швейной машины принялся за работу. Сегодня это был не роман, который он писал, а статья для одной из рабочих газет.

В хорошую погоду Нильс и Петра после обеда выходили обычно погулять вдвоем; иногда они бродили по заросшим вереском холмам, где пасся скот, а иногда спускались к фьорду. Люди глазели на них и говорили:

— Госпожа совершает свою послеобеденную прогулку. Петра огорчалась, Нильс же смеялся.

— Не обращай внимания, — убеждал он ее, — иначе эта беспросветная глупость съест тебя с потрохами!

Под вечер Нильс большей частью опять уходил. Он отправлялся за многие километры от дому, чтобы выступить перед десятком промокших и продрогших батраков.

Возвращался он после таких походов всегда радостно возбужденный. Петра же отнюдь не была в восторге от этих его хождений сквозь мрак и дождь, когда трудно было даже разглядеть дорогу.

— Мало ли что может случиться с тобой ночью, да и простудиться в такую погоду ничего не стоит, — озабоченно говорила она, волнуясь за мужа. — И потом вообще опасно... — она думала о богатеях, питавших к Нильсу жгучую ненависть за агитацию, которую он вел.

Но Нильс и слушать не желал об ее тревогах.

— Знала бы ты, какая это радость, когда от твоих слов в усталых, потухших глазах зажигается свет, — говорил он. — Ведь это единственная радость, которая осталась мне, отставному «фантасту»! А ты слышала, что и с моим преемником там тоже всякие неприятности: он будто бы приставал в школе к девочкам! Но дело замяли; новый учитель, видишь ли, правоверный, — а это главное. Ведь он же не полез ни к кому в карман, — вот это действительно было бы преступлением. А осквернить несколько детских душ — такой поступок можно и простить!..

Нет, Нильса ничем не проймешь. Он всегда бодр и уверен в себе; в этом он похож на своего отца, старого Эббе. Немалая заслуга и Петры была в том, что Нильс не падал духом, но когда он ей об этом говорил, она отрицательно мотала головой. Жизнь научила ее скромности, и Петра не могла поверить, что она так много значит для него. Больше всего ее мучила мысль: а вдруг Нильс не настоящий писатель? Если так, то в этом ее вина! Ведь писатель — властелин в мире любви, и все красивые женщины, само собой разумеется, принадлежат ему! А тут что? Разве она, бедная кривобокая швейка, может вдохновлять Нильса?

— Не волнуйся, Петра, — смеясь успокаивал он ее. — Если я пишу роман, то это еще не значит, что я писатель. Писатель — это существо, плетущееся в хвосте за другими; это эстет, возникающий из небытия лишь после того, как брожение, а с ним, в большинстве случаев, и сама жизнь канули в лету. Писатель — это отстой культуры, часто — осадок на дне ее, последнее, что оставляет после себя процесс становления определенной культурной эпохи, — ее экскремент. А чтобы удержать за собой это высокое назначение, он объявил своим девизом «L’art pour l’art », — осадок ради самого осадка. Ну как ты думаешь, неужели я захочу плестись в этом обозе? Нет, я хочу помогать строить новое общество. Меня не влечет это вываренное искусство, я не люблю этот так называемый «язык богов». Божеское для меня — это безыскусственная речь многомиллионных человеческих масс и то, что она выражает.

Петра, как уже говорилось, поняла лишь часть из всего сказанного Нильсом и в этом увидела лишнее подтверждение того, какой незаурядный у нее муж. Но она сделала вид, что поняла все. И он, гордый своей маленькой умной женой, радовался, что есть на свете человек, с которым можно поделиться мыслями и чувствами, не боясь быть непонятым.

 

VI

В конце марта исполнялось десять лет со дня свадьбы Йенса и Марии Воруп. Поэтому ежегодный пир на святках отменили, решив зато отпраздновать десятилетие с особой пышностью.

Одному поросенку по этому поводу пришлось распроститься с белым светом, несмотря на протест Ворупа. В поросенке было весу шестьдесят пять килограммов; мясистый, с тонким слоем жира, он предназначался для кооперативной бойни.

На протесты мужа Мария только посмеялась:

— У тебя сейчас так много поросят, да и свинина нынче не в цене.

— Это, конечно, верно, но ты выбрала как раз самого лучшего поросенка из всего поголовья.

— Почему это только англичане должны есть хорошее? Ведь мы тоже люди!

И правда, на хуторе было теперь достаточно свиней: неудавшаяся спекуляция картофелем заставила Ворупа удвоить свиное поголовье. И Йенс Воруп уступил Марии. Он любил свою жену и с удовольствием смотрел на нее в эту минуту: она стояла перед ним энергичная и живая, без следа какой-либо мечтательности в лице и, держа в руке большой нож, алчно оглядывала хлев. В последние дни в ней чувствовался какой-то большой, хороший подъем, так пусть же она разок похозяйничает вволю.

И Мария похозяйничала вволю! Помимо поросенка, отдали богу душу полдюжины уток, перенеслись в иной мир два десятка голубей, пришлось проститься с жизнью и новорожденному теленку, раньше чем он узнал вкус материнского молока. Такой теленок, только что вынырнувший из темного небытия в мир сей, считался в Эстер-Вестере лакомым кусочком, мясо его прямо-таки таяло во рту. Для тех немногих чудаков, кто не разделял этого мнения, найдется что поесть. Четыре-пять кур окончили свое бренное существование во имя крепкого бульона, — это были плохие несушки, всю зиму они пролодырничали, почти не неслись, и все равно им был бы конец. Кроме того, Мария послала на переправу за угрями.

А сколько всего еще надо было закупить в Фьордбю! На Ворупа в таком деле надежда была плоха, поэтому Мария послала за отцом, с просьбой приехать и затем отправиться с ее поручениями в город. Старый Эббе тотчас же примчался: для него не было бо́льшей радости, чем сознание, что дочь нуждается в его помощи, что она зовет его. Мысль, что он нужен на хуторе, давала ему какое-то удовлетворение.

Моментами, в самый разгар деловой суеты, Мария Воруп спрашивала себя: какой смысл во всем этом? Ее вдруг морозом прохватывало при мысли, что она хочет отметить праздником свою совместную жизнь с человеком, который был для нее — во всяком случае часто бывал — чужим. В такие минуты ей хотелось отшвырнуть прочь большой кухонный нож и убежать — недалеко, всего-навсего в спальню, к своему ларцу. Но обстоятельства были все же сильнее и помогали ей овладеть собой. Что сказали бы работницы, если бы она сейчас ни с того ни с сего бросила все и убежала? А то, что наготовили для пира, выбросить, что ли? Жизнь и ее будни побеждали.

И вот наступила торжественная годовщина свадьбы. С утра Йенс и Мария Воруп поехали в церковь и причастились у пастора Вро, священника свободной общины, как его все еще называли. Йенс чуть было не поехал из церкви прямо в Фьордбю, а оттуда поездом в Копенгаген, где созывалось совещание представителей от кооперативных объединений по экспорту картофеля с целью договориться об установлении официальной продажной цены картофеля. Но на выручку пришел телефон, и дело обошлось без поездки, с Йенса лишь взяли слово, что он постарается не отлучаться далеко от аппарата, чтобы в случае надобности его можно было позвать.

— Тебя совсем замучили, — сказала Мария и погладила его по щеке, — нехватало только, чтобы ты и сегодня не был дома — в годовщину нашей свадьбы. — От одной мысли, что это вообще могло случиться, она вдруг помрачнела и замолчала. — Знаешь, — сама же прервала она молчание, — по-моему, все-таки хорошо, что не всем хуторянам приходится столько разъезжать, сколько тебе.

— А по-моему, было бы совсем неплохо, если бы наши хозяева немножко больше пошевеливались, — благодушно сказал Йенс, не отвечая на скрытый намек в словах Марии, а может быть, и не замечая его вовсе. — Для работы на хуторе у нас есть батраки и машины, а наше дело — следить за общей конъюнктурой.

— Я больше всего имела в виду нас, бедных женщин, которые остаются дома, — сказала Мария.

Йенс Воруп удивленно посмотрел на жену: неужели она и впрямь думает, что он разъезжает ради собственного удовольствия? Он сердито натянул вожжи, и сытые кони бодро рванули с места.

Им уже давно пора быть дома, ведь вся работа стояла, а ее еще оставалось порядочно. Марии пришлось надеть передник, чтобы помочь девушкам. Одно завершающее энергичное усилие, и вот уже дело с обедом настолько продвинулось вперед, что закончить его девушки могли уже сами. И Мария принялась накрывать на стол. Это была чистейшая арифметическая задача — так составить столы, чтобы всем было просторно и чтобы белоснежные камчатные скатерти с аккуратно заглаженными складками сияла во всей своей красе. Мария позвала Ворупа, забравшегося в кабинет, и заставила его помогать ей делом и хорошими советами.

— Ты, конечно, не забыла поставить прибор пастору Вро на почетном месте, в верхнем конце стола?

— По-моему, ему будет удобнее на диване.

— Мне думается, он обидится, если не усадить его на почетное место.

— А я думаю, что он обидится, если его не усадить на диван!

Они дружно рассмеялись и решили, что единственный выход из этого затруднения — поставить диван к почетному концу стола. Это было не очень красиво, да и красный плюшевый диван рассчитан был на двоих, но ничего не поделаешь.

— Сегодня вокруг нас не должно быть ни одной недовольной физиономии, — сказал Йенс Воруп.

— Собственно место во главе стола следовало бы занять нам с тобой, — произнесла Мария, — это было бы самое правильное. А пастор премило поместился бы рядышком со своей половиной.

Наконец столы были накрыты и обильно украшены зеленью и цветами из садоводства в Фьордбю. У каждого прибора — белоснежная салфетка, искусно сложенная Карен в форме веера, и по полбутылке леовиля. Йенс и Мария, взявшись за руки, окинули оценивающим взглядом общую картину и отправились переодеваться. В кухне всем заправляла повариха, приглашенная из города, и Мария вполне могла на нее положиться.

Вот к хутору подкатила первая бричка, доставившая директорскую чету из Высшей народной школы в компании с Нильсом и Петрой. Вслед за ними явились, прийдя пешком через поле, учитель Хольст с женой. У Хольстов лошадей не было, в свободную общину они не входили, а принадлежали к официальной церкви. Учитель Хольст был по совместительству еще и причетник, и грундтвигианская община получила его, так сказать, в наследство, когда перешла в государственную церковь.

Дорога, по которой шли Хольсты, совершенно раскисла, и госпожа Хольст промочила ноги; ей пришлось пройти в спальню Марии и там переобуться — хорошо что она захватила с собой в сумку домашние туфли.

Затем прибыл вместе с женой депутат ригсдага от округа, хуторянин Нэррегор, привезший на своей бричке пастора и его супругу. Чета Нэррегор преподнесла юбилярам два зонтика — мужской и дамский.

— По случаю вашей «медной свадьбы», — сказал, шутя, Нэррегор. Зонтики были не совсем новые, но такая уж слабость водилась за Нэррегором: когда нужно было сделать подарок, он всегда являлся с несколько подержанным зонтом.

Управляющий молочной фермы и его жена приехали вместе с хуторянином Термансеном на его бричке, и, как всегда, правила Термансенша. Вскоре весь двор заполнился выездами самого разнообразного вида.

Мария всматривалась в них — отцовской брички там не было. То, что Анн-Мари не приехала, само собой понятно, но без отца сегодня ей было бы грустно. Она разыскала Сэрена Йепсена, и через несколько минут со двора выехала за стариком Эббе маленькая одноколка. Мария знала, что иначе отец не явится: он не из тех, кто пешком пойдет на такое торжество, да еще на своем родном хуторе.

Приятно смотреть на все эти брички, повозки, коляски. Батраки — они были сегодня хорошо настроены — расставили их красивым полукругом в глубине двора. Это вам не то, что автомобили, от которых хозяйскому работнику никакой пользы. Тут выручишь не меньше как далер чаевых на брата!

Пастора Вро с помощью двух дюжих работников благополучно сняли с брички и усадили на стул, а оттуда он уже проследовал по замощенной части двора; в данную минуту он сидел в глубоком кресле в кабинете Ворупа и отдыхал от затраченных усилий. Женщины собрались в столовой и расположились так, чтобы им был виден их духовный наставник: на него очень интересно было смотреть, когда он думал, что никто за ним не следит. Тут он вел себя иной раз, как расшалившийся подросток-великан и даже больше — как гигантский неуклюжий щенок. В таких случаях можно было не сомневаться: сегодня он оделит своих сотрапезников столь обильной духовной пищей, что, даже придя домой, они еще долго будут ее пережевывать. Сейчас он сидел и играл в кошки-мышки с телефонным аппаратом: то медленно протягивал к нему руку, то быстро, с испуганным выражением лица отдергивал ее; при этом он пыхтел, выпячивал губы и высовывал кончик красного языка. Женщины, улыбаясь, переглядывались: известно было, что пастор еще никогда в жизни не говорил по телефону, — он боялся телефона и утверждал, что внутри аппарата, несомненно, сидит живое существо.

К женской компании присоединилась маленькая, запуганная пасторша.

— Да, да, сегодня Вро в подходящем настроении, — зашептала она, — сегодня на него снизойдет благодать, если только, конечно, не очень долго будут тянуть с обедом. — Она оглянулась с видом сильнейшего беспокойства.

Но тут как раз вошла Мария и попросила всех к столу. Пастор еле поместился на диване, и жене его пришлось отодвинуться на самый край стола. Посмеялись: ведь диван-то рассчитан на двоих.

— Совершенно верно, но только для влюбленной парочки, — живо возразил пастор. — Заметьте — для влюбленной! А когда человек женится, ему уже тесно вдвоем.

Вот действительно здоровый, естественный взгляд на отношения мужа и жены, — уж подлинно Лютер!

За столами было шумно и весело; гости решили, видно, взять от этого дня все, что только можно, и смеялись каждому острому словцу.

Мария и Йенс Воруп сидели плечом к плечу во главе среднего стола. Раскрасневшаяся Мария ежеминутно готова была вскочить: суп все еще не подавали, а пастор Вро явно хотел есть. Он посматривал в окно на облака и нервно барабанил по столу. Но вот из людской послышался грудной голосок Арне:

— Ну, теперь, девушки, несите!

Карен поставила мальчика к дверям, приказав смотреть в замочную скважину и подать ей знак, как только гости усядутся за стол. Под смех, вызванный возгласом мальчугана, двери людской распахнулись, и три девушки в белых наколках и белых передниках одна за другой вошли в столовую, осторожно неся в руках каждая по миске с дымящимся супом. В воздухе разлился пряный аромат. Зазвенели тарелки и разливные ложки, гости беспокойно заерзали на своих стульях, шаркая ногами от напряженного ожидания. Разговоры прекратились. Тяжелая фигура пастора Вро буквально вздулась на своем диване; нетерпеливым взглядом следовал он за движением разливной ложки от миски к тарелке. И вот, обхватив обеими руками наполненную до краев тарелку, низко склонившись над ней и зажмурившись, он начал хлебать. Ну чем же не Лютер! На третьей тарелке он перевел дыхание.

— Гм, два сорта клецок, — произнес он и вытер пот со лба. — Вы замечательная хозяйка, Мария! — Золотая оправа его очков засияла над Марией, как солнце; от похвалы пастора она покраснела.

Дохлебав до половины четвертую тарелку, пастор вдруг отложил ложку.

— Кто их делал? — спросил он через стол; это все еще относилось к клецкам.'

— Карен, — ответила Мария. — Вот та, у которой красивый рот и белые зубы.

— Превосходно! Превосходно! — кивнул пастор и вернулся к прерванному занятию.

Остальные гости, забастовав после второй тарелки, сидели, болтая между собой, и с улыбкой поглядывали на своего духовного пастыря. Невольно вспоминалась им картина, которую он нарисовал перед ними в одной из своих остроумных проповедей, имея в виду самого себя: гора мяса, и над ней реет дух, лишь время от времени опускаясь на ее макушку. Однако не довольно ли ему наливаться супом, ведь из-за него жаркое не подают!

Мария думала примерно о том же, хотя ей и было приятно, что пастору Вро, весьма разборчивому в еде, так понравился суп. Но жаркое... если его еще долго придется держать в духовой, оно может пересохнуть; ведь для возбуждения аппетита надо еще сначала подать телятину. Тем не менее Мария, как гостеприимная хозяйка, считала нужным настойчиво предлагать пастору. — конечно, если суп ему по вкусу, — еще тарелочку. Он уж готов был уступить ее просьбам, но тут вмешалась жена:

— Помни, что, кроме супа, еще что-нибудь будет, отец, — умоляюще сказала она. — Ведь врач велел тебе соблюдать диету!

Пастор Вро откинулся на спинку дивана с видом мученика, который ради сохранения супружеского мира вынужден покориться глупому капризу своей дражайшей половины,- И Мария, наконец, смогла подать знак девушкам: сменить тарелки для следующего блюда.

За столами велись оживленные разговоры. Депутат передавал всякие смешные истории, случавшиеся на заседаниях парламента. Термансен, из боязни сквозняка обвязавший голову платком, плаксивым голосом рассказывал свои сны. Ему постоянно снилось, будто он женщина, — прямо-таки поразительно, до какой степени он иной раз мог во сне перевоплощаться в женщину! Учитель Хольст слушал его, сильно наклонившись вперед и отогнув рукой одно ухо, лицо его с прищуренным левым глазом было багрово-красным от сдерживаемого смеха. Маленькая, вертлявая Ловиза Хольст дергала его сзади за полу, боясь, как бы он не поддался душившему его приступу смеха, что нередко бывало с ним. Термансен пытался как раз возможно красочнее описать, как он рожал во сне двойню. Дородная жена его, примкнувшая к другой группе гостей, где, направляемый Ворупом, велся спор о преимуществе искусственных удобрений перед естественными, искоса бросала на мужа уничтожающие взгляды, которые он старался не замечать. Сине Термансен в такой же мере была скупа на слова, как он словоохотлив; передавали, будто бы перед сном она курит длинную трубку, а он, в ночной рубашке и белом чепце, лежит рядом и ждет, покашливая, пока она накурится и обнимет его. Но так как эти сведения исходили от учителя Хольста, то достоверность их следовало подвергнуть сомнению. Верно было то, что вела все хозяйство на хуторе она, он же выполнял обычно домашнюю работу.

Но вот пастор Вро поднял мясистое лицо, на котором поблескивали золотая оправа и стекла очков. Гости сразу прекратили разговоры и с интересом повернулись к нему Было ясно, что настала его минута и он сейчас заговорит.

Пастор чаще всего вдохновлялся за обильной трапезой и в этом тоже походил на великого реформатора. Свои лучшие проповеди он, как правило, произносил за столом, а светские речи, пересыпанные остротами, — с церковной кафедры. Никто никогда не знал, чего ждать от него, — но как раз это-то и было в нем самое чудесное.

— Вот за нашим столом ведутся споры о Креструпе, — начал он, как бы откликаясь на устремленное к нему безмолвное внимание, — о деле Креструпа, как это следует, пожалуй, назвать. Вот бедняга! Уж подлинно, оскорблен и сам же покрыт позором. Сначала стерпел побои от собственного батрака, а потом предстал перед судом по обвинению в насильственных действиях и жестокости. Удивительные времена, что и говорить!

— Да ведь он первый затеял драку, — поправил пастора старый Эббе.

— То есть он хотел проучить своего батрака. Драка могла возникнуть лишь в том случае, если бы батрак ответил ударом на удар хозяина. А может быть, я не прав? Может быть, я человек слишком уж старого закала? — Он обвел взглядом свою аудиторию.

— Чур! Я ничего не сказал, — смеясь, произнес депутат и поднял вверх обе руки. — Меня выбирали крестьяне и рабочие, и на сей раз я держу нейтралитет.

Учитель Хольст зажмурил левый глаз; все рассмеялись и принялись объяснять, как, по всей вероятности, все это происходило между Креструпом и его работником. Но в выводах своих были сдержанны.

— Кто его знает, все это так изображается, что начинаешь думать, может и в самом деле работник был прав, — заметил управляющий молочной фермой. — Очень трудно разобраться тут.

— Разобраться! — Пастор Вро внушительно выпрямился. — Простите, дорогие друзья, я, право, не понимаю, в чем тут еще нужно разбираться? Таково, к сожалению, наше время: никто более не отваживается стать на чью-либо сторону, и меньше всего — на сторону человека своего собственного сословия. Ах, надо, мол, быть человеком просвещенным, выслушивать обе стороны, при всех обстоятельствах отстаивать величайшую справедливость. Ох, несчастные же мы создания с нашими требованиями справедливости! А от матери, по-вашему, тоже следует требовать беспристрастности и объективности, как мы это называем? Если было бы так, то материнская любовь гроша ломаного не стоила бы. Пресловутый демократизм до того разложил нас, что, какой бы вопрос ни решался, мы отсюда немножко отнимаем, а сюда немножко прибавляем, и вообще предпочли бы расколоться на две половины, чтобы удобнее было рассматривать каждую вещь с двух сторон. Мы едим суп и плюем себе в тарелку, чтобы показать, какие мы просвещенные и передовые люди! Так мы относимся ко всему и ко всем! Даже господа бога нашего не пощадили — не избавили его от нашего приторного преклонения перед ним, — ведь и у него могут быть недостатки. Когда он в гневе обрушивается на нас ударом, мы отвечаем ему таким же ударом, — как тот батрак. И происходит драка — с последующим приговором! А кто ж осужден? Тот, кто умнее, — господь бог, значит; ибо ему-то полагается быть рассудительным. Хотите сказать: мы, мол, демократы? Тряпки мы, вот кто! У нас нет мужества принять взбучку свыше, и нет мужества отдубасить ниже стоящего. Почитание вывелось у нас совсем — ни мы никого не почитаем, ни нас никто не почитает.

Пастор Вро сделал паузу: подали знаменитую телятину; она была приготовлена в виде рагу, но под кисло-сладким соусом, и пастор ел его ложкой. Мясо действительно таяло во рту. Потрудившись над второй порцией, так что пот выступил у него на лбу, — пастор Вро продолжал:

— Не правда разве, что вот мы с вами сидим тут, мнемся и, вместо того чтобы высказать свое твердое мнение, озираемся во все стороны; вслух произносим просвещенные речи, а в сердце своем убеждены в обратном. Никто из вас не отвернулся — в этом вы были единодушны! — от того хозяина из соседней общины, который коровьим пометом вымазал лицо своему подпаску за то, что тот уснул на работе. Конечно, коровий помет — суровое наказание, и я вовсе не хочу сказать, что он является таким уж подходящим средством против халатности. (Йенс Воруп первый возразил бы, что коровий помет с гораздо большим успехом можно применить для других надобностей.) Но здесь важно символическое значение этого случая — варварский характер поступка, если хотите! Наш крестьянин единственный, кто счастливо донес до нашего сентиментального времени толику здорового варварского образа мыслей; вот почему так приятно видеть, что хоть на словах вы и осуждаете этого хозяина, а на деле играете с ним в карты, как раньше. В душе вы все еще варвары, вам нехватает лишь уменья заставить уважать себя. Так прочь же все эти «неудобно» да «стыдно», «вот это можно, а этого нельзя»! На свалку пресловутого «культурного человека» да «просвещеннейшего датского крестьянина»! Надо покончить с дерзостью ниже стоящих поучать выше стоящих — все равно, работник то или хозяин, дети или родители, сам ли ты это, или твой господь бог. Ох, и бедный же наш господь бог! Чего только не приходится ему терпеть нынче, нашему господу богу, как на земле, так и на небе. С отношением детей к отцу, с патриархальным духом — у нас неблагополучно! Мы стали слишком свободомыслящими, дети мои. Настало время Тору заковать Локе в кандалы, даже если бы это стоило ему рук, — иначе бунтарство Локе приведет наш народ к гибели!

Никто не возражал пастору. Правда, и старик Эббе и сын его, каждый со своей точки зрения, мог бы многое сказать по этому поводу, но оба предпочли молчать. Пастор Вро не терпел никаких возражений, и пытаться опровергнуть его было совершенно бесполезно. Он говорил парадоксами и не умел вести спор, поэтому, что бы он ни сказал, попытка убедить его, что он не прав, была заранее обречена на неудачу. Как ни странно, но в своей грундтвигианской аудитории он встречал сочувствие.

— Культурность, просвещение — труха все это! — продолжал он, отдышавшись. — Вы, крестьяне, не должны склоняться ни вправо, ни влево; вы должны следовать только своему крестьянскому инстинкту. Только одна крестьянская культура чего-нибудь и стоит.

— А на что нацелен этот наш особенный крестьянский инстинкт, хотел бы я спросить, если мне было бы позволено взять слово для короткого замечания, — сказал депутат ригсдага, который, повидимому, чувствовал себя задетым в своем либерализме. — Мне кажется, что слишком ярко выраженный инстинкт никогда к хорошему не приводит.

— Это верно, — нерешительно подтвердил учитель Хольст.

Пастор Вро улыбнулся ему с таким видом, точно хотел сказать, что причетнику разрешаются вольности в разговоре со своим священником.

— Да, Андерс Нэррегор, — все с той же непререкаемостью в голосе обратился он к депутату, — об этом я у тебя спрашиваю: что стало с вашим инстинктом? Можешь ли ты отличить по виду крестьянина-грундтвигианца от любого прилично одетого обывателя, учителя там или лавочника? Крестьянин утерял свой инстинкт с его характерными особенностями и соскользнул в гнилое болото демократизма!. Хоть бы он на что-нибудь годился! Да, к сожалению приходится сказать: хоть бы он на что-нибудь годился!

— Быть может, это-то и служит доказательством, что с инстинктом у крестьянина все в порядке, — как-то особенно улыбаясь, сказал Нильс Фискер. — Ведь не что иное, как инстинкт, руководит любым существом в его борьбе за жизнь; и, значит, искусство растворяться без остатка в окружающем мире, прикинуться мертвым — в сущности тоже является проявлением инстинкта.

— Ха-ха! — пастор Вро пожевал губами, точно раскусывая слова Нильса. Как сказано, он не любил вступать в спор, да и ироническая складка, кривившая рот Нильса всякий раз, как они встречались, выводила его из равновесия. — Ха-ха! Очень оригинальное умозаключение. Пожалуй, даже слишком тонкое для нас, простых крестьян, — сказал пастор, растягивая слова и пристально глядя на Нильса. Он подыскивал ответ, который позволил бы ему с блеском и в то же время без оскорбительных выпадов выйти из положения. От сказанного Нильсом явно попахивало дарвинизмом, но говорить об этом прямо не следовало: это могло быть принято как враждебное выступление против свободомыслия Нильса.

К счастью, подали третье блюдо. Оно состояло из огромного количества жареной свинины, жаркого из говядины и великолепно зарумяненных, с потрескавшейся кожицей, поджаренных колбас. Пастор Вро забыл обо всем на свете. Влюбленными глазами следил он за появлением новых кушаний, усердно накладывал себе на тарелку мясо всех сортов и сердито ворчал на жену, которая толкала его под столом ногой и робким шопотом уговаривала:

— Что ты делаешь, Вро? Ведь тебе диета прописана! Хрустящая корочка жареной свинины была надрезана квадратиками и нашпигована лавровым листом; лавровый лист был и в студне, поданном отдельно в соусниках. В столовой чудесно запахло аппетитными пряностями!

И вот, наконец, наступила минута, которую так ждала Мария. Пастор Вро взялся за свою бутылку с вином и, когда она опустела, налил себе в стакан из бутылки жены и медленно, грузно, как огромный зверь, поднялся:

— Есть люди, которые живут, чтобы есть, — начал он с многозначительной улыбкой. — Это грешники среди нас. И есть люди, которые едят лишь для того, чтобы жить, — так по крайней мере они говорят, — это, стало быть, праведники. Но будем верить, что господу богу нашему нужны и те и другие, хотя бы для того, скажем, чтобы они служили друг для друга поучительным примером и предупреждением. Господь бог наш охотно вкушал пищу в обществе людей: так, мы знаем, что он сидел с Авраамом под мамврийским дубом; а сын его превратил трапезу в средство укрепления единства своей общины, — он взял хлеб, помолился и разломил его. Мы не смеем думать, что на том столе ничего, кроме хлеба, не было. Представим себе, что стол был накрыт, как сегодняшний стол гостеприимной Марии Воруп. Христос любил торжественно накрытый стол и не отказывался сотворить маленькое чудо, когда иссякало вино, что мы видим на примере бракосочетания в Кане. Оба — и бог-отец, и бог-сын — материалисты. Они любят материю, в которую бог-отец вложил всю свою любовь, создав мир со всеми его благами; и они хотят, чтобы человек обеими ногами стоял на земле. Как бог-отец, так и Иисус не питают особой симпатии к бледноликим эстетам. (Учитель Хольст покосился на Нильса Фискера и зажмурил левый глаз: мол, выкуси, братец?) Крестьянин во все времена был милее сердцу божьему, чем кто бы то ни было. Поэтому господь бог сделал его корнем, из которого вырастают наши нравы и обычаи, наша набожность. Крестьянин, стало быть, — это звено между нами и небом, точно так же, как он является звеном между нами и землей. На ком ином, как не на крестьянине, зиждется старая католическая церковь, точно так же как и реформация. Без крестьянина она вряд ли бы оказалась Лютеру под силу. Счастье, стало быть, что все мы происходим от крестьянина. Даже заблудшие рабочие больших городов — кто они, если не крестьяне, оторвавшиеся от своего корня, утратившие связь с землей? А оторвавшийся от своего корня крестьянин являет собой самое грустное зрелище, какое только может быть. — Сияние золотых очков, точно луч прожектора, обошло круг гостей и как будто лишь на мельчайшую долю секунды задержалось на Нильсе Фискере. — Вот почему так отрадно жить среди вас и в поте лица своего есть хлеб вместе с вами! — Пастор неторопливо вытер пот со лба. — И в частности — отрадно сидеть за одним столом с такими дорогими друзьями, как Йенс и Мария Воруп, и преломить с ними хлеб в день их свадьбы! Мария Воруп работящая, умная женщина, а Йенс Воруп — вот уж подлинно крестьянин, приятный господу богу, человек, не зарывший своих талантов в землю. Многие утверждают, что нынешние наши крестьяне лишены набожности, я же того мнения, что, воскресни сейчас Грундтвиг, он от души порадовался бы таким людям, как Йенс Воруп, которые взамен обычно воздвигаемых храмов строят по всей стране множество молочных ферм с высокими трубами, — ведь и трубы устремлены в небо! Выпьем же за истинно человеческое — за материализм, воплощенный в Марии и Йенсе Ворупе, и пожелаем им счастья и успеха!

К миндальному пирогу подали сладкое вино, после чего гости встали из-за стола. Да и пора было, предстояло ведь осмотреть, как принято было в таких случаях, хозяйство и попутно нагулять аппетит к ужину. Пастор Вро не пошел с мужчинами, а остался с женщинами — лучшей частью своей паствы, как он их называл. Он опустился в черное полированное кресло-качалку, а они, как цыплята, окружили его.

Но вскоре у него схватило живот. Это случилось, как всегда, внезапно, точно гром среди ясного неба. Пришлось срочно помочь ему сбросить с себя сюртук и жилет, после чего он рысью пустился через двор, высоко подбирая брюки, а Ловиза Хольст следом бежала позади, расстегивая ему на ходу подтяжки, чтобы они его не задерживали, неповоротливого, да еще — вполне понятно — нервничающего. Женщины смотрели на него из окон, беспокоясь, успеет ли он во-время добежать до маленького домика с отверстием в форме сердца в дверях; у него не всегда хватало на это самообладания. Спустя некоторое время он уже лежал на диване в кабинете Йенса Ворупа с толстым шерстяным пледом на животе.

Осматривать хозяйство Йенса Ворупа было всегда удовольствием, а особенно, когда он сам его показывал. В делах его царил порядок, и на все, что он строил и устанавливал, у него были свои собственные соображения. Не существовало ни одной мелочи, которую он объяснил бы тем, что отцы и деды так, мол, делали: у Йенса Ворупа все было им самим продумано и обосновано. Он не боялся новшеств, поддерживал контакт с опытными станциями. Случалось, что при решении важных вопросов к нему, опытному практику, приезжали спросить совета ученые из Сельскохозяйственного института.

Разумеется, вывели из конюшни молодого жеребца, чтобы он рысью прошелся по двору. Его не видели с прошлого года, с того времени, как Йенс купил его крошечным жеребенком. Гости подробно обсуждали все перемены, происшедшие с ним за это время, каждую из них исследуя со всех сторон, но никто не высказал главного, что интересовало Йенса Ворупа больше всего, — общего впечатления. Все эти перемены он и сам видел; ему хотелось услышать подтверждение того, что он вытянул в данном случае большой козырь, что этот великолепный жеребец, стоивший две тысячи, принесет ему в один прекрасный день с полсотни тысяч.

Учитель Хольст, больше всех знавший толк в лошадях, медленно сказал наконец:

— Не исключено, что у тебя в руках крупный козырь, Йенс.

Остальные кивнули в знак согласия с учителем,

Йенс Воруп успокоился и перешел к тому, что для него теперь было важнее всего остального, — к выращиванию луговых злаков. Он первый ввел в этом краю посевы трав на семена и помог этим не одному крестьянину. И вот, по его мнению, настало время постепенно, но по возможности быстрей, завершить это новое начинание: совершенно отказавшись от скотоводства, все свое хозяйство перевести на разведение семенных сортов кормовых трав, превратить, как он выражался, свои земли в поля-рассадники. Он говорил убедительно и тепло и живо начертил на воротах сарая весь план посевов, стараясь наглядно показать, как он все это себе мыслит. Перед гостями открывался вид на полого спускавшиеся к югу нежнозеленые весенние поля Хутора на Ключах; все слушали с серьезными лицами, на которых, однако, ничего нельзя было прочесть.

Йенс Воруп заранее решил заговорить о своих планах именно сегодня, пользуясь присутствием тестя. Он наперед знал, что старый Эббе будет возражать, руководствуясь при этом своими чувствами, а против чувств доводы рассудка бессильны: ведь старик смотрел на отношение крестьянина к земле глазами верующего и поэтому считал грехом подобную коренную ломку, связанную с упразднением домашнего скота. Но для осуществления задуманного дела Йенс Воруп нуждался в финансовой помощи тестя; вот он и рассчитывал, что ему легче будет добиться ее, если соседи в присутствии Эббе одобрят план.

— Производство масла и свиноводство недостаточно прибыльны, — заговорил он с жаром, — капитал слишком медленно оборачивается. За границей постепенно переняли наш опыт и сейчас делают все это не хуже нашего, а может быть и лучше. Датские специалисты по молочному делу имеются сейчас чуть не во всех странах; вот они и обучают там секрету изготовления датского масла. Тем самым мы утратили наше преимущество. Но в таком случае им там, за границей, и в России и в Австралии, необходимо сеять кормовые травы. Значит, мы сможем поставлять им семена.

Гости стояли, слушали и глядели в землю. Йенс кончил, а они продолжали все так же неподвижно стоять. Никто не обронил ни слова.

Первой нарушила молчание Сине Термансен. Она присоединилась к мужчинам, когда они отправились осматривать хозяйство, а муж остался с женщинами.

— Да, все это придумано складно, — сказала она, шаркая каблуком по земле, — даже, можно сказать, очень складно. Но разве не бывает часто, как я где-то читала, что в мыслях все получается прекрасно, а в жизни все иначе? Надо нам сначала развязаться с этим злополучным картофелем.

Она сказала «нам», чтобы смягчить намек, скрывавшийся в ее словах: в деле с картофелем Йенс Воруп встречал у местных крестьян мало сочувствия.

— С этим мы развяжемся просто, да еще и с выгодой, — ответил Воруп, смеясь и показывая на хлев.

— Ты-то развяжешься, конечно, — сказал учитель Хольст, — но много ли других выйдут из беды без урона? Не всем дано умение разбираться в мировой конъюнктуре.

— Иначе нельзя, если мы хотим выдержать конкуренцию, — живо ответил ему Йенс Воруп. — Если бы мы не умели прислушиваться к спросу на масло и бекон на мировом рынке, то сбыту этих продуктов грозил бы крах.

— Мировую конъюнктуру, может быть, и следует принимать в расчет, — сказал старый Эббе, — но все-таки первая ипотека на землю принадлежит нашему господу богу. Вы, молодежь, на мой взгляд, часто забываете о том, что порядок в природе установил он. Я, конечно, знаю, что Йенс — и наука вместе с ним — утверждает, будто земле все равно — удобряют ли ее коровьим навозом, или продуктами завода химических удобрений, лишь бы только она получила то, что ей нужно. Но я не совсем убежден, что это так. Домашний скот с его пометом и земля — это составные части единого целого; и помет, удобряющий землю, — это, так сказать, знак признательности животного полям за корм, который он получает от них. Должен сказать, что я вижу здесь круговорот, который нельзя безнаказанно нарушить. Разве это не чудо господне, что растение является средством для жизни животного, и само же возрождается с помощью помета животного? Всякое вторжение в этот, как и в другой круговорот опасно: если над животным производят какое-нибудь насилие — оно вырождается, если с землею поступают так — она становится сухой и бесплодной, — ведь мы не раз это видели. Земля кормит корову, корова удобряет землю, — это звенья, сцепленные самим господом богом, и рвать эту цепь нельзя. Возможно, что ты и без коровьего помета вырастишь злаки и травы, Йенс, потому что ты толковый и настойчивый человек, но они не узнают радости, а лишенное радости создание—что может быть печальнее этого? Наука, быть может, и права, но мы должны сохранить в себе хоть немного от отцовской любви бога к его творениям. Иначе мы окажемся плохими приемными родителями, а дети наша будут равнодушно относиться к нам. Благословение должно осенять труд, и тогда плоды его будут благословенны. Без любви и былинку не вырастить — это мое твердое убеждение.

Старый Эббе кончил. Все молчали. Речь его произвела сильное впечатление. И Йенс Воруп решил, что теперь, когда Эббе перевел все на религиозную почву, затевать спор безнадежно. А кроме того, уже и темнеть начало, поэтому все вернулись в дом.

Столы уже были заново накрыты. Пастора Вро извлекли из кабинета, где он спал, и ужин начался. Кроме горячего жаркого — жареных голубей, на столы были поданы холодные блюда: жареные утки и оставшаяся от обеда свинина; на ее огромных ломтях желе колыхалось, как ртуть. Паштет из печенки ели ломтями толщиной в два пальца. Были еще холодный жареный угорь и огромная миска с крутыми яйцами. Все это запивалось баварским пивом и датской хлебной водкой.

Веселое настроение за ужином никак не налаживалось, и это объяснялось отчасти тем, что пастор Вро все еще маялся животом; он, правда, усердно потчевал себя всеми яствами, но ел без особого удовольствия. А удовольствие от поглощения пищи было тем возбудителем, который пробуждал в нем его духовное начало; он сам любил подчеркивать эту зависимость.

Второй причиной пониженного настроения были слезы Петры Фискер. Нильс застал ее плачущей в большой прихожей; она уже почти совсем оделась, чтобы итти домой. Что произошло, никто не знал, и Нильс лишь с трудом уговорил ее снять пальто и вернуться в комнаты. Теперь она сидела за столом, низко опустив голову, пряча покрасневшие от слез глаза. Чему же удивляться — не выходила бы замуж за человека из другого сословия!

Лишь когда разлили водку по рюмкам, общество немного оживилось. Стекла пасторских очков снова сверкнули, и он рассказал одну из своих очаровательных, слегка соленых историй. Но на этом пастор и выдохся. Тотчас же после ужина Йенс Воруп велел заложить свою охотничью бричку, и старший работник отвез пастора с супругой домой.

Мария Воруп тревожилась.

— Хоть бы впрок пошло пастору все, что он ел, — озабоченно сказала она. — Не знаю, право, я, кажется, так старалась...

— Боюсь, что он перестарался, — сказал ее брат. Кроме учителя Хольста, никто не засмеялся: пастора критиковать не полагалось вообще, а уж Нильсу в особенности не следовало бы этим заниматься.

— В выборные народные представители наш дорогой пастор наверняка не годился бы, — сказал примирительно депутат ригсдага. — Там, в столице, то и дело приходится выдерживать такие званые банкеты, что сегодняшний обед Марии Воруп детская игрушка перед ними.

Разговор перешел на званые обеды вообще. Йенс Воруп тоже уже несколько раз бывал на таких изысканных званых обедах, где все было до того аристократично, что ничего не стоило спутать лакея с графом. А директор Высшей народной школы Хэст дважды был даже приглашен — правда, по недоразумению — к королевскому столу. Он презанятно рассказывал, как ему пришлось голодным встать из-за стола, хотя всяких яств было достаточно. Стоило ему положить себе чего-нибудь на тарелку, и — раз! лакей, стоявший за его стулом, выхватывал ее у него из-под носа.

— Для нашего пастора это было бы тяжелым испытанием, — пропищал Термансен таким плаксивым голосом, точно одна мысль об этом надрывала ему сердце.

В глазах учителя Хольста, пристально смотревшего на него, все чаще вспыхивал странный огонек. Жена его, сидевшая напротив, с тревогой следила за мужем. Постепенно лицо его из красного стало багровым, и вдруг он испустил протяжный вопль, вышел из-за стола и принялся ходить по комнате. Он сгибался в три погибели, ревел, как бык, прижимался головой в угол, размахивал в воздухе руками, как бы прося о помощи, — и выл, выл! Его кругленькая Ловиза бросилась к нему, обежав длинный стол, и крепко стиснула ему лоб своей рукой.

— Боже мой, у него сейчас будет истерика! — в отчаянии восклицала она, беспомощно озираясь. Она помогла ему выйти в коридор и там старалась его успокоить.

Карен промчалась по комнатам со стаканом холодной воды. Все умолкли, настороженно вслушиваясь; время от времени из коридора еще доносился вопль. Но вот они вернулись в столовую. Хольст казался очень слабым и измученным, а в глазах еще светился смех, словно вот-вот готовый вырваться наружу. Ловиза Хольст умоляюще смотрела на всех. Но она напрасно беспокоилась: ни у кого не было охоты смешить учителя, все знали, что новый приступ конвульсивного смеха может привести к катастрофе.

Директорская чета из Высшей народной школы воспользовалась суетой и под шумок велела заложить свою бричку, а Нильс Фискер попросил у сестры для себя и старого Эббе маленькую коляску.

— Отец устал, — сказал он сестре, мотивируя свое желание уехать. — А коляску мы пришлем вам завтра рано утром.

Петра укуталась в дорожный плащ Марии, буквально потонув в нем, и удобно уселась, решив подремать. Отец и сын всю дорогу молчали. Каждый из них ушел в свой мир, далекий от действительности и такой разный по своему пути во вселенной. Только когда подъехали к «Тихому уголку» и Нильс открыл старику дверь его дома, отец и сын тепло пожали друг другу руки в знак взаимопонимания.

Старый Эббе задержал руку сына в своей.

— На этот раз мне все же жаль, что ты прав, — произнес он наконец.

— Мне, признаться, тоже немножко жаль, — сказал сын и сел в коляску.

Между тем на хуторе мужчины, перейдя в кабинет Йенса, уселись за карты. Женщины остались в столовой; каждая достала из сумки свое рукоделие и книгу грундтвигианских псалмов. У Термансена, как всегда, было с собой его вязанье, и он уселся среди женщин; обвязанный платком, смешно подчеркивавшим обвислость щек, он походил на старую измученную женщину, родившую, вероятно, немало детей; голос его выделялся среди голосов женщин своей пискливостью.

Дверь между столовой и кабинетом была открыта настежь, и звуки псалма, который пели женщины, смешивались с возгласами мужчин вроде: «Этого ты, клянусь, не побьешь!» — или: «Тебе снимать!» и хлопаньем по столу картами. В промежутках, если позволяла игра, мужчины включались в женский хор и пели вместе с ними то одну, то другую строфу псалма. Когда Андерс Нэррегор, проникновенным голосом выводя слова псалма «На крыльях жаворонка парил я в поднебесье», вдруг прервал себя и энергично крикнул: «Йенс Воруп выходит в короли!» — учителя Хольста чуть было опять не хватили конвульсии. Мужчины рьяно курили свои трубки, а Мария сварила такой пунш, что пары его могли поспорить с клубами табачного дыма, плывшего под потолком.

— До чего ж сейчас славно и уютно в нашей дружной компании! — воскликнул Йенс Воруп в одну из коротких пауз между двумя партиями в карты и двумя псалмами. — Не спеть ли нам по этому случаю «Мир снизошел на поля и грады наши!»

— Но только отложите карты и вторьте нам как следует, — сказала Мария.

Красивый вечерний псалом все пели стоя, и это послужило знаком для гостей начать прощаться.

Перед сном Йенс Воруп, как обычно, совершил обход скотного двора, проверяя, в порядке ли скотина. Вернувшись, он повесил фонарь на крюк и начал раздеваться.

— Наславу удался денек, — произнес он, повернувшись к жениной кровати. Но Мария ничего не ответила. Тогда он нагнулся и посмотрел на нее: она лежала на спине, откинув голову вбок, и спала. При тусклом свете фонаря он увидел в ее руке что-то белое, повидимому письмо, а рядом с кроватью, на стуле, стояла та самая шкатулка, содержимое которой находилось в какой-то таинственной связи с приступами меланхолии у Марии. Чем они вызывались — этого Йенс Воруп до сих пор не знал и был слишком горд, чтобы воспользоваться случаем и раскрыть тайну. Но его огорчило, что именно сегодня у Марии был один из этих приступов.

Он осторожно вынул зажатое в ее руке письмо, положил его в шкатулку и повернул ключ в замке, затем погасил свет и бесшумно улегся.

 

VII

Система «свободного воспитания», повидимому, оказала на Марию Воруп более благоприятное действие, чем на ее брата. Если Нильса она, не на радость приходу, привела к «освободительным» идеям, давая тем самым основание попрекнуть старого Эббе за его взгляды, то никто не спорил, что более толковой и замечательной жены, чем Мария Воруп, днем с огнем не сыскать. Конечно, и у Марии бывают времена, когда с ней трудно ладить и когда нужно очень осторожно обходиться с ней или, лучше всего, просто оставлять ее в покое. Но что поделаешь, ведь у каждого есть какие-нибудь слабости! Беда Марии — в ее мрачных настроениях, которые могут обернуться вдруг самой неожиданной стороной. Где-нибудь-то им надо прорваться! Зато в повседневном быту немного таких, как она: кроткая, незлобивая, всегда ровная и приветливая; к работникам добра, не ограничивает их в еде.

Сама Мария далеко не всегда была довольна полученным ею свободным воспитанием; случалось, она корила за него отца с таким жаром, что это походило на объявление войны. А когда речь заходила о воспитании ее детей, она лаконически высказывалась за нормальную школу; она, мол, вовсе не хочет, чтобы дети выросли со странностями.

— Пусть у них будет не больше странностей, чем у их матери, тогда это не страшно! — говаривал Йенс Воруп, добродушно посмеиваясь. Он любил жену теперь больше, чем десять лет назад, и ему тяжело было признавать за ней недостатки. Мария отмалчивалась. На эту тему она предпочитала не спорить, но и не позволяла, чтобы муж командовал ею.

Подошло время определить Арне в школу, и после пасхи Йенс Воруп волей-неволей записал его в деревенскую школу к учителю Хольсту. Хольст понимал толк в лошадях и был довольно сносным партнером за ломберным столом, но как воспитатель это был неуч с допотопными взглядами. Существовала поблизости и грундтвигианская школа. В свое время старый Эббе немало посодействовал ее созданию. Это происходило в те боевые годы, когда вдохновленные Грундтвигом крестьяне штурмовали господствующую церковь и государственную школу. Нелегко было старику пережить возвращение грундтвигианцев в лоно официальной церкви. И уж совсем невмоготу было ему смотреть, как теперь внук его поступает в эту старую, опоганенную еретиками, безидейную сельскую школу. Он расплакался, когда узнал, куда определили Арне.

Йенс Воруп тоже как будто не совсем был доволен. Ему казалось, что в этом есть какая-то доля измены своему прошлому. Но ничего не поделаешь! Мария так тверда в своем решении, что перечить ей невозможно. Йенса, правда, это несколько удивляло, — но уж такова она, и нужно принимать ее такой, какая она есть. Самого-то его вопрос о школе для сына не слишком волновал. По его мнению, все равно та ли школа, или иная; любая хороша, если только она чему-нибудь путному учит, — вот что самое главное. «Духовный мир», которому старый Эббе придает решающее значение, для него, Йенса, далеко не так важен. Самое существенное, чтобы малыш Арне стал в правильные отношения с материальным миром, чтобы из него вышел толковый сельский хозяин. Больше всего Йенса беспокоила мысль, что скажут на это члены грундтвигианской общины, — ведь это был и вопрос финансового порядка. Но он уж постарается поддержать грундтвигианскую школу каким-нибудь иным образом. Придя к такому решению, Йенс «перешел к следующему пункту порядка дня», — усвоив это выражение на деловых совещаниях, он пристрастился к нему. Не такое теперь время, думал он, чтобы слишком долго задерживать свое внимание на одном вопросе.

Йенс Воруп был рачительным и энергичным хозяином, он поспевал всюду, где нужен был его глаз. Свою жену он любил такой, какая она есть, и давал ей полную волю во всем, лишь бы она не втягивала его в свою душевную борьбу. Но этим Мария как раз не грешила.

Когда старый Эббе как-то спросил Марию, что она в сущности может возразить против грундтвигианских школ, она ответила:

— Не выношу всей их романтики, она только затуманивает мозги.

Объяснение это не удовлетворило Эббе. Старику стало ясно, что и на этот раз Мария уклонилась от прямого ответа. Она не доверялась ему, и это было ему больно.

В тот же день, когда Арне записали в сельскую школу, учитель Хольст пришел на хутор поблагодарить Марию.

— Я только ничтожный сын государственной церкви, — сказал он, крепко пожимая руку Марии. — С нашим господом богом я далеко не на такой короткой ноге, как ваши грундтвигианцы, и превращать отечественную и библейскую историю в кукольную комедию я не умею. И все же — спасибо тебе, что ты послала своего сынишку в школу ко мне, старому хрычу. Если бы тебе в свое время не запретили ходить в эту школу, ты, вероятно, была бы теперь более счастливым человеком.

Произнося эти слова, Хольст так странно посматривал на нее, что Мария невольно подумала: «А уж не знает ли он о том, что меня мучает?»

Нет, она не училась у него в школе, не то все, быть может, сложилось бы по-другому. Именно он повинен в том, что, когда Нильс и Мария доросли до школьного возраста, Эббе Фискер призвал крестьян создать грундтвигианскую школу. Учителем он пригласил некоего Хюбшмана, родом с острова Фюн; Хюбшман в юности просидел несколько месяцев за ученической партой у самого Кристиана Колля, а с тех пор уже успел побывать и агентом по распространению искусственных удобрений, и директором детского приюта, и продавцом кооперативной лавки, и преподавателем шведской гимнастики; подвизался он и на многих других поприщах — и все одинаково неудачно. Педагогического образования у него не было; но именно это обстоятельство, а также личное знакомство с Кристианом Коллем помогло ему занять свободную вакансию.

Учитель Хюбшман восторженно преклонялся перед всем, что шло из Норвегии, и злоупотреблял норвежскими выражениями; этим он еще укрепил свой авторитет в глазах местных жителей. По вполне понятным причинам он не мог дать своим ученикам даже элементарных знаний. Часы занятий он заполнял чтением вслух новелл Бьёрнсона, сказок Асбьёрнсена и изложением библейских и мифологических легенд. И делал он это так вдохновенно, что школьники совершенно теряли представление о реальной действительности и слушали его, восторженно затаив дыхание. Великих норвежцев он знал наизусть, и когда он декламировал сагу о Вермунне и Уффе, казалось, что слышишь, как бряцает меч Оди́на. Его за это очень любили в тех местах, и эстер-вестерская община не замедлила создать ему славу одного из лучших педагогов грундтвигианской школы. Основной педагогический принцип его заключался в следующем: трезвый разум следует гасить, а воображение всемерно развивать. Случалось, что он исчезал на несколько недель, и никто не знал, где он. А возвращался он из этих скитаний с новой пищей для своей фантазии. Казалось, от него исходило сияние, так он был неотразим.

Однажды Хюбшман совсем забыл вернуться. Через некоторое время стало известно, что он поселился в Южной Ютландии, в доме старой вдовы хуторянина, на которой, повидимому, собирается жениться. Общине пришлось искать другого учителя и пересмотреть свое мнение о Хюбшмане.

Для того чтобы пробудить в детских душах и в детских сердцах бьёрнсоновское вселенское любвеобилие, Хюбшман установил связь с одной из грундтвигианских детских школ на севере Норвегии и организовал переписку между учащимися этой школы и его собственными учениками; мальчики и девочки стали довольно часто писать друг другу.

Таким образом, Мария была поставлена в необходимость обмениваться письмами с совершенно чужим ей юношей, которого, кстати, звали Эйвинн, — так же, как и самого любимого ею героя сказки «Веселый парень». Марии пришлось преодолеть для этого свою застенчивость и свой несколько заторможенный нрав, а. учителю понадобилось пустить в ход все свое красноречие и даже насмешки, чтобы расшевелить ее. Несколько раз в месяц учащиеся обязаны были вместо сочинения заниматься писанием писем. По-видимому, эти уроки доставляли Хюбшману своеобразное удовольствие — он как бы бросал друг другу в объятия полувзрослых юношей и девушек. Мария выполняла это задание из-под палки, со страхом в душе, в такие дни она шла в школу с сильно бьющимся сердцем.

Мысли об этой переписке не оставляли ее в покое ни днем, ни ночью. Образ неизвестного юноши, навязчивый, как призрак, завладел ее воображением, наполняя тревогой, заставляя метаться между чувством страха и восхищением. В своих письмах Эйвинн заверял Марию, что он удалой парень, и так расписывал себя при этом, будто они всю жизнь знали друг друга. Да разве сыщешь в Норвегии другого такого удальца! «А когда настанет время, я приеду в Данию, и если окажется, что ты вдобавок красива, я возьму тебя в жены!» — писал Эйвинн с детской непосредственностью.

Все это нарушало душевное равновесие Марии. Ведь она была как раз в том трудном возрасте, между двенадцатью и тринадцатью годами, когда кровь начинает играть, и переписка с юным незнакомцем слишком переполняла ее девичье сердце.

Некоторые утверждают, что женщина, забеременевшая после того, как ею насильно овладели, так много думает о насильнике, что примиряется со случившимся, сознание ее свыкается с мыслью, что она принадлежит ему, и она даже привязывается к нему. Нечто подобное происходило и с Марией. Ей насильственно навязали общение с чужим ей существом, и вот это существо уже незаметно околдовало ее сердце. Теперь она помимо своей воли связана с Эйвинном. Учитель уехал. Затем пришел день, когда Мария окончила школу. Но Эйвинн остался. С исчезновением Хюбшмана ее переписка с Эйвинном сама по себе замерла, — • сначала от Эйвинна еще приходили изредка письма, а потом он умолк. Но это ничего не изменило. Юноша овладел ее душой, она бессильна была уйти от мысли о нем, да и не пыталась вовсе. Наоборот, она мысленно всячески стремилась к близости с ним. Всем своим ясным как день существом она все больше и больше старалась — и не могла иначе — проникнуть в неведомое и через все свои девичьи годы бережно пронесла образ Эйвинна; это была ее сокровенная тайна — тайна, непосильная для ее души. Ею овладело нечто далекое ей и мучительное. Только поступив в Высшую народную школу и встретив Йенса Ворупа, она сумела окончательно сбросить с себя путы, которыми ее сковало неведомое, и почувствовать себя юной среди юных и веселой среди радующихся.

После двух зим, проведенных в Высшей народной школе, Мария поступила дополнительно на шестимесячные курсы домоводства, чтобы приобрести навыки домашней хозяйки. Однажды на курсы прибыла большая пачка писем из какой-то норвежской общеобразовательной и сельскохозяйственной мужской школы. Начальница сунула их в мешок, и, под дружный говор и смех, каждая из девушек по очереди тянула свое «счастье», как они, смеясь, назвали послания, которые прочитывались вслух. Мария не принимала в этой забаве никакого участия, она раздраженно отошла в сторону и, сурово сдвинув брови, наотрез отказалась тянуть «счастье».

— В таком случае я сделаю это за тебя, — сказала одна из подруг и извлекла из мешка конвертик; он не был заклеен, девушка вытащила из него письмо. Мария с большой тревогой следила за каждым ее движением и вид у нее был такой, точно ее бросало то в жар, то в холод.

— Нет, вот это так интересно! — рассмеялась девушка.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Эйвинн Стеен. — 

прочла она и протянула письмо Марии. Но так как Мария даже пальцем не шевельнула, подружка сунула ей письмо в карман передника.

Мария Фискер побледнела как смерть, едва устояв на ногах, потом стремительно бросилась в свою комнату.

Ни одной живой душе она не поведала об этом странном совпадении, но опять что-то затормозилось в ней, застыло в немом изумлении. Опять ее угнетали сомнения, вопрос: что все это может значить?

В повседневном быту она лишь стала несколько молчаливее, чем была. По природе своей трезвый и разумный человек, она не давала мистической паутине опутать себя. Чаще всего она совершенно забывала об этом самом — непостижимом, но затем наступала минута, когда она целиком отдавалась ему, как пловец отдается на волю течения, чтобы поглубже вздохнуть. И оно завладевало ее сознанием настолько, что вытесняло все остальное. В такие периоды она относилась к мужу и детям, как к совершенно посторонним существам, по какому-то недоразумению вторгшимся в ее мир. Она не делала тогда ни малейшей попытки противостоять власти непостижимого, вся уходила в царство воображения, в котором Эйвинн и она, словно еще с колыбели или даже от сотворения мира, были предназначены друг другу. В этом своем состоянии Мария не чувствовала никакой вины перед мужем, больше того — она готова была даже видеть в Йенсе насильника, против воли завладевшего ею, и испытывала к нему такую неприязнь, что при малейшей его попытке к сближению эта неприязнь могла бы превратиться в отвращение и жгучую ненависть. Но муж оставлял ее в покое, как только ею овладевало «смятение». Зато, когда это проходило, она любила его больше прежнего и, терзаясь раскаянием, была с ним нежной и ласковой.

Такое состояние стало повторяться чуть ли не регулярно. Когда, с промежутком в несколько месяцев, наступал очередной припадок, она запиралась в спальне и часами сидела там, держа шкатулку на коленях. Одно за другим сменялись в ее душе настроения, будто подгоняемые бурей. Все, что она слышала и знала о Норвегии, с романтической силой всплывало в сознании: здесь были и снежные горы, и фьорды, и лыжники-великаны с душами беспорочных младенцев, и невинные пастушки в одеждах, белее самой вершины Фольгефонена. Хотя она не имела понятия, где собственно находится этот ледник, он представлялся ей таким же беспредельно чистым, как поднебесное пространство. И там, на высоте, в рядах белоснежных великанов, шествовал Эйвинн, и — в лучшие мгновения — она вместе с ним. Жизнь их была беспрерывным счастьем. Ведь солнце там никогда не заходило! А то вдруг наступала вечная ночь. Мария ощупью брела по пустынным просторам в безнадежных поисках Эйвинна. Истомленная любовной тоской, она выкликала его у ночи. И, когда они, наконец, находили друг друга, не было меры их ликующему счастью.

Как только Мария приходила в себя, ослабевшая до полного бессилия, с ощущением горечи во рту, она не могла отделаться от угрызений совести, от чувства вины перед мужем и детьми и не раз давала себе зарок никогда больше не поддаваться власти этих безумных фантазий. Но она была достаточно здорова, чтобы слишком долго предаваться угрызениям, и достаточно проникнута фатализмом, чтобы признаться себе самой в неумении совладать со своим недугом. Пусть некто, одержимый определенными идеями, вовлек ее в путаную игру, ко детей своих она убережет от этого. Уже то, как Арне иной раз поглядывал на нее, наполняло ее материнское сердце ужасом. С мальчиком ей труднее было найти верный тон: ей казалось, будто его гложет ревность, которую естественно было бы ждать от Йенса Ворупа.

Перед мужем она искупала свои грехи лаской и заботой. Мысленно она оправдывала себя тем, что Йенс ведь никогда не относился к ней по-настоящему тепло, никогда не проявлял той пылкой любви, о которой рассказывается в романах.

Все вокруг единодушно сходились на том, что Мария образцовая жена. Да и сама Мария считала, что в общем она неплохая женщина. Если хорошенько подумать, то ведь от своих странностей только она одна и страдает, супружеского долга она никогда не нарушала.

 

VIII

По вечерам Йенс Воруп чаще всего отсутствовал: то он уходил на заседание приходского совета, то ему нужно было наведаться в правление потребительского общества, молочного кооператива или объединения по заготовке кормов. Та или иная причина находилась всегда. Всем он нужен был, и все думали, что без него не обойтись. Вынужденная коротать в одиночестве долгие зимние вечера, Мария хорошо знала, что значит жить уединенно и замкнуто. Внизу, в деревне, можно, если явится охота, прихватив какое-нибудь рукоделие, забежать к соседке и посидеть с ней, поболтать. Здесь же это не так легко и просто.

Поэтому, чтобы развлечься, Мария после рабочего дня заходила в людскую. Работники и работницы приветливо встречали ее: она никого не стесняла, беседа велась при ней с обычной непринужденностью. От старого Эббе она унаследовала уменье так вести себя, чтобы в ее присутствии работники забывали о том, что она хозяйка. Говорили о газетных новостях, обсуждали мировые события, и каждый совершенно непринужденно высказывал свое мнение. Иногда кто-нибудь начинал читать вслух; особенно хорошо читала Карен. Заходили, бывало, в гости и работники других хуторян, а время от времени появлялись и хусмены из соседнего прихода, нередко приводившие с собой еще и новых гостей. По заведенному Марией порядку, такие вечера начинались и завершались пением какого-нибудь псалма, и это придавало им торжественный характер. Старик Эббе, который тоже пришел однажды, зная, что Йенс заседает в этот вечер в приходском совете, очень одобрил эти собрания. Он предложил Марии установить постоянные дни для них и широко объявить, что могут приходить все, кто хочет, сам же своим участием в беседе умел придавать ей глубокое содержание: черпая из своих душевных богатств, он направлял разговор на значительные темы.

Охотнее всего присутствующие обсуждали текущие события, о которых сообщалось в газетах. И в этом не было ничего удивительного: так тревожно, как сейчас, жизнь никогда еще не складывалась. Сама природа вела себя, как лихорадочный больной, беспокойно мечущийся из стороны в сторону: почти ежедневно разражалось какое-нибудь стихийное бедствие. Еще ощутимее, однако, давало себя знать зловещее смятение, царившее в быту. Весь мир словно трясло в предчувствии роковых событий. Однажды газеты сообщили, что самые крупные банки в Вене и Берлине вынуждены были прекратить операции, так как вкладчики неожиданно и без всяких оснований к этому осадили банки и потребовали выплаты своих денег. Многие совершенно здравомыслящие в обычное время люди потеряли рассудок я всюду таскали с собой свои сбережения и ценности. В свою очередь, как следствие этого, количество ограблений с убийствами возросло в фантастических размерах. Крупнейшие города мира, где бьется пульс человечества, были охвачены паникой.

— Кризис на Балканах все еще висит над нашими головами, — сказал старый Эббе. — Благоприятный исход прошлого года несколько затормозил его, ко ничто не минует человека на нашей грешной земле. Все живущее волей-неволей вовлекается в происходящие события — как в благие, так и в лихие. Может ли что-нибудь просуществовать, так сказать, на свой собственный счет? Посмотрите, например, на Турцию! Много лет подряд мы убеждали себя в том, что все несчастья Европы следует приписать туркам и что выставить турок за ворота Европы — это чуть ли не наш священный долг. А как только это осуществилось, все трое участников изгнания турок передрались между собой за раздел турецкой добычи. Греки и сербы сообща напали на болгар и разгромили их. Пока все — победители и побежденные— лежали в одной куче, появилась Румыния. Словно коршун, взобравшийся на высокое дерево, она наблюдала за исходом борьбы и затем отхватила себе львиную долю награбленного. За грехи расплачиваются смертью. Как гнусно играть роль палача мировой истории!

Да, балканский кризис стал распространяться, как чума, охватывая страну за страной. Весь год Россия, этот большой бурый медведь, точно из желания подразнить, держала на юге страны, вблизи австрийской границы, миллионную армию, — самые, мол, безобидные маневры. Это вынудило Австро-Венгрию объявить мобилизацию; под ее тяготами нищенская двуединая монархия чуть не развалилась, так что она, можно сказать, уже вынуждена была желать войны, чтобы положить конец напряжению в стране. А нынешней весной, говорят, Россия подкупила сто тысяч австрийских военнообязанных, с тем чтобы они бежали а Америку. Те, надо думать, без ума от радости, что им удалось так легко отделаться от опасности. Словно крысы, бегущие с тонущего корабля, да еще сверх того получающие за это мзду!

Все это рассказывал Эббе, осведомленный об общем положении. Беседы с Нильсом точно высвобождали его из пут: с тех пор как он перестал подходить к мировой истории с узкой точки зрения южноютландских событий, у него появился более широкий кругозор.

Старые хусмены, приходившие сюда по вечерам, не умели разбираться в газетных сообщениях и представлять себе общую картину мировых событий, но у них был свой опыт и свои знания. Разве, например, хороший урожай прошлого года не был знамением, посланным нашим господом богом людям, чтобы они могли всем запастись впрок и встретить грядущие плохие времена не с пустыми руками? Правда, не было Иосифа, который позаботился бы о том, чтобы наполнить житницы хлебом! Такие знаки можно было прочесть повсюду на страницах книги природы. Не поразительно ли, что черные вороны, в последние годы обычно зимующие у нас, минувшей осенью улетели на юг и до сих пор не возвращаются? Они почуяли, что им там будет пожива, и остаются в дальних странах. Старики заключают из этого, что если война и разразится, то во всяком случае этот край она минует.

— Не очень-то полагайтесь на эти приметы, — сказал Сэрен Йепсен, — вполне может быть, что мы в войну встрянем. Моя бы власть, так я бы не пропустил случая рассчитаться с немцем за прошлый раз.

Но Сэрен Йепсен сочувствия не встретил. Даже старый Эббе, для которого судьба Южной Ютландии все еще была открытой, незаживающей раной, и тот доказывал, что лучше всего в драку не лезть, если дело подойдет к войне, в которую будет вовлечена Германия. Вера Эббе в божественную справедливость поколебалась.

— У нашего господа бога есть, конечно, задачи поважнее, чем думать о маленьком обездоленном народе, — бог заботится обо всем человечестве. Против этого ничего не скажешь. Вот уж изгнали из Европы «больного человека», как выгоняют из организма солитер, и как будто вое уже наладилось, все ждали, что наступят, наконец, порядок и спокойствие, — ну, а что вышло? Хоть и не стало козла отпущения, каким был турок, а дела не поправились. Сама Европа уже являлась пациентом. Турция была лишь гнойником на ноге, так сказать наружным проявлением болезни. А когда рана закрылась, гной распространился по всему организму и началось общее заражение. Никто и ни с кем не мог ужиться, великие державы то сходились, то расходились, как плохие соседи, — прямо-таки по поговорке «вместе тесно, а врозь скучно», — если только не предпочитали углублять раздоры. Германия и Англия через каждые две недели делали попытки к сближению, примиряли свои противоречия в Африке и в других местах — и на этом все кончалось. А среди всех этих стараний укрепить мир все страны, и малые и большие, как ополоумевшие, вооружались. Ни одна нация не могла себе больше позволить «роскоши» есть досыта: деньги тратились на порох и пули. Масло и бекон все время падали в цене, и это заставляло людей еще охотнее, чем всегда, поддаваться всяким паническим слухам, которые, как шквал, проносятся над странами — от одной к другой.

Европа, пожалуй, сама была теперь этим «больным человеком».

Не облегчила напряжения и «юбилейная» дата, отмечавшая пятьдесят лет со времени войны 1864 года. Газеты подняли большую шумиху вокруг этого «юбилея», день за днем давали сводки достопамятного похода, приурочивая их к хронике тогдашних событий. Многие газеты приводили подлинные ежедневные сводки того времени, что создавало впечатление волнующей злободневности всего: боев, поражений, отступления от Данневирке, падения Дюббельских укреплений. И старые кровоточащие раны открылись. В сознании людей события 1864 года тесно переплетались с угрожающим международным положением, между ними была — и не могла не быть — связь. Это так же верно, как то, что жизнь вообще имеет смысл. Многие твердо верили, что на пятидесятом году насильственного отторжения Южной Ютландии, что-то непременно должно произойти, что, быть может, расплата с захватчиками близка. Старый бог мести стал, вероятно, слишком мягкосердым и не желает сам поднять свою карающую десницу. Поэтому он послал дьявола, чтобы тот спутал карты и нынче, в пятидесятую годовщину величайшего преступления в истории человечества, размотал клубки мировой политики и так запутал все нити жизни, чтобы, кроме войны, другого выхода не было. Таким образом, бог руками сатаны восстанавливает справедливость.

Такого толкования придерживался пастор Вро. В своих воскресных проповедях он исходил из этой точки зрения и широкими грундтвигианскими мазками рисовал перед своей паствой, как у господа бога переполнилась мера терпения в отношении великой блудницы. Полвека — круглая цифра, но для бога это лишь миг, он измеряет время вечностью. Возможно, что он вкладывает теперь камень в пращу маленького Давида, чтобы тот осуществил свою историческую миссию и сразил великана Голиафа.

Сэрен Йепсен был в эту пору героем дня. Когда вечерами читались вслух газетные статьи о событиях, имевших место в этот день пятьдесят лет назад, Сэрен по общей просьбе излагал их вторично и рассказывал, что было дальше. Ведь он проделал весь поход и все эти годы хранил память о нем, как о величайшем событии своей жизни; он знал все имена, которые встречались в военных сводках, видел этих людей во плоти перед собой, например генерала де Меца , этого удивительного человека, клавшего вату в уши из боязни сквозняка, но никогда не думавшего о пулях.

Арне был в восторге, он сидел на коленях у матери и пялил глаза, отгоняя от себя сон. Старики хусмены качали головами, удивляясь чудаку генералу, который боялся простуды, но не страшился пуль, — видно, он знал слово против них, что его ни разу не ранило. Но другие офицеры умирали от пуль, умирали за отечество, как выражался Сэрен Йепсен, гордо откидывая голову назад. Это была бесконечная история о поражении за поражением, о вере в свои силы и горестном крахе. И тем не менее в речах Сэрена Йепсена многое окрашивалось в веселые тона, — он обладал своеобразным юмором и освещал им все события. Но, рассказывая об отступлении от Данневирке, Йепсен заплакал, и Карен, спрятавшая в этот вечер свои смешливые ямочки, подбежала к нему, обняла за шею и поцеловала. Тут старый рубака рассмеялся сквозь слезы и сказал:

— Вот не думал, что через пятьдесят лет кто-нибудь скажет мне спасибо, да еще такое! В ту пору, бог свидетель, нас не очень-то щедро отблагодарили. Но я честно заслужил благодарность, ибо свой долг я выполнил.

Да, свой долг он выполнил, и даже больше того. Мария Воруп с изумлением смотрела на этого бедняка Сэрена Йепсена. Жизнь ему не подарила даже клочка земли, где могла бы пастись корова, хотя это была высшая мечта его, — и все-таки он пошел всевать, защищать собственность других людей, тогда как эти другие отсиживались дома! Ведь почти из всех мужчин этой местности он чуть ли не единственный воевал — он, которому нечего было защищать! Храбрый и верный своему долгу, он пошел навстречу врагу, — которого в сущности даже не мог назвать своим врагом, — вооруженному по последнему слову военной техники, тогда как его оружие недалеко ушло от цепа и вил. Ибо безумие этого похода в числе прочего заключалось в мысли, что такую большую страну, как Германия, можно победить голыми руками. Все же ружьишко у него имелось, значит армия не на одну волю божию могла полагаться. Но чтобы зарядить таксе ружье, требовалось не менее четверти часа, а через пять минут от заряда ничего не оставалось. Сэрен Йепсен с поразительным юмором рассказывал, как они, лежа на животах, возились с зарядкой ружей: раньше всего надо было отмерить мерочкой порох, затем насыпать его в патроны, затем патроны зажать, а после этого, далеко откинув руку с ружьем, вставить заряд в дуло.

— Тем временем пруссак с хохотом прорвал нашу цепь и побежал дальше. Он, право же, даже не тронул нас — пусть, мол, занимаются своей ерундой! А когда мы, наконец, зарядили и собрались стрелять, мы уже оказались в плену.

И за то слава богу, Сэрену Йепсену не пришлось быть свидетелем горчайшего конца! Поэтому и аудитории его не пришлось услышать в его живом, подробном и красочном изложении о штурме Дюббельеких укреплений, о переходе пруссаков на остров Альс, о позорном мире.

— Благодарение богу, мне не привелось быть среди тех, кто стерпел позор возвращения в столицу: ведь в благодарность за то, что люди выполнили свой долг, им плевали в лицо!

«Как трогательно и больно слышать о таком неугасимом пыле и о том, чем все это кончилось», — думала Мария, укладывая уснувшего Арне в столовой на диване и торопясь в людскую, чтобы ничего не упустить.

Старый поденщик с удовольствием продолжал рассказ о походе:

— Было бы у нас порядочное оружие, мы бы, видит бог, проучили немца. Но когда газеты пишут, что нам выдали плохие сапоги, —они лгут: мы все носили собственную обувку, захваченную из дому. Правда, когда мы наутро после взятия в плен выстроились перед церковью в Гростене, переночевав там на полу, принц Карл действительно разрешил своим солдатам отобрать у нас наши добрые сапоги и дать нам взамен свои стоптанные сапожищи. Ко мне тоже подошел пруссак, пнул меня ногой и сказал: «Давай свои сапоги!» А я ему: «Нет, чорт тебя возьми, не дам! Сапоги мои, на собственные денежки купленные!» Он и отстал. А наши люди подняли шум, когда им дали плохие прусские сапоги; они отрезали верха и в этих опорках, не поднимая ног, шлепали по дорогам. Офицерам, понятно, это было не по нраву, но вообще они относились к нам неплохо. В Ренсборге нарядные дамы раздавали нам сигары, а в Гамбурге, верите ли, нам дарили деньги. Один я получил целых четыре марки! Вот это, можно сказать, господа!

Все нашли, что это очень порядочно для немцев.

— Ну, в такой большой стране деньги, наверное, на улицах валяются! — высказал предположение один из стариков.

— Пожалуй, поеду я туда, — мечтательно сказала Карен, — может, если повезет, там и замуж выйду. Ведь с тоски умрешь, всю жизнь в служанках жить!

— Нет уж, по-моему — лучше выбей это из головы, — с видом осведомленного человека сказал Сэрен Йепсен. — Там, в Германии, женщинам приходится не в пример больше работать, чем у нас, они и землю унаваживают, и доят, и косят, и еще много чего такого делают, что у нас считается мужской работой. А женятся там только на тех, у кого лиф на груди не сходится, — ведь немец за свои деньги хочет получить побольше, так что тебе придется ваты подложить!

Все засмеялись. А Карен выставила грудь вперед, — она все ж таки нисколько не боится и непременно поедет попытать счастья на чужбине.

Сэрен Йепсен сам был бы непрочь махнуть куда-нибудь, несмотря на преклонные годы. С тех пор, как прошел слух, что в пятидесятую годовщину падения Дюббельских укреплений в столице хотят устроить грандиозный смотр войскам с участием всех ветеранов шестьдесят четвертого года, он потерял покой.

— Вас там хотят использовать как живую пропаганду войны, — сказал ему кузнец Даль. — Великие державы, видишь ли, затевают большую драку, и вот наши господа боятся: вдруг у нас в этой общей каше морда в крови не будет.

Но Сэрену Йепсену было все равно, какой бы вздор ни молол кузнец, как, впрочем, и Нильс Фискер тоже, которого уволили за его сумасбродные идеи. Они оба социалисты и стоят за немцев. Не так уж, кажется, не прав был пастор Вро, когда назвал их бродягами, не помнящими родства.

— Я хочу поехать в столицу, пожелать доброго здоровья королю, — сказал он. — А потом пусть определят туда, где я им лучше пригожусь. Я не социалист.

После того как составленное учителем Хольстом прошение было отослано, для старого поденщика наступило время напряженного ожидания и волнений. Наконец-то справедливость восторжествует и он вместе со всеми ветеранами этого похода получит удовлетворение за тот позор, который им пришлось в те незабываемые дни претерпеть от сородичей.

Состояние постоянного возбуждения не покидало его. Вопреки краху, которым кончилась война шестьдесят четвертого года, участие в ней стало величайшим событием его жизни: ведь он был там, где решались судьбы страны, — это ли не налагает отпечаток на человека! И он выполнил свой долг, и еще больше того! Сознание этого озаряло ярким светом всю его бедную жизнь, поднимало его на ступень выше повседневности, придавало ему интерес в глазах окружающих. Быть может, оно-то и помогало ему держать голову высоко и так легко переносить лишения всех последних лет!

Что там ни говори, а человек стареет, и становится трудно заставить молодых, здоровых работников слушать тебя: разве могут они себе представить, что этот старик и есть тот самый герой, который вынес некогда столько мытарств и проявил столько бесстрашия. В работе Сэрен Йепсен долгое время не отставал от молодых: это было необходимо, чтобы создать фон для великого прошлого, и при этом он сам сохранял моложавость. Но рано или поздно, а старость приходит: даже дети с удивлением смотрели на его высохшие руки с искривленными пальцами, когда он размахивал ими, увлекшись рассказом. Данневирке и Дюббель, два ярчайших события, какие только он знал, с годами тускнели, словно их по капле расплескали его бессильные стариковские руки.

Но теперь прочь мысли о старости! Теперь жизнь снова получила смысл! Теперь все, что он и все другие некогда проделали и вытерпели, будет оценено по заслугам. Газеты вытащили на свет божий и возвели в подвиг все, что пришлось претерпеть датскому народу за сто лет. И сам король сидел у себя в столице и жаждал увидеть своих и отечества верных сынов. Их встретят фанфарами, а их вступление с Копенгаген превратится в настоящее торжество. И будет это воздаянием за то тяжкое возвращение после окончания войны, когда они, крадучись, прижимаясь к заборам и к стенам домов, в кромешной тьме входили ночью в столицу.

Пришлось чертовски долго ждать, пока на прошение Сэрена Йепсена пришел, наконец, ответ. Составлен он был довольно туманно; но за частоколом высоких слов о ветеранах войны, этих лучших сынах отечества, нетрудно было прочитать скрытый в них подлинный смысл: пусть, дескать, Сэрен Йепсен лучше пожалеет свои старые кости да посидит дома.

Старый батрак был безутешен.

— Чем же еще меня можно попрекнуть, кроме того, что мне стукнуло семьдесят пять? — то и дело горестно спрашивал он. Ведь медаль-то он получил — всякий может собственноручно прощупать место в плече, куда попала прусская пуля, отскочившая от лопатки. Еще и теперь там такое углубление, что целый палец в него войдет. И произошло это оттого, что он, не обращая внимания на ранение, продолжал драться и перевязку ему наложили уже тогда, когда пруссаки взяли его в плен. К этому времени рана его так воспалилась, что немец-врач вынужден был удалить часть лопатки.

Невелико было утешение, что и другие ветераны получили такой же ответ. Им тоже было сказано, что они сделают лучше, если останутся дома. Но кто же их, в таком случае, заменит? Ведь празднование все равно состоится. Йенс Воруп был возмущен за своего батрака и послал в газету резкую заметку. «Именно так, — писал он, — восстанавливают малых мира сего против общества и превращают их в отщепенцев». Появились еще и другие протесты. И в последнюю минуту из Копенгагена пришло извещение, что старики все-таки могут приехать на торжества. Но у многих из них уже пропала к тому охота.

Сэрен Йепсен, однако, хотел ехать во что бы то ни стало. Со времени возвращения из плена он не был в столице и уж не чаял еще когда-нибудь попасть туда.

— Я пробуду там две или три недели, если вы сможете без меня обойтись! — не без вызова сказал он.

— Постараемся, — ответили хозяева. Они были не менее горды, чем он, и полны такого же радостного ожидания.

Мария Воруп собственноручно привела в порядок его праздничный костюм, а Йенс Воруп сам отвез Сэрена на станцию на своей великолепной охотничьей бричке, запряженной любимыми красавцами жеребцами. Сэрен Йепсен сидел удобно развалясь, военная медаль с бантом цветов датского национального флага болталась на его груди. Какое прекрасное начало!

Правда, особенно широких планов строить нельзя было. На пригласительном билете Сэрена Йепсена, дававшем право на бесплатный проезд, пропитанье и жилье, указан был срок в четыре дня. Из них почти полных два дня уходили на поездку, а в оставшееся время что уж там увидишь? «Они, наверно, боятся, что мы будем им в тягость!» — с горечью думал старик. Настроение его сразу упало, когда он вошел в купе третьего класса. Долгая, утомительная поездка по железной дороге с остановками на всех станциях, грохот и тряска поглотили последние остатки его юмора. Он не привык ездить, не знал, куда девать время, а от неудобной деревянной скамьи старые кости разломило вконец. Ни о каком бесплатном пропитании пока и речи не было. Как хорошо, что Мария Воруп дала ему в дорогу всякой еды, — жуешь кусок хлеба, и время как будто проходит незаметней. Когда он, после семнадцати-восемнадцатичасовой езды прибыл в столицу, он чувствовал себя разбитым и несчастным.

На вокзале народу толкалось немало, но его, по-видимому, никто не встречал. Сэрен готов был пожалеть, что не остался дома, в своем обжитом углу, как вдруг из толпы вынырнул какой-то малец, приставил руку к полям своей шляпы и вытянулся перед ним. Он был одет, как тот ковбой, которого Сэрен Йепсен давно когда-то видел в цирке. Старик кивнул парнишке. Еще никогда в жизни ему не приводилось видеть такой большой шляпы на таком маленьком пареньке; не видел он и такой потешной формы; что этот удивительный костюм — форма, старик сообразил, когда бойскаут торжественно сообщил ему, что он явился в качестве представителя юбилейного комитета. Старый ветеран сообразил и другое: что перед ним, очевидно, своего рода новомодный солдат. Времена, верно, здорово переменились, если отечество нынче призывает детей для своей защиты! Идя со своим проводником по городу, старик злорадно заглядывал в детские коляски: может, теперь и соски у грудных младенцев переделаны в какие-нибудь нынешние самострелы!

Два последующих дня превратились для Сэрена Йепсена, ног своих не чувствовавшего от хождения по замощенным улицам, в своего рода шабаш ведьм.

Его сунули то ли в конец, то ли в начало обширной программы, в многочисленных номерах которой он не мог найти и намека на любовь к отечеству или на внимание к себе. Вместо этого он видел множество золотых галунов и развевающихся султанов, и в начале каждого нового номера программы обязательно стоял пастор с крестом на шее и молитвенно сложенными руками.

Сэрен Йепсен был однажды с Арне в кино в Фьордбю и поэтому очень скоро смекнул, что здесь снимается фильм. Он сам и несколько его товарищей по шестьдесят четвертому году выступали в роли статистов; и так как соблюдалась экономия, то каждому из них приходилось, что называется, разрываться на части. Ветераны и на этот раз проявили величайшую самоотверженность: их тянули повсюду, во время смотра войскам им велели сидеть с молитвенным выражением лица, а как только смотр кончился, они побежали на следующую — очередную съемку.

Больше всего доставалось старым ногам. В каретах, даже новомодных, с невидимой упряжкой в передке, здесь недостатка не было! Но все это не для ветеранов!

А потом Сэрена опять втолкнули в поезд. От победоносного ветерана ничего не осталось. На скамье сидело несчастное, сгорбленное создание, до того усталое и опустошенное, что оно покорно отдавало себя во власть вагонной тряски, швырявшей его во все стороны. Старые глаза были страдальчески устремлены в пространство, в душе ветерана все плакало. Несладко пришлось ему тогда, полвека назад, но такой печали в сердце, как сейчас, он все же не знал! На пароме, перевозившем через Большой Бельт, он забился в угол грязной палубы, прислонил отяжелевшую голову к мешку с постелью команды и с мыслью: «Я выполнил тогда свой долг», заснул, смертельно измученный.

При отступлении от Данневирке с ним произошел удивительный случай. В те безнадежные минуты, когда он и его товарищи, подавленные, отчаявшиеся, падая от усталости и замерзая, прорывались сквозь снежный буран, и произошло внезапно то самое чудо. Из бесконечной снежной пустыни к ним донеслась вдруг музыка, и — что это? — чуть поодаль, среди полей, они увидели празднично освещенный хутор! Тепло, свет и аромат вкусных кушаний широкими волнами вырывались из открытых окон... Последние остатки дисциплины исчезли. Большинство солдат ринулось, словно в беге на приз, навстречу манящему видению, но более крепкие товарищи силой остановили обезумевших, крича, что все это мираж и что, добежав до него, они упадут в снег и замерзнут.

Вот и теперь старику в утешение только мираж и остался — ему приснился сон.

Он в Хуторе на Ключах чистит конюшню. Вдруг прибегает Карен и кричит ему: «Ступай скорее в дом, Сэрен Йепсен, пришел волостной фохт и спрашивает тебя». Он входит и видит, что это не волостной, а сам начальник округа, и он привез ему, Сэрену Йепсену, приглашение от короля приехать в столицу и быть гостем в его дворце.

Доставил ли его сам начальник на станцию, или как это там произошло, но не успел Сэрен оглянуться, как он уже сидел в поезде и мчался в столицу. Такого поезда никогда еще не было на свете, мягкого, удобного. Он предназначался исключительно для ветеранов, и говорили, будто, отправляясь с самого дальнего конца страны, он имел в своем составе всего один вагон. Теперь вагонов в нем было уже порядочно, и на каждой станции к нему прицепляли еще и еще. Поезд, украшенный зелеными гирляндами и национальными датскими флагами, на каждой станции встречали колонны школьников. Дети засыпали старых воинов цветами и пели:

Ветеран боевой,

Бился ты за край родной...

Сэрен не сомневался, что на этот раз всем распоряжается сам король: он-то и послал свой собственный поезд за старыми воинами. На таких мягких диванах Сэрен Йепсен никогда еще не сиживал. Шеф-повар короля всю дорогу варил и жарил для гостей, а когда поезд подошел к перрону главного вокзала — гляди-ка! там и вправду стоит король, встречает ветеранов и приглашает их к себе на чашку кофе.

— Мы не желаем попасть в лапы к твоим придворным шутам, не то они заставят нас сниматься для кино, — сказал королю Сэрен Йепсен.

Король рассмеялся и по черной лестнице провел их наверх во дворец, так что генералы их и не заметили. Когда попили кофейку, король подвел их к окнам и попросил глянуть вниз. Там, на дворцовой площади, верхом на конях сидели придворные шуты, разряженные в мундиры с золотыми галунами, в касках с развевающимися султанами.

— Здорово же мы их провели за нос! — хихикая, сказал король. — Им очень хотелось устроить исторический спектакль, большего удовольствия для них не существует. Они ждут, когда вы прибудете с вокзала, чтобы перед коронованной главой государства пропустить вас, достойных стариков, сквозь строй, или, изящно выражаясь, заставить вас продефилировать перед вашим королем. Но из этого ничего не выйдет! Веселитесь, ребята, в свое удовольствие и будьте как дома! А захочется вам чего, валяйте без стеснения, казна все оплатит. — С этими словами король дал каждому из них ключ от входных дверей своего дворца.

Старый Сэрен Йепсен долго смотрел на полученный им ключ: последние три десятка лет он ежедневно ложился спать в девять часов. Потом, широко улыбнувшись, сунул ключ в карман и пошел на улицу, знакомиться с Копенгагеном. Он решил проведать кое-кого из давнишних знакомых и... Сэрен Йепсен прищелкнул языком так звучно, точно бичом.

Кто знает, в какие приключения пустился бы этот семидесятипятилетний ветеран, обретя свою вторую молодость, если бы действительность не присосалась к нему, как паразит, — на этот раз в виде клопа, вылезшего из мешка с постелью. Старый Йепсен проснулся.

Но сон, хоть и так грубо прерванный, был столь прекрасен, что когда, по приезде домой, Сэрена Йепсена спрашивали, что он видел, что он слышал в Копенгагене, он предпочитал рассказывать свой сон, а не то, что было на самом деле.

На хуторе все изумлялись и приходили в восторг от того, как сердечно король принял старого ветерана Сэрена Йепсена. Таким образом, все кончилось все-таки хорошо.

 

IX

Пастор Вро, видно, прав был, когда утверждал, будто наш господь бог живет и дышит, как его создания, в определенном ритме, такт за тактом, с той только разницей, что для него день был как тысячелетие, а тысячелетие как день. Всякий мог видеть, что один из таких тактов — божий вздох, равный по долготе своей целому историческому периоду, — нынче словно бы завершался. Все шло шиворот навыворот, не так, как могли бы ожидать люди. Хотя год для сельского хозяина выдался хороший, но, когда пришел срок пожать плоды его в повседневной жизни, во всем ощущалась нужда. Урожай был обильный, да не спорый — всего нехватало. В самом времени затаилось нечто всепожирающее — как в притче о семи тощих коровах, сожравших семь тучных.

Казалось, будто людей заставляли во что бы то ни стало самим выращивать беду. Все страны вооружались, как полоумные, а великие державы выуживали у них золото. Одна страна помогала другой снижать жизненный уровень народа: вдруг оказалось, что человечество не может себе больше позволить есть досыта. Силой и властью сатаны изобилие претворялось в пушки. В то же время все страны наперебой заверяли друг друга, что еще никогда они не были так далеки от мысли о войне, как нынче, они, дескать, очень друг друга любят и вооружаются в интересах мира. Международное положение, мол, неустойчиво, говорили они, и... сами на диво дружными усилиями раздували эту неустойчивость: «Наш господь бог затаил дыхание, отсюда и все беды!»

Для Йенса Ворупа все это было слабым утешением. Вместе со всеми он радовался хорошему урожаю, а урожай у него на глазах обращался в ничто. Цены на сельскохозяйственные продукты падали, а все, что приходилось покупать, — искусственные удобрения, корма, машины, — неизменно росло в цене. Страны-производители из каких-то соображений придерживали эти товары, так что цены на них искусственно взвинчивались. Вздорожали и деньги, а тут плати проценты по ипотекам да по ссудам и учитывай краткосрочные векселя! Тревожная атмосфера, а главное — эти то и дело упорно возникающие слухи плохо влияли на сговорчивость кредиторов и затрудняли получение новых кредитов.

Йенс Воруп тоже испытывал трудности, хотя его положение было отнюдь не из худших. Он никогда не терял присутствия духа и благодаря этому не только не прогорел на предприятии с экспортом картофеля, но даже получил некоторую прибыль. Часть всей партии картофеля он своевременно сплавил Союзу по экспорту картофеля, а остаток почти что целиком уже скормил свиньям, — и здесь он ничего не проворонил. Когда стало известно, что хозяин Хутора на Ключах пустил свой картофель на корм и, значит, дело с экспортом провалилось, началась форменная атака на поросят; их прямо-таки из рук рвали, так что цены на них подскочили втрое. Но Йенс Воруп своевременно обеспечил себя свиным поголовьем, все мало-мальски подходящие помещения на хуторе были забиты свиньями; в часы кормежки они задавали концерт, звучавший небесной музыкой в ушах Йенса Ворупа. Теперь важно было лишь, чтобы поднялись цены на свинину, а виды на это были неплохие. Говорили, будто Англия собирается заключить контракты на поставку свинины для особого снабжения своего флота в мае — июне. К этому времени Йенс Воруп сможет уже сказать свое слово. Но до того следовало соблюдать строжайшую экономию, — ведь пока трава вырастет, корова может издохнуть.

— Нам надо во всем себя урезывать и экономить, — постоянно твердил он жене, заглядывая к ней в кладовую.

Мария смеялась:

— Мы только и делаем, что экономим, Йенс. Мы почти ничего не тратим на хозяйство.

Не покупать — этого мало. Мария, как все женщины, считала, что если довольствуешься продуктами, которые производятся у тебя на хуторе, значит живешь даром. Так же точно думал Эббе Фискер, и Мария от него это унаследовала.

— Не понимаешь ты разве, что каждый лишний фунт масла или бекона, который ты расходуешь сверх необходимости, означает, что ты зря вынула столько-то и столько-то денег у себя из кармана? Ты не должна думать: вот какой замечательный поросенок там идет; ты думай: это ходят восемьдесят крон, нужных моему муженьку, чтобы уплатить очередные проценты. — Йенс погладил ее по щеке. — Надо бы твоему отцу немножко денег дать, и брат твой еще не получал новогодние проценты за свою часть наследства. Мне обо всем приходится думать.

Мария лишь улыбалась понимающей, снисходительной улыбкой. Ее муж — самый хозяйственный крестьянин на свете, с какой же стати ей в таком случае затруднять себя какими-то денежными заботами? Какая цена тогда всей его хозяйственности? Смешно слушать его хвастливые намеки, что ему, мол, передохнуть некогда от забот об ее отце и брате и неизвестно еще о ком... Он совершенно забыл, что у него гроша за душой не было, когда он получил весь этот хутор, что хутор достался ему даром. Он, правда, исправно платил по своим закладным, — за исключением двадцати тысяч, составляющих долю наследства брата, по которым он не очень исправно платит проценты. Вообще говоря, его ни в чем упрекнуть нельзя, для себя лично он ничего не требует; все деньги, взятые взаймы, он целиком вложил в хозяйство. Мария ни во что не вмешивалась и не вмешивается — это его дело, он в нем понимает больше, чем она. Так пусть скажет спасибо., что она ни в какие его махинации не суется, и пусть в таком случае сам и расхлебывает все, нечего ему вдруг являться с требованием, чтобы она разделила с ним убытки. А на чем же экономить? Нет, пока ее слово еще имеет какой-нибудь вес на хуторе, люди их будут получать приличное пропитание. Никогда ей в голову не придет вырывать у них изо рта ломоть хлеба или сопровождать каждый глоток, который они делают, размышлениями: «Вот Сэрен Йепсен опять уже съел целых пять эре!»

Стоило лишь завести об этом речь, как Мария начинала горячиться. С трудом согласилась она заменить для батраков масло маргарином; Йенсу Ворупу пришлось с карандашом в руках доказывать ей, что потребление масла, а не маргарина, составит ежегодную разницу в четыреста — пятьсот крон, то есть сумму, равную процентам с десяти тысяч крон. Но дальше этой экономии дело не пошло. А когда Марии стало ясно, что отец уже давно, оказывается, не получает полагающегося ему содержания, она еще усерднее, чем раньше, стала снабжать его продуктами.

— Старики не должны испытывать лишений оттого, что мы, быть может, слишком широко размахнулись, — говорила Мария.

Йенс Воруп признавал, что она права.

— Нехватка у нас только временная. Через две-три недели можно будет начать поставку свиней, а тем временем подрастет новая трава. Нынешней весной сравнительно большой отел коров, и все они стосковались в своих зимних стойлах, рвутся на свежую травку. Все и вся точно сговорились сейчас отравлять нам жизнь. Но мы с тобой и не подумаем унывать, правда? — Он взял ее за руку и тепло заглянул в глаза.

Мария кивнула.

— Для уныния и причин никаких нет. Мы ведь состоятельные люди, — сказала она.

— Да, да, с виду все это так. Хозяйство богатое и оборот его большой. Но тем не менее можно легко вылететь в трубу, если, скажем, наличные деньги выйдут.

— Вылететь в трубу? — Мария взглянула на Ворупа. У нее слегка зарябило в глазах. — Ты ведь не серьезно это говоришь?

— Ну конечно, нет! — Воруп успокаивающе улыбнулся. — Но довольно мерзко себя чувствуешь, когда заморожено чуть ли не каждое эре.

Хорошо, но почему же он обязательно должен доводить себя до крайности, почему у него никогда нехватает терпения придержать какую-то сумму денег, вместо того чтобы тотчас же, едва только грош заведется в кармане, пускаться в новые предприятия?

— Если дело только в этом, попроси отца — он выручит тебя деньгами. Может быть, у него нет наличных, — а это вероятнее всего, — но ведь усадьба его свободна от долгов, — сдержанно сказала Мария.

Она, конечно, знала, что Воруп неохотно пойдет на это, особенно если ему самому придется обращаться к тестю. Но тут Мария была неумолима: нужна ему помощь отца, пусть обращается сам к нему, нечего посылать жену.

— Ты не забыл, что сегодня нужно представить отчет в объединение по заготовке кормов? — сказала она, чтобы подтолкнуть его.

— Ты права. Тогда я уж по пути загляну и к старикам, если ты соберешь для них что-нибудь.

Мария уложила масло и другие продукты, и вскоре Йенс Воруп уже скакал верхом по полям, направляясь в деревню.

Был настоящий весенний день, попеременно то брызгал дождик, то светило солнце. Снег с полей сошел, и земля начала бродить; она напоминала взошедшее на дрожжах тесто, теплое и рыхлое. То там, то здесь поднимали свои головки одуванчики и маргаритки. Маленькая русская лошадка неохотно скакала по размягченной земле и все норовила пойти по небольшой насыпи между полями. Йенс Воруп предоставил ее самой себе и погрузился в свои деловые размышления. «Состоятельные», сказала Мария. Но кто это состоятельные? Если бы ему пришлось сию минуту перед кем-нибудь отчитаться в положении своих дел, картина получилась бы, пожалуй, неприглядная. Но пока хозяйство идет полным ходом, они, разумеется, могут называть себя состоятельными, это верно!

Так или иначе, а деньги нужно раздобыть во что бы то ни стало: на носу первое мая, день расчета с работниками за зимнее полугодие. Не меньше тысячи крон необходимо на это дело, и уплатить их нужно точно в срок, без единой минуты задержки, — Йенс Воруп не желает ходить в должниках у своих людей. Если уж неприятности неизбежны, то лучше стерпеть их от тестя.

Но и этот выход не очень улыбался Йенсу Ворупу, и он, пожалуй, готов был притти к мысли, что со стороны провидения довольно нелепо отравлять человеку существование заботой о жалованье слугам.

Вдали, у подножья холма, показалось черное, как уголь, кольцо. Постепенно кольцо это отделилось от зеленеющего луга, и перед Ворупом выросла фабричная труба кооперативной молочной фермы. В то же мгновение в голове его блеснула мысль: откуда только она взялась? Недавно исполнилось тридцать лет со дня основания фермы, ипотеки по ней, следовательно, надо считать погашенными; что может быть естественнее, чем аннулировать их и взять новые ипотеки? Как это до сих пор никто, в том числе и он сам, не подумал об этом! Обшаривать все углы в поисках какой-нибудь сотни крон, когда тут прямо на улице валяется туго набитая копилка! Учитывая число его молочных коров, на его долю, при самом поверхностном подсчете, придется две-три тысячи. А на сей раз это выручит его великолепно!

Остается только опорожнить эту копилку, и как можно скорее! Ветхозаветные крестьяне будут, конечно, возражать: мол, незачем обременять себя, влезать в долги и прочее, — тогда как на самом деле это означает лишь пустить в оборот накопленные средства. Но здесь надо действовать дипломатически. И Йенс Воруп решил прежде всего поговорить с депутатом и еще с двумя-тремя членами кооператива — людьми, которые смотрят на вещи более или менее по-современному и, повидимому, нуждаются в деньгах. Нужно завербовать на свою сторону и заведующего фермой, может быть пообещать ему вознаграждение; надо его уговорить созвать в ближайшее время внеочередное общее собрание, якобы по поводу давно решенной покупки новой центрифуги, и связать оба вопроса. Тут уж дело пройдет непременно! А ветхозаветные пусть тогда задним числом ругают их! Эти крестьяне старого закала ни на что не годны, и либо нужно как-нибудь поискусней их выдворить, либо настроить на другой лад: они живут как первобытные люди, без всяких долгов, без ипотек; правда, им не приходится вечно думать об уплате процентов.

Йенс Воруп пришел в такое хорошее настроение, в каком давно не был. Он выпрямился в седле и запел: «Выше голову, парень удалой!»

У самой околицы он остановился перед ветхой хижиной, стоявшей так близко к дороге и так вросшей в землю, что через окно видно было все, что в ней происходило. За столом сидела старушка и читала какой-то клочок газеты. Ритмично покачивая головой и шевеля губами, она водила пальцем по строчкам. Старушка глянула поверх очков, — она была дальнозорка. Увидев хозяина Хутора на Ключах, она стремительно сунула газету на полочку под столом и встала со своего места. С трудом, прихрамывая, старушка подошла к двери и улыбнулась Ворупу, и от этой улыбки точно тысячи лучиков разошлись по ее лицу — такое оно было морщинистое.

— Здравствуй, Расмине! Я хотел лишь сказать тебе, что пособие по старости с первого числа будет вам всем увеличено. Вы будете получать на пять крон больше.

— Бог вознаградит тебя за это, Йенс! — сказала старушка. — Ведь мы, конечно; тебе первому должны быть за это благодарны. Ты славный человек, да тебе и было у кого набраться хорошего.

Она явно имела в виду старого Эббе.

Йенс Воруп ничего не ответил, — слова старухи ведь можно было истолковать по-всякому, — и натянул поводья, но все еще не тронул коня с места. Несколько раз он поворачивался, точно хотел что-то сказать.

— С-с-с-смотрите же, расходуйте деньги с толком, — произнес он наконец.

Это можно было понять как доброе пожелание, как поздравление. Старая женщина проводила его взглядом, который мог все означать.

Йенс Воруп поймал ее взгляд и рассердился на себя. Глупо было брякнуть такую вещь; никогда нельзя говорить, что думаешь, тебя неправильно поймут. С бедняками вообще следует говорить осмотрительно, их всех точно бес гордости обуял. Старуха, наверное, раструбит на всю деревню то, что он сказал, а это нехорошо, — ведь он сам голосовал в приходском совете за увеличение пособия по старости.

Да, в приходском совете он голосовал «за», но тут была некоторая заковыка: Йенс Воруп принципиально подавал голос за решения такого рода, если видел, что они все равно пройдут. В сокровенных же тайниках души он отнюдь не был убежден, что создавать истощенным работой старикам покойную старость, как это красиво именуется, так уж целесообразно. Никто из работников не откладывает себе на черный день, они проживают все, что зарабатывают, надеясь на такое богатое благотворительное заведение, как общество. А между тем самый что ни на есть несчастный горемыка мог бы при желании делать что-нибудь полезное. Разговоры о том, будто бы дети и старики не должны работать, Йенс Воруп считал ложной сентиментальностью. Расмине сама, очевидно, что-то такое чувствовала: недаром же она спрятала от него газету, нечистая совесть побудила ее это сделать. Такой старушке полагалось бы не выпускать из рук вязанья, чтобы молодые могли сберечь это время для другой работы.

А почему бы не заставить детей бедняков работать — пасти скот, убирать камни, косить, как это делалось раньше?

«Школа, школа!» — истерически кричат теперь на всех перекрестках. По мнению же Йенса Ворупа, государство, посылая детей в школы, не прививает будущим рабочим привычки работать с детства и тем самым только разводит лентяев. Чему Хансик не выучился, того Хансу не одолеть. Разве для страны не важнее, чтобы батрак хорошо работал в поле и в риге, а не был бы вместо этого мастаком по части писания любовных писем?

Русская лошадка сама остановилась возле кузницы, точно хотела напомнить хозяину, что у него здесь дело есть. Как обычно, кузнец Даль лежал на спине под каким-то старым автомобилем и что-то там чинил.

— Что, с тех пор все и лежишь так? — сказал Йенс Воруп, заставший кузнеца точно в такой же позе несколько дней назад. — Перевернул бы ты эту посудину вверх тормашками, удобнее было бы.

Никаких сил не было с этим дурачком кузнецом, вечно лежавшим на спине в грязи и ковырявшимся в негодных старых автомобилях! Весь приход потешался над ним. Он обменивал новые велосипеды на эти старые громыхающие трясучки и, как одержимый, — каким он и был на самом деле, — вечно возился с этой немыслимой ерундой, забрасывая всю остальную работу. А вообще-то он был прекрасным знатоком своего дела, немногие могли бы соревноваться с ним у наковальни.

— Лишнее, пожалуй, спрашивать, готова ли сеялка? — с некоторым вызовом спросил Йенс Воруп, когда кузнец выкарабкался из-под проржавленного чудовища.

— Тебе, пожалуй, лучше всего забрать свою сеялку в том виде, в каком она есть, — весело ответил кузнец.

— Так, так! — Йенс Воруп резко переменил тон. — Очень хорошо с твоей стороны! Мы завтра собираемся уже начать сев.

— Да, хозяин Хутора на Ключах славится своей расторопностью! — В голосе кузнеца звучало восхищение.

— Нынче все мы запоздали, — ответил Йенс Воруп, поворачивая лошадь. — За сеялкой я пришлю сегодня. Что вообще слышно нового?

— Ничего, кроме все тех же слухов о войне. Они опять усилились. Похоже на то, что господа не успокоятся, пока не натравят бедняков друг на друга. Видно, слишком много людей развелось на земле, и эти самые господа хотят под громким лозунгом «за бога, короля и отечество», — маленько поистребить их. Но мы еще посмотрим... — Кузнец зловеще тряхнул головой.

— Ты, верно, походатайствуешь перед властителями мира сего? — с издевкой сказал Йенс Воруп.

— Я почти уверен, что рабочие поднимут свой голос. Рабочий интернационал, если ты знаешь, что это значит... — Даль выпрямился, точно отдавая честь.

— Ну конечно, стоит только вам выдвинуть свой интернационал, и все придет в порядок! — Слово «интернационал» Йенс насмешливо растянул. — Это у вас вроде заклинания, верно? Смотрите только, как бы вам не просчитаться и как бы всему вашему интернационалу не надели насильно солдатские мундиры, как это сделали с теми, кто отказывался воевать.

— Тогда, надеюсь, рабочие догадаются повернуть свои винтовки куда следует, — многозначительно сказал кузнец.

Йенс Воруп пустил свою русскую лошадку галопом. Кузнец что-то кричал ему вслед и смеялся. Пусть его! На такие дерзкие речи и отвечать не стоит. Этот кузнец ведь форменный сумасшедший, необходимо срочно пригласить еще какого-нибудь кузнеца в деревню.

Йенс поскакал к управляющему молочной фермой, чтобы сдать ему проверенную отчетность, а заодно и попросить отослать с каким-нибудь практикантом сверток старикам. В старом Эббе Воруп теперь уже не нуждался. Не позднее как через неделю он сможет получить свою долю с ипотеки, а до тех пор его выручит заведующий фермой — даст ему ссуду из кассы кооперативной заготовки кормов.

— Неужели же мы с ним, казначей да бухгалтер, не провернем этого дельца? — вслух сказал Воруп и рассмеялся.

 

X

Яркое солнце, казалось, омыло души. С газетных столбцов исчезли статьи и воспоминания о событиях шестьдесят четвертого года, и военная гроза, собиравшаяся над миром, пронеслась как будто мимо. Весенние работы завладели всеми помыслами людей, и на хуторе уже в начале мая покончили с наиболее важными работами, Йенс Воруп был в своих делах человек точный и аккуратный.

Для людей и животных наступила чудесная пора. Зима была суровая, а весна недружная. Теперь же у людей на душе посветлело, одно слово «май» как бы переносило в мир, полный и света, и солнца, и благоуханий. Цвели фруктовые деревья, в хлевах нетерпеливо мычали коровы, стосковавшиеся по зеленому лугу. На хуторе ежедневно выносили сушить на солнце постель, проветривали и выбивали мягкую мебель: пусть свет проникнет повсюду. Перины распухали, и когда вечером под них забирались уставшие за день, жизнерадостные, как бы обновленные люди, им чудилось, что от пера исходит легкий запах горелого, словно от обожженной солнцем кожи.

Арне теперь ходил в школу. Двоим младшим казалось, что он перенесся в какое-то высшее бытие: ведь уж одна азбука — это великая тайна. Арне важничал и пыжился: он с беспокойством следил, чтобы малыши не заглядывали в его «бумаги», — как настоящий ученый; стоило им хоть пальцем дотронуться до его книг или тетрадей, как на лице его появлялось такое выражение, словно он снимает с себя всякую ответственность, если произойдет катастрофа. От этого с ним было еще интереснее, и малыши задолго до срока бегали встречать брата. Карен или Метте, стуча деревянными башмаками, бежали вслед за ними: еще угодят, чего доброго, в известковую яму.

В Высшей народной школе давно уже, слава богу, закончился зимний курс обучения для парней и начался летний курс для девушек; он открылся маленьким торжеством, на которое, как обычно, собрались крестьяне всей округи. Для директора Хэста прошедшая зима была тяжелой — в школу поступило всего-навсего пять учеников, и ему пришлось зачислить собственных детей и служанок, чтобы получилась цифра, дававшая школе право на государственную субсидию. Учитель Хольст утверждал, что директор именно с этой целью предусмотрительно обзавелся многочисленной семьей. Теперь дела школы были хороши: поступило около тридцати девушек, и здесь с утра до вечера раздавалось их веселое щебетанье. Девушки бродили по зеленым весенним дорогам, шалили и мечтали, что могло, пожалуй, вредно отразиться на занятиях, но им хорошо жилось, а это, по словам старого Эббе, важнее всех знаний в мире.

Эббе вообще горой стоял за Хэста. Директор школы был человек здравого ума, и ему трудно было примириться с парадоксальной формой, которую приняла Высшая народная школа в соответствии с духом времени. Хэст не украшал местного общества своими талантами, как, скажем, пастор, — напротив, его тяготила мысль, что он, как руководитель Высшей народной школы, должен вместе с пастором занимать центральное место в культурной жизни края. Он не был заметной величиной — и знал это, но, случалось, удивлял окружающих поступками, требовавшими мужества и самостоятельности. Он, например, пригласил Нильса Фискера прочесть в течение лета несколько лекций по литературе. Это был смелый, почти вызывающий шаг, обративший на себя внимание всей округи; ничего хорошего от этой затеи не ждали.

Май — это май, при любой погоде; но в этом году в мае выпало особенно много дней, радовавших блеском солнца и пением жаворонков, — дней, когда от рева скотины как будто дрожал солнечный свет, и казалось, что именно он рождает эти звуки. Девушки из Высшей народной школы с пением проходили по дороге и рассылались по буковой роще, чтобы нарвать душистого ясминника и только что распустившихся веток бука. Они появлялись стайками то здесь, то там. Старик Эббе не успел оглянуться, как целый рой девушек уже побывал у него в саду и в доме. Съехавшиеся со всех концов Дании, они передавали ему приветы от своих; на этом примере было ясно видно, какой известностью пользуется старый грундтвигианец во всей стране. Тут были дочери людей, служивших у него много лет назад и все еще тепло поминавших своего хозяина.

— Вполне понятно, когда на все смотришь сквозь пальцы, — говорил, слыша это, Йенс Воруп. — Но если печься о собственном и общем благе, если требовать от своих людей работы да платить за нее сообразно спросу и предложению — тогда уж на приветы не надейся.

Йенса Ворупа как работодателя недолюбливали; да он и не старался снискать любовь, — для него было важнее, чтобы никто не сидел сложа руки; но и сам он не бил баклуши, это признавали все его работники. В эти дни он носился повсюду, появлялся то в поле, то на лугу — там, где его меньше всего ожидали, и так же быстро исчезал. Обходя свои поля, он быстро шагал, несколько растопыривая ноги, — не передалась ли ему эта походка от не очень еще далеких предков, которых сажали на деревянную кобылу?.

Да и во всей его повадке было нечто, напоминавшее времена деревянной кобылы и крепостной зависимости, хотя сам он думал, что как раз его поколение, и только лишь оно, стряхнуло с себя пережитки времен крестьянской кабалы. В том, что старые крестьяне относились сочувственно к людям ниже себя стоящим, а к высшим слоям общества враждебно, — словом, в их «политическом свободомыслии», — он видел следы крепостничества. Сам он не испытывал ни малейшего гнева против тех, кто стоял выше него: ведь эти господа шли по пути, который был и остался путем естественного исторического развития, они заботились об интересах общества, возможно лучше обеспечивая при этом собственные интересы. Теперь настала пора, когда и крестьянина понесет на своем хребте более низкий слой, — Йенс Воруп не был сентиментален. От верхов нечего ожидать; несколько крупных имений, которые перешли бы в руки крестьян, никого не спасли бы. Все придет снизу, это было для него совершенно ясно; в этом-то его шурин Нильс прав: труд есть источник всякого богатства. Впрочем, с оговоркой: если есть кому организовать этот труд и собрать плоды его. Ведь пчеловоду, для того чтобы получить мед, необходимо отрешиться от всяких сентиментов и взять то, что пчелы собрали в своем улье, — другого выхода нет. Разумеется, пчелам не дают умереть с голоду, — исходя из правильно понятых собственных интересов, им помогают перебиться в тяжелые времена. Это стоит денег, но тут уж ничего не поделаешь.

А здесь речь идет о большом человеческом хозяйстве; для того, чтобы труд малых сих, выполняющих в обществе как бы роль пчел, приносил пользу, нужна твердая хозяйская рука. Маленькие люди никогда ничего не накопят, даже если оставить им весь продукт их труда. Предоставьте их самим себе — и все погибнет, как гибнет брошенный на произвол судьбы улей. То, что проповедует шурин, привело бы к анархии, к полному краху и разложению.

Йенс Воруп не был эгоистом, но он хотел, чтобы ответственность за ход вещей была вложена в надежные руки, а самое простое и верное — самому направлять этот ход вещей. «Я империалист, — говорил он о себе, — империалист в вопросах внутреннего хозяйства. Я ничего не имею против того, чтобы вся принадлежащая нашей стране земля была сосредоточена в верных руках». И ему было ясно, что земля не может быть в лучших руках, чем его собственные.

Ну, пожалуй, он чересчур высоко занесся. Йенс Воруп не склонен был строить воздушные замки, он слишком любил землю. Достаточно есть реальных вещей, над которыми он мог бы изощрять свое воображение, — например, его любимый жеребец. В воскресные дни Йенс охотно проводил часок-другой в конюшне и влюбленным взором следил, как молодой конь носится по загону и страстно рвется на волю, порывистый, полный скованной силы, — заряженная бомба! Взрыв может произойти в любую минуту; достаточно, чтобы в одной из конюшен заржала кобыла — жеребец становится на задние ноги, а передними бьет по воздуху, и трепещет, и ржет. Йенс, держа во рту соломинку и машинально жуя, следит за игрой его мускулов, вглядывается в его формы, мысленно работая над ними, как поэт над своими стихами: здесь убавляет, там прибавляет, пока перед его внутренним взором не предстанет идеальный жеребец. Йенс Воруп в эти минуты похож на игрока, переставляющего фигуры на шахматной доске: взгляд его то неподвижно останавливается, то вдруг устремляется в сторону, а мысли работают наперегонки с жующими соломинку губами. Он с трудом встряхивается и уходит. Ведь это одно из многих его дел. Йенс Воруп не был коневодом, он даже смотрел на этого рода людей сверху вниз, считая их односторонними; как сельские хозяева они мало чего стоили. Для него жеребец был только одним из многих шансов.

Если конь оправдает его надежды, то Йенсу представятся блестящие перспективы. Планы перестройки всего хозяйства пока оставались только планами, но Йенс не переставал думать о клевере. И чем больше он думал, тем яснее становилось ему, что сельское хозяйство должно решить эту проблему, иначе оно не выдержит конкуренции с отдаленными аграрными странами, где земля не так дорога. Ликвидировать поголовье скота и сеять травы, выращивать на датских полях сортовые семена кормовых трав для пастбищ всего мира — вот правильный путь.

Конечно, тут возникнут трудности, коренящиеся, так сказать, в самой природе современного сельского хозяина, — старик Эббе прав, говоря, что крестьянин отчасти утратил инстинктивную связь с землей. Причина — расширение животноводства. Связь между землей и скотом нарушилась и, во всяком случае, уже не была необходимостью: в наше время животноводство в большей мере зависит от ввозных кормов, чем от собственного урожая. Но это относительно новое явление в развитии сельского хозяйства, и тут нетрудно внести поправку. Этой весной Йенс Воруп, имея в виду предстоящую перестройку хозяйства, кой-где ввел многопольный севооборот.

Однажды Йенсу пришлось съездить на кооперативную молочную ферму, — он, как председатель правления, должен был подписать документы по новой ссуде, предоставленной Обществом взаимного кредита. Накануне в «Тихий уголок» было отправлено несколько телег с навозом. Старики в эти дни усердно работали в саду, и Йенс хотел мимоходом завернуть к ним и поглядеть, управятся ли они сами. Мария, как обычно, дала ему кое-что с собой: «Здесь масло, сало и кусок сыра, — сказала она. — А яиц им не нужно, в эту пору их куры уже несутся».

Старики стояли в саду под яблонями, ссыпавшими их лепестками своих последних цветов. Лепестки застревали в белоснежной шевелюре Эббе и ложились на тонкие, гладкие, еще только подернутые сединой волосы Анн-Мари. В виде исключения они не держали друг друга за руки: старик Эббе нагнулся над грядкой с нарциссами, а Анн-Мари, опираясь на него, что-то разглядывала на земле. У них была потребность касаться друг друга, у этих старых, угасших людей! Йенс подъехал к калитке и хлыстом раскачал висевший над ней колокольчик, сделав вид, что не видел стариков. Оба одновременно выпрямились; Анн-Мари испуганно скрылась за домом, а старик Эббе медленно подошел и открыл калитку.

Йенс Воруп подал ему корзину.

— Тут кое-что от Марии, — сказал он. — Она спрашивает, справитесь ли вы сами с работой по саду или прислать вам Метте? — Он и виду не подал, что приехал по собственному почину.

— Спасибо, уж как-нибудь справимся, хоть и чувствуем подчас, что годы наши немалые, — сказал старый Эббе. — В эту пору у вас ведь у самих дел по горло.

— На день-другой мы могли бы послать вам Метте, она девушка ловкая и очень помогла бы вам в саду. — Йенс Воруп натянул поводья, но русская лошадка неправильно истолковала это понуканье и завернула в сад. — В таком случае сделаем маленькую остановку, — смеясь, сказал Йенс и соскочил на землю. Он забросил поводья через голову лошади, так что при попытке убежать она запуталась бы в них, и направился прямо за дом, к дверям кухни, — проведать Анн-Мари.

Войти в дом и напиться кофе Йенс Воруп отказался.

— Времени у меня в обрез, — сказал он. — Но на ваш сад я взглянул бы охотно. Навоз вы уже разложили?

— Да. К нашему счастью, у тебя еще есть лошади.

— Конским навозом я, верно, смогу снабжать тебя еще годик-другой, — сказал Йенс Воруп в таком же шутливом тоне. — С коровьим будет труднее, если я правильно понимаю положение дел.

Старик Эббе вытянул обе руки, как бы защищаясь:

— С незапамятных времен принято все валить на положение дел.

— Ну, а если иначе нельзя, отец? — Йенс Воруп вдруг заговорил серьезно.

Ах, так, значит он хочет продать свой скот? Денежные затруднения... Старик Эббе изумленно взглянул на зятя. Неужели дела его так плохи?

— А я полагал, что новая ссуда под молочную ферму вывела тебя из тупика? — испуганно спросил он.

— Разумеется! Ты зря пугаешься. Я вообще с затруднениями справился — поскольку это касается меня. Но мои маленькие личные заботы — одно, а великое общее дело — другое! Продуктивность хозяйства необходимо поднять, иначе оно станет убыточным. Земля слишком драгоценная вещь и слишком дорогостоящая, чтобы работать на ней по старинке; к нам, современным крестьянам, жизнь предъявляет жесткие требования.

— Да, требования-то, пожалуй, жесткие; но и сами вы жесткие люди. Так оно и идет: нашла коса на камень, как сказал чорт, хлопаясь задом на колючий терновник. Ты рад свалить вину на времена и на положение дел, но кто создает и то и другое, если не люди? А где ты возьмешь капитал для перестройки хозяйства? Если действительно нужно перестроить его, — а я об этом судить не могу, так как не знаю твоих дел, — то, по-моему, вернее всего будет действовать исподволь. Это доброе старинное правило, в мое время оно всегда себя оправдывало. Так приобретаешь необходимый опыт и не слишком дорого платишь за него.

— Сразу или постепенно — ведь это вопрос выгоды, отец. Думаю, что в данном случае выгоднее действовать быстро. В районе Вейле один крестьянин — кстати, мой старый товарищ по Сельскохозяйственному институту — несколько лет подряд сеял семенной клевер и заработал в среднем по триста — четыреста крон с тонны земли. Если у тебя есть свободный капитал и ты хотел бы вложить его в такое предприятие—для тебя тоже мог бы очиститься недурной доходец!

Йенс говорил полушутя, но старый Эббе не сомневался, что за этой шуткой кроется серьезное предложение. Он горько улыбнулся:

— По-твоему, значит, и мне приложить руки к тому, чтобы оголить ради выгоды хутор, где я родился... Ты требуешь от меня слишком многого.

— Ну, ладно, отец, ведь я это в шутку, — сказал обескураженный Йенс Воруп и подал старику руку.

— Что ему нужно было? — спросила Анн-Мари, когда старики вновь остались вдвоем в своем чудесном уединении. «Не за тем же, — думалось ей, — приехал Йенс, чтобы привезти кой-какую снедь».

— Что ему нужно было? Вероятно, нащупать почву. Йенс — капиталист, и в этом вся суть.

— Но, значит, у него много денег, — ответила Ани-Мари.

Старый Эббе рассмеялся.

— Видишь ли, милая моя Анн-Мари, можно быть капиталистом и не иметь денег. По большей части так и бывает. А с другой стороны, можно иметь деньги — и не быть капиталистом; хотя в наши дни это трудное искусство. Вернее даже было бы так сказать: капиталист — это тот, кому никогда нехватает денег, — при большом ли, малом ли обороте все равно. Днем и ночью он за ними Охотится. Йенсу никогда нет покою, деньги ему дозарезу нужны то для оплаты процентов, то для срочных нововведений; для него деньги — почти божество, и, надо сказать, не из добрых. Вот что и разумеют под словом «капиталист». Он, понимаешь ли, на все смотрит с точки зрения денег и барыша.

— Это, пожалуй, вроде идолопоклонства! — испуганно воскликнула Анн-Мари. — Ты хочешь сказать, что его вера — деньги?

— Ах боже мой! Все мы только люди, и путь наш отчасти заранее предрешен. Я не осуждаю Йенса, — нашему брату тоже приходилось думать о деньгах, а порой и сна лишаться из-за них, хотя в душе я и восставал против этой власти, оборонялся от нее, чтобы не давать ей воли. А Йенс находит, что так и надо; он поддается обстоятельствам, вместо того чтобы бороться с ними, — вот в чем разница между нынешней молодежью и нами, стариками. Можно подумать, что для него деньги — все, они заполонили его душу и мозг, он живет и дышит ими, он сын своей эпохи. Вот почему он так зависит от денег и почти всегда испытывает нужду в них. Кто верит в чорта, тот с ним и бьется.

Уезжая из «Тихого уголка», Йенс Воруп был удручен и раздосадован. Зачем он выдал себя тестю? Толку от этого ни на грош! Старик слишком мало верит в него; он не хочет вкладывать своих денег, конечно, только из осторожности. В старом поколении крестьян вообще нет ни малейшей подвижности — где родились, там и топчутся всю жизнь. Вот им и хотелось бы, чтобы другие тоже не двигались с места. Пару тысяч, полученные в наследство, они зарывают в землю, как раб из евангельской притчи, а умирая, оставляют ровно столько, сколько у них было при рождении, — ни больше, ни меньше. Двинешь тут дело при таких условиях!

Йенс уже проскакал часть дороги, ведущей на хутор, и вдруг свернул направо, — ему хотелось объехать церковь: заброшенное старое здание, одиноко высившееся на холме за деревней, как бы взывало к нему. Он поскакал ложбиной, лежавшей под холмом.

В ложбине, на некотором расстоянии от дороги, находились развалины старого хутора — длинное полуразрушенное здание, которое не было видно издалека; холмы прикрывали его с обеих сторон. Йенсу ударило в нос страшное зловоние. Он хотел уже было повернуть назад, но вдруг ему кое-что пришло в голову. Он подъехал ближе и постучал кнутовищем в окно. За стеклом показалось бородатое грязное лицо.

— У меня есть хорошо откормленный теленок. Если тебе нужно... — сказал Йенс не здороваясь.

— Сколько? — спросил Ханс Нильсен, никто не называл его иначе, как «живодер».

— Отдам за десятку.

Йенс Воруп торопился — вонь была нестерпимая, да и вообще это было для него малоподходящее местопребывание; даже лошадь почувствовала это — она мотала головой и готова была каждую минуту рвануть с места. Йенсу была видна внутренность комнаты; бросалась в глаза груда перин, но кровати не было ни одной, вся семья спала, должно быть, на полу. Здесь были дети восьми возрастов, все почти одного роста; они высовывали из окна свои растрепанные головы и таращились на него. Тьфу, до чего грязны эти перины!

Живодер помолчал.

— Какой в нем изъян был? — спросил он, растягивая слова.

— Изъян? Да никакого, просто ему надоело жить. Он что-то захворал желудком, вот мы и прирезали теленка. Но зарыть его в землю прямо-таки жалко.

Живодер подал ему бумажку в десять крон.

— Значит, сегодня вечером заберу его, — сказал он зевая.

— Покупка твоя будет лежать у восточного въезда, — крикнул Воруп и поскакал прочь.

Это, разумеется, не цена за теленка, одна шкура стоит этих денег. А с мясом живодер переправится на другую сторону фьорда и там продаст его. Такие цыгане только тем и живут, что пользуются честным трудом других. Глядеть тошно на эти полуразвалившиеся стены, это же позорное пятно для всей округи!

Наверху, у края лощины, стояла грундтвигианская церковь, поднимая свою темную шиферную крышу к бледно-голубому небу. Она походила на отдыхающее живое существо, забытое доисторическое животное. Маленький шпиль торчал, как единственный рог; золотой крест был погнут и еле держался, он скрипел и вертелся под порывами ветра, точь-в-точь как флюгер. При виде красного здания церкви в голове Йенса зашевелились старые, недодуманные до конца дерзкие мысли. Он привязал лошадь к придорожному дереву и поднялся вверх, к церкви.

Конечно, грех, что она пришла в такой упадок, — почти все стекла выбиты, красивые красные камни, из которых сложен фасад, попортились от непогоды... Досадно, что нет с собой метра: интересно было бы определить их стоимость, на случай если церковь решат снести.

Йенс шагами начал измерять церковь в длину и ширину, но, дойдя до противоположной стороны, вдруг остановился как вкопанный: пастор Вро сидел на откосе и смотрел на него сквозь золотые очки.

Пастор подошел к Йенсу:

— Я как раз думал о том, как вы с тестем не похожи друг на друга. Вернее, о том, как быстро меняется жизнь. «Когда копают могилу, где-то качают колыбель», поет Грундтвиг, а старая пословица гласит: «Сегодня в порфире, а завтра в могиле». Сорок лет прошло с тех пор, как крестьяне пошли штурмом на тысячелетнюю церковь и нанесли сюда кирпичи для постройки божьего храма. Тогда это было вопросом жизни для целого народа — по крайней мере для тех, кто уже пробудился: либо надо было соорудить собственный храм божий, либо духовно обнищать, окунуться в пучину мрака. А ныне? Ныне у подножия алтаря растет чертополох, а зять человека, сооружавшего этот храм, измеряет шагами его длину и ширину, прикидывая, на какую сумму очистится строительного материала при сносе. Древние храмы, греческие, например, были долговечнее.

Йенс, увидев, что его раскусили, покраснел.

— Я только хотел посмотреть, много ли места занимает такое здание, — сказал он.

— Гм... гм... Так, так... Это другое дело. А то наш брат мог бы тут посодействовать... Но что хорошо, то хорошо. Методисты ведь тоже зарятся на эту церковь, они бы непрочь ее купить. Продать свой храм за ненадобностью, продать тому, кто больше даст, — пикантно, не правда ли? В недостатке свободомыслия нас упрекнуть нельзя! А что скажет старик Эббе? — Пастор поднял вверх указательный палец. — Он разгневается на нас, Йенс Воруп, а его мы все боимся. Впрочем, есть ведь и другие проекты. Можно, например, сделать из этого храма зал для спорта или банк. «Эстер-Вестер-Банк» — это звучит совсем недурно, а? Ведь каждая эпоха сооружает себе свой храм, — заключил пастор, спускаясь с холма. Подходя к дороге, он крикнул протяжно: — До свидания!

Йенс Воруп остался в одиночестве. Он был в полном недоумении. Большой весельчак этот пастор, когда он в духе, но понять его трудно. Что он хотел сказать? Потешался он над Йенсом или серьезно делал все эти предложения? От него всего можно ждать... Предложит, пожалуй, продать церковь язычникам или огнепоклонникам... Этим, мол, покажешь наилучшим образом, как бесстрашен народ, избранный богом.

Пастор Вро и сам поистине бесстрашен; такого мнения о нем не один Йенс Воруп. Он выдвигал иногда такие дерзновенные предложения, что у его прихожан волосы дыбом становились. Они исполнялись священного трепета, который, правда, быстро улетучивался, так что попытка пастора взорвать устоявшийся быт ни к чему не приводила. Но все же оставалось смутное впечатление, что по воздуху пронесся шум крыльев мятежного ангела. Да, пастор был с люциферовским душком; он не только сотрудничал в крупной свободомыслящей столичной газете, он вообще питал слабость к мятежным ангелам.

Неплохо иметь пастора, который во имя общины взваливает на себя самое тяжелое бремя и своими деяниями как бы исполняет древние заветы. Таким образом, для него оправдывается половина хорошей старой пословицы: «Свобода не только Тору, но и Локе!» И при этом ему не приходится много ставить на карту.

А время было не такое, чтобы разрешать себе уклоняться с прямого пути, об этом часто думалось Йенсу, когда он слышал рассказы о том, на какие жертвы способны были старые грундтвигианцы, о многолюдных «собраниях друзей». Теперь собираются в высших народных школах, и это обходится столько, сколько номер в гостинице; а тогда так и сыпались подношения, пожертвования, многие привозили с собой целую свинью или ком масла, не говоря уж о том, во что обходилось содержание «свободной церкви» и помещений, где происходили собрания. А какое самопожертвование проявили крестьяне, соорудив за какие-нибудь несколько лет целую сеть «красных цитаделей» духовной жизни — высших народных школ!

Все это пришло на ум Йенсу Ворупу, пока он ехал домой, и он в который раз подумал, что пастор Вро может иной раз загнуть такую загадку, что волей-неволей будешь шевелить мозгами. Но делал он это как-то особенно, по-своему, так что его и на слове поймать нельзя было. Вот как теперь: что он, в шутку или серьезно сказал, что поможет Йенсу приобрести здание церкви? Это было бы интересно знать. Право же, дух времени требует скорее сноса старых церквей, чем сооружения новых.

Да, те времена были другие! А теперь кто же позволит себе отдать свои накопления, чтобы засеять духовную ниву, а потом спокойно пожинать радость жизни? Почва требует теперь фосфатов и чилийской селитры, а работа на полях — машин. Но благо им было, старикам, вечно парившим в облаках, — с этим Йенс не мог не согласиться, особенно в такие минуты, когда он уставал от вечной погони за деньгами.

А приятно это было: стоя на вершине холма, оторваться на минуту от будничных дел и вместе со своим духовным пастырем посмотреть, что получается, когда вещи ставятся на голову. Это и поразмыслить заставляет и поддерживает внутри человека царство божие. Духовной пищи столько, что и не справиться с ней.

 

XI

Пастор Вро попал в газету — рабочую газету, издающуюся в Фьордбю! Возчик, приехавший на хутор за молоком для кооперативной фермы, спозаранку оповестил об этом всех. Но никто не хотел верить, это было слишком нелепо: чтобы жалкая газетка осмелилась задеть такую особу, как пастор! Газету редактировал какой-то сапожник, мастерская которого находилась в одном из глухих закоулков Фьордбю; у сапожника были бесконечные неприятности с полицией, он потратил полжизни на отсидку в тюрьмах; его присуждали то к тюремному заключению, то к денежному штрафу, тоже заменяемому тюрьмой.

В полдень, во время завтрака, явился почтальон. Он подтвердил слова возчика и мог черным по белому доказать, что распространившийся слух соответствует действительности: он держал в руках экземпляр газеты, адресованный Нильсу Фискеру. Почтальона угостили чашкой кофе, пока Йенс Воруп читал статью.

Она была достаточна зла! Пастор Вро написал в какой-то газете статью против рабочих, которых обвинял в том, что они отсиживаются в «известном месте», увиливая от работы, вместо того чтобы честно трудиться. По этой именно причине отечественная промышленность не может выдержать конкуренции с заграницей, где рабочие либо стоят на более высоком уровне, либо... обладают лучшим пищеварением... Йенс Воруп невольно рассмеялся, в последней фразе он узнал пастора. Коротко говоря, рабочий деморализован и лишен всякого чувства ответственности перед обществом, — такими неизбежно становятся маленькие люди, когда у них отнимают религию.

Газета перепечатала всю статью пастора и добавила к ней злую заметку, проникнутую наглым юмором. За отправную точку газета взяла один из парадоксов пастора Вро, неизвестно где подхваченный. А именно: пастор утверждал, будто самые лучшие мысли приходят ему в голову тогда, когда он сидит в «известном месте». Так как он славится многими своими гениальными мыслями, напрашивается вывод, что значительную часть своего земного существования пастор проводит в указанном месте. Теперь ясно, где причина и где следствие, и вряд ли будет ошибкой сказать, что пастор в своих высказываниях исходит из собственных свойств — и плодотворного в своем роде пребывания в винограднике господнем, — и что эти свои свойства он переносит на датского рабочего. Газета призывает рабочих по всей стране вступить в соревнование с пастором: кто кого пересидит, предварительно вкусив совместно с ним пития и яств. Выигравшему редакция обещает премию — кубок.

«Мы, сотрудники редакции, хорошо знаем, что значит «отсидка», и потому считаем себя вполне пригодными для роли беспристрастных судей», — писала в заключение газета.

Неслыханное нахальство со стороны нищего сапожника! Можно подумать, что его дрянной листок — крупная столичная газета! Даже позволяет себе говорить о премиях и всякой чертовщине! И как это ни возмутительно, читателя поневоле разбирает смех — так ловко повернуто острие обвинений пастора против него самого.

— Да, писать он мастер, этот негодяй! — сказал Йенс Воруп. — Но все же это неприлично. Дай-ка мне все экземпляры, какие у тебя есть в сумке, Лауст, я их сожгу.

Но Лауст сказал, что на это он ни за что не пойдет, хотя бы сам пастор того потребовал.

— Я член грундтвигианской общины и очень сожалею о происшедшем. Но я чиновник, я принес присягу и обязан подчиняться уставу, гласящему, что доверенную мне корреспонденцию следует доставлять по адресу.

Хозяева Хутора на Ключах давно намеревались побывать у пастора в ответ на его визит в годовщину их свадьбы, но поездка все откладывалась: ведь на полях и лугах кипела работа. Но сегодня они поедут непременно, тотчас же после обеда.

— Это будет как бы демонстрация против газеты, — торжественно сказал Йенс Воруп. В статье он усмотрел первую попытку атаковать господствующий класс внутри общины, и она возмутила его. — Форменное подстрекательство, такой орган надо запретить, — жестко произнес он.

Повидимому, не один Йенс хотел в этот день выразить сердечное сочувствие пастору: в старой пасторской усадьбе с ее четырьмя флигелями стояло несколько выездов. Йенс узнал одноколку директора Высшей народной школы и коляску Андерса Нэррегора: ее легко было узнать, таких во всей округе не водилось ни у кого больше.

Маленькая пасторша вышла на крыльцо встретить их.

— Вро спит, — сказала она тихо, словно заранее хотела приглушить их голоса, — но входите, прошу вас! — Вид у нее был унылый. Йенс и Мария сочувственно пожали ей руку. — Конечно, когда он прочел газету, его забрало за живое, — сказала она в ответ на участливый взгляд гостей. — Доставили ему рано утром... да еще под бандеролью... А теперь, слава богу, он заснул.

В большой, уютно меблированной комнате двустворчатые двери, выходившие в старый пасторский сад, были настежь распахнуты. На зеленом газоне под фруктовыми деревьями группами стояли гости, серьезно о чем-то беседуя; в глубине сада молодая женщина в белом кисейном платье играла в серсо с двумя маленькими девочками. Это была старшая дочь пастора со своими детьми; она была замужем за учителем Высшей народной школы на острове Зеландия.

Девочки вдруг убежали от матери.

— Теперь мы пойдем за дедушкой! — крикнули они.

— Господи Иисусе! — пасторша в испуге всплеснула руками. — Останови их, Анна!

Но молодая мать, стройная, очаровательная, стояла под деревом и смеялась. Она протянула обнаженную по локоть загорелую руку к ветке яблони с запоздалыми цветами. По прелести и грации своей она походила... «На богиню», — сказал Хольст, приглядываясь к ней. И на этом сошлись все мужчины. Они с восхищением уставились на нее: чтобы нечто подобное произошло от пастора и маленькой плаксивой пасторши, было чему подивиться!

Видно, гостей ждали: под яблонями был накрыт длинный стол. Солнце просвечивало зеленоватыми бликами сквозь листву яблонь и сверкало, переливалось отблесками на тарелках и фарфоровых чашках. Послышались радостные возгласы девочек, а потом и сами они выбежали в сад, таща за собой дедушку; казалось, его увлекало течение — так послушен он был, хотя малышки могли обхватить только его палец.

— Вот и дедушка! — кричали они. — Он вовсе не спит! Пасторша шла вслед за ними.

— Они его разбудили! — стонала она. — Они тебя разбудили, Вро? — Вид у нее был такой, словно ее сейчас удар хватит.

— Мама! — с упреком сказала дочь. Пастор Вро подал гостям руку.

— Спасибо, что пришли, — тихо сказал он. — Это чутко с вашей стороны. В беде познаются друзья. Да! Вот, значит, как выглядит человек, когда его насильно искупают. Как мокрый бегемот, не правда ли? А хуже всего то, что ведь газета права: идея статьи пришла мне в голову как раз тогда, когда я... гм!.. «Если бы ты был рабочим, — подумал я, — тебя бы отсюда вытащили». И тут, «слово стало рождать слова», как сказал Павел, бросившись на язычника со стиснутыми кулаками.

Пастор Вро, наперекор всем неприятностям, был в духе. До чего же кротко он отнесся к этой истории, да еще чуть ли не принял вину на себя!

Явились заведующий молочной фермой с женой и заведующий кооперативной лавкой, холостяк. К пастору, видно, съехались гости из всей общины. Сели за стол, накрытый весьма аппетитно; пасторша славилась своим кофе и печеньем.

Пастор был удивительно хорошо настроен, даже весел. Положив себе варенья и печений, он стал сыпать парадоксами и остроумными анекдотами. Гости смеялись до-упаду. Вдруг пастор сказал:

— Да, друзья мои, так бывает с детьми, когда их хорошенько выпорют. Как будто вновь рождаешься на свет!

Мария Воруп что-то прошептала, покосившись на пастора, а ее сосед, тоже шопотом, передал ее слова другим гостям. Сегодня надо попросить пастора рассказать какую-нибудь сагу — никто не умел так интересно рассказывать притчи и саги, как пастор, когда бывал в ударе/ Не нашлось, однако, никого, кто набрался бы смелости просить его об этом.

Но пастор угадал, о чем шепчутся гости. Он был великий сердцевед, он умел читать мысли ближнего своего!

— Для этого мне нужен мой берет, — сказал он, взглянув на жену.

Дочь уже отправилась за беретом, но жена сама засеменила за ней следом, точно взгляд Вро не оставлял ей другого выбора.

Пастор Вро полулежал в плетеном кресле, и по всему его могучему телу плясали солнечные пятна. Обе внучки сидели у него на коленях. Он был похож на какое-то сверкавшее чешуей нильское божество.

— Сказание об Эстер-Вестере, или центре мира! — возвестил он, подмигивая из-за очков. — О приходе Эстер-Вестер надо сказать, что это очень древний приход; некоторые даже думают, что он самый древний в мире и что отсюда именно пошло человечество. Многое говорит за это: приход так расположен, что жителям видна даль на одинаковое расстояние во все стороны, и они с полным основанием могут сказать, что их приход — это центр мира.

Надо, далее, знать, что Эстер-Вестер необычайно большая община; она так велика, что двадцать петухов могут одновременно выводить свое кукареку, не мешая друг другу. Некогда здесь были две общины: Эструп и Веструп. Но жители их вечно враждовали, причем Эструп доказывал, что Веструп должен ему подчиняться, и называл его «Вестер-Эструп», а Эструп, напротив, имел притязания на Веструп и называл его «Эстер-Веструп».

В стародавние времена эта распря была так сильна, что зимою, когда крестьянам нечего было делать, они надевали свои деревянные башмаки, выходили на границу между своими общинами и, вооружившись цепами, стеной шли друг на друга. Это было еще до изобретения молотилки, так что работать цепами было для них привычным занятием. Иногда дело принимало такой скверный оборот, что к концу драки никто уже не мог как следует держаться на ногах, и избитые люди помогали друг другу добираться до дому.

А теперь надо заметить, что милосердный господь бог, интересовавшийся этим куском земли больше, чем любой территорией на земном шаре, — ведь это был центр мира! — призадумался над всем этим. Он спустился на землю и выступил в роли посредника. Ему удалось сплотить воедино две общины, и назвал он образовавшийся приход Эстер-Вестером, то есть Востоко-Западом. На первом месте он поставил Эстер, то есть восток, потому что солнце-то восходит на востоке. И когда обитатели Веструпа стали жаловаться господу богу, что они оттеснены на задний план, он пообещал им: «Если удастся вам заставить солнце всходить на западе, приход будет переименован в Вестер-Эстер, то есть Западо-Восток. После этого мудрого решения страсти мало-помалу улеглись. Но еще и теперь, как пережиток древних времен, время от времени на веструпской стороне рождается какой-нибудь смутьян, который упорно называет свой приход Вестер-Эстер.

Если в горизонтальном направлении все затихло и наступило успокоение, то очень скоро стали вспыхивать противоречия, так сказать, по вертикалям. Оказалось, что рубежи существуют также вверху и внизу, и на этих рубежах возможны вооруженные столкновения. Много лет подряд борьба шла вокруг перпендикуляра: земля — небо, да еще ад впридачу; вокруг бренного и вечного.

К тому времени, когда богу угодно было дать Эстер-Вестеру третьего епископа и псалмопевца, духовная жизнь здесь совсем было замерла. С кафедры призывали сажать картофель, и в результате уменьшились урожаи как на ниве господней, так и на крестьянской. Во время богослужений жители Эстер-Вестера со своим помещиком во главе спали или играли в карты. Но великий поэт и провидец назвал и животных и людей новыми именами; он отнял свет разума у ученых и перенес его в низкую крестьянскую горницу. Крестьянин отряхнул прах с ног своих и начал подпирать плечами небо, дабы высокий и прекрасный свод его простирался над Эстер-Вестером. И крестьянин хорошо выполнил свою задачу. Таким прекрасным казалось небо, что многие всегда обращали взор свой вверх и забывали смотреть себе под ноги. И нет ничего удивительного в том, что они часто спотыкались и что земля чувствовала себя заброшенной и обойденной.

А ведь все мы знаем, что бог создал человека не из небесной лазури, не из утренней росы, не из чада лампад, а из глины, смешанной с грязью. И с тех пор земля стала сильнее всего на свете; за долгие века ничто не могло осилить ее. Однажды она и к людям предъявила свои требования и пробудила в крестьянине самосознание. Эстер-Вестер всегда оставался под знаком земли! — Пастор Вро умолк и тяжело поднялся. — Да, в сущности тут еще просится какой-нибудь конец, вроде толкования. Но пока я ничего не придумал, — сказал он, как бы извиняясь. — Не могу же я, когда рассказываю, засесть в «известном месте».

Все рассмеялись и стали уверять пастора, что притча, или как там еще ее назвать, очень интересна; особенно всем понравилось то, что он так смело вплел Грундтвига в рассказанную им притчу.

Пастор Вро поднялся и ушел в дом, ни с кем не попрощавшись. Но так как он больше не показывался, то через некоторое время гости откланялись и разъехались по домам.

 

XII

Никогда нельзя было заранее представить себе, чего ждать от Йенса Ворупа; он часто удивлял окружающих своими неожиданными решениями. Как в хозяйстве, так и в личной жизни он быстро переключался на новое. Порой это производило хорошее впечатление, но иной раз это можно было принять за отсутствие устойчивых принципов.

Йенс был родом откуда-то издалека, поэтому не было к нему того доверия, которым проникаются к человеку, когда знают не только его собственную жизнь, но и жизнь нескольких поколений его предков. В этом имелась и положительная и отрицательная сторона. Положительная заключалась в том, что от Йенса исходила какая-то сила обновления, — как от источника, подземное течение которого нет возможности проследить. Плохо же было то, что неопределенность рождала недоверие.

Каких только разговоров не было по поводу его происхождения/

По слухам, он родился будто бы вне брака и не знал ни своего отца — молодого крестьянина-бедняка, мечтавшего выбиться в люди, ни матери — великовозрастной помещичьей дочери, приглянувшихся друг другу. От помеси коровы с конем ни хорошей породы, ни тем более чистокровности не дождешься! Даже старик Эббе многое в характере Ворупа приписывал тому, что он не знал своих родителей; иногда Эббе даже казалось, что в зяте его есть нечто от бездушной машины.

Лишенный родителей, Йенс не знал все же в детстве нужды; за него некто неизвестный вносил приличную сумму в приют, где он воспитывался, и мальчик получил там хорошее образование. После приюта он поступил в среднюю школу, а затем посещал и Высшую народную школу и сельскохозяйственное училище. Предполагалось даже, что он будет держать экзамены при Сельскохозяйственном институте, но как раз в это время анонимные денежные поступления прекратились, и Ворупу пришлось взять место управляющего.

То, что Йенс был в Эстер-Вестере чужаком, «неизвестно откуда взявшимся», как о нем обычно говорили, являлось вначале для него большой помехой. А когда он преодолел неприязненное отношение окружающих, выказав себя способным и дельным человеком, когда его стали причислять к «своим», возникли слухи о его внебрачном происхождении, снова посеявшие недоверие к нему. С течением времени Йенс поборол и это — он завоевал уважение, и в отдельных случаях община даже хвастала им. Но в первые ряды он все же никак не мог выйти, всегда оставалась еще какая-то безделица в его дебете; да и ему самому казалось, что необходимо обогнать других, иначе не быть с ними на равной ноге.

В самой важной из всех областей — финансовой — не было возможности составить себе о нем твердое мнение. Другие были на виду — точно на ладони — вместе со всем своим родом, вплоть до четвертого колена. И определить их материальное положение не составляло труда: у одного дела хороши, у другого они плохи — и все ясно. Но Йенс представлял собой уравнение со многими неизвестными. Казалось бы, он вполне хорошо обеспечен, хозяйство, которое он получил, ничем не обременено, если не считать таких пустяков, как выплата содержания старику Эббе или проценты шурину Нильсу, который, впрочем, редко их видит; однако если сегодня Йенс производил впечатление зажиточного человека, то завтра он так рыскал в поисках наличных денег, будто ему грозило полное разорение. В нем явно жил дух азартного игрока. Взять хотя бы случай с жеребцом. По расчетам Йенса, да и по мнению окружающих, жеребец должен был принести ему несколько тысяч барыша. Но Йенс чего-то вдруг замудрил, раздумал продавать его — и дождался того, что жеребец стал с каждым днем все больше и больше терять форму и так исхудал, что просто жалко было смотреть на него. В один прекрасный день эта история надоела Йенсу, и, чтобы покончить с ней, он велел охолостить жеребца. Из него вышла прекрасная рабочая лошадь, но стоила она хозяину — не говоря уж о потерянных надеждах — как раз столько, сколько очистилось на его долю от новой ипотеки под молочную ферму. Вот во что ему влетел этот жеребец! Других бы такая неудача огорчила до смерти, а Йенс Воруп легко прошел мимо этого. Ведь дел-то у него непочатый край! И именно поэтому так трудно, почти невозможно определить его финансовое положение.

Он чертовски способный, а в некоторых областях — прямо гениальный делец, этот Йенс! В общине немало хозяйств крупнее его хутора, но ни одно из них не делает такого большого оборота. При всем том он еще умудряется во всех отношениях итти в ногу с временем и не отставать от новшеств. Ведь он настоящий новатор! Не было такого начинания, которого он не подхватил бы. Правду говорит пастор Вро: «Если старик Эббе воплощает вчерашнее поколение Эстер-Вестера, то Йенс Воруп — человек сегодняшнего дня, он олицетворяет собой новое время. И как бы к Йенсу Ворупу не относиться, а пройти мимо нельзя».

И вновь для Эстер-Вестера — «в*ся сила в земле», как говорил пастор Вро в своей притче. Немалая в этом заслуга принадлежит Йенсу Ворупу. Когда речь заходит о том, чтобы отвоевать что-нибудь у земли, то никто из крестьян в Эстер-Вестере не проникается этим лучше Йенса. Но у него какое-то до странности практическое отношение к земле и к скоту, — точно это не живая природа, а машина, производительность которой можно заранее вычислить по расчетным таблицам; и если эта производительность не соответствует расчетам, то и одно и другое следует попросту сбросить со счетов. Крестьянская молодежь восхищалась такой установкой и принимала ее за образец, но для старшего поколения она казалась слишком жесткой. «Он рационалист», — говорил старый Эббе о Йенсе. И верно, разумеется, что Йенс Воруп, со своей трезвостью, отсутствием сентиментальности и своими классовыми воззрениями, почти не признававший других слоев общества, мало походил на современных крестьян грундтвигианцев с их социальными устремлениями, а скорее напоминал крестьянина старого времени. Духовенство официальной церкви в этих местах прекрасно уживалось с ним.

И вновь Эстер-Вестер во главу угла ставит материальные интересы, — в большей мере, чем это разумно, по мнению старика Эббе.

— Ведь небесная высь дана нам для того, чтобы мы могли углубляться в самих себя, — говаривал он в своей наивно-мудрой манере. — Расти ввысь в духовном смысле — значит расти внутренно. А кто не видит над собой неба, у того весь рост на поверхности.

В материальном отношении Эстер-Вестер преуспевал с тех пор, как Йенс Воруп поселился здесь, этого никто не отрицал. Именно по почину Ворупа в свое время была создана потребительская кооперация и организовано кредитное общество, в результате чего для крестьян открылась возможность занимать у казны деньги на выгодных условиях. Раньше никто об этом и не помышлял, даже проживавший в Эстер-Вестере депутат ригсдага. Ведь свою славу одного из самых растущих в духовном смысле центров страны эта местность приобрела именно за счет некоторого застоя в финансовой области. «Нельзя же трубить в горн, когда рот каши полн», — говаривал старик Эббе. Здесь мудро и вдумчиво обсуждались духовные проблемы эпохи, чтобы подготовить умы к свободному развитию Севера; земное отступало на задний план.

С Йенсом Ворупом проложили себе путь новые силы. Все те, кто лично не боролся за грундтвигианство и кому оно досталось — точно готовое платье — по наследству от родителей, сплотились вокруг него «селитренного проповедника», как прозвали его представители старшего поколения. С возвращением грундтвигианской общины в государственную церковь Йенс Воруп и его присные, с пастором Вро во главе, получили перевес; победило новое время.

Это дало себя знать вскоре во всех областях. Как бы кто ни относился к новому, оно во всяком случае принесло с собой рост, движение вперед. В деревню один за другим являлись ремесленники, они селились здесь; новый крестьянин нуждался в машинах и создавал оборот. В здании школы открылся филиал городского банка, работавший два раза в неделю, в послеобеденные часы; в определенные дни недели в Эстер-Вестер приезжали и принимали здесь доктор по внутренним болезням и зубной врач.

Новый дух, как говорили старики, воцарился в Эстер-Вестере. На этот раз глубокие противоречия возникли в узком кругу местного населения. Молодое поколение хуторян, несмотря на свою крепкую привязанность к земле, чувствовало себя вознесенным чуть не на небеса и свысока взирало на всех, кто не владеет землей — этим новым мерилом божьей благодати и братства. Добрые старые лозунги — свобода, равенство, братство — отошли в область предания; снова остро давала себя чувствовать разница между дворцами и хижинами. Грундтвиг уже не считался больше непогрешимым, он здорово напутал с этими своими «свободой, равенством и братством». У старикашки были, пожалуй, самые благие намерения, но что поделаешь, ведь земля — не райские кущи.

Старик Эббе бил тревогу.

— Много зла родится от нового духа, — говорил он. — Вы бросаете вызов богу и восстанавливаете против себя маленьких людей, а без этих двух слагаемых сумма равна нулю.

Но Йенс Воруп и его единомышленники полагали, что маленький человек волей-неволей подчинится. «Проголодается— так ухватится за соску!» — цинично заявляли они. Что же касается господа бога, то его они в этом случае просто не принимали в расчет.

Они были спокойны за свое будущее. С ними в мир явился новый дух предприимчивости; они не останавливались ни перед какими усилиями — удобряли почву, осушали болота, переворачивали все вверх дном. Но и жестоки они были — дальше некуда! Какими бы силами ни обладали люди, животные и земля, эти новые хозяева стремились выжать из них все до конца, не стесняясь при этом никакими средствами. По разумению старого Эббе, хорошего в этом было мало. Все это выглядело так, будто здесь орудовал дьявол, разжигающий их ненасытность, отбирая у них из рук все добытое. Поэтому, сколько бы они ни добывали, им было недостаточно.

И Эббе был прав: даже среди маленьких людей воцарился этот алчный дух. Некоторое время казалось, что жизнь на дне, куда их столкнула судьба, даже доставляет им удовольствие и что они сами стремятся углубить пропасть, отделяющую их от высших слоев. Они стали жестоки и злорадствовали, если дела у хозяина шли плохо. Ничего хорошего это не предвещало.

И среди этой неразберихи вдруг повеяло чем-то новым и свежим — своего рода пробуждением! Некоторым это новое показалось вначале смешным: можно было подумать, что маленький человек вдруг возгордился своей бедностью. Нечто подобное уже происходило на другой почве. А теперь и здесь маленькие люди подхватили эти идеи, начали устраивать собрания и как бы создавать свою собственную организацию. В один прекрасный день эта организация действительно выросла, и ее участники стали искать постоянное помещение для своих встреч. Крестьяне упорно отказывались предоставить в их распоряжение свой зал для собраний и позаботились о том, чтобы и в трактир их не пускали. Результат получился совершенно иной, чем они ожидали. Преследования лишь вызвали усиленный приток людей в ряды новой организации.

Союз батраков и сельскохозяйственных рабочих — так называлась новая организация. С особенным ожесточением объявил ей войну Йенс Воруп. Благодаря случаю, который, пожалуй, больше походил на заранее обдуманное выступление, Воруп первый почувствовал на себе влияние этой организации.

 

XIII

Во время обеда на Хуторе на Ключах все садились за один стол. Здесь издавна было заведено, что хозяева и работники делили друг с другом радость и горе, — так было при Эббе Фискере, при его родителях и, насколько помнят старожилы, еще задолго до них. Но Йенс Воруп покончил с этим, как и со многими здешними обычаями. Он с самого начала был против слишком большой простоты в отношениях с челядью — это-де подрывает почтительность к хозяевам. Может быть, это годилось в старые времена, когда люди делали все с прохладцей, подолгу возились над пустяками и вообще несерьезно относились к жизни. Ведь тогда только и требовалось, что отработать свое пропитание. Иначе обстояло дело теперь. Хутор на Ключах — крупное предприятие, от которого зависит благоденствие множества людей. Нельзя поэтому допускать, чтобы люди работали спустя рукава, только по своему ограниченному разумению. Нынче слишком много поставлено на карту. Хозяйничать должен господин и повелитель, больше никто, и хозяином является он, Йенс Воруп! Провидение поставило его туда, где он находится во главе всего дела, и он уж сумеет исполнить свой долг.

«Пусть лучше будут руки в мозолях, чем сердце», — было одно из любимых изречений старика Эббе. Но у Йенса Ворупа на этот счет особое мнение: кому польза от того, что у него огрубеют руки, как у работника? Его дело — шевелить мозгами, а сердце держать холодным; надо отбросить излишнюю чувствительность и заставить людей работать на полную силу. Какими средствами это достигается, решают обстоятельства, а не он. Главное — чтобы здесь, на земле, что-нибудь создавалось, иначе все мировое хозяйство пойдет прахом. Вот для чего и нужно почитание.

Может быть, им руководило при этом скрытое желание лучше питаться, чем это позволяли расходы, когда все садились за один стол, — во всяком случае, когда он осуществил размежевание хозяев от слуг, хозяйский стол намного улучшился.

То, что хозяева по-барски заказывали себе особый обед, злило работников, и в один прекрасный день, в разгар сенокоса, недовольство вспыхнуло пожаром. Людская стала малоуютным помещением с тех пор, как она была всецело предоставлена работникам: сюда сплавляли все — вещи, предназначенные для починки, белье, которое складывалось здесь до глаженья, верхнее платье, предназначенное для чистки; здесь же помещалась и корзина со щенятами. А однажды, в воскресный вечер, когда работники собрались поужинать бутербродами, оказалось, что над ними поработали кошки, утащившие колбасу. Кошки, правда, пренебрегли маргарином, но это не спасло положение.

Никто не скандалил, но, что было хуже, батраки всей гурьбой отправились в Фьордбю и там поужинали. Только Сэрен Йепсен не захотел пойти с ними.

— Я привык поступать так, как меня учили в детстве, — сказал он.

Когда Йенс Воруп услышал об этой демонстрации, он чуть из себя не вышел: такие паршивцы, пойти в трактир ужинать! Тьфу! Надо издать закон, который карал бы за такие вещи, надо восстановить в кодексе старую статью, запрещающую слугам уходить за ворота без разрешения хозяина, надо... Он был так уязвлен, что потерял всякое самообладание.

Мария отнеслась к этой истории спокойнее.

— Закон этот, кстати, на бумаге еще существует, — сказала она, — нужно только снова напомнить о нем людям. Выиграешь ли ты от этого — другой вопрос!

— Но это же преступление — так опозорить человека! Это равносильно поклепу!

— Если хочешь знать, они по-своему даже правы, — возразила Мария с раздражающим спокойствием. Ведь именно Йенс в свое время настаивал на том, чтобы отделить людскую, поэтому она даже довольна, что он получил щелчок по носу. — Ты тоже не стал бы есть то, что попробовали кошки, — сказала она, как бы взывая к его чувству справедливости.

Но это дела не поправило. Йенс Воруп терпеть не мог этих вечных сравнений. Ведь в конце-то концов он муж и кормилец!

— Я не батрак, — сказал он резко. — И я не стараюсь быть на короткой ноге со своими батраками, как в свое время твой отец. У меня правило: знай сверчок свой шесток!

Мария только взглянула на него и улыбнулась.

А ведь она права. Разумеется, нет смысла задевать маленьких людей; ведь именно их голосами Йенс обязан своим местом в совете общины. Да и помимо всего, с этим делом нетрудно попасть на страницы рабочей газеты. Это еще на худой конец мог позволить себе пастор, но не хозяин Хутора на Ключах.

И Йенс Воруп тотчас же пошел к представителю местного отделения союза батраков и объяснился с ним, стараясь замять все дело, что ему и удалось. Он распорядился, чтобы опять все сообща обедали в людской, которая понемногу приняла прежний уютный вид. Но это была с его стороны жертва. Ведь семья пастора, так же как и врачи и им подобные, не обедала со своей челядью, и их прислуге даже в голову не приходит бастовать из-за этого!

Йенс вознаграждал себя тем, что в хорошую погоду пил кофе в саду сейчас же после обеда, как было заведено у пастора и у директора Высшей народной школы. Работники же после обеда ложились спать и пили кофе, когда вставали!

Йенс Воруп скинул ботинки и положил ноги на колени Марии. Он полулежал, откинувшись на спинку стула, и читал газету. Мария чинила белье и в то же время присматривала за малюткой, которая носилась по лужайке, гоняясь за котенком. Арне и Инге еще утром уехали к дедушке в «Тихий уголок». Был канун Иванова дня. По дороге прогрохотала телега с молодежью, распевавшей песни.

— Что нового в газете? — спросила Мария.

— Ничего, кроме обычной трескотни. Уж лучше бы совсем замолчали или пошли друг на друга войной — одно из двух.

Марию точно морозом пробрало.

— Ведь это ты не серьезно?

— Ах, знаешь, положение становится невыносимым. Всюду застой, нет сбыта, нет настоящих цен. Все настороженно выжидают: что-то будет? Пора этой язве вскрыться, в Европе слишком долго царит мир.

— Ты говоришь так, будто дело идет о каком-то нарыве, который надо вскрыть... — Мария сняла его ноги со своих колен. — Мне кажется, ты очень уж далеко отошел от идеи мира, Йенс, а ведь в Высшей школе ты был один из самых рьяных ее защитников.

Йенс Воруп снисходительно улыбнулся:

— Это было давно, в дни, так сказать, мечтательной юности! А нашему брату приходится отряхивать с себя всю эту сентиментальную труху.

Мария выпрямилась, от волнения у нее задрожали губы.

— Сентиментальную труху? Значит, желать добра, добиваться правды, верить в человечность — это сентиментальность? Ты в этом убежден? — Ее взгляд горел, скрестившись с его взглядом, и Йенс непроизвольно втянул голову в плечи, точно съежившись под ударом.

— Что тут поделаешь, если мир таков, каков он есть? — сказал он. — Не я создал законы природы. Ведь это известная истина, что войны несут с собой рост и процветание — обновление. Значит, в них не одно только зло. Несмотря ни на что, войны происходят — это тоже факт, и при том веский. Война действует как кровопускание, которое делают коню, если у него вода в бабках: война вытягивает нездоровые соки и обновляет кровь. Как обойтись без войны, нужной для улучшения человеческой породы? Тут дело обстоит так же, как, скажем, в свиноводстве, которое...

Мария пристально, не шевелясь, смотрела на него. Йенс Воруп почувствовал, что ему лучше прекратить разговор и во что бы то ни стало замолчать, но ее взгляд буквально гипнотизировал его и заставлял говорить, хвататься вслепую за любые доводы, лишь бы только что-нибудь сказать.

— Свиноводство, свино...

Дальше он не пошел. Мария вдруг закричала. Она подняла руки над головой и кричала так, что, казалось, небо свалится на землю. Йенс хотел ее успокоить, но она отпрянула от него.

— Уйди! — крикнула она, лицо ее дрожало и дергалось. Она напоминала породистого коня, который чего-то испугался и вот-вот понесет.

Дочурка с плачем побежала по газону; она упала и тут же поднялась, вся выпачканная землей.

Йенс Воруп, озадаченный, постоял, затем быстро надел ботинки и приказал одному из батраков запрягать. И вот он уже мчится со двора в город.

Мария, наклонившись над садовым столом, опустила голову на руки и что-то говорила, всхлипывая, в крышку стола, а девочка, плача, стояла возле матери и тянула ее за платье.

— Ха-ха-ха! Свиноводство! — бормотала Мария и встряхивала головой. — Сам-то он трус, а войну ему подавай! Ха-ха-ха! — Трудно было разобрать, плачет она или смеется.

Вдруг она выпрямилась и пригладила сбившиеся копной волосы.

— Идем, дочка, мы тоже поедем с тобой, — сказала Мария; она велела запрячь пони и вошла в дом, чтобы переодеться.

Итак интересы свиноводства требуют обновления поголовья? Об этом ей захотелось поговорить с братом: ведь он тоже размышлял о таких вещах. Она давно уже не была у него; ей всегда казалось, что ее долг по отношению к Йенсу держаться подальше от брата.

Она открыла ящик комода, и рука ее нечаянно коснулась шкатулки. Мария вздрогнула. Она постояла, раздумывая: не велеть ли распрягать? Но тут она уловила полный ожидания взгляд дочери и сделала над собой усилие. Напрягая всю свою волю, она заперла комод.

— Теперь мы едем гулять, — сказала малышка. — Я да ты, и больше никого.

Марии вдруг пришло в голову, что она впервые рассорилась с Йенсом и впервые они разошлись в разные стороны. Она почувствовала сильнейшее желание поехать вслед за ним, но уж очень это было бы смешно.

У брата никого дома не оказалось; видно, хозяева отлучились на весь вечер — куры были уже заперты. Марии Воруп не хотелось сейчас же уезжать, она стала прогуливаться, болтая с ребенком, по зеленому Бугорку, превращенному Нильсом не то в сад, не то в парк; здесь было много интересного: гроты, большие камни, обвитые дикими розами и ежевикой. Нильс, как настоящий педагог, уловил особый характер каждого уголка и еще подчеркнул его. Чудесно здесь было; овсянки и зяблики распевали песни в ветвях низких елочек, сочные побеги которых тянулись вверх, точно клейкие свечи. А солнце сияло в вышине, затянутое золотой дымкой, и казалось, что в нем жужжат мириады невидимых насекомых. Девочке не хотелось уходить отсюда: она так удобно устроилась на земле, в каменистой ложбинке. Розы, жимолость и ежевика свешивались с обрыва, образуя беседку; малютка принялась лепить из песка пирожные, а может быть, это изображало что-то другое. Марии тоже было здесь приятно; она села так, чтобы не упускать из виду русскую лошадку, которая паслась вдоль обочины дороги, таща за собой одноколку, и погрузилась в сладостный покой. Здесь было хорошо, от такого мирка она не отказалась бы! Ах, как охотно она отдала бы весь свой хутор за этот маленький уголок. Нильс и Петра — счастливые люди! По всему видно, что они живут так дружно, как ни одна чета во всей общине. И как это удивительно: она кривобокая, а у него душа кривая...

У Марии Воруп не было самостоятельного мнения о браке брата. Со времени замужества она слишком мало его видела и слишком много наслышалась о нем от других. Детьми и подростками они всегда дружили, и Марии часто хотелось, чтобы эти времена вернулись, но она сближалась с ним только тогда, когда была не в ладу с Йенсом, как теперь, а этого, конечно, было мало, чтобы изучить друг друга. Это Мария и сама понимала. Сегодня она вдруг почувствовала, что брат Нильс — совсем не тот вечно недовольный смутьян, каким его каждодневно изображают. Чтобы создать такой чудесный мир из куска пустоши и жить здесь с горбатой швеей, надо самому обладать душевным богатством и — более того — быть новым человеком. В его романе и описываются новые люди. Отец, прочитавший несколько глав этого романа, говорит, что он хорош. «Слово, сказанное как раз во-время», таково было его мнение. Значит, ее брат избранный, ведь только избранным — пророкам и другим — дано во-время сказать свое слово. И значит, вполне естественно, что его преследуют! В это мгновение Марии Воруп показалось, что Нильс богач, а она во всех отношениях нищая. И верно не то, что говорят о них люди, а как раз обратное. Он был единственным наследником отца. Почему старик Эббе все свое духовное богатство оставил сыну, а дочь лишил его? Мария вдруг почувствовала, что сильно стосковалась по брату. «Повидимому, — подумала она, — Нильс и Петра приглашены на празднование Иванова дня в Высшую народную школу». Ну что ж, в таком случае она с дочкой тоже отправится туда.

Йенс Воруп был в прескверном настроении, и рысаки тотчас же учуяли это. Они больше всего любили, когда их впрягали в охотничью бричку и когда ими правил хозяин. Сегодня же с хозяином что-то неладно. Они бежали самым грациозным, танцующим шагом, на который только были способны, стараясь раззадорить его на настоящую езду, но хозяин Хутора на Ключах держал вожжи так, точно не знал дороги.

Чего ради он приехал сюда, что ему нужно было в городе? Была бы с ним Мария, они отправились бы на празднование Иванова дня в Фьордбю. Но так...

Йенс был угнетен. У него и у Марии был разный подход к жизни, и это, как ему казалось, все чаще давало себя чувствовать. Что проку в их вечных разногласиях? Не он выдумал войну и устанавливал порядок на земле! Если бы все понимали, что жизнь надо брать такой, какая она есть, не приукрашивать ее, не пускать мыльных пузырей, — было бы намного легче находить друг с другом общий язык. Но так уж Мария была создана — донельзя впечатлительная, она живет только чувством. Если, к примеру, она слышит слово «война», она думает не об ее материальных результатах, не об ее назначении, как звена в великом хозяйстве природы, а только о человеческих жертвах: о крови, о слезах, об убитых и осиротевших. Это черта, унаследованная от старого Эббе. Нильс, ее брат, такой же. Само по себе это, пожалуй, похвальное свойство, но особого проку в практической жизни от него нет.

Удивительно это во всяком случае. Ведь Фискеры крестьяне, да еще на протяжении многих поколений! А крестьяне искони во всем мире смотрят на жизнь и смерть трезво. Может быть, это объясняется тем, что они привыкли питаться мясом животных, которые являются их друзьями, часто самыми надежными, собственноручно убивая их для этого? В роду Марии есть, наверное, какая-то примесь городской цивилизации, так сказать «вырождение». Но как бы там ни было, Йенс Воруп раскаивался, что вывел Марию из равновесия, что обидел ее, хоть и против собственной воли. И он ломал себе голову над тем, как бы испросить у нее прощения. Она ведь ничего худого не думала, говорил он себе.

Как-то на одном из собраний грундтвигианской общины обсуждалось, что такое счастье. И старый Эббе встал и сказал:

— В моей жизни было, бесспорно, больше неудач, чем удачи, и глупостей я натворил немало; я часто — еще как часто! — бывал собой недоволен. И все-таки я всю свою жизнь был счастливым человеком!

Чудесное зрелище представлял собой этот седой как лунь старик, так просто открывавший свою душу. Многие из участников этого грундтвигианского собрания подумали: да, именно поэтому он и сеет радость вокруг себя. Даже Йенс Воруп, помимо своей воли, забыл в ту минуту обо всем, что разделяло его со старым Эббе, и почувствовал к нему нежность, глаза его потеплели. Мария, взглянув на него, взяла его за руку и радостно спросила:

— Ты, Йенс, тоже счастливый человек?

Вопрос настолько не вязался с настроением Йенса Ворупа, что озадачил его. Он ответил не сразу.

— Не знаю. У меня никогда не было времени чувствовать себя счастливым или несчастным, — сказал он наконец, и сам удивился, что это так.

— Но зато недоволен собой ты бывал нередко, — разочарованно произнесла Мария.

— Это-то как раз и питает его энергию, — вмешался в разговор пастор Вро, заключая беседу о счастье.

Йенс Воруп часто задумывался над тем, почему он и старый Эббе такие поразительно разные люди. Старик счастлив вопреки всему, хотя почти во всех случаях своей жизни он мыслил и действовал шиворот-навыворот, начиная с ведения хозяйства и кончая пониманием жизни и людей. Йенс Воруп ничего не мог с собой поделать: он смотрел на старика с легким пренебрежением, считал его не совсем полноценным человеком.

И все же мысль о старом Эббе ни на минуту не оставляла Йенса, он думал о нем с какой-то почти противоестественной навязчивостью, то и дело спрашивая себя, что сказал бы старик на то или другое. Как в тот раз, когда работники на хуторе забастовали по поводу плохих харчей, ничто так не мучило тогда Ворупа, как немая скорбь в глазах старого Эббе. И как Воруп ни боролся с собой, он не мог преодолеть в себе желания угадать, что думает старик по этому поводу; он так вжился в его оценку происшествия, что, помимо воли, сам увидел в нем то, что видел Эббе.

Объяснялось ли это тем, что, пока Эббе Фискер был владельцем хутора, да и при отцах и дедах его, батраки никогда не бастовали и не срамили своих хозяев, в особенности по такому щекотливому поводу, как питание? Бывали, конечно, и плохие времена на хуторе, когда люди вставали из-за стола с невеселыми лицами. Но, как бы там ни было, нужду чувствовали все одинаково. Эббе никогда в жизни не только не видел, но и не слышал, чтобы в каком-нибудь крестьянском хозяйстве один стол накрывался для хозяев, а другой для работников. У господ — да, там это делается; но не у простых крестьян. Здесь все ели один и тот же хлеб, за одним и тем же столом, вообще делили как плохое, так и хорошее, и черпали в этом силу.

Именно так возвышенно смотрел на все это старый Эббе. И по-своему он был прав: он не пострадал от этого, а почерпнул силу в дружбе с работниками. Особенно предприимчивым и энергичным крестьянином он никогда не был, хозяйство свое не поднял, не расширил. Но счастье его любило, господь бог не карал его такими жестокими ударами, как плохой урожай или мор" на животных. Если же случалась беда, все—и соседи и свои работники — приходили ему на выручку, — точно так же, как он помогал им, если у них что-нибудь не ладилось. Ну, да времена были, конечно, другие, жизнь проще, масштабы меньше. Теперь сельское хозяйство сопряжено с гораздо большим риском. Если, скажем, в одно прекрасное утро хозяин найдет в хлеву дорогостоящее племенное животное издыхающим, что пользы взывать о помощи к соседям? Ведь дело идет о тысячах, и тут важно одно — держать в порядке страховые полисы! Идиллические времена миновали, даже если старый Эббе все еще дышит их воздухом! Когда он, седовласый, чуть-чуть согбенный, проходит по деревне, все приветствуют его — и дети и взрослые, даже батраки из числа смутьянов, и те поклонятся. Он был старейшим в этой деревне—патриарх! С ним уйдет в могилу время, пережившее само себя.

Йенс Воруп был горд тем, что он дитя нового времени — времени мощных машин и постоянно растущего производства. И он не только дитя своего времени, он шагает в первых рядах! Празднично одетые жители деревни группами стояли у своих домов, кланялись ему и смотрели вслед его коляске: вон едет король Эстер-Вестера, «селитренный проповедник»! Он и прозвищем своим был горд. Для того чтобы господь бог благословил землю, недостаточно одних молитв и рукоположения, надо помочь ей искусственными удобрениями; он не устанет проповедовать это. Все, кто на что-нибудь годен, с ним заодно.

И все-таки он чувствовал себя ущемленным, а сегодня чувство это было особенно острым.

Само собой, прав он и его последователи — уже по одному тому, что они идут в ногу с веком; и когда дело касается сельского хозяйства, к ним прислушиваются. Но, пожалуй, дальше этой области авторитет их не простирался. Там, где дело касалось духовной сферы, к их высказываниям относились без всякого уважения; их сухие, трезвые взгляды на вещи вызывали в людях недоброжелательство, и когда у него или его последователей что-нибудь не удавалось, их никто не жалел. Со старым же Эббе было, как с блудным сыном, с которым гораздо больше нянчатся, чем с праведным. Даже провидение незаслуженно баловало Эббе: несмотря на его беспечность, все, за что бы он ни брался, росло и цвело. Люди его склада были милы не только богу, но и человеку, если он нуждался в помощи. А это-то как раз больше всего Йенса Ворупа и уязвляло. Над простотой и неизменной жизнерадостностью всего рода Эббе люди подсмеивались и рассказывали на этот счет всякие потешные истории: как они позволяли, например, своим батракам говорить им «ты» и спрашивали у них разрешения, когда хотели поехать погулять. И все же, если человек нуждался в дружеском участии, он шел к старому Эббе, а не к Йенсу Ворупу, шел с радостями, а чаще всего — с заботами, хотя он, Йенс Воруп, не только сидел в совете общины, но и был членом комиссии по призрению бедных и, следовательно, имел возможность оказать материальную помощь, между тем как Эббе только и мог, что утешить и дать совет. Разве он не так же справедлив, как Эббе? Нет, у него попросту больше чувства ответственности, а людям это не нравится.

Йенс Воруп сражался здесь с чем-то невидимым, и это было досадно, хотя он борьбу любил. Много больших неизвестных величин в одной задаче — это всегда неприятно. «Наш брат от старика, кроме хорошего, ничего не видел, — думал Йенс Воруп, стараясь подавить в себе горечь. — Он славный малый и не виноват, что всю свою жизнь витал в облаках». Йенс Воруп во что бы то ни стало хотел спустить его на землю и поставить обеими ногами на твердую почву. Биться с противником, который по всем статьям слабее его и только при поддержке каких-то неведомых сил выходит победителем, — это невыносимо!

Был чудесный летний день, свежий и напоенный густыми ароматами. Земля еще вся набухала всходами, все наливалось соками жизни, в воздухе пахло свежескошенным сеном, зреющим колосом. На лугах длинными рядами стояли дойные коровы; когда Воруп проезжал мимо, они поворачивали вслед ему головы и призывно мычали: они устали от стояния на привязи и как бы молили о свободе или хотя бы о перемене загона.

Йенс Воруп кивнул. Да, это вам не то, что раньше, когда вы свободно прыгали по лугам и сами выбирали себе корм. А будет еще хуже: вы и летом будете стоять в стойлах и получать размоченный и размельченный корм.

Строго говоря, вам бы и вовсе следовало исчезнуть с лица земли.

Йенс Воруп сел на своего конька — преобразование лугов в поля для посевов первосортных трав. Когда-нибудь придется к этому притти. Стойловое содержание в течение всего года — плохое разрешение задачи: коров, переведенных на искусственный корм, до предела увеличивавший молочную продуктивность животных, усиленной дойкой преждевременно загоняли на тот свет, скот заболевал туберкулезом. Единственно разумное, что оставалось, — это совершенно прекратить производство масла.

Подведя печальный баланс своим огорчениям, Йенс Воруп постепенно успокоился. Настроение у него было мирное, и немного было жаль себя. Ему захотелось домой, к Марии и детям.

Но на прямой дороге вдруг взять да повернуть назад он не мог — как-то очень уж нелепо получалось. Проехав немного, он свернул на проселок, который вел вниз к фьорду: по берегу он доедет до деревни, а оттуда повернет домой.

 

XIV

Высшая народная школа прихода Эстер-Вестер славилась своим местоположением. В пору ее расцвета это немало содействовало привлечению учащихся из самых отдаленных уголков страны. С возвышенности, где жили Нильс и Петра, видна была ее голубая шиферная крыша и красные зубчатые шпили, мелькавшие среди зеленых колышущихся крон густолиственных деревьев, а над всем этим развевался на ветру национальный флаг Дании. Здание школы стояло в центре парка, незаметно спускавшегося к лугам. Их перерезал фьорд, который в этой своей части не шире обыкновенной реки, так что виден только с возвышенности, а если смотреть с дороги, то кажется, что маленькие пароходы, идущие в Фьордбю, пробираются сквозь высокие прибрежные камыши.

На лугах кругом стояли стога сена. По ту сторону фьорда паслись пестрые коровы, то тут, то там наполовину скрытые камышом. Откуда-то из-под горы доносились голоса расшалившихся мальчуганов. Мария Воруп, сидя с малюткой в коляске, катившейся вниз по полого спускавшейся дороге, как-то по-особому впитывала в себя сегодня все эти шумы и ароматы. Дыхание лета мягко касалось лица и обнаженных рук Марии, как бы рассказывая, что оно обласкало по пути и клеверные поля, и морскую гладь, и сочные луга. Она слушала болтовню девочки, как отдаленное жужжание, о котором можно не думать, отвечала только да и кет и предавалась своим мечтам. Что-то перенесло ее в годы ее девичества, — то было, быть может, пение учениц Высшей народной школы, отчетливо доносившееся до нее. Ей стало грустно. Где оно, то чудесное время, когда она училась в Высшей народной школе и когда жизнь была еще полна заманчивых обещаний, сверкавших, как драгоценные сокровища, в речах восторженных учителей! Диву даешься, как это им удавалось сохранять восторженность и делиться ею с все новыми и новыми отрядами молодежи, ежегодно сменявшимися, и оставаться всегда молодыми! Они, надо думать, были глубоко верующими людьми, претерпевшими на своем жизненном пути мало разочарований, — возможно потому, что всегда имели дело с молодостью.

Когда коляска проезжала мимо парка школы, к ней подбежал Арне, игравший на улице с ребятишками.

— Дедушка и бабушка здесь! И дядя Нильс с тетей! — оглушительно крикнул он. — И танцы будут сегодня! И костры под Иванову ночь! И всякие игры! — Он захлебывался от возбуждения.

Одним прыжком он очутился в коляске и выхватил у матери вожжи.

— Ты не сможешь повернуть в ворота, — сказал он; став на колени на задней скамеечке и пустив коня крупной рысью, он въехал в ворота и подкатил к главному подъезду.

Директор школы Хэст, вышел Марии навстречу. Лицо его сияло от сдержанной радости.

— Добро пожаловать, Мария Воруп, — тихо сказал он и помог ей и малютке сойти с коляски. — Как мило с твоей стороны, что ты приехала к нам! Входи, пожалуйста!

Это сказано было так радушно! Мария Воруп не сомневалась, что он действительно искренне рад ее приезду, хотя ни она, ни Йенс никогда ничем не помогли школе с тех пор, как ее возглавил Хэст. Он был всего лишь семинаристом и в великие пророки не вышел. Слава его предшественника, знаменитого оратора, известного по всей стране в кругах Высшей народной школы, была так велика, что, хотя прошло уже шесть или семь лет, как Хэст его сменил, он все еще пребывал в тени, отбрасываемой этим светилом. Особенно прославился предшественник Хэста тем, что он на протяжении почти полугодового курса обучения в школе ежедневно читал от пяти до шести лекций, совершенно не готовясь к ним; и даже больше — он поднимался на кафедру, еще не зная, о чем будет говорить. Его излюбленными темами были рассуждения о самой жизни: об искусстве правильно жить, о сущности любви, о мужчине и женщине, и тому подобное. На больших осенних съездах случалось, что, поднявшись на кафедру, он обращался к присутствующим, прося кого-нибудь назвать ему тему. Однажды он проговорил на одну из названных ему тем, Молчание — золото, речь — серебро, более трех часов подряд, так что другим ораторам уже не осталось времени для выступлений. Точно так же, как он не знал заранее, что он скажет, слушатели его, как только он произносил последнее слово, не могли вспомнить, о чем же он говорил. Они были лишь необычайно взбудоражены, глубоко взволнованы. Это-то и делало его имя известным во всех уголках страны, где только существовала Высшая народная школа.

Хэст не выдерживал сравнения и с ораторским талантом предшественника. Он не был великим златоустом, слушая которого все забываешь и словно носишься в эфире на лебединых крыльях мысли; он не выступал без подготовки. Из окна его кабинета до глубокой ночи на улицу падал свет — это он готовился к следующему дню. У него безусловно можно было кой-чему научиться, но он не был щедро одарен богом, — он добивался своего усидчивым трудом.

Мария Воруп сознавала, что она, так же как Йенс, разделяла это общее мнение и слегка пренебрежительно смотрела на Хэста и его работу. Никогда ничем она не была полезна ему, даже лошадей своих ни разу не предложила, когда учащаяся молодежь совершала какую-нибудь экскурсию, и ни разу не позвала учащихся к себе в гости. Поэтому ее несколько смущала сердечность Хэста. Будто угадав это, он, поднимаясь с ней по лестнице, сказал:

— Все, что так или иначе связано со старым Эббе, нам дорого!

Наверху, в просторном кабинете директора, Мария уже застала своих, Отец стоял у книжных полок и рылся в богатой библиотеке Хэста. Анн-Мари и Петра удобно расположились в глубоких кожаных креслах. Мария с удивлением отметила про себя, что обе они кажутся здесь совсем другими, она их такими и не знает. Какие они веселые, непринужденные! «Здесь, видно, свой мир, в котором посторонним места нет», — подумала она с легкой завистью.

— А где Нильс? — спросила она.

Нильс Фискер находился в зале собраний, где происходило соревнование гимнастов между командой Эстер-Вестера и командой, прибывшей с другой стороны — со стороны фьорда. Нильс был судьей.

— Но они уже скоро кончат, — сказал старый Эббе. Через некоторое время обе команды, одетые в белые костюмы, промаршировали по дороге с песней «В ногу шагайте, друзья» и вошли в парк. На большой зеленой лужайке они выстроились, прокричали «ура» своим тренерам и рассыпали строй — кто бросился на траву, кто тут же на лугу принялся состязаться в силе с товарищем, кто кувыркался, кто ходил на руках. В белой легкой обуви, в холщовых брюках и белых рубашках они представляли собой красивое зрелище. Девушки в летних светлых платьях кружились по дорожкам вокруг лужайки и пели песни Ивановой ночи.

Но вот зазвонил большой колокол, созывавший на ужин, и Хэст повел гостей в подвальный этаж, где находилась столовая — огромное, высокое помещение. Она была построена в пору расцвета школы, когда в ней бывало не меньше двухсот учащихся одновременно, и теперь казалась чересчур большой. На длинных столах, покрытых белой оберточной бумагой, стояли большие блюда с бутербродами и кувшины с молоком и фруктовой водой. Со смехом и гомоном ринулись в столовую юноши и девушки, они сильно проголодались.

— Почему нам не ужинать в саду? — воскликнул Нильс Фискер.

И не успела фру Хэст слова сказать на это, как молодежь уже собрала тарелки и остальное и стала переносить все на луг. Многое передавалось через окна;- и в мгновение ока столы — длинные гладкие доски, уложенные на козлы, — под руководством Нильса были установлены я накрыты. Нильс чувствовал себя здесь в своей стихии, шутил, суетился. И на нем тоже был гимнастический костюм. Мария не помнила уже, когда она видела брата в таком жизнерадостном и веселом настроении. Даже старый Эббе и Анн-Мари были сегодня как два расшалившихся ребенка.

Мария Воруп очень хорошо понимала, почему все здесь были так радостно оживлены; ей и самой дышалось здесь легко. Как хорошая хозяйка, она с сочувствием подумала о том, сколько труда затрачено на устройство такого праздника, да и надо же откуда-то все это взять! Гостей сегодня наехало человек пятьдесят, и всех здесь поят и кормят. «Это как раз было бы подходящим делом для Йенса, — подумала Мария, — сесть здесь да подсчитывать, во что обходится каждый кусок, проглоченный кем-нибудь из юношей или девушек». А ели они так, что за ушами трещало: гимнастическое состязание, видно, прекрасное средство для возбуждения аппетита! Быть может, отец и другие грундтвигианцы поддерживали Хэстов? Ей до слез было стыдно, что она с Ворупом не участвовали в этом, и она ломала себе голову над тем, каким образом тайно внести и свою лепту.

Если бы Йенс был не богатым хуторянином, а директором Высшей народной школы, до чего же это было бы чудесно! Вот сидит, окруженная своими шестью детьми, фру Хэст. Какое у нее счастливое лицо. Какими преданными глазами смотрят на нее девушки-ученицы. Она сама вела хозяйство школы, да еще и преподавала. Девушки относились к ней, как к подруге, они подходили, обнимали ее за талию. Какое прекрасное у нее поле деятельности! Интересно, кем стал Эйвинн — директором Высшей народной школы или священником? А гложет, и он кончил тем, что попросту стал богатым крестьянином?

На один миг у Марии возникло ощущение, как будто она вернулась домой, в родной ей мир, мир ее детства и юности, где живут и трудятся не ради производства масла и- бекона, а отдают все свои помыслы на достижение более благородных целей.

Она хочет провести сегодняшний вечер здесь! Хочет танцовать, хочет смеяться со всеми, и плясать народные танцы, и водить хороводы, и вплетать свой голос в общий хор у костров Ивановой ночи! Как будет с Йенсом, ее нисколько не интересовало, но вот дети...

— Детей можешь спокойно оставить у нас, — сказали Эббе и Анн-Мари. — Мы, старики, все равно рано уедем домой. Они у нас переночуют.

Все трое ребят были очень довольны таким решением.

— Мы ночуем сегодня у деда с бабой! — крикнул Арне и, как дикий жеребенок, бросился в сад. И тут же снизу донесся его голос. — Я ночую сегодня у дедушки!

Йенс Воруп, проехав по дороге вдоль фьорда, собрался было уже свернуть в деревню, а оттуда домой, как вдруг до его слуха донеслась издалека, с лугов Высшей народной школы, песня.

выводили девичьи голоса. И Йенс Воруп повернул свой охотничий кабриолет назад, на прибрежную дорогу: ему показалось, что он узнал голос Марии в общем хоре. Не успел он проехать небольшое расстояние, как действительно увидел ее саму: она шла в хороводе, закинув темноволосую голову на стройной шее так сильно, словно не могла оторвать глаз от высокого неба.

Она пела и танцовала самозабвенно, всем своим существом отдаваясь игре, — как в пору своей юности, когда они оба учились в Высшей народной школе, где он познакомился с ней. Йенс Воруп почувствовал укол в сердце, ему вдруг захотелось выпрыгнуть из кабриолета и предоставить лошадей самим себе. Он быстро повернул назад в деревню и оставил кабриолет на молочной ферме. Поспешно, слегка задыхаясь, пришел он на луг. Он хотел сегодня веселиться со всеми! Он хотел танцовать с Марией, хотел закружить ее в танце, чтобы она почувствовала — он здесь, он с нею! И с молодыми девушками он разок-другой протанцует в назидание Марии. Пусть знает, что удовольствия существуют не только для других, но и для него!

Когда часов около одиннадцати праздник кончился и они собрались домой, Мария сказала:

— Давай, Йенс, поедем через лес на восток, там над простором фьорда мы лучше всего увидим эту светлую ночь.

Йенс Воруп подчинился ее желанию, несколько удивленный ее сегодняшним мечтательным настроением. Она полулежала, прислонившись к нему и глядя в ясное ночное небо. На лице ее играл отблеск странного света — не то дня, не то ночи, словно смешавших свое дыхание. В лесу заливался соловей, — он нынче тоже запоздал, как все в этом году. А внизу, на фьорде, все больше и больше открывавшемся их глазам, жалобно, как дети, кричали в камышах птицы, недовольные, что кто-то тревожит их сон.

Лицо Марии, положившей голову на плечо Ворупу, светилось; закрыв глаза, она говорила звонким высоким голосом, словно в экстазе:

— В эти светлые ночи ничего твердо не знаешь: то ли ночь сейчас, то ли день, то ли вечер наступил, то ли утро занялось. Пора ли вернуться домой, или можно еще погулять? Влюблена ли ты только, или уже помолвлена? И с кем из вас? О боже, не поздно ли уже?

— Это ты сама придумала или из какой-нибудь книги? — спросил Йенс Воруп, поворачиваясь лицом к Марии. — Ты сегодня совсем, как наши рысаки: они тоже словно с привязи сорвались.

— Трудное время теперь для буржуазных порядков, — продолжала Мария, словно не слыша его замечания. Голос ее звучал так, как будто она говорила со сна. — Даже солнце, — продолжала она, — это мещанское светило, ничего твердо не знает. Вообще-то солнце признает солидный, честный день и с достоинством, благовоспитанно светит — насколько это возможно — праведникам. Нынче же и в него вселился бес легкомыслия. Совсем закатиться оно не решается, а оставаться на небе тоже не хочет. Чуть-чуть спрячется за горизонт, а отсвет его волей-неволей освещает все, что творит белая ночь.

Если Йенсу память не изменяет, то это из той книги, которую они читали по курсу литературы. Называлась она «Белые ночи», и речь в ней шла о какой-то паре влюбленных, которые бегали друг за другом, как сумасшедшие. И как только удерживается у Марии такая чепуха в голове? Он сделал вид, будто настолько поглощен лошадьми, что не слышит, о чем она говорит.

Но она вдруг повернула к нему голову, и он лочувствовал на своем лице ее теплое дыхание.

— Нет, нет, не сворачивай, поедем лучше к фьорду, поплаваем в море, — шептала она. — Нынче ночью мы принадлежим себе, нет ни детей, ни хутора, — мы только двое с тобой! — еле слышно говорила она ему на ухо.

Йенс Воруп помотал головой и свернул на дорогу к дому. «Ребячья блажь», — всем своим видом как бы говорил он. Но Мария молниеносным движением выхватила неожиданно у него из рук вожжи и вывела лошадей опять на дорогу к фьорду; не успел он оглянуться, как она, звонко и весело хохоча, уже сидела у него на коленях и, слегка оттопырив руки в локтях, держала натянутые вожжи. Ее настроение передалось рысакам. Они стрелой понеслись сквозь ночной сумрак, распугивая птиц в камышах фьорда; разбуженные птицы взлетали и, шумно взмахивая сильными крыльями, устремлялись к морю — туда, где переплелись в едином объятии вечерняя и утренняя заря. Йенсу Ворупу пришлось обеими руками обхватить Марию, чтобы при этой бешеной езде не выскочить вместе с ней из кабриолета. Он старался перехватить у нее вожжи, но безуспешно. В своем задорном порыве она была сильна, ее округлые руки налились стальным упорством, локтями прижала она его ладони к своей груди. Ощутив сладостную нежность и тепло всего тела Марии, проникавшее сквозь легкую ткань платья, Йенс потерял власть над собой.

— Сдаешься на милость победителя? — крикнула Мария, когда он на мгновенье выпустил ее из своих объятий.

— Да, сдаюсь! — Он тяжело дышал. — С условием, что ты сядешь рядом.

— Но мы с тобой непременно будем купаться! — Она знала его водобоязнь. — И на самом рассвете, когда солнце встает из-за моря!

— Да, да! — Он все старался вырвать у нее вожжи: вдруг кто-нибудь увидит их сумасшедшую езду!

— И ты ни о каких делах, процентах, усовершенствованиях и прочей ерунде думать не будешь?

— Нет, нет, никогда больше не буду! — Он рассмеялся, глядя на ее серьезное лицо.

— А будешь думать только обо мне, о девушке из Высшей народной школы, о твоей милой невесте?

— Да, да.

И она, соскользнув с его колен, села рядом. Оба затихли. Всякий раз, как волна, вздымаясь, вспыхивала золотом, по берегу разливался свет. На востоке разгоралось алое пламя утренней зари. Морская ширь застыла в ожидании. Казалось, будто коре краснеет от вожделения и стыдливости одновременно. Казалось, будто окунаешься в расплавленное багряное золото.

Полночь миновала. Скоро из пучины морской встанет утреннее солнце.

 

XV

В Хижине на Бугорке все окна стояли настежь, вбирая в себя юное утро. Было видно, как за открытыми окнами двигались по своей спальне Нильс и Петра Фискер, одеваясь и приветствуя новый день пением этой строфы из грундтвигианского псалма. Голоса их красиво сливались. Внизу, в деревне, люди, разбуженные пением, просыпались один за другим и вслушивались, но без всякого чувства благодарности к певцам: эта пара, казалось им, не имела права петь такой псалом.

На востоке из-за моря поднялось солнце и залило все своим алым светом. В деревне закричали петухи. Звонкая петушиная перекличка заставила Нильса Фискера перейти к «Бьяркемол!», во всю мощь своих легких пел он эту древнюю утреннюю песню викингов.

— Ты разбудишь всю деревню, — смеясь, сказала Петра; она сидела уже за швейной машиной.

Они встали с зарей, чтобы использовать время, пока проснется дневная жизнь. На девять часов была назначена встреча у Высшей народной школы, там их уже будет ждать линейка. А до того Петре еще нужно было дошить платье фермерше, которая отдала переделать его специально к этому дню. Нильс же обещал написать для рабочей газеты статью о международном положении; он хотел закончить ее, чтобы захватить с собой. Оба напряженно работали. Петра что-то напевала, Нильс невольно вторил ей.

— Ты рада, что мы едем в Фьордбю? — спросил он вдруг, откладывая перо.

Петра кивнула.

— Почему в сущности ты никогда не пыталась поступить на летние курсы Высшей народной школы? Ведь это денег не стоит. Эти школы получают такие крупные субсидии от государства и отдельных округ, что даже дети состоятельных крестьян учатся бесплатно.

Петра помолчала немного.

— Одна моя подруга училась там, и на нее все смотрели сверху вниз. Ты и не представляешь себе, как гордо держат себя дети хуторян! — Она говорила очень тихо, точно боясь задеть его сословное самолюбие.

— Ты права, Высшая народная школа носит классовый характер, да и все связанное с ней движение такое же, классовое. Во всяком случае, оно выродилось в классовое. Отец утверждает, что при своем возникновении Высшая народная школа уходила своими корнями в народ. Поэтому я так радуюсь нашей сегодняшней поездке и этому приезжему оратору, который скажет, возможно, что-нибудь новое. А все, что могут сказать другие, включая пастора Вро, я знаю наизусть. Все здесь застыло на одной точке; и объясняется это тем, что Высшая народная школа порвала связь с бедными хусменами, — быть может, для того, чтобы успешнее содействовать растущему благосостоянию многоземельных крестьян. Мы должны завоевать Высшую народную школу для рабочей молодежи раньше, чем все это движение обратится против нее.

— Ты в своей статье об этом напишешь? — спросила Петра, несколько обеспокоенная. Она опасалась, что Нильс отвлечется от своей прямой темы и не успеет кончить к положенному часу.

Он скроил забавную испуганную мину и склонил голову над рукописью.

Как лик молодого бога было поднявшееся над горизонтом солнце, — светлый лик, на котором еще не стерлись следы ночных грез. Нежность юного светила позволяла смотреть на него не моргая. Легкий трепет пробежал по водной глади моря и, точно дрожь экстаза, передался земле; зашумели, клонясь долу, камыши, бездумно заплясала, закружилась листва на деревьях в Эстер-Вестере — каждый листик вместе со своим стебельком. С рассветом над землей будто прокатилась освежающая волна, земля затрепетала — так прекрасно было пробуждение.

Утро было подобно юному воину-копьеметателю, щедро мечущему свои огненные копья. Они вонзались, раскалываясь, в деревья, они зажигали лесные опушки, и пламя пробегало по всем извилинам лесного узора. Они воспламенили край холмистого склона с его пастбищами, заполыхали зубчатые шпили на здании Высшей народной школы, загорелся погнутый золотой крест на церкви грундтвигианской общины, а внизу, в деревне, огонь разлился по кровлям старых крестьянских домов.

За деревней полого поднимается клеверное поле — изумрудно-зеленое, в седой дымке паутинок, взбрызнутых росой. На поле лежит длинный ряд привязанных к кольям коров. Солнечные лучи будят их, они поднимаются им навстречу, выгибают спины, точно новый день заново заряжает их жизненной энергией, и, повернув головы к холмам, за которыми поднимаются коньки на кровлях Хутора на Ключах, протяжно мычат. И сейчас же принимаются за дневную работу. Высунув язык, животные осторожно обхватывают им пучок травы и проглатывают его. Хруп-хруп — кажется, будто кто-то работает рубанком.

Непосредственно за грядой холмов виден Хутор на Ключах с его многочисленными красными строениями; всюду просмоленные балки и белые оконные рамы, все солидно и в полной исправности. Первые лучи солнца падают на две белые трубы на крыше жилого дома, куда они попали, осветив сначала добротный амбар, стоящий на отлете в восточной части двора. Но вот свет разливается по восточному крылу дома, где находится спальня, захватывает листву бузины, которая начинает под ним плясать, и врывается в просторную спальню, где еще бродят ночные тени. Первые алые лучи его попадают на кроватку девочки, живо я щекотно пробегают по ее загоревшим щекам, похожим на спелое яблоко, и заставляют ее, спящую, почесать свой маленький мягкий носик, еще не принявший окончательную форму.

Внезапно девочка быстрым движением садится на постели и теплыми блестящими глазками щурится на солнечный свет. Проснувшись окончательно, она решительно и поспешно карабкается на кровать к матери, а солнечные блики тем временем играют на ее мокрой коротенькой рубашонке и розовом задке. С удивительно нежной улыбкой, выражающей радостное возвращение на родину, она зарывается в плечо матери и прижимается щекой к ее оголенной нежной груди, с которой сползла ночная рубашка. Маленькое тельце извивается от блаженства! Мать не просыпается; во сне она охраняюще обняла обнаженкой рукой малютку, а сама отодвинулась, чтобы обеим было удобнее.

Какая крепкая, здоровая женщина хозяйка Хутора на Ключах, но лицо у нее усталое, — летние ночи слишком коротки, некогда выспаться как следует. Черные волосы рассыпались по открытым плечам и груди, с которых соскользнула ночная рубашка; дыхание у Марии глубокое, здоровое, кожа светлая, нежная; подложив под голову свободную руку, она отдыхает воем существом своим. Сон ее так глубок, что она не чувствует, как крошка тискает своими округлыми короткопалыми ручками ее полную грудь.

Но вот солнце добралось и до Марии! Оно льет свои лучи на ее волосы, отчего они кажутся еще чернее, словно запутался в них сумрак ночи. Солнце уже и на лице Марин, оно перебирает черты его, щекочет, появляясь и исчезая. Мария поворачивает голову, проводит рукой по лицу, точно снимая с него паутину, и чуть-чуть приоткрывает глаза. Она еще наполовину в царстве сна, все раздвоено в ее сознании, подернуто туманом, сдвинуто. Но вот перед нею возникает шкаф, а там, на комоде, лежит ее новая летняя шляпа, купленная к сегодняшнему празднику в Фьордбю. Мария опускается в реальную действительность с быстротой падения; она почувствовала девочку под своей рукой и широко улыбается. Все становится на место. Как смеется и сияет этот новый день! Он — словно лик господень!

Теперь она понимает, почему пробуждение сегодня так радостно и многообещающе, новая шляпа на комоде говорит ей об этом: Фьордбю, праздник лета! Конечно, все это очень весело, но... И вдруг не то сердце защемило, не то... Эйвинн тут! Говорили, что на собрании выступит известный оратор Эйвинн Стеен! Сердце ее откликнулось на это известие с отчаянной силой; оно бьется так, что ей трудно дышать. Мария поворачивает голову.

Вот он лежит рядом с нею, спутник ее жизни, которого ночь и сон начисто вычеркнули из ее жизни. У него переутомленный вид, глубокая складка на лбу говорит о том, что он и во сне не перестает о чем-то напряженно думать. Он слишком много взваливает на себя. Чего ради он это делает? Он весь в мирских делах — все хозяйство да хозяйство, опыты, эксперименты, одно новшество, другое... Взгляд ее с интересом, изучающе скользит по его крепкой голове; где же сидит в этом человеке винтик, который не дает ему покоя, который все время толкает его вперед, заставляет отваживаться на новые и новые дела, материальные или духовные?

Но обо всем этом она размышляет совершенно отвлеченно, — он чужой ей человек. Нынче ночью ей снилось, что она жена Эйвинна, его венчанная супруга. «Эйвинна Стеена, — поправила она себя мысленно, — пастора Эйвинна Стеена». Она еще вся полна ощущений, вызванных этим сном.

Но день властно наводит порядок в спальне, все и всех ставит на свои места; каждый предмет широко и твердо стоит там, где ему положено, и Мария возвращается к себе. Здесь ее дом... пока! Сегодня что-то непременно произойдет; сладостным напевом вошла в ее сознание мысль: сегодня непременно что-то произойдет.

Девочка уже не лежала спокойно, она болтала и смеялась, требовала к себе внимания. Чувство благоговения, заставлявшее ее молчать, улетучилось из ее детского мирка. Она обнаружила в углу свое красное ведерко и совок и попросилась погулять.

— Я хочу встать, копать песочек! — повторяла она.

Приглушенным «ш-ш!» мать велела ей замолчать и дала гребенку, щетку и маленькое зеркальце. До начала рабочего дня на хуторе оставалось еще полчаса, еще все в доме спало. Мария любила эти минуты, когда никто и ничто не предъявляло к ней своих требований. Опершись на локоть и повернувшись лицом к малютке, но не видя ее, она лежала и грезила. Мария Воруп унеслась далеко — это было состояние блаженства, лицо ее выражало безмолвное счастье.

Когда Мария Воруп вот так, как сейчас, устремляла взгляд в пространство, в нем, в этом взгляде, было что-то зыбкое. Он не направлялся на определенный предмет, скорее оба глаза глядели в разных направлениях. Если и случалось иногда, что в какой-то точке пространства эти направления пересекались, они тотчас же снова расходились. Глаза ее в эти минуты то косили, то производили впечатление незрячих. Посторонний человек, увидевший этот рассеянный взгляд, счел бы Марию душевнобольной или по крайней мере не совсем нормальной. Она же сама чувствовала себя душевно вполне здоровой. Это состояние, переносившее ее в мир грез, сопровождалось ощущением чудесной умиротворенности и такого душевного равновесия, которое не могла нарушить даже мысль о предполагаемой беременности. На протяжении дня с его будничными заботами эта мысль не радовала ее: вынашивать в себе существо, чтобы бросить его на порог жизни, казалось ей нежеланной задачей. Но теперь все эти тягостные ощущения сливались с той радостью, что ждала ее сегодня, растворялись в ней. Ведь дитя было зачато в ту светлую ночь, рождением своим оно будет обязано самой утренней заре.

Дочурка, эта маленькая мучительница, не переставала ее тормошить. Крохотный человечек уже брал жизнь с бою: с той минуты, как она открывала свои глазки, и до того мгновения, когда они уже сами слипались от усталости, она что-то рыла, что-то копала, все время была чем-то занята.

— Вставать, играть хочу! — безустали повторяла она. Настойчиво работая крепкими ножками, она выбралась на край кровати, крепко уцепилась за него и выгнулась дугой. Матери с трудом удалось удержать ее в постели, — девочка была сильная и настойчивая!

Внезапно она затихла.

— Животик больно! — сказала она; при этом ее остановившийся взгляд был такой, точно она прислушивалась к какому-то таинственному процессу.

Мария испугалась, хотела было вскочить, ко затем рассмеялась:

— Ах ты, маленькая плутовка, ты обманываешь свою маму? — зашептала она и погрозила малютке пальцем.

Девочка неподвижно лежала в ожидании, но так как все оставалось попрежнему, она изменила выражение лица.

— Хочу а-а! — вдруг сказала она и начала так тужиться, что личико ее стало пунцовым.

Одним прыжком мать соскочила с постели и, схватив малютку, побежала с ней к умывальнику, возле которого стоял ночной горшок. Слава богу, катастрофа предупреждена! А вообще-то, конечно, этой маленькой шельме нужен был только предлог; теперь девочка спокойно принялась выбирать из шкафчика его содержимое; она вытаскивала на пол чулок за чулком, лоскуток за лоскутком, пока не привела все в отчаянный беспорядок, что было строго запрещено. И только тогда она успокоилась.

Мария, присев к окну, выходившему на восток, наблюдала за ребенком... а может быть, она грезила? И мать и девочка, занятые каждая своим, тихо дышали.

Йенс Воруп и старшие дети спали, несмотря на болтовню и возню малютки; Йенс в последнее время поздно ложился, а отдохнуть после обеда ему никогда не удавалось. Уже пора было работникам вставать. Мария смутно чувствовала, что следовало бы накинуть платье и побежать через двор будить их, — но тут раздались шаги Сэрена Йепсена, проходившего по замощенной части двора. Как всегда, с первыми ударами колокола он был на ногах. И едва стук деревянных башмаков старого батрака донесся до спальни, как сам хозяин проснулся и, щуря глаза от обилия света, одним движением сел в постели. Открыв их и увидев Марию, он улыбнулся ей. Йенс всегда просыпался в хорошем настроении.

— Что это ты в ночной рубашке сидишь здесь? — спросил он и, соскочив с кровати, подошел к ней, поцеловал ее, пожелал доброго утра и выглянул в окно — поглядеть, какая погода.

— День сегодня будет великолепный! — сказал он, сильно высовываясь из окна. — Туман поднимается, ехать будет чудесно!

— А мне... а мне можно с вами? — внезапно, словно взорвавшись, прозвучал голос Арне. Мальчуган еще не открыл глаза и тер их кулаками, чтобы поскорее прогнать сон. Родители переглянулись.

— Боюсь, ему будет трудно весь день сидеть и слушать речи ораторов, — сказал отец.

— А вот нетрудно! Я уже умею слушать речи и понимаю их. Хольст говорит, что у меня хорошие уши и я умею слушать.

— В таком случае, ладно!

Арне в мгновение ока вскочил и натянул штаны.

— Мы поедем ведь на рысаках? — спросил он басом, продолжая одеваться.

Йенс Воруп незаметно улыбнулся Марии.

— Придется, наверное, — серьезно ответил он. — Карие не выдержат такой далекой поездки.

Арне бросился вон из комнаты.

— Я скажу, чтобы рысакам задали побольше корма, да самого лучшего! — крикнул он в дверях.

— Из него выйдет толк, — сказал Йенс Воруп, задумчиво глядя вслед сыну.

Мария не слышала этого разговора. Держа в поднятой руке гребень и зажав губами одну косу, она стояла перед зеркалом и грезила. «Она похожа на кошку, которая схватила зубами собственный хвост и, перестав играть, чего-то ждет», — подумал Йенс Воруп. О чем это Мария мечтает сейчас? До чего ж она хороша! Черные, как ночь, еще незаплетенные с левой стороны волосы, подчеркивая молочную белизну кожи, рассыпались по высокому плечу и груди, и сосок, розовый, как малина, выглядывает из выреза ночной рубашки. Все эти краски и формы, отраженные в зеркале, казались особенно яркими. Мария стояла, высоко подняв руки, отчего на спине ее, повернутой к нему, образовались ямочки и мягкие линии, словно торс этот только что вылеплен творческой рукой создателя. Горячая волна крови прилила к сердцу Йенса, его неодолимо тянуло поцеловать эти мягкие ямочки на спине. Но он не поддастся этому желанию, он возьмет себя в руки: если он сейчас вспугнет ее, она вспылит, и тогда весь день будет испорчен.

Но вот вошла Карен, ей нужно было взять что-то для Инги и малютки, которых она одевала в людской, — и Мария очнулась.

— Ты словно ничего не видишь и не слышишь, — сказала она мужу. — Ты грезишь, Йенс?

— Один из нас этим грешен, — откликнулся он и вышел из комнаты.

Сэрен Йепсен бродил по конюшне, ища себе дела. Ясно было, что он дожидается Йенса Ворупа.

— Хозяин разрешит мне сказать ему несколько слов? — торжественно обратился он к Ворупу.

— Говори, Сэрен. Ведь мы здесь одни. Что случилось?

— Я хотел лишь сказать, что решил жениться. — Сэрен Йепсен выпрямился.

Это было очень смешно, но Йенс Воруп сдержался.

— Чего это ты вдруг? — сказал он, изо всех сил стараясь сохранить подобающее предмету разговора серьезное выражение лица. — Когда же это ты надумал?

— Нынче ночью, да-да! Вернее, охота жениться давно уже у меня была, но окончательно я решил все нынче ночью. Это одна вдова с той стороны фьорда, ткачиха Малене. Хозяин, верно, незнаком с ней... Ночью, значит, все и решилось. — Старик пытался потянуться, как человек, у которого была беспокойная ночь.

— Вступил на стезю любви? Но, я надеюсь, что ты не собираешься покинуть хутор? Вы, наверное, поселитесь, внизу, в деревне?

— У нее есть дом, там можно обзавестись и парой коров, — хочется ведь когда-нибудь и для себя пожить! А оборотный капитал, чтобы начать дело, у меня имеется.

Оборотный капитал! Сэрен Йепсен получил, как ветеран, в виде почетного дара от государства сто крон, и это, конечно, вскружило ему голову. К тому же еще навязчивая идея всех бедняков — получить когда-нибудь в собственность клочок земли и самому его обрабатывать! Йенс Воруп был сильно раздосадован. Много лет хутор предоставлял старику пищу и кров, до конца дней своих Сэрен мог бы прожить здесь — и вдруг в такие преклонные годы начинать самостоятельную жизнь! Вот что получаешь за свое добро! Где найдешь теперь такого надежного скотника?

После завтрака к подъезду подали фаэтон. Все уселись и только ждали Карен, которой разрешили поехать с хозяевами. Карен примчалась запыхавшись, на ходу застегивая блузку.

Мария пожелала ехать сегодня, как подобает богатой хуторянке, с батраком на козлах, чтоб муж сидел со всеми на переднем сидении. Но Йенс Воруп не захотел.

— Садись ты ко мне на козлы, — сказал он. — Отсюда интереснее глядеть на дорогу. Отрывать работников от дела, чтобы они везли нас, я не стану.

Но взбираться на козлы Мария не захотела: если ему рысаки дороже, чем она, тогда пожалуйста! Пусть делает, как хочет! Она велела Карен сесть на козлы к мужу, между ними забрался Арне, Мария же осталась в коляске.

Нередко случалось, что она была собой недовольна и упрекала себя в недостаточной любви к мужу. После празднования десятилетия их свадьбы ее не раз мучило сознание, что она плохая жена, пятнающая честь мужа. В такие минуты она делала над собой усилие и давала себе зарок с головой уйти в домашние дела и быть мужу тем, чем должна быть хорошая жена, — надежной спорой во всех случаях жизни. Они сжимали друг друга в объятиях, и тепло их зародило под сердцем у нее новую жизнь, само же сердце ее остыло. А теперь она оборонялась: радовалась каждому суровому слову его, даже самой простой неуступчивости! Она не была такой, какой ей быть надлежало, о нет! Но в этом и его вина, — он больше думал о хозяйстве, чем о своей жене. Она облегчала свою совесть, находя подтверждение тому, что муж недостаточно внимателен к ней, часто забывает об ее существовании. Он женился не на ней, а на хуторе.

Но сегодня все было так легко и хорошо, ничто не нарушало ее душевного равновесия. По телу разливалось приятное тепло, сердце усиленно билось, непонятная радость не оставляла ее. Она сидела в глубине коляски, летний ветерок ласкал ее лицо.

Спустившись в деревню, они остановились перед «Тихим уголком», чтобы захватить с собой стариков. Эббе и Анн-Мари держали друг друга за руки. Глаза у обоих сияли, как огни свечей на алтаре, лица торжественно светились — это и было то самое, что Йенс Воруп никогда не мог постичь. Ведь они всего-навсего собирались послушать несколько речей! Но и Йенс Воруп был сегодня весел на свой лад. Прекрасный день и хорошее настроение окружающих заразило и его. И особенно Мария, — он не помнил, когда еще видел ее такой красивой.

— Ты так разрумянилась, дорогая, — радостно сказал Йенс, поворачиваясь к ней. Ему казалось, что на нее так благотворно подействовала быстрая езда на рысаках и великолепные, радующие глаз места, по которым они проезжали.

— Разрумянилась? — спросила она и, счастливо улыбаясь, приложила руки к щекам.

Да, ей было тепло, и сердце так сильно колотилось! Но что ж тут удивительного? Сегодня день, о котором она столько лет мечтала, — день, когда она увидит Эйвинна; ибо приезжий оратор, о котором шла такая слава, был он! Мария нисколько не сомневалась в этом. Что произойдет, когда они окажутся лицом к лицу, об этом она не думала, она знала лишь — этот день решит ее судьбу. Каким-то странно нереальным представлялось ей все — Йенс, Карен, Арне, который стоял между ними и держал в руках свободный конец вожжей, и даже природа вокруг. У нее было такое чувство, словно все это не имеет к ней прямого отношения, словно она случайно попала сюда, приехала в гости или что-нибудь в этом роде, и ей нужно спешить домой, а домой — значит в Норвегию! И она стала тихо напевать песню на слова Бьёрнсона:

Но как только остальные стали подпевать, она внезапно умолкла.

На дороге сегодня царило оживление. Андерс Нэррегор, как обычно, пригласил пастора Вро с женой; они уютно сидели вчетвером в фаэтоне, а впереди, на козлах, кучер в фуражке с козырьком. Мария поймала себя на чувстве зависти. Когда поднимались на холм над фьордом, они увидели Сине Термансен с мужем, спускавшихся из своего старого хутора в долину; далее — учитель Хольст со своей бойкой Ловизой; несмотря на принадлежность к государственной церкви, они заперли школу и тоже отправились в Фьордбю. Хольсты, фермер с фермершей и заведующий кооперативом взяли напрокат пароконный фургон у кузнеца Даля.

— Желаю тоже поехать туда и собственными ушами услышать вашего пророка, — сказал кузнец. — Но я поеду с автомобиле; если кто хочет со мной, пожалуйста.

Ни у кого, однако, не было желания принять подобное приглашение. То ли автомобиль, то ли сам кузнец отпугивали жителей Эстер-Вестера.

Дорога вилась среди холмов; слева, у подножия их, тянулась лента фьорда, а там, за ним, все шире и шире открывался морской простор. С проселочных дорог на шоссе вливалось множество повозок, двуколок, бричек, и оно было подобно потоку, вбиравшему в себя все эти маленькие ручьи.

— Пожалуй, трудно будет найти место для лошадей, — сказал старый Эббе. — Сегодня в Фьордбю большой день.

Он был горд этим. Со времени своей юности он не видел такого множества крестьян, устремляющихся на собрание. Но в ту пору, когда его единомышленники и друзья съезжались на многолюдные встречи, было все же по-иному: каждый привозил с собой что мог, устраивались общие трапезы, никого не спрашивали ни об его происхождении, ни о богатстве. Нынче же каждый обязан докладывать, кто и что он; бедняку даже здесь отведено свое место, поэтому он и не шел сюда, — он избрал себе других богов.

И где только уставится это множество выездов?

— Для нашего фаэтона я обеспечил место, — сказал Йенс Воруп, вполоборота взглянув на старика.

— Ну, за тебя я не беспокоюсь! — Старик рассмеялся. Дом Высшей народной школы, превратившийся ныне в современного типа отель, да еще самый аристократический в городе, постоялые дворы и обычные гостиницы, даже миссионерский дом — все это до того было переполнено всевозможного типа выездами, что яблоку упасть негде было. Во всех номерах и коридорах гостиниц толпились люди; маленькие семейные стайки во главе с отцом семейства двигались скопом, то и дело теряли друг друга и вновь встречались. Повсюду пили кофе, курили, жевали захваченные из дому бутерброды, — и вдруг все разом встали и пошли. До начала было еще далеко, но кто-то отодвинул от себя чашку с кофе, почему-то встал — и тут всем сразу пришла в голову мысль, что, вероятно, в зале нехватит. Свойственной сельским жителям походкой, слегка наклонившись торсом вперед, шли массы людей по улицам города, устремляясь к зданию, где помещался зал собраний.

Когда пришел Йенс Воруп со своими, все места до одного были заняты. В партере и на ярусах теснились люди, скамьи убирались через окна, чтобы вместилось побольше народу.

Йенса Ворупа выбрали председателем собрания, да и помимо того, ему и его семье отвели места в первом ряду. Но пробраться вперед сквозь эту толпу людей нечего было и думать, поэтому Йенс повел своих через маленькую боковую дверь, находившуюся на противоположной стороне дома. И внезапно вое они очутились в зале возле первого ряда стульев, перед большой ораторской трибуной.

В первых рядах сидели иногородние гости, в большинстве прибывшие издалека, чтобы послушать священника-импровизатора. Это были директоры высших народных школ, представители состоятельных слоев, жители столицы, сочувствующие грундтвигианскому движению, седовласые священники, похожие друг на друга, как братья, и все вместе — на старого Эббе.

Только здесь можно было убедиться, что Эббе кое-что значил и за пределами своей общины. Все ведущие деятели движения сердечно и почтительно приветствовали его. Его выбрали в почетные председатели собрания. Но если Йенс Воруп, непринужденно, как будто иначе и быть не могло, вышел вперед и занял одно из двух кресел, стоявших по обе стороны ораторской трибуны, то Эббе с большим трудом удалось уговорить занять второе кресло. Это было очень трогательно.

Йенс Воруп с чувством собственного достоинства встал со своего председательского места, поднялся на трибуну и открыл собрание. Он сразу же предоставил слово пастору Вро. Тот, по своему обыкновению, неуклюже, бочком, взобрался на трибуну, все время оживленно разговаривая при этом с председателем, и вдруг с таким недоумением молча повернул к публике большое широкое лицо, точно все это для него чистейшая неожиданность. Хочешь не хочешь, рассмеешься, как уж там ни сдерживайся!

Собственно говоря, он не собирался выступать с этой трибуны, чистосердечно заявил пастор. Он отнюдь не был за то, чтобы заполучить сюда этого священника из еретиков, которого духовные власти Норвегии за его чересчур независимые взгляды на бога и христианскую церковь лишили сана, — да еще в момент, когда сам Вро и другие грундтвигианские священники провозглашали лозунг «назад к государственной церкви!» Он, пастор Вро, старался, как только мог, помешать этому собранию, и он должен признаться, что хоть он и приехал, но без особого удовольствия. Если же он, вопреки вышесказанному, все же приветствует в этом зале Эйвинна Стеена, то это значит, что он высоко ценит человеческие искания, которыми полон гость; правда, люди часто в поисках воды проходят мимо ручья, не замечая, что он рядом, но бывает, что ищущий находит живую воду. Пастор Вро надеется, что сегодня именно так и будет, и призывает божье благословение на оратора и на собрание. Он уступает место герою дня!

Последние слова Вро произнес, как-то особенно сверкнув стеклами очков. Мария Воруп, не оглядываясь по сторонам, сидела и слушала пастора с таким выражением, точно- что-то радостно напевала про себя. Она ни к чему больше не стремилась, такое твердое чувство уверенности жило в ней. Но когда она увидела приближавшегося к трибуне оратора — высокого, худого, чуть-чуть сутулого человека с нервным лицом, она страшно побледнела. Вот это и есть тот самый удалой норвежский парень, ее Эйвинн? Лицо его в глубоких складках, говорящих о размышлениях над вопросами, чуждыми повседневной жизни; он и сейчас словно не видит огромного собрания; он стоит судорожно переплетя пальцы, словно молится, — быть может, о даровании ему силы. Широкое обручальное кольцо чуть не падает с пальца, так крепко сжимает он руки. Обручальное кольцо! Сердце у Марии неистово защемило. «Нет, нет», — горевала она, приложив руку к груди. Норвежец вопросительно посмотрел на нее с трибуны и заговорил. После первых же слов он запел псалом:

Тем, кто сидел рядом с Марией, бросилось в глаза ее странное поведение. Ее считали немного истеричной, и поэтому женщины потеснились, чтобы Анн-Мари села рядом с ней. Пока мощные звуки красивого псалма, подхваченного тысячами голосов, гремели под сводами зала, маленькая Анн-Мари с материнской нежностью гладила дрожащую руку Марии. Мария понемногу успокоилась.

— Проводить тебя на улицу? — шопотом спросила Анн-Мари.

Но Мария, принужденно улыбаясь, отрицательно покачала головой и села поудобнее, собираясь слушать. Лицо ее словно окаменело; она решила держать себя в руках. И вдруг в ней как будто что-то надломилось, она запрокинула голову и начала как-то странно, беззвучно смеяться. Анн-Мари вывела ее через маленькую дверь запасного выхода и вскоре вернулась одна.

— Она пошла в общежитие школы полежать немного, — шопотом сказала она Эббе, с беспокойством следившим со своего председательского места за всей сценой.

— Беременна, наверное, — шушукались между собой сидящие в первых рядах женщины; на этом они и успокоились.

Приезжий оратор стоял, как бы прощупывая взглядом свою аудиторию, и ждал. Но вот он опять заговорил: о стране равнин, об островах Дании, о лебедином гнезде, из которого вылетают один за другим поющие лебеди. Он рисовал Данию на фоне суровой, скалистой Норвегии. С юности он стремился сюда, в эту плодородную, богатую страну, которая скромному норвежцу представляется благословенным краем. Он так описывал Данию, что аудитория слушала его с заблестевшими глазами. Всем казалось, что они никогда и не знали, как прекрасна их родина. От описания страны оратор незаметно перешел к характеристике ее величайшего по своей духовной мощи сына — героя, вечно старого и вечно юного, величайшего человека из народа, которого когда-либо знал север Европы, а может быть, и весь мир. Он назвал его как бы общим знаменателем всех добрых, созидательных сил датского народа, а может быть, и всей Скандинавии.

— Грундтвиг, — сказал он, — первый из всех деятелей западной культуры порвал с традициями классицизма, с древней Грецией и Римом, со всем этим культом бездушного академизма и вывел народ на истинно твердую почву, питаемую вечным источником культуры всех народов — их собственным прошлым, их национальной культурой! Грундтвиг, — продолжал оратор, — пробудил дремлющие в народе силы, претворившие поражение шестьдесят четвертого года в победоносный подъем — подъем гуманизма, веры во всевышнего, материального благосостояния. Он излучал такое тепло, что оно и в соседних странах вызвало к жизни таланты могучих народных вождей: Бьёрнсон в лучший период великого расцвета своих творческих сил вдохновлялся идеями Грундтвига. Бьёрнсон видел в датском народе светлый идеал, он любил его и научил норвежцев любить его.

Сам оратор еще мальчуганом зажегся этими чувствами и все свое отрочество и юность не изменял своему решению посетить родину великого датчанина и высших народных школ, страну, не знающую классовых предрассудков и духовной косности, самую человечную и свободную в подлунном мире. И вот наступил день, когда он приехал сюда. Месяцами и годами разъезжал он по Дании, посещал высшие народные школы, жил в грундтвигианских общинах, присматривался к политике крестьянина и наблюдал его за работой. Он, оратор, приехал в Данию, чтобы на деле присоединиться к прекрасному движению, чтобы собственными глазами увидеть то, о чем он слышал и читал, взволнованный до глубины души.

Но где же он, великий дух Грундтвига? Эйвинн Стеен искал повсюду и меньше всего находил его в Высшей народной школе и в самих грундтвигианских общинах. И школа и община, повидимому, отказались от своих идеалов и заняли компромиссную позицию, выгодную лишь одному единственному сословию. Представители этого сословия используют грундтвигианское учение как маскировку, как средство удержать свой моральный перевес и тем самым укрепить и расширить свою политическую власть над другими слоями общества, — так по крайней мере это кажется постороннему наблюдателю. В произведениях Грундтвига они почерпнули не его здоровые и живительные взгляды, а только культ родного края, ограниченный самыми узкими, национальными интересами, они подменили социальное и политическое свободомыслие Грундтвига сословным чванством и классовым эгоизмом. Грундтвигианские общины с их прекрасными традициями свободных христианских взаимоотношений, по образцу которых пытаются строить свою жизнь люди в отдаленнейших горных долинах Норвегии, пятятся назад к официальному христианству, которое Грундтвиг презирал, быть может, больше всего. А Высшая народная школа смешивает, повидимому, жизнерадостность Грундтвига с поверхностным отношением к жизни. Оптимизм его она подменила оппортунизмом. Она порвала связь с малыми мира сего, подрубив тем самым сук, на котором сидела, и вконец измельчала. Критики она совершенно не переносит и требует, чтобы за ее убожеством признали божественное происхождение. Но больше всего губит школу ее стремление поддержать авторитет государства; наряду со всякими аграрными усовершенствованиями она превратилась в парадный экспонат для заграницы.

Оратор просил извинить его за то, что он, чужеземец, осмелился выступить с критикой, и помнить, что критика эта — результат его великой любви к Дании. Эта страна питала его ум и душу в годы его роста и созревания, он с детства стремился познакомиться с тем, что теперь он напрасно искал здесь. Неужели же то, что он ищет, отошло в область истории? Неужели же великое движение — величайшее и прекраснейшее из всех движений, дотоле известных Скандинавии, — рассеялось, как дым? Неужели же правы те, кто иронизирует насчет идеалистического содержания грундтвигианства, утверждая, что оно превратилось в грубый меркантилизм, что его столь гуманные идеалы заменило производство высшего качества яиц, бекона и масла? Нет, он не верит этому!

Речь оратора произвела сильное впечатление, что можно было заключить по тем серьезным кивкам, которыми слушатели то и дело обменивались. Представители старшего поколения отчетливо вспоминали, как их некогда обогащало и возвышало грундтвигианское движение, а молодых эта речь на час или два оторвала от их бесконечных размышлений над всякими расчетами и сделками и перенесла в более высокую сферу.

Пастор Вро пытался отчасти ослабить остроту впечатления от этой речи ироническим признанием: край их, сказал он, очаг всяческого греха, а он, здешний пастор, главный виновник этого.

— Вот стою я перед вами, крестьянин из крестьян и грешник перед лицом господним, — воскликнул он, обращаясь к собранию. — Дания — крестьянская страна, и истинная демократия требует, чтобы крестьяне же управляли ею. Исходя из идеалов Грундтвига и под его руководством датский крестьянин завоевал государственную власть, получив тем самым в свои руки мощный и авторитетный аппарат. Неужели же этот самый крестьянин должен отказаться от власти или уступить хотя бы часть ее в ущерб себе? Я был первым грундтвигианским священником, который вернулся в лоно старой церкви, этой обители господней, насчитывающей скоро тысячу лет своего существования. Это древний оплот — пусть купола ее рушатся, она же стоит нерушима! Стены ее впитали силу многих поколений, которых церковь крестила, венчала и хоронила, — та самая церковь, в которую они приходили каждое воскресенье подремать часочек после обеда, когда их совесть была чиста перед богом, приходили со своими страхами и раскаянием, когда дьявол искушал их. По сравнению с этой церковью церковь грундтвигианской общины — не больше чем шатер, который сильным порывом ветра может быть разрушен в любое время. Никогда Грундтвиг не удовольствовался бы вместо дома шатром, если бы собирался надолго селиться там, он — один из могучих столпов датской народной церкви. Пастор Вро говорил словно нехотя. Он был плохо настроен, раздосадован, раздражен. Здесь, на публичном собрании, не место критике: она подрывает патриархальные отношения между главой общины и паствой, — а ведь это зеркало отношений между людьми и богом. Поэтому речь его звучала не очень убедительно. Многие слушатели восприняли его речь как подтверждение слов норвежца о духовной бедности общины. Даже те, кто хлопотал за его назначение на место пастора после смерти старого священника и, восхищаясь его «практическим христианством», облегчал ему путь назад к государственной церкви, — даже их охватило теперь сомнение. Тогда этот официальный отход от грундтвигианской церкви казался им искусным тактическим маневром, ибо таким образом перед местными грундтвигианцами открывалась возможность получить перевес над остальными, да и финансовые тяготы перекладывались на плечи общества. Но теперь, точно молния, поразило их сознание, как недостойно веру в бога использовать для своих практических целей; они, грундтвигианцы, продали за чечевичную похлебку право первородства своего движения.

Недовольны были выступлением пастора Вро и присутствовавшие здесь руководящие деятели Высшей народной школы и церкви. Решено было помеченный следующим пунктом программы доклад по поводу миссионерской общины Санталя отменить и предоставить слово зятю пастора Вро, учителю Высшей народной школы Хагену. Хаген, преподававший в одной из крупных высших народных школ, находившейся в центре цветущей Южной Зеландии, в такой же мере отличался живостью и ловкостью, как его тесть — медлительностью. Он слыл оратором божьей милостью и мог битый час вызывать у своей аудитории безудержный хохот, ни о чем в сущности не сказав. Вступать в полемику со столь сильным оратором, как этот воинствующий чужеземец, Хаген и не помышлял, но он мог рассеять впечатление от его речи и отвлечь присутствующих от тягостных размышлений. Уж одно его появление на трибуне, еще раньше чем он открывал рот, вызывало веселое настроение у тех, кто хоть раз его слушал.

Неожиданно в конце зала появился человек и что-то сказал сидевшим в задних рядах. Это привело людей в сильное волнение, — быстро разрастаясь, оно в мгновение ока охватило зал. Присутствующие что-то кричали, не слушая друг друга, многие, прокладывая себе путь локтями, ринулись к выходу.

— Война! — кричали они. — Началась война между Россией и Германией!

Учитель Высшей народной школы Хаген преобразился: с лица его сбежала улыбка, он, казалось, стал вдруг выше ростом.

— Спокойно! — крикнул он так, что его услышали в самых отдаленных уголках зала. — Успокойтесь, друзья, и выслушайте меня!

В зале наступила мертвая тишина.

— Мужчины и женщины Дании! Война разразилась! Та самая страшная война, угроза которой так долго висела над всеми нами. Если это выдумка, то пусть бог покорает того, кто вздумал бы сыграть с нами шутку. Если же это правда, то, значит, для каждого из нас пробил час его судьбы. Мы малый народ, но и самому малому народу выпадает иной раз на долю пережить величайшие события. Навострим же наш слух и вое наши чувства среди мрака и неизвестности, в которых мы пребываем. И если мы услышим призывный глас божий, да не уклонимся мы от его зова, да будем мы готовы следовать ему! Помолимся же все вместе за наших братьев, населяющих долины Королевской реки.

Он молитвенно сложил руки и опустил голову, и все последовали его примеру. В большом зале воцарилась тяжелая тишина. Потом собравшиеся с чувством пропели «Молитву за Данию».

Когда умолкли последние слова о «царе царей», в глубине зала на скамейку вскочил мужчина и потребовал внимания. Это был Нильс Фискер.

— Вот и дождалась Европа! Пришла беда! — крикнул он. — К прискорбию, весть о войне подтвердилась. У меня в руках сообщение телеграфного агентства. Знаю, что в эту минуту многие из присутствующих думают об одном лишь: взять реванш за шестьдесят четвертый год. Но давайте не будем во имя нескольких тысяч наших соотечественников кричать «ура» войне! Помните, что современная война несет миллионам смерть, а сотням миллионов лишения и горе. Многие здесь желают поражения Германии, и надежда на это поражение радует их. Но не забывайте, что народ — это относится к каждому народу, а уж к немецкому больше, чем ко всякому другому, — нельзя смешивать с той кучкой людей, которая временно решает судьбу подлинного народа, а там, на юге Ютландии, угнетает наших соотечественников. Эти правители рано или поздно сгинут, немецкий же народ останется — он не может сгинуть! Европа, мир, человечество не могут обойтись без этого терзаемого, закаленного в многочисленных тяжелых испытаниях народа, этого козла отпущения, на которого сыплются удары за все грехи и глупости, совершаемые всеми нами. Что значит несправедливость, содеянная немцами в отношении нас, Польши и Эльзас-Лотарингии, по сравнению с несправедливостью, больше того — с угнетением, которое их собственная страна на протяжении многих веков сама терпит? А то, что мы претерпели от этого скромного и великодушного по своей природе народа, — что это по сравнению с тем, что он дал нам? Нас учат, что немец наш исконный враг. А подумал ли кто-нибудь из вас, что представляла бы собой Дания, если бы соседом ее на месте Германии была какая-нибудь другая великая держава? Вспомните об Ирландии!

В зале поднялась такая буря протестующих выкриков, что Нильс Фискер вынужден был переждать минутку.

— Он социалист! — слышались возгласы. — Он продался немцам! Сколько они заплатили тебе?

— Сейчас я вам отвечу, — продолжал Нильс Фискер. — Немцы дали мне мою культуру. Кому мы обязаны такими этапами нашей культуры, как реформация, кустарные промыслы? Нашим южным соседям! Кто дал первый толчок развитию нашего животноводства, развитию нашего рабочего движения, которое вы смешиваете с грязью, а дети ваши будут славить как величайшее культурное движение всех времен? Наши южные соседи! Так не вздумайте же строить свое счастье на их гибели! Смотрите, как бы мы не попали из огня да в полымя! Не вздумайте приветствовать катастрофу — быть может, самую страшную, какую когда-либо знало человечество! Не подобает нам извлекать пользу из такого бедствия. Справедливость, добытая огнем и мечом, никогда ничего хорошего не приносила!

Когда Нильс кончил, в зале было тихо. Его страстная, сильная своей убежденностью речь произвела известное впечатление, но не его, отставного учителя, хотелось услышать теперь этим людям.

И вот на трибуну поднялся пастор Вро. Он выразил благодарность «бывшему» учителю Фискеру за его гуманные воззрения, заставляющие его брать на себя столь щекотливую задачу — выступать в роли защитника! Даже самым тяжелым преступникам предоставляется право иметь защитников! Слушать призыв к человечности и напоминание о народных массах всегда отрадно и утешительно. Нет, последователи идей Высшей народной школы не затыкают себе уши ватой. Но провидение прокладывает свои пути; наш путь, путь нынешних людей, идет через чувство национального, какое бы значение в будущем ни получили идеи интернационализма. Что проку в том, что мы готовы объять мир, если для своих единокровных братьев у нас нехватает любви? «Тот, кто не полюбит малых сих, пусть не ждет любви народа и признания потомков», — правильно говорит в одной из своих песен Бьёрнсон. Хотим мы того или не хотим, но мы то и дело мысленно возвращаемся к нашим угнетенным южноютландским братьям: служа им, мы с удовлетворением сознаем, что служим человечеству.

Многие вздохнули с облегчением. С ними говорил их священник в тяжелую минуту, когда душа, потрясенная огромными событиями, объята смятением, он подтверждает те их мысли и ту их веру, которые им внушали с малых лет. А единственная возможность обрести уверенность — это услышать подтверждение того, чему тебя учили в детстве.

На сцене показался пастор Эйвинн Стеен, но он не поднялся на трибуну, а остановился возле нее, как бы подчеркивая, что он здесь чужой.

— Я, может быть, не имею права вмешиваться в ваш спор, хотя сердцем чувствую, что это право у меня есть. Но да будет позволено мне выразить вам, как хорошо я понимаю ваше страстное желание воссоединиться с людьми, населяющими земли южнее Королевской реки, людьми, которые по праву являются вашими и, я позволю себе также сказать, нашими братьями. Но и за золото, не говоря уж о счастье, можно иной раз слишком дорого заплатить. Подумайте об этой цене и спросите бога и себя, нет ли более совершенных путей вернуть то, что у вас отняли. Мне думается, что только то счастье заслужено, что смирением добыто. Если вы сумеете выпросить у бога, чтоб он вернул вам Южную Ютландию, отведя от вас угрозу войны, вы заслужите у него воссоединение со своими братьями; оно произойдет когда-нибудь и будет прочным и прекрасным.

Слова эти не всеми были встречены сочувственно, многие считали их малоутешительными.

— Пока трава вырастет, корова издохнет! — раздался чей-то голос.

Протестующие возгласы слышались со всех сторон. Уже немолодой, видный собой крестьянин протиснулся вперед:

— Я хотел только сказать: я желаю немцу того, что он заслуживает. А если дело касается Южной Ютландии, то я отправлюсь на войну добровольцем, хотя у меня полон дом детей и даже внуков.

Часть молодежи присоединилась к нему.

Старый Эббе встал со своего председательского кресла. Седовласый и кроткий, поднялся он на трибуну и оглядел собрание. Он был сильно взволнован, щеки у него дрожали.

— Мы так часто с вами пели: «Кто в бога верует, тот суеты не ведает!» А сейчас, по-моему, среди нас есть такие, которым не терпится — очень уж соблазнительно им половить рыбку в мутной воде. Я стар, и, наверное, вы, молодые, втайне смеетесь над моей дряхлостью и считаете, что мне бы следовало помолчать сегодня. Но некогда и я был молод, и о тех годах разрешите мне вам кое-что рассказать. В семидесятом году, когда разразилась франко-прусская война, я был молодым парнем и сидел на школьной скамье в Высшей народной школе. Однажды, когда мы собрались на вечерние занятия, в зал вошел рассыльный и принес экстренный выпуск газеты. Директор прочитал ее вслух, и наступила удивительная тишина — тишина вне и внутри нас. Но жена директора вышла на середину зала и захлопала в ладоши. Все мы, не только она, любили наше отечество и скорбели по отнятой у нас земле, но что-то непреодолимое мешало нам последовать примеру той, которая аплодировала войне. И как ни высоко ценили мы своего директора и его жену, мы не могли побороть себя. И вот теперь мировая история опять грозит нам катастрофой. Дорогие друзья, не будем же аплодировать войне, словно это интересный спектакль, а со страхом в сердце и с глубоким волнением пойдем навстречу грядущему. Помолимся за тех, кто попал в эту беду, и не только за наших братьев в Южной Ютландии, а за всех, за бедное, несчастное человечество, — и за нас самих! Скажу вместе с сыном, который мне, старику, на многое открыл глаза: лучше самому стерпеть беду, чем поживиться на несчастье другого!

По всему залу люди поднимали руки, прося слова. Вдруг кто-то принес весть, что несколько часов назад прервалась связь между Южной Ютландией и островами. На трибуну поднялся полицейский чин и объявил: все военнообязанные должны немедленно явиться по принадлежности на свои воинские участки. Это вызвало большое смятение среди присутствующих, личные заботы вытеснили вдруг все остальное. Еще только на несколько минут удалось восстановить тишину: главный оратор собрания Эйвинн Стеен предложил с трибуны пропеть на прощание гимн Йонаса Ли в честь Скандинавии. И, следуя за его мощным голосом, все подхватили слова гимна:

Словно невинное и улыбающееся дитя, совсем как Христос-младенец, излучая сияние духовной силы, — лежала Скандинавия в окружении жестокого мира великих держав. Душу возвышало сознание своей причастности к ней. Такие вдохновляющие и прекрасные цели давно не вставали перед внутренними взорами участников собрания. Покидая его и устремляясь каждый в свою сторону, люди, хотя сердца их и сжимались от страха и тревоги, чувствовали себя как бы избранниками божьими, пусть и маленькими, но спасителями мира. Ничтожность каждого в отдельности восполнялась их многочисленностью. И на сей раз избавление миру несет священная земля Севера! Все. твердо верили в это!

Даже Йенс Воруп возвращался с собрания домой другим человеком. Ему казалось, что он способен от многого отказаться, только бы итти вместе со всеми по пути этой великой идеи. Если народы Севера, проникнутые смирением и сердечной простотой, могут явить человечеству благой пример и даже осчастливить его миром, то игра стоит свеч. В этом он был теперь глубоко убежден.

 

I

Никто не мог толком разобраться в финансовом положении Йенса Ворупа, не исключая и его самого. Он хоть и вел книги, но так и не составил себе точного представления о финансовой стороне своего предприятия; она то казалась ему весьма благополучной, то приводила его в отчаяние. Оборот был достаточно велик, более того — по сравнению с прежними временами головокружительно высок; но скопить сколько-нибудь заметные излишки ему не удавалось.

Временами Йенс вдруг думал, что дела его уже находятся в той стадии, когда остановиться нельзя, ибо все, что ему удавалось сколотить и наскрести, снова шло в оборот. Хутор представлялся ему живым существом, а еще чаще ненасытным чудовищем, которое то повелительно требовало, то манило его соблазнительными посулами прибыли сто на сто, — но всегда и все поглощало.

«Погоди, скоро придет время, когда в награду за наши труды мы каждый месяц будем откладывать изрядный излишек», — постоянно говорил Йенс, чтобы успокоить Марию и... самого себя.

Мария улыбалась своей насмешливой улыбкой — и без всякого основания: ведь его расчеты были правильны! Он никогда не предпринимал каких-либо расширений или улучшений в хозяйстве без того, чтобы их рентабельность не была очевидна всем и каждому. Но беда в том, что тут конца краю не было; любое приобретение влекло за собой мероприятия по расширению хозяйства. Он покупал новую машину, желая во-время управиться с работой и сэкономить на рабочей силе; все, повидимому, было в порядке. Но, будучи человеком предприимчивым, Йенс Воруп не мог снести, чтобы машина простаивала бо́льшую часть года, а чтобы избежать простоев, надо было затевать что-то новое — расширять хозяйство. И вот вдруг оказывалось, что он занимается чем-то заранее непредусмотренным, но уже предъявляющим к нему новые требования.

Йенс Воруп настолько расширил свое хозяйство, что продуктивность его стала намного выше, чем при Эббе Фискере, а продажная стоимость хутора повысилась настолько, что по закладной он мог получить под него больше тысяч, чем Эббе Фискер во времена своей молодости получал сотен. И все же к закладам Йенсу Ворупу приходилось прибегать беспрерывно — хутор требовал все новых и новых капиталовложений. Агенты крупных капиталистов поначалу сами являлись к нему с предложением кредитов и ипотек. Они приезжали даже из-за границы и, помимо всего прочего, скупали и хутора. Несомненно, в Гамбурге, в Париже и в других городах имелись люди, жившие на то, что Йенс Воруп благодаря своему усердию и смекалке выжимал из хутора. Во всяком случае, так безустали твердил его шурин Нильс. Старик тоже смотрел на зятя как на человека, продавшегося в рабство; только он был слишком умен, чтобы заявлять об этом во всеуслышанье. В ответ Йенс только смеялся или снисходительно пожимал плечами.

— Неужто вы не понимаете, как важно привлекать в страну иноземный капитал? — говорил он, злясь на их тупость. — Прибыль-то идет нам, а не им! Погодите, время покажет, что я прав.

Много надо было терпенья для разговоров с ними! Сущие дети в экономических вопросах. А самое скверное, что и Мария начала проникаться их образом мыслей.

Он, Йенс Воруп, прав. Наука и прогресс, ей-богу, были на его стороне, а простодушным людям не след и мешаться в дела. И все-таки трудно, очень трудно приходилось Йенсу, силы его были напряжены до предела, и он постоянно рыскал в поисках новых доходов, новых удач! Ведь удачи могут повторяться; не надо только воображать, будто ты умнее, чем это есть на самом деле. Но, с другой стороны, существует и старая пословица: пока трава вырастет, корова издохнет!

Одно во всяком случае ясно: Йенс человек совсем другой породы, человек нового времени. «Болезнь века», как выражался старик Эббе, заразила и его — он стремился все превратить в деньги. Стоило ему заработать на сотню крон больше, чем он рассчитывал, как он уже заявлял: «Это проценты с двух тысяч крон», — и немедленно вкладывал их в хозяйство. «Придет день, и мы получим сто на сто, — уверял он. — Тут все равно как со стельной коровой: кормишь ее до отела, и ничего тебе на нее не жалко, потому что знаешь — скоро ей время придет».

И правда, время пришло; просто диво, какой оборот теперь давал хутор, какие суммы проходили через руки Йенса! Только дыр было очень уж много. Доходы росли, а пасть чудовища становилась все ненасытнее. И пока что Йенсу Ворупу с каждым днем приходилось все трудней и трудней; это явствовало даже из его образа жизни, из того, что он постепенно превращался в своего рода игрока и спекулянта. На какие только уловки он не пускался, чтобы вложить побольше денег в хозяйство! Казалось, он готов продать теленка, который еще и на свет не появился, только бы раздобыть денег.

А когда он их раздобывал, на него вновь нападала та же «болезнь», и он, вместо того чтобы уплатить долг, покупал новую машину, какую-нибудь репокопалку, — словом, новинку последнего образца.

Машины были превосходные, за один день такая машина делала больше, чем человек и лошадь за неделю, а то и за две, — раз-два, и все готово. А затем машина стоит без всякого применения в течение трехсот пятидесяти дней в году. «Не беда! Она свое сделала и хлеба не просит», — говорил Йенс Воруп. Но другие находили это невыгодным, считая, что она таким образом поглощает еще больше капитала. В том-то и заключалась разница между людьми прежними и нынешними. Прежние были хлеборобами и на лишний кусок хлеба не скупились; молодые же предпочитали свои излишки превращать в капитал и лишнего хлеба никому не давали.

Странное дело, он, самый оборотистый человек в округе, вечно испытывал самые большие денежные затруднения; никто даже и не подозревал, как скверно все обстояло у Йенса Ворупа. Впрочем, может быть, он переживал это легче, чем переживали бы это другие? И невольно вставал вопрос: не принадлежит ли Йенс Воруп к той породе людей, которые чувствуют себя хорошо, только когда просроченный вексель, как нож гильотины, висит у них над головой? Ну, да это выяснится со временем, а пока что он еще недостаточно долго живет в этих краях, чтобы у людей составилось о нем твердое мнение и в этом вопросе, важнейшем из всех.

В остальном же у него, право, есть чему поучиться. Взять, к примеру, хотя бы его отношения с женой. Он был внимательнейшим мужем и сносил все ее причуды, так что люди даже недоумевали — как он это терпит? Очень уж далеко она заходила в своем преклонении перед другим мужчиной, да еще которого она и в глаза не видывала. Вот и тогда, на празднике, Йенс стал выше людских пересудов и во время ее припадка держался совершенно спокойно, не обратил ни малейшего внимания на ее возмутительное поведение и даже бровью не повел, когда она пустилась бежать домой. Может быть, это было жестоко и со стороны выглядело нехорошо, но, видимо, он поступил правильно, ибо с тех пор она совершенно преобразилась, стала обыкновенной домовитой женщиной, довольной той долей, которую ей судил господь бог. В Эстер-Вестере было немало взбалмошных женщин, с которыми следовало бы поступать именно так.

С начала войны Йенс Воруп не знал почти ни одной спокойной минуты; временами раздумье и всевозможные планы не давали ему глаз сомкнуть. Сразу после объявления войны вдвое поднялись цены на зерно и хлеб, а это уже многое обещало. Но затем молодых батраков призвали в армию, и почти весь урожай остался неубранным. Что касается рабочей силы, присланной государством из столицы, то от нее толку было немного — это были конторщики и фабричные рабочие. Правда, они и в городе не были нужны: многие предприятия стали, а дороговизна привела к массовым увольнениям. Склады промышленного сырья вскоре опустели, зато появился черный рынок. Право же, было до слез обидно, сидя здесь, в глуши, наблюдать за всем происходящим.

А когда урожай, частично уничтоженный июльской засухой, был, наконец, снят и свезен в овины, начались неурядицы с вывозом. Германия отменила ввозные пошлины на сельскохозяйственные продукты, но, казалось, товары не решаются следовать этим путем. Экспорт в Англию был сильно затруднен. Сегодня правительство объявляло, что суда с экспортными товарами могут отправляться из гаваней, завтра оно их задерживало. Было от чего притти в отчаяние!

Интенсивное хозяйство Йенса Ворупа было рассчитано на быстрый товарооборот, и для него наступили трудные времена. Чтобы как-нибудь развязаться с картофелем, ему пришлось расширить свинарники и в два раза увеличить поголовье свиней; а затем надо было, несмотря на все трудности, сохранять это поголовье, чтобы не пропадали даром рабочая сила и корма. Свинарники у него были полны откормленных для убоя свиней, которых в настоящее время нельзя было продать по сколько-нибудь сходной цене, так как напуганные крестьяне тащили на бойни свиней, еще не достигших стандартного веса, лишь бы отделаться от них, пока экспорт не будет вовсе запрещен. Это весьма неблагоприятно отразилось на конъюнктуре рынка, и Йенс Воруп решил попридержать своих свиней и дождаться лучших времен. Но из-за безумно вздорожавших кормов он попал в тиски; и, конечно, нашлись люди, очень этому радовавшиеся и с интересом наблюдавшие, сумеет ли он выпутаться из создавшегося положения.

С раннего утра и до позднего вечера он торчал в свинарнике, следя за кормлением. Свиньям давали люцерну, свеклу и ботву, подправленные молоком и сывороткой, благодаря этому свиньи продолжали расти и не теряли в весе, покуда от агентов по экспорту из Англии и из отечественного адмиралтейства не поступало сообщение, что Северное море безопасно и конъюнктура благоприятна. Он немедленно приступил к действиям и вывез всех свиней, хоть сколько-нибудь подходивших под стандарт, — там, за морем, теперь не очень-то привередничали.

Выпутавшись из столь трудного положения, Йенс Воруп еще раз доказал свою сметливость и заткнул рот недоброжелателям.

А затем пришло сообщение, что пароход вместе со всем грузом на пути из Эсбьерга в Гуль захвачен немецкими военными судами и отведен в Гамбург. Это очень больно ударило по многим жителям Эстер-Вестера, которые, доверившись правильному чутью Йенса Ворупа, последовали его примеру. Теперь-то уж они уразумели, что за народ немцы; пора бы господу богу покарать их. По счастью, через несколько дней газеты сообщили, что немцы не только отпустили пароход со всем грузом, но еще снабдили его свежим запасом угля, чтобы он мог безостановочно дойти до Англии. Это уж было чудо как благородно со стороны той же Германии, — ведь если бы ему пришлось вернуться за углем в Эсбьерг, груз бы попортился. Был ли то акт дипломатической учтивости в адрес Эстер-Вестера, откуда шла большая часть груза, или же это событие следовало отнести за счет необычайного везенья Йенса Ворупа — но его землякам оставалось только радоваться.

В этом году людям за все приходилось расплачиваться дорогой ценой. После жаркого, засушливого лета трава рано сошла; уже в начале сентября обнаружился горестный факт: скот нельзя было больше выгонять в поле, а амбары были наполовину пусты. Никому теперь не приходилось набивать сеном и соломой свои сараи под самые крыши, не говоря уж о том, чтобы класть стога на дворе. В результате дороговизны зерна и сочных кормов, а также неустойчивости рынка создалось положение почти невыносимое. Что было делать? Резать скот и продавать, несмотря на низкие цены, или продолжать кормить его, в надежде что обстоятельства вскоре изменятся? В стране начался ропот, открытое недовольство правительством; слухи о положении в столице, обогащавшейся на войне, о лихоимстве и ажиотаже только подливали масла в огонь.

 

II

Йенс Воруп пребывал в отличном расположении духа. Он не сомневался в том, какой оборот примут события, поскольку сельское хозяйство являлось основной, а по существу говоря, может быть и единственно прибыльной отраслью в стране. И он, несмотря на все, твердо и непоколебимо верил в закон тяготения: чему быть — того не миновать, раньше или позже.

Но, конечно, немножко подтолкнуть ход вещей не мешает; он написал статью в местную сельскохозяйственную газету, в которой советовал ничего не продавать, не начинать убоя скота, а, напротив, придерживать скот, и придерживать до тех пор, пока это не отзовется на желудке столичных жителей. «До сих пор мы, крестьяне, были сильнейшими из всех по той простой причине, что именно мы сидели на мешках с мукой, — писал он, — а сейчас выходит, что мы пасынки общества. Но через некоторое время страница истории будет перевернута, и мы опять окажемся на коне, — разумеется, если мы сумеем воспользоваться этим и сами себе не напортим. Тому, кто верит, спешить некуда». Последние слова были цитатой из одной распространенной студенческой песни; конечно, в них подразумевалась другая, отвлеченная вера, но они оказались очень к месту. Статья была перепечатана многими газетами, и Йенс Воруп стал получать груды писем, выражавших согласие с его точкой зрения и подстрекавших его стать во главе движения бойкота.

Каждый день случалось что-нибудь, что еще поддавало жару. А когда газеты сообщили, что правительство запрещает кормление скота обмолоченным зерном и пшеницей, за исключением нестандартного, то у большинства лопнуло терпение.

Какое-то беспокойство овладело всеми датчанами, неудержимая потребность бегать друг к другу. Никому не сиделось дома, всем хотелось быть на людях, вместе с другими браниться и угрожать, лишь бы отвести душу. Страна напоминала муравейник, в который попало какое-то чужеродное тело. По проселочным дорогам шагали мужчины с толстыми дубинками в руках, а некоторые даже с ружьями за плечами, словно немедленно надо было итти в бой. Во всех приходах проходили митинги протеста.

В Эстер-Вестере, на конце деревни, собралась толпа в несколько тысяч человек, пришли люди даже с западного побережья. Но здание Высшей народной школы не могло вместить такое множество народа, поэтому решено было провести собрание на вольном воздухе, на лужайке, где в качестве трибуны для оратора была поставлена телега.

Старожилы Эстер-Вестера не запомнили такого беспокойного, взволнованного собрания. Установление правительством максимальных цен и существующие высокие биржевые цены, которые приходилась платить решительно за все, привели жителей Эстер-Вестера в состояние безумной решимости и дикой ненависти ко всем остальным слоям населения, которые они и раньше недолюбливали. Война, поколебавшая все жизненные устои, комета Делавана, как раз в эти дни появившаяся на небе и всколыхнувшая в памяти людей старые пророчества о гибели мира, договоры на кукурузу, аннулированные поставщиками, — все смешалось в какое-то ядовитое варево, отведав которого, эти обычно спокойные люди пришли в такое возбуждение, что их, казалось, уже ничем не сдержать.

Йенс Воруп был единственным человеком, сохранившим спокойствие и самообладание. Лицо его было чуть ли не радостным, когда он стоял «а телеге, оглядывая тысячи разгоряченных, угрожающих лиц; он похудел, но глаза его светились энергией.

— Я только что из города, — твердым голосом начал он, — и там мне довелось кое-что пережить, о чем я охотно расскажу вам. Я видел пожилого солдата, призванного в армию, который спрыгнул с поезда на вокзале в Фьордбю и, как сумасшедший, бросился бежать по улице. При этом он стрелял из ружья направо и налево, и только по странной и счастливой случайности не попал ни в кого — даже в самого себя! Война довела его до того, что он лишился рассудка. Мы, крестьяне, не вправе сейчас терять голову, тем паче давать волю своей ярости. Это я говорю вам, потому что читаю по вашим лицам. Именно теперь должны мы сохранять спокойствие и хладнокровие; мы должны быть кротки, как голуби, и мудры, как змеи. Не верю я, чтоб эти дубинки и даже винтовки, которыми запаслись некоторые из вас, помогут нам защитить наши права. Каждому времени соответствует свое оружие, и если нынче кто-нибудь хочет силой добиться своего, то оружием он должен избрать закон. В наши дни все осуществляется на законном основании: злоупотребления, правонарушения, насилие. Так неужто же мы не отстоим своих прав с помощью закона, когда мы, крестьяне, и без того щепетильнее всех блюдем законы в этой стране? Мы воспользуемся прекрасным законом, который любому гражданину нашей страны дозволяет делать со своей собственностью все, что ему вздумается. Мы должны суметь обратить этот закон в свою пользу, он создан для нас, землевладельцев. А сейчас обнародован закон, еще более нам благоприятствующий, закон, который называется рационированием. Вы гневаетесь и думаете, что он издан для того, чтобы дать возможность существовать за наш счет тем, кто ничего полезного не производит; но тут-то вы и ошибаетесь, ребятки. Этот закон защищает наши интересы, твердит нам о том, что мы поступим правильно, немножко ограничив аппетиты других людей. Потому-то правительство и выбросило этот лозунг, потому-то оптовики, торговцы углем и кукурузой аннулируют договоры с нашими кооперативами, — хотя их склады еще полны, — чтобы наглядно показать нам, в чем заключается наш долг. Так давайте же в эти тяжелые времена выполним этот долг, давайте ограничим аппетиты общества, посадим его на скупые рационы, на больничный паек, как выражаются в военных госпиталях. Ничто не облегчит нам тяготы лучше, чем это рационирование. А наше правительство обременено неимоверными тяготами! Как должны мы вести себя? Мы имеем право скармливать скотине только нестандартное зерно, лучшие же сорта должны пойти населению нашей страны и... почти задаром! Но у кого есть хороший хлеб после этой засухи? Я с удовольствием поговорил бы по душам с крестьянином, у которого имеется отборное зерно для правительства, — потому что такому крестьянину действительно плохо приходится. Я...

Йенсу Ворупу пришлось сделать паузу, — во время его речи все лица просветлели, теперь каждый понимал, к чему он клонит, вокруг телеги уже раздавался смех.

— Я... да, впрочем, вы меня поняли, и больше слов не стоит тратить. Мы разойдемся по домам и постараемся достойно управиться с тем, чем нас ссудил господь бог, — я повторяю: достойно управиться. Остальное приложится! В конце концов мы, а не кто иной, производим продукты первой необходимости.

Вплотную возле телеги на ящике сидел пастор Вро, бездумно и пристально глядя на Йенса Ворупа; лицо его не выражало ни сочувствия, ни осуждения. На другом конце лужайки стояли Нильс со стариком Эббе и о чем-то перешептывались. Все здесь происходящее им не нравилось, но Йенса Ворупа это мало беспокоило. Дети и старики не могут править миром!.. Сегодня Йенс безусловно был в ударе. Он закончил свою речь несколькими шутливыми замечаниями и предложил резолюцию, которая в довольно решительных выражениях должна была напомнить правительству о подтвержденной конституцией страны неприкосновенности частной собственности. Резолюция была принята единогласно, и Йенс Воруп обратился к каждому, кто понимал серьезность положения, с призывом вступить во вновь организованный Союз обороны и проставить свое имя в списках, оказавшихся тут же под рукой.

Старик Эббе и Нильс подошли к телеге, точно собираясь просить слова. Но у них, видимо, смелости нехватило, и это было очень умно с их стороны; ни один из собравшихся не был расположен сегодня слушать, как Эббе проповедует любовь к ближнему. Пусть лучше уезжает вместе с этой любовью в столицу и там докучает своими проповедями. А вышедший в тираж школьный учитель вообще никого не интересовал. Люди просто повернулись к обоим спиной и отошли от телеги в знак полного равнодушия.

Движение протеста, как степной пожар, распространилось по всей стране. Йенс Воруп выступал на многолюдных митингах то там, то здесь; его приглашали наперебой. Создавшееся положение всем казалось невыносимым; к неурожаю и неустойчивому по вине правительства сбыту присоединилась еще и неопределенность с ввозом кормов; а цены на экспортные сельскохозяйственные продукты продолжали попрежнему колебаться. Оптовики делали все, что им вздумается, поставщики нарушали свои обязательства и как пиявки впивались в крестьян, — словом, причин для того, чтобы из кожи лезть от злости, было предостаточно. То, что оптовики могли аннулировать свои договоры с кооперативами без всякого вмешательства со стороны правительства, увеличивало недовольство и вносило еще большую страстность в агитацию; в течение нескольких недель Союз обороны превратился в мощную организацию, охватившую всю страну.

Йенс Воруп был выбран в правление этого союза и рьяно работал по выработке планов организованного саботажа против мероприятий правительства. Планы эти должны были бь;ть максимально просты, чтобы передаваться из уст в уста, в то же время не давая поводов к придиркам со стороны властей.

Официальная программа Союза обороны гласила: «Создание свободной жизни для свободных жителей свободной страны путем восстановления свободной конкуренции». Правительство боролось с движением протеста, предоставляя высоко оплачиваемые должности тем, кто заведомо стал бы во главе этого движения.

У Йенса Ворупа голова была забита собственными делами и многочисленными заданиями и поручениями. Трудное было время: требовалось подлинное искусство, чтобы хоть как-то извернуться с денежными обязательствами. Как колесики часового механизма, цеплялись друг за друга обязательства, векселя и сроки уплаты.

Деньги, деньги, деньги! Проценты, ох уж эти проценты! Они пожирали все — и то, что можно было бы вложить в предприятие, и то, на что надо было жить... Право же, не случайность, что чорт дважды в год справляет день рождения, а господь бог, видимо, вообще не расположен его праздновать. Плохие времена, они повсюду оставляли свой след. «Все играют на бирже и разучились жить честным трудом», — говорили старики. Для того чтобы удержаться на поверхности, приходилось все время манипулировать и хвататься за все, что попадалось под руку. Но Йенс Воруп был не из тех, кто складывает руки, полагаясь на волю провидения.

«Причина всему капитализм», — говорят люди, и при этом у них такой вид, словно они рисуют чорта на стене. Но худо ли, хорошо ли, а выхода не было.

То, что происходило сейчас в сельском хозяйстве, в сущности и являлось процессом его капитализации. Йенс Воруп не сомневался, что так и должно быть, так же как не сомневался, что у него лично достанет сил и способностей решить задачи, поставленные этим процессом. Если бы только не война, остановившая приток капитала! Ведь прирост капитала для современного хозяйства — все равно что вода для мельницы — необходимая движущая сила. Какая насмешка, что именно в его руки не попадали эти деньги. Он, дитя своего века, имел право на обеспеченность и хорошее питание.

«Право сильного» — это звучало лучше, однако в этом пункте он уже не чувствовал такой уверенности: ведь все происходящее совершалось не по воле одного человека. Но если своим участием он приносит пользу этому процессу, то ему должны быть обеспечены средства производства, а между тем банки закрыли кредиты для таких, как он, тогда как крестьяне старой закалки все еще получали деньги. Казалось, что прогресс теперь платит премии за отсталость, и Йенс Воруп поневоле спрашивал себя, зачем он трудился, зачем созидал?

Впрочем, вопрос этот не имел смысла, поскольку пути назад не существовало. Было время подъема, захватившего и его, Йенса Ворупа, когда надо было итти все в гору, в гору, постоянно повышать продуктивность, расширять хозяйство, покупать и делать долги. А чтобы иметь деньги на уплату процентов — снова расширять хозяйство, снова покупать и снова занимать!

Еще слава богу, что Мария вела себя очень благоразумно. Видимо, крупные события заставили ее опомниться; она экономила, на чем могла, и так же ретиво, как он, искала выхода из затруднений. Ей было бы очень просто переложить на него вину за создавшееся положение, но она была справедливым человеком. Никогда раньше не случалось ей выказывать столь живого интереса к его работе.

— Скажи мне, что ты думаешь предпринять? — спрашивала она, внезапно входя в его кабинет, и, положив руку ему на плечо, с интересом углублялась в его планы и расчеты. Она и раньше нередко хвалила его, но только теперь он убедился, что эти похвалы искренни; сна верила в него, нуждалась в его защите. И все это сделала мировая война, неустойчивость, воцарившаяся в мире.

Вечерами, когда дети уже лежали в постелях, она подсаживалась к нему со своим рукоделием. Как приятно, что она сидит рядом! Позвякиванье ее спиц казалось ему тихим, умиротворяющим аккомпанементом к его мыслям. Как хорошо, что в эти тревожные времена она в нем искала опоры, а ее близость в свою очередь придавала ему сил для работы, для поисков выхода из создавшегося положения. Ее доверие было молчаливым признанием: не он виноват в том, что им так туго приходится; как хорошо было именно теперь вдвоем с нею тащить этот тяжелый воз.

— Что это у тебя там за чертежи? — спросила она однажды вечером, уютно сидя на диване со своим неизменным вязаньем в руках.

— Ах, это касается грундтвигианской церкви! Ты знаешь, я все не могу разделаться с этой мыслью: в свое время я собирался купить ее на слом; отличный материал, который мы могли бы использовать для своего нового дома. Теперь это, конечно, не к спеху, но я, сам не знаю почему, все-таки постоянно думаю об этой церкви.

— Тебе до всего дело! — Мария засмеялась.

— Я все не могу примириться, что она торчит там, на холме, заброшенная, никому не нужная, и, может быть, именно поэтому постепенно разваливается. Твой отец прав, даже по стенам этой церкви видно, что люди там уже не служат богу, не стремятся в песнопениях излить свои горести. Разбитые окна смотрят на проходящих таким мертвенным взглядом, что жутко становится. А заметила ты, как крошатся кирпичи на фасаде? Ей самой уже стала невыносима ее бесполезность. Неужели ты не заметила, что природа вещей этого не терпит? Все стремится приносить пользу. Вот тут-то и начинаешь ломать себе голову, потому что все здесь, чорт возьми, противоречит здравому смыслу.

Мария не могла не рассмеяться — Йенс вдруг заговорил, как поэт. Она отлично поняла, к чему клонит муж, давно заметила, что он замышляет в отношении старой церкви. Ей-то что, ее с этой церковью не связывают никакие воспоминания, но она считала, что нет нужды оскорблять чувства старшего поколения.

— По-моему, сейчас не время думать о таких вещах, — сказала она. — Нам до всего этого никакого дела нет.

— Если говорить по чести, Мария, то мы, крестьяне, зашли втупик... ни туда ни сюда! А теперь, когда из-за войны все идет через пень-колоду, у всех довольно досуга думать о таких вещах. Я опять возвращаюсь к тому, что уже когда-то говорил тебе. Земля у нас слишком дорогая для наших способов обработки, мы хоть и добились кое-чего, но все-таки идем не в ногу с вздорожанием цен на землю. С животноводством у нас обстоит благополучно, но временами мне кажется, что постоянная возня со скотными дворами заставила «ас позабыть дорогу к земле. Во всей стране мы, крестьяне, меньше всего знаем толк в огородничестве: сравни, пожалуйста, наш домашний огород и плодовый сад с огородами и садами рабочих, — они со своих участков получают куда больше.

— Но ведь ты хотел отказаться от животноводства и перейти к земледелию, сеять сортовое зерно на семена. Как, например, обстоит дело с травосеянием? Или ты больше об этом не думаешь? — Мария была в смущении, ей казалось, что Йенс внезапно свернул с проторенного пути, даже не сказав ей об этом. — Ты ведь так долго носился с этим, — почти с упреком добавила она.

— Я бы поставил это дело как следует, будь у меня оборотный капитал. Да вот война разразилась, а то бы уж я управился, не беспокойся! — Он доверчиво взглянул на нее. — Но все же это не выход для сельского хозяйства в целом. Этот Хольм из Вейле, несколько лет назад так горячо ратовавший за создание семенного хозяйства, теперь, говорят, намерен со всем этим покончить — нет подходящих людей для работы; одним словом — мы не настоящие хлебопашцы. Я, например, раньше ратовал за то, чтобы свести на-нет скотоводство, теперь я бы скорее предложил развивать его, в этом деле мы знаем толк, а землю я бы передал промышленникам.

Мария громко рассмеялась: его слова звучали очень смешно, совсем как слова пастора Вро, любившего ставить вверх ногами правильные понятия.

— Не смейся, ведь это же просто удивительно, как промышленность из всего умеет выжимать доход: вот, например, одна компания собирает кровь на бойнях и делает из нее пуговицы; а наша молочная ферма на-днях получила предложение от одной фабрики продавать ей по вполне приличной цене отходы с молочной фермы, — видимо, они пойдут на изготовление клавиш для роялей и ручек для зубных щеток.

Вязанье выпало у Марии из рук.

— Но, Йенс, ведь это ужасно, такое употребление продуктов питания! Что же будут есть бедные люди?

— Им, верно, придется глодать кору и сосать камни! В Швеции уже начали кормить лошадей древесными отходами; впрочем, они не сильно отличаются от нашей резаной соломы. Из сахара теперь делают взрывчатые вещества, поэтому так и повысился спрос на него. Но дело не в этом, я хотел сказать, что промышленность из всего извлекает пользу; везде, где бы ни находилась фабрика, работающая на сельскохозяйственном сырье, — будь то табак, или консервы, или сахар, — она дает прибыль только капиталистам, и они способны создать настоящее дело. — Последние слова он произнес со вздохом.

Мария опять рассмеялась. Она вообще много смеялась сегодня, словно не принимала всерьез его слова, а может, она хотела и Йенса заставить рассмеяться.

— Ну, в таком случае мы должны были бы жить припеваючи, потому что ты, Йенс, самый настоящий капиталист!

— Я знаю, что твой отец и брат считают меня капиталистом. И, признаюсь откровенно, я восхищаюсь капитализмом. Но восхищаться это одно, а быть капиталистом — другое. Для меня капитализм своего рода религия — может быть, суровая, но все равно единственная, которая может пойти на пользу людям нашего времени. Мы, крестьяне, слишком человеколюбивы, а с этим далеко не уедешь. Нам надо научиться извлекать уроки из того, что происходит.

— А между тем те, кто посадил сахарную свеклу, тоже не очень-то довольны, — заметила Мария.

— Охотно верю! Ведь доход-то не остается у них в кармане. Но сам по себе он очень значителен — спроси промышленников!

— Разве это справедливо?

— Конечно, а кому же может итти доход, как не им? Ведь сила-то у них!

Марии весь этот разговор не нравился, но она заметила:

— Я только одного не понимаю, какое все это имеет отношение к грундтвигианской церкви? Не собираешься ли ты оборудовать в ней сахарный завод?

— Не совсем так. Просто у меня мысль вдруг стала работать в этом направлении — наверно, потому, что наш брат не терпит ничего бесполезного, никакого беспорядка... Меня злит, что я никак не найду для нее применения, а ведь на что-нибудь она безусловно может пригодиться. Сказано же в писании: «В доме отца моего много покоев...» Я думал еще и о другом. Ведь чего-чего только в голову не приходит, когда человеку отрезаны все нормальные пути. Видишь ли, нас считают передовыми в сельском хозяйстве, но на свете есть немало мест, где мы показались бы отсталыми. В Канаде, например, имеются не только страусовые фермы, но и лисьи питомники — там выращивают чернобурых лисиц. Случается, что канадский фермер кладет в карман пять тысяч фунтов стерлингов за парочку таких лисиц, разумеется племенных. А это, мать моя, «и больше, ни меньше, как девяносто тысяч крон, — мечтательно добавил он.

Мария окинула его испытующим взглядом: неужто он опять предался своим безудержным мечтаниям?

— Что ж, а мы здесь выращиваем жеребят, — сказала она, впрочем очень неуверенным тоном, который Йенс пропустил мимо ушей, так как был погружен в собственные мысли.

— Наше сельское хозяйство должно изыскать новые пути, — задумчиво произнес он, — наша земля зря занимает место на карте Европы, она не дает дохода. Если бы мы хоть были землепашцами, как бельгийцы или голландцы, — но мы скотоводы, а скот и земля в нашей стране не имеют собственно прямого отношения друг к другу. Но раз так, то почему бы и не отказаться от нерентабельных затей/ Ни свиньи, ни коровы, ни даже куры нашего хуторского хозяйства не нуждаются в этих полутораста тоннах земли.

— В таком случае мы можем просто перебраться в столицу, — торопливо вставила Мария. В ее голосе прозвучала легкая обида за такое пренебрежительное отношение к ее родному хутору.

— Да, собственно могли бы, но только я предпочитаю прожить свою жизнь на хуторе, а не в городе. Из нас двоих, если приглядеться, ты дегенеративнее меня, — пошутил он и засмеялся.

Мария покраснела.

— Надеюсь, что я все-таки не идиотка, — серьезно возразила она.

Йенс Воруп тотчас же почувствовал, что перегнул палку, в нем шевельнулось раскаяние.

— Ты хорошая и здоровая маленькая женщина, Мария, — сказал он и пересел поближе к ней на диван. — Никогда мне не хотелось, чтобы ты была хоть немножко другой, чем ты есть. А вот чтобы обстоятельства немного изменились, я бы ничего не имел против: очень уж тяжко делать все, что в твоих силах, и тем не менее чувствовать себя беспомощным.

— И все-таки тебе не следует противопоставлять себя правительству, слышишь? — Она ласково погладила его по волосам.

Несколько минут лицо Йенса Ворупа оставалось мрачным; он молчал, точно считая, что и так уж много слов потрачено даром. Но, наконец, сказал:

— Я не могу молча мириться с теми притеснениями, которые чинят нашему сословию, тогда как у других сословий развязаны руки. Не могу!

— Не станешь же ты утверждать, что, ну, к примеру, рабочие извлекают пользу из нынешнего положения?

— Рабочих я за сословие не считаю. Они ведь получают свой хлеб от нас. — Йенс Воруп рассердился и снова взялся за работу.

В комнате воцарилось молчание, только позвякивали спицы в руках Марии. Потом она подошла к мужу и положила руку ему на плечо.

— По-моему, лучше продать несколько лошадей, Йенс, чем ежедневно терзаться заботами. Это помогло бы нам выбраться из затруднений, ведь сейчас лошади в цене.

Йенс Воруп поднял глаза от работы.

— Я уже сам думал об этом, но...

— Если ты продашь пару своих любимцев, у тебя на руках окажется изрядная сумма. Сейчас зима, и лошади большую часть времени простаивают на конюшне. А весной ты опять купишь пару отличных коней или, может быть, даже автомобиль. — В голосе ее звучала настойчивая просьба.

Йенс Воруп поразился: «Неужели произошла такая перемена и Мария держится этого мнения? А как она негодовала, когда я в свое время намекнул, что хочу воспользоваться высокими ценами на лошадей, точно речь шла о преступлении. Нет, на женщин нельзя полагаться».

— Ты вправду считаешь, что мне следует это сделать? — спросил он с какой-то странной усмешкой.

— Я уже догадываюсь, о чем ты сейчас подумал. Но я тогда сказала глупость, — она дернула его за волосы. — Ты не можешь изменить мир, а я не вправе причинять тебе лишние трудности.

— Я получу за них немалые деньги, это великолепные кони! — Йенс Воруп говорил как во сне. — Я уверен, что немецкие офицеры передерутся из-за них. Нет, послушай, это невозможно! Если мы их продадим, все решат, что мы вылетели в трубу.

— Пусть думают, что хотят; главное, что мы поправим свои дела. Нельзя ставить себя в зависимость от людского мнения и в то же время претендовать на «право сильного».

— Я только повторяю твои же слова, — Мария засмеялась и поцеловала его в голову. — Спокойной ночи!

Он протянул к ней руки; ему казалось, что она никогда еще не была так хороша.

— Ну что ж, пользуйся «правом сильного», — лукаво проговорила она.

Чувство повелевало ему итти за ней, такой красивой, такой обольстительной она выглядела! Но он опять погрузился в раздумье и, размышляя о ее словах, позабыл о ней самой.

Сегодня вечером он отказывался понимать свою жену — казалось, совсем чужой человек говорит ее устами, кто-то неведомый. Или она просто хотела угодить ему? Теперь, окончательно перетянув ее на свою сторону, он не знал даже, радоваться ли этому? Как все сложно!

Йенсу Ворупу, который ежедневно читал газетные сообщения о массовых убийствах на полях войны, ничего при этом не чувствуя и ни о чем не думая, вдруг показалось, что сам он перенесся туда. Если он продаст своих любимых коней, — а это был единственный выход, — их отправят туда; а он не может, не может без них, он последует за ними на поля войны. Они нервны и пугливы, разве смогут они перенести ливень гранатных осколков и ураганный огонь артиллерии? Внутреннему взору Йенса Ворупа представилось, как его кони, беснуясь от ужаса, мечутся без седла и всадника или с распоротым брюхом катаются по земле. Он, ни разу не вдумывавшийся в то, что происходило там, вдалеке, вдруг почувствовал все это с такой силой, что тело его покрылось испариной.

По «праву сильного» он пошлет на гибель своих милых коней? Нет, пусть уж лучше по праву, вернее — по долгу, слабого, ибо у слабых нет никаких прав. Да и что вообще значит сильный? Несмотря на все его рвение, всю его энергию, трудности возрастают день ото дня; и если он теперь не сумеет придумать ничего радикального, то настанет час, когда придется поставить крест на своем хуторском хозяйстве. Тогда как менее деловитые хозяева, — а следовательно, более слабые, стоящие в сторонке от событий и не умеющие из всего выжимать максимальную пользу, — сумеют перебиться. Точно кто-то Неведомый избрал именно его, сильного, затем, чтобы выдоить. Вот и муравьи превращают тлей в «дойных коров», а те в свою очередь сосут самые сочные побеги. Выходит, что принадлежность к «сильным» нередко становится сомнительной выгодой. Да, он «дойная корова» для тех, кто сильнее его! Или же, как сказал бы его шурин, — свободный датский крестьянин — овца, которую дважды в год стрижет капитализм, и хорошо что еще хоть шкуру оставляет в целости! Ах, только что прошла стрижка, и вот уже опять предстоит новая. Скоро, очень скоро чорт опять будет справлять день своего рождения!

Да, он овца в чужих руках, очень покорная овца и вдобавок еще мериносовая! Но лучше быть овцой, чем плохим хозяином; плестись в хвосте было Йенсу не по нраву.

«Всегда вперед, вперед смелее!» — гласила песня, знакомая ему еще со школьной скамьи, и дальше: «Вперед, без оглядки вперед!» Пути назад не существовало, надо было итти дальше и искать чего-то нового, а когда это новое устареет, то самого новейшего. Вот, значит, каков удел самых передовых в своей отрасли, самых дельных: над ними всегда занесен кнут! У Йенса Ворупа было скверно на душе. Его, свободного, гордого хуторянина, прижали сейчас, как вошь! Это сравнение ему было неприятно, и он поспешил отогнать его. Да и вообще опасная штука пускаться в критику обстоятельств, создавшихся в стране, — неизвестно, куда эта критика тебя заведет. Он кипел справедливой злобой против тех, что окопались там, в столице. Если они не хотят допустить его и ему подобных к источнику жизненных благ, тогда и он вместе с другими постарается вышибить у них из рук эту возможность. Но пока что необходимо соблюдать осторожность и не заходить слишком далеко в порицании существующего порядка — недоставало еще, чтобы и его причислили ко всякой дряни и социалистам!

Не далее как сегодня к нему зашел Андерс Нэррегор и дружески его предостерег: «Не допускай, чтоб тебя избрали председателем центральной организации Союза обороны. Это опасный пост; тот, кто его займет, должен быть неуязвим». Опасный, но безусловно почетный, и Йенс Воруп уже чуть было не уступил энергичным уговорам и не принял его. Приход депутата парламента послужил ему предостережением уже в самую последнюю минуту. Тот, конечно, пришел не по собственному побуждению, другая, высшая сила стояла за его спиной; и Йенс Воруп был рад, что послушался его совета. Излишняя смелость не рекомендуется! И кроме того, вполне понятно, что власть имущие хотят воспользоваться случаем и повыгоднее пристроить «своих людей», только уж жадность их разбирала непомерная; другим тоже надо жить. Вот и надо дать им легкого тумака. Впрочем, только для острастки, — пусть помнят, что не они одни на свете! Но оппозиция, оппозиция, которая, как ни верти, должна опираться на низы! Да Андерс Нэррегор прав, это никуда не годится. А ведь предостережение пришло в самую последнюю минуту!

Итак, он с божьей помощью продаст своих породистых коней, хотя при мысли о том, что предстоит им, у него щемило сердце, «С божьей помощью»? Йенса Ворупа вдруг пронизала мысль: не слишком ли он скромная персона, чтобы требовать помощи у господа бога? Да и не он ли всегда старался расшатать устои его престола? Если есть на свете справедливость, то придет и его, Йенса Ворупа, черед держать ответ перед господом богом, которому, конечно, милее скромники и тихони.

Завтра утром он поедет в город и продаст своих милых коней. Тогда можно будет вздохнуть хоть на время, а в остальном придется положиться на волю и милость божию.

 

III

Сэрен Йепсен стоял перед домишком ткачихи Малене, — как, к вящему его огорчению, люди еще продолжали называть эту хижину, — и огораживал забором палисадник — крохотный кусочек песчаной земли с несколькими мальвами и двумя или тремя грядками лука. Он втыкал в землю тонкие еловые колья и оплетал их проволокой.

— Хочу огородить свой сад, — объявлял он всем, кто проходил мимо. — Ей-богу же, ничего не вырастет, если каждый, кому вздумается, будет топтать грядки.

Впрочем, прохожие здесь были редки, разве что пройдет почтальон да кто-нибудь из обитателей домишек на пустоши, по которой шла узкоколейка; по ней можно было доехать до Лема, станции железнодорожной ветки; дальше, сильно петляя, она вела в Фьордбю. В Леме, кроме станционного здания, имелся еще только один дом — гостиница с магазином.

Здесь, вдали от другого жилья, было довольно тоскливо, Сэрен Йепсен старался перекинуться словечком с каждым, кто проходил мимо. А сегодня воскресенье, можно надеяться, что кто-нибудь пойдет на станцию, потому он и торчал возле палисадника. В доме у окна сидела ткачиха Малене и читала молитвенник. Ее большое круглое лицо было лишено какого бы то ни было выражения — как крышка от кастрюли; и только роговые очки придавали ему какую-то характерность. С очками на носу она, по мнению Сэрена, походила на пастора.

Малене была глуха, — может быть потому, что много лет прожила здесь в полном одиночестве, — и разговаривать с нею было совершенно невозможно. А может быть, наоборот — из-за глухоты ей и полюбилась одинокая жизнь. Она и мужу-то не отвечала ничего, кроме «ладно» или «гм», когда он пытался втянуть ее в разговор, и почти целый день хлопотала возле своего станка. В известном смысле это было удобно — семейных сцен уж она устраивать не станет, другой такой миролюбивой женщины днем с огнем не сыщешь. Но Сэрен Йепсен любил поговорить, ему необходим был человек, с которым можно отвести душу. И дни иногда тянулись для него невыносимо долго.

Он выгодно женился и мог бы теперь радоваться жизни, если бы не его несчастная страсть к разговорам. Земля, несмотря на всю ее скудость, давала больше хлеба, чем могли съесть старики; свинья и парочка овец снабжали их мясом; яиц куры несли столько, что Малене умудрялась время от времени даже продавать десятка два, а на своем станке она зарабатывала достаточно для покрытия расходов. Но Йепсен вбил себе в голову превратить этот клочок земли в образцовое хозяйство. Если уж на старости лет ему суждено было стать «землевладельцем», то необходимо показать людям, чего можно добиться от земли.

Он начал осушать болото и удобрять его, словно ему было двадцать лет, работал не покладая рук, потом стонал и охал, а вечером ложился в постель таким обессиленным, как никогда в жизни. Он заставлял Малене бросать станок и итти смотреть, что он сотворил за день. Ему очень хотелось услышать ее похвалы, но она только складывала руки на своем могучем животе, смотрела круглыми глазами па сделанное мужем, потом переводила взгляд на него и произносила свое «гм, гм». Что она при этом думала, отгадать было трудно.

Только по воскресеньям позволял он себе немного повозиться в саду — главным образом для того, чтобы отметить праздничный день и подстеречь прохожих. По праздникам, когда он не работал до полного изнурения, в нем поднималась тоска по внешнему миру и прежде всего по Эстер-Вестеру и по Хутору на Ключах.

Будни по крайней мере приносили удовлетворение. Благодатное чувство — на старости лет по праву обрабатывать свой собственный клочок земли! Лопата дрожала у Сэрена в руках, и когда он втыкал ее в землю, сердце его билось часто-часто. Точно какая-то неуловимая связь устанавливалась между ним и землей, шептавшей ему: «Будь добр ко мне, и я отплачу тебе тем же!» И старик для земли не щадил своих сил, — нет, не такой он человек, чтобы обмануть того, кто трудится заодно с ним. Это ведь не то, что быть старшим работником в большом хозяйстве.

Двух коров они хоть и с трудом, но приобрели. Пришлось даже долгов наделать. Зато теперь эти дышащие теплом, живые существа стояли в хлеву — пусть несколько облезлые, но все равно дивные созданья божьи! Они призывно мычали, заслышав шаги Сэрена Йепсена, и лизали его рукав, когда он к ним приближался. Молока они давали немного, так как их использовали еще и как тягловый окот, и мечта Сэрена поставлять молоко на молочную ферму, наподобие заправского хуторянина, пока еще оставалась несбыточной. Зато качество молока было отменное. Даже Малене, не очень-то долюбливавшая коров, с удовольствием пила его.

— Это, мать моя, чистые сливки! — приговаривал Йепсен всякий раз, когда она подносила ко рту большую кружку; тем самым давая ей понять, что к такому напитку следует относиться с благоговением. А будучи под хмельком, он рассказывал каждому, кто соглашался его слушать, о двух своих великолепных коровах и жирном молоке, которое они давали. «Ей-богу, снимаем по три раза, и все еще остаются чистые сливки!» — восклицал он, ударяя кулаком по столу.

Впрочем, под хмельком Сэрен бывал не часто. В доме у них водки не водилось; но раз в месяц Малене давала ему далер и жестко, беззвучным голосом говорила:

— Сходи на станцию и выпей стаканчик, да смотри поешь чего-нибудь, а то тебе плохо станет. И домой возвращайся еще при луне. — Она считала, что мужчине необходимо время от времени выпивать, и обычно посылала его на станцию во время полнолуния.

Может быть, она понимала, что старому ветерану необходимо иногда поговорить о том, что творится в мире. Почтальон приносил им газету перед обедом, и за едой старик обычно читал военную сводку. Он кричал Малене в ухо последние новости, а она улыбалась и добродушно бормотала: «Так, так!» Но долго кричать было трудно, и вдобавок события не производили на нее особого впечатления. Посему уйма стратегических соображений Сэрена Йепсена оставалась невысказанной; и когда ему уже становилось невмоготу, он отправлялся к соседу, захватив с собой собственноручно им нарисованную карту военных действий, и на этой карте наглядно демонстрировал битвы и ошибки полководцев.

А ошибок делалось немало; ясно было, что ни та, ни другая сторона не имели своего де Меца. Самолеты Сэрен Йепсен презирал; бомбы с неба — это же просто свинство, от них не спасают никакие окопы, а лежать в окопах — священное право каждого солдата. Огромное количество жертв войны он объяснял тем, что современное поколение очень уж некрепко сшито, «не могут даже пули выдержать». Тут Сэрен обязательно спускал с одного плеча куртку и демонстрировал рубец от пули, прошедшей через лопатку.

— А я продолжал сражаться, да еще как! — добавлял он. — И рану-то заметил уж после боя!

В такие вечера Сэрен Йепсен представлялся своим простодушным слушателям чуть ли не Наполеоном, но ему этого было недостаточно. Еще стаканчик-другой, и он уже готов был сожалеть вместе с ними, что не ему вверено верховное главнокомандование на фронтах войны.

— Ну, это уж, пожалуй, было бы многовато, — говорил он, блаженно щурясь от такого признания своих заслуг, — человек стареет! Но несколько парней нашей закалки, 'закалки шестьдесят четвертого года, пожалуй, положили бы конец всей этой заварухе.

Но самое скверное, что в этом одиночестве Сэрена Йепсена временами охватывала тоска по хутору, по тамошней людской, по тучным нивам, по тяжелому воздуху скотного двора. Узы более крепкие, чем он мог бы подумать, привязывали его к хутору. Почти пятьдесят лет прожил он в той округе, работая с утра до ночи. Жил при двух хозяевах, совсем разных людях, но по-своему все же не плохих. И детей двух поколений держал он на руках там, где столько лет зарабатывал себе на хлеб.

Он бы с удовольствием наведался туда — посмотреть, что делается на хуторе. Но ехать отсюда было не на чем, а итти пешком он боялся — сил нехватит. В такие путешествия можно пускаться, только когда кровь играет и ты чувствуешь себя женихом. Сэрену Йепсену казалось, что все это было очень давно. И откуда только брались у него силы в ту пору, он и сам не понимал.

Да, вообще неплохо было бы приобрести маленькую исландскую лошадку, — тогда можно будет и на хутор съездить, да и в хозяйстве она очень нужна.

Однажды, когда Сэрен Йепсен резал торф для своей крыши, он увидел, что по полю идет какой-то высокий, тощий человек; он опирался на палку так, словно за ним уже лежал долгий и трудный путь. Сэрен был дальнозорок и тотчас узнал его. Да ведь это полупомешанный школьный учитель Нильс Фискер! Ей-богу, он! Йепсен носил его на руках еще крохотным мальчуганом и учил ездить верхом. Да, они всегда были друзьями, покуда Нильс не отрекся от всего, что ему внушали с детства. В общем, если бы не эта дурь, он и сейчас был бы славным малым! Ну, да все равно, надо радушно принять его, ведь Нильс, как-никак, вестник из родных краев, милых сердцу старика. Сэрен Йепсен заковылял к дому и достиг калитки одновременно с гостем.

— Вот молодчина, Нильс! — воскликнул он, тряся его руку. — Заходи-ка, заходи! Надо же тебе посмотреть, какой я женой обзавелся, первый сорт женщина! Только она немножко туга на ухо, так что ты уж говори погромче.

Нильс Фискер направлялся на хутор, на котором, как стало ему известно, хозяин жестоко обошелся со своим несовершеннолетним батраком; шел он туда по поручению газеты. Старик тоже слышал об этой истории.

— Я сразу подумал, что ты туда идешь, — сказал он. — Я с тобой согласен, этот хуторянин порядочная скотина — избил мальчишку до полусмерти, а потом оставил лежать без всякой помощи. Но вообще-то вы очень уж круты с крестьянами, ничего нет удивительного, что они вас не очень-то жалуют. Да, тот хозяин не так обрадуется твоему приходу, как я радуюсь. Ну, впрочем, мое дело сторона. А вот в смелости вам отказать нельзя, это уж что и говорить!

Покуда Малене варила кофе, старик потащил Нильса на скотный двор и в поле — ему не терпелось похвастаться своим хозяйством. Нильс не скупился на похвалы, но сердце у него щемило при мысли, что старик все силы отдал, служа другим, а свой кусок земли достался ему уже только затем, чтобы на нем изработаться до смерти.

— Постарайся обзавестись маленькой исландской лошадкой, — сказал Нильс, — это тебе очень облегчит работу. Парочка лошадок была бы, конечно, еще лучше, но это вам, наверно, не по карману, а?

Сэрен отвечал, что он, пожалуй, сумеет прокормить и пару, в низинах здесь очень много травы; что же касается телег, то за ними дело не станет, были бы лошади — в них только вся загвоздка.

Они вместе все обсудили и пришли к выводу, что покупка пары исландских лошадей оправдает себя, если соседние хуторяне снабдят его телегами, а он в свою очередь это им отработает. Ведь поблизости ни у кого нет лошадей, все обрабатывают землю с помощью коров, — следовательно, Сэрен, обзаведясь лошадьми, сильно возвысится над всеми жителями округи. Нильс Фискер понимал, что последний довод играет первостепенную роль для Сэрена: старик во что бы то ни стало хотел походить на заправского хуторянина. Это была вполне простительная маленькая слабость, и Нильс посулил помочь ему подыскать ипотеку для его еще незаложенного участка. Скорей всего это будет кредитное общество, там он этого легче всего добьется.

Старик на мгновенье заколебался: слово «кредитное» было ему не по вкусу. Ну да деньги в конце концов остаются деньгами! Главное приобрести лошадей, остальное уж как-нибудь утрясется.

Он немножко проводил Нильса, чтобы показать ему свое хозяйство, и вернулся к своей работе совсем другим человеком, словно сегодня не только родной край, но и весь мир побывал у него в гостях. А кому он обязан этим... Нет, все-таки отличный парень, этот Нильс, сколько бы там его ни ругали!

 

IV

Казалось, господь бог немедленно явил свою милость Йенсу Ворупу, как только тот отдал свою судьбу в его руки. И Йенс Воруп не мог нарадоваться, что вступил с господом богом в столь позитивные отношения. «Живой контакт» — называлось это на языке грундтвигианцев, но он предпочитал слово «позитивные». Более того, у Йенса даже было такое чувство, что многие люди стали ближе ему, — например, тесть. Йенс теперь куда лучше понимал старика, и понимал также, почему счастье всегда было к нему благосклонно, ибо счастье не что иное, как благословенье божье в труде!

Когда Йенс Воруп отправился в город продавать своих лошадей, случилось, что он не остановился там, а сел в поезд, в котором было полно торговцев; он встречался с ними в Высшей народной школе. Это была шумная толпа сельских хозяев, знакомых ему и незнакомых.

Йенс уже и раньше встречался с такого сорта людьми, а теперь война наполнила страхом и выгнала на дороги даже самых степенных и работящих из них. Мужчины, которые раньше только и знали, что пахать землю, теперь бродили по дорогам или толкались в поездах, сами не зная, зачем и куда они стремятся. И в этот раз шумный поток увлек за собой и Йенса Ворупа.

Многие из них направлялись в пограничный город, где хуторяне намеревались организовать союз с целью экспорта в Германию сельскохозяйственных продуктов. Йенс Воруп только подивился, что до сих пор ничего не слышал об этом.

— Это, однако, не мешает тебе пойти с нами, — сказали ему. — Само собой разумеется, что болтать об этом не следует, и если мы тебя туда не приглашали, то причина в тебе. Мы отнюдь не являемся участниками какой-либо оппозиции, понятно? Мы боремся другим оружием. Пойдем-ка с нами.

Война занимала их умы; вернее, их интересовало только то, что непосредственно их касалось, — то есть возможности, которые она создавала. Если кто-нибудь упоминал, что недавно в сражении опять пали десятки тысяч людей, остальные сочувственно покачивали головами: страшное дело; но с другой стороны, этим открывается некая отдушина... и тут же снова начинали говорить о делах. По мнению Йенса Ворупа, они слишком легко ко всему относились. Но, видно, на свете существуют две породы людей. Дома из угла в угол расхаживает Нильс, места себе не находит; старика Эббе давно уже и улыбнуться-то не заставишь; даже про пастора говорят, что он стал неузнаваемым человеком: мысли о войне не дают ему покоя, по ночам он не спит, боится темноты. А здесь, в вагоне, никто мыслями о войне не терзается; может быть, в других вагонах найдутся люди, страдающие из-за войны, но не здесь!

Однако в другие вагоны Йенс Воруп не пошел: чем-то эта компания ему даже нравилась. Один пассажир — некий Воллесен, мужчина громадного роста, хуторянин и в то же время барышник, — купил для всех билеты второго класса и ни от кого не пожелал принять денег.

— Полно тебе, сочтемся когда-нибудь, — сказал он Йенсу Ворупу, — я уверен, что у нас с тобой завяжутся дела.

Вот это человек в его вкусе! Решительный и с размахом. Покуда Йенс дома мучился и трудился, здесь, видно, решались важные дела. Многих своих спутников он знал по именам, других даже лично, ни одному из них он не уступал как хозяин — и тем не менее чувствовал себя школяром в их компании.

— А вот, оказывается, и наш «селитренный проповедник», — сказал Воллесен, сжимая своей могучей лапой руку Йенса, когда все уже расселись по местам и в вагоне стало тише. — Мы все о тебе наслышаны: ты, говорят, отличный, оборотистый хозяин! Правда, поговаривают еще, что ты скоро пропадешь от своей оборотистости, — он расхохотался и посмотрел на Йенса Ворупа, в глазах его блеснуло нескрываемое лукавство. — Ты ведь, кажется, лидер этой оппозиции? Что, и на этом можно тоже хорошо заработать?

— Я не могу спокойно смотреть на то пренебрежение, с каким обходятся с нами, крестьянами, — краснея, пробурчал Йенс Воруп; в этот момент он чувствовал себя школьником, вызванным к доске.

— Мы тоже не можем спокойно смотреть на это, — заметил Воллесен, — но только противодействовать-то можно по-разному. Я не уверен, что ваш способ лучше других оправдывает себя. Ты, говорят, собираешься продать своих коней? Сколько же ты за них просишь?

— Две тысячи, таких других лошадок не сыщешь.

— Я их знаю, — коротко отвечал Воллесен.

— Где же ты их видел? — с удивлением спросил Йенс Воруп.

— Я достаточно слышал о них, чтобы составить себе точное представление. И я их у тебя куплю. — Он протянул для рукопожатия свою широкую лапу, но вместо того чтобы пожать и тут же выпустить руку Йенса Ворупа, задержал ее в своих руках, притянул Йенса к себе и взглянул ему прямо в глаза. — Вот что я тебе скажу, — внушительно произнес он. — Ты один из первых среди нашего крестьянства, но в торговле ты, видит бог, сущий ребенок! Твои лошади сегодня стоят по крайней мере в два раза больше, и я мог бы, конечно, положить себе в карман разницу. Но я этого не сделаю... Почему тебе вздумалось их продавать?

— Потому что мне нужны деньги, — смущенно признался Йенс Воруп.

Воллесен с минуту смотрел в окно на проносящиеся мимо пейзажи, затем положил свою тяжелую руку на плечо Йенса.

— Сколько у тебя соломы? Йенс Воруп был озадачен.

— Не намного больше того, что мне нужно, — отвечал он, подумав. — Может быть, вагона два лишних.

— Через неделю я должен поставить двести вагонов, цену дают хорошую. Можешь ты взять на себя сотню вагонов, то есть половину, и скупить их в своей округе?

Йенс Воруп мысленно подсчитал, вернее — сделал вид, что подсчитывает, — такая цифра его совершенно сбила с толку.

— Право, не знаю, — отвечал он, наконец, подавленный тем, что в этой компании чувствовал себя ничтожеством.

— У нас долго размышлять не полагается — да или нет?

И они ударили по рукам, причем у Йенса Ворупа отчаянно билось сердце: нелегкая задача после такого неурожайного лета наскрести в своей округе сто вагонов соломы. Но цена и вправду отличная, в другое время даже за сено столько не платят.

В Фредериции компания разделилась, несколько человек ехали до Копенгагена.

— Тебе надо ехать с нами, — заявили они Йенсу, — там, в столице, совсем другой размах.

Он совсем уже было согласился, но подумал о Марии: он не вернется ночевать, она станет беспокоиться, решит, что с ним что-нибудь неладно. «А солома?» Его уже сейчас пот прошибал при мысли, как раздобыть такую уйму соломы в неурожайный год. Благоразумнее будет сейчас же пересесть в обратный поезд: тогда он еще поспеет домой к ужину и завтра же с утра начнет скупать солому.

— Жены испугался? — со смехом спросил кто-то.

— Нет, у меня дома дела, которые не терпят отлагательства!

Йенс по их глазам видел, что они даже не понимают, о чем он говорит: понятия «дом» для них почти не существовало.

Как раз когда они выходили из поезда, пришел обратно Воллесен, заходивший в другой вагон.

— Ну, теперь можешь не трудиться, — сказал он. — Я за пять тысяч крон переуступил поставку одному человеку с острова Фюн; вот тебе твоя половина. Не очень-то много трудов ты ухлопал, чтобы заработать эти денежки! Верно? Всего наилучшего!

Йенс Воруп стоял, оторопев, на платформе, все еще ощущая пожатие теплых, мясистых рук Воллесена. Да, это оказался действительно легкий заработок! Теперь ему не надо продавать своих милых лошадей. Он пошел в буфет, заказал бифштекс по-гамбургски — свое любимое блюдо, и следующим поездам уехал обратно в Фьордбю.

Как хорошо снова сидеть в коляске, видеть, что даже легкое прикосновенье к поводьям заставляет гарцовать лошадей, — лошадей, с которыми он уже совсем было распростился. Значит, на этот раз им не суждено попасть на фронт! «Да, сидя дома, я, уж конечно, так легко не раздобыл бы деньги», — проносилось в голове Йенса Ворупа, когда он скакал домой по проселочной дороге. Многое, до сей поры не понятное, теперь открылось ему, и, право же, оставалось только удивляться, до чего все это просто! Значит, и таким способом можно делать большие дела! Жаль только, что он не поехал в столицу, — там наверняка можно было бы еще кое-чему поучиться! Теперь надо будет внушить Марии благоразумное отношение к такого рода делам. Отделавшись, наконец, от всех своих «сомнений», она стала просто чудачкой: целый день готова не отпускать его от себя.

На хутор Йенс Воруп приехал в замечательном расположении духа, довольный еще и тем, что не бросился сегодня очертя голову в неизвестность. Чудесный выдался день!

Мария поставила свечу на окно в больших сенях и пошла отворять ему дверь.

— Значит, не продал лошадей? — крикнула она в темноту; отблеск свечи играл на мокрых, блестящих боках лошадей. — Ты привел их обратно? — В ее голосе послышалась радость.

Йенс Воруп приказал хорошенько растереть лошадей и вошел в дом.

— Так ты, значит, не продал их? — повторила Мария, целуя его. — То-то Арне будет рад! Веришь, он как ни сдерживался, а все-таки расплакался, когда ты увел их.

Дожидаясь возвращения мужа, Мария поставила на стол холодное жаркое, копченый бараний окорок и еще разные блюда. Йенс с удовольствием отметил такое ее внимание. За ужином он рассказывал о своей поездке, шутил, смеялся, так что совершенно сбил Марию с толку.

— Конечно же я их продал! Известному барышнику Воллесену из Кольдинга, землевладельцу и коннозаводчику. И он отвалил мне за них две с половиной тысячи! Потом я решил выкупить их у него, а он возьми да и подари мне обеих лошадей!

Мария пристально посмотрела на него: уж не выпил ли он лишнего? Таким развязным и веселым она его еще никогда не видала.

— Вот смотри, пожалуйста, деньги! — со смехом сказал он, выкладывая на стол содержимое своего бумажника, и рассказал ей все, что произошло.

Мария молча слушала его, потом воскликнула:

— Ох, уж эта война! — и всплеснула руками.

— Да, теперь она, если можно так выразиться, пошла нормальным ходом, — сказал Йенс: эту сентенцию он сегодня слышал от других.

Это было в дни так называемого «лошадиного ажиотажа», и кони Йенса Ворупа едва не пали первой жертвой. Видный эксперт писал об этом случае в «Сельскохозяйственной газете» так, словно был лично знаком с Йенсом Ворупом. Он советовал крестьянам попридержать молодых и здоровых лошадей, а старых и неработоспособных по мере возможности продавать немцам. «Лошадь, живущую у хозяина «на покое», все равно ведь придется застрелить не сегодня, так завтра, — писал он, — и не все ли равно, будет это сделано в Дании или в Арденнах».

Йенс Воруп устыдился своей сентиментальности и того, что эта мысль не пришла ему самому в голову. Разумеется, его конюшни при первой возможности тоже были очищены от старых и больных лошадей; теперь не время для сентиментов.

В последующие недели он часто уезжал из дому и возвращался в приподнятом настроении, а в ответ на жалобы Марии, что без него хозяйство разладилось и она одна не в состоянии уследить за работниками, только смеялся и выкладывал деньги на стол. Она умолкала и смотрела на него удивленно, но в то же время и с восхищением. Как хорошо, что завелись деньги, но суть не в этом. Йенс сделался совсем другим человеком, посвежел и даже стал чем-то смахивать на пирата! Шляпу он теперь сдвигал на затылок и смотрел на всех дерзким взглядом. Как он был красив!

 

V

Странно, до чего быстро все привыкли к этой войне, более того — приспособились к ней. И если день, когда она разразилась, представлялся людям каким-то жутким, ужасным кошмаром, то теперь, год спустя, они так с ней свыклись, что казалось — война была всегда. Еще немного, и в душе люди тоже примирятся с ней. С тех пор как тот обезумевший от страха солдат бежал по улицам Фьордбю, никто уже не слыхал, чтоб человек из страха перед войной лишился рассудка. Война вошла в привычку: людям уже было как-то не по себе, если они несколько дней не слышали новостей с фронта; они ощущали потребность выказывать свою заинтересованность и сочувствие — потребность, ставшую уже механической; а чем прикажете интересоваться, если на фронтах затишье? Удивительно было и то, что война для многих явилась толчком к расцвету. Понятно, что военные высоко подняли голову в горделивом сознании, что и для них теперь нашлось место под солнцем. До сих пор они жили за счет нации, никому собственно не нужные; теперь, став ее защитниками, более того — спасителями, они пользовались почетом и уважением. Уже самому факту их существования страна была обязана тем, что ее еще не втянуло в гибельный водоворот, — значит, их, военных, очень побаивались! Это было видно по их лицам, по походке, по манере смотреть в стекла нивелиров и деловитости, с которой они намечали линии будущих окопов. Гордостью светились даже ослепительно блестящие голенища их сапог!

И священники тоже не спешили восставать против войны: на ее кровавом фоне их белые брыжи сверкали еще большей белизной; это придавало церкви небывалый доселе вес. Что же касается торговцев, то на них теперь поистине сошло благословение божие. Жалкие маленькие лавчонки, годами державшиеся только на том, что их владельцы десяток сбывали за дюжину, внезапно превратились в оптовые предприятия, доходы с которых позволяли им покупать автомобили, держать представительных лакеев и скаковых лошадей.

И разве так удивительно, что люди радовались войне и сердца их преисполнялись надеждой? Она все расшевелила, даже умы. Пацифисты и те не решались проклинать ее; ведь эта мировая война была необходима для упразднения войн вообще! Какой бы ни была кровопролитной, она вносила свою лепту в культуру; именно это кровопролитие и должно помочь решению задачи: оно устрашит людей и впредь сделает войны невозможными. Пацифисты пытались изгнать чорта силами Вельзевула! Социал-демократы видели в войне историческую необходимость, которая поможет людям дозреть до социализма.

В деревнях люди примирились с войной не так легко, как в городах. Правда, цены ползли вверх, но недостаточно быстро, и пока что крестьянам приходилось сидеть сложа руки и наблюдать за тем, как другие снимают сливки. Теперь обстоятельства, видимо, должны были улучшиться, но в Эстер-Вестере хорошо «подработал» пока что только кузнец Даль. Он взял выгоднейший подряд на поставку подков для немецкой армии; причем подрядился поставлять куда больше, чем мог выковать в своей кузнице. Он передавал работу другим кузнецам и таким образом зашибал немалые деньги. На эти деньги он стал покупать старые автомобили, настоящую рухлядь, подновлял их и перепродавал с большим барышом. Поговаривали, что эти автомобили шли к нему с немецкого фронта. А покупателей было предостаточно: в Фьордбю каждый стремился обзавестись автомобилем; даже рыбаки в погоне за современными средствами передвижения приезжали с севера и приобретали у кузнеца машины, ибо теперь и они начали «выходить в люди». Повсюду носились фантастические слухи о том, сколько может заработать один какой-нибудь сопляк, выйдя в море на своем баркасе. Когда Йенсу Ворупу случалось бывать в Фьордбю, он видел, как рыбаки шатаются по ресторанам, лихо сдвинув шапки на затылок, в крахмальных воротничках, в лакированных ботинках, с сигаретами в зубах. Если в ресторане вдруг не оказывалось папирос, эти парни вызывали машину по телефону, усаживались в нее и переезжали на другую сторону улицы, в табачную лавку, чтобы пополнить свои запасы. Но деревенская жизнь от этого легче не становилась!

А тут еще этот живодер! Словно бы в насмешку над жителями Эстер-Вестера, небо устроило так, что после богом проклятого социалиста кузнеца он первый начал пожинать плоды военной благодати. Уже на рождестве в живодерне царило такое оживление, что запах оттуда разносился по всей округе. С тех пор — обстоятельство постыдное, что и говорить! — благодать снизошла на крестьян, ибо этот человек занялся скупкой всей больной и никуда не годной скотины, которую приводили к нему на двор, — и вдобавок совершенно открыто, тогда как раньше он занимался этим делом тайком. Это живодер пустил в оборот выражение, вскоре ставшее ходячим: «колбасные коровы», которым обозначалось все непригодное для питания людей.

Началось с того, что живодер приобрел у кузнеца старый автомобиль и в один прекрасный день — бог его знает, откуда он раздобыл оборотные средства, — привез на нем пропасть новеньких пустых консервных банок, которые сгрузил на своем гумне. И здесь начала работать консервная фабрика, оборудованная по последнему слову техники. Сам живодер, его жена и все их мальчишки метались как угорелые. День и ночь здесь рубили мясо, поджаривали муку и, чтобы придать этой массе прочность и аппетитный красный цвет, подмешивали в нее гематоген и всевозможные химикалии. Через день являлся жестяник с двумя подмастерьями и запаивал банки, а раз в неделю живодер отправлял куда-то доверху груженные машины.

Впрочем, теперь его уже редко называли живодером, а то, что он зарабатывал деньги на поставках для Германии, прощали ему тем охотнее, что многие вошли с ним в долю. Карманы его всегда были набиты банкнотами, и теперь ему уже было достаточно показать в банке в Фьордбю свои накладные, чтобы получить разрешение на выезд в Германию. Очень скоро округа оказалась очищенной от всего, что подходило под понятие «колбасных коров», даже кошки и собаки исчезли. В мгновенье ока живодеру удалось то, к чему в течение многих лет стремились ученые агрономы: оздоровить поголовье крестьянского скота и очистить хлевы от захудалого скота, да вдобавок еще путем продажи его по дорогой цене. У крестьян теперь оставались излишки корма, которые они тоже продавали, и недешево. Когда им уже нечего стало превращать в колбасу, они отправлялись в Фьордбю и дальше на запад, покупали «колбасных коров» и среди бела дня сдавали их живодеру. Смотреть на него свысока у них больше не было оснований.

— А я и раньше не относился к нему с презрением, — объявил Йенс Воруп. — Я демократ и принимаю человека таким, каков он есть. И кроме того, я всегда знал, что он малый неглупый.

Всем даже нравилось, что живодер не желал пользоваться «милостью» своих односельчан. Теперь никто — и по разным причинам — не имел" бы ничего против личного общения с ним, он со всех сторон получал приглашения. Но живодер никого не посещал.

— Если до сих пор вы обходились без меня, так теперь я попытаюсь обойтись без вас, — со смехом говорил он.

Вскоре все свыклись с его новым образом жизни, так же как примирились с тем, что он послал своих детей учиться в гимназию. Каждое утро он мчался с ними на автомобиле в Фьордбю и потом еще раз ездил за ними, уже под вечер. Впрочем, у него, верно, есть и другие дела в городе, раз уж он теперь так процветает, а дома могут обойтись и без него. Однажды он привез откуда-то дюжих мясников, которые управлялись с топором, словно с детской игрушкой.

— Почему бы ему и не посылать своих ребят в среднюю школу, если он может себе это позволить? — говорил Йенс Воруп. — Я уже давно собираюсь сделать то же самое. — И в подтверждение своих слов немедленно определил туда Арне. Теперь мальчик каждое утро отправлялся в город в новом щегольском кабриолете, запряженном русской лошадкой. Зрелище это доставляло удовлетворение не одним только обитателям Хутора на Ключах: значит, не один живодер — то бишь, Ханс Нильсен — был достойным представителем округи.

Маленький Арне теперь сделался героем дня. Ему сшили новый серый костюм полувоенного образца с множеством складок, ремней и карманов, и, право же, он очень смахивал на управляющего, когда по утрам, с еще непрожеванным куском во рту, отворял окно и кричал: «Эй, ребята, можно запрягать»! Наука не ждет, и в училище надо поспевать во-время! Когда он сидел в экипаже и лошадь уже собиралась тронуть, выбегала Карен со своими бесконечными поручениями: не забудь купить то-то и заехать туда-то, и Арне басовитым голосом бранил женщин, «которые вечно все вспоминают в последнюю минуту», и пускал коня рысью.

Родители стояли у окна, прячась за занавеской, и хохотали.

— Из этого малого выйдет толк! — гордо заявлял Йенс Воруп.

— Надо только, чтоб он выучился вежливому обращению с работниками; вежливость никому еще не мешала в жизни, — говорила Мария.

— Не мешает также, чтоб он научился внушать к себе уважение.

В этом пункте у них всегда возникали разногласия. Мария пошла в отца, который, по выражению Йенса Ворупа, точно нищий, вымаливал себе каждое рукопожатие. Она же считала, что Йенс стремится всеми на свете командовать.

Тем не менее приспосабливаться Йенс умел, что лучше всего доказывалось его борьбой против рационирования; он стал, можно сказать, душой этой борьбы. Главное — не быть уличенным, а этого можно добиться, только если не оказывать открытого сопротивления властям, а саботировать под видом дружелюбной готовности помочь; и вот здесь-то и проявилась необычайная гибкость Йенса Ворупа. Благодаря его энергии, уменью использовать нужную минуту и огромному хозяйственному опыту — а теперь все это должно было служить делу разрушения — Союзу обороны, насчитывавшему уже более двадцати тысяч членов, удалось поставить под удар правительственные предписания касательно снабжения страны в это трудное время.

Потому-то всех как обухом по голове ударило, когда разнесся слух, что владелец Хутора на Ключах отошел от руководства Союзом обороны. Доискиваясь, почему бы это могло случиться, все единодушно пришли к выводу, что он подкуплен правительством при посредничестве депутата округи. Что ловко то ловко, тут уж ничего не скажешь!

Йенс Воруп много разъезжал, а когда оставался дома, Дел у него было по горло. Марии пришлось привыкнуть к его постоянным разъездам и к тому, что она никогда не знала, куда и на какой срок он уехал. Она заставляла Арне спать в кровати отца — так ей все-таки было уютнее. А утром, когда она открывала глаза, случалось, что отец и сын лежали рядом.

Мария привыкла к отлучкам мужа. Удивительное дело, к чему только человек не привыкает!

Если бы она хоть знала, о чем он думает, что замышляет? Но в последнее время Йенс отмалчивался, когда она расспрашивала его, а без расспросов и подавно ничего не рассказывал. Казалось, что, с тех пор как финансовые затруднения остались позади, он уже не так нуждался в ней. А в поступках его она не умела как следует разобраться. У него теперь ни по одному вопросу не существовало собственного мнения; вся его жизнь свелась к одной заботе: не упустить момент. Марии мучительно недоставало доверия, которым Йенс так избаловал ее в последнее время. Пусть ездит, раз без этого обойтись нельзя, только бы не скрывал от нее своих планов!

Однажды Мария зашла к мужу в кабинет. Он сидел за столом и выписывал длинные ряды цифр на бумаге.

— Ты теперь всегда занят по горло, даже в те редкие дни, когда бываешь дома, — с досадой сказала она, становясь за его спиной. Она оперлась коленом о его стул, лицо у нее было обиженное и расстроенное. Всякий раз, как ее колено касалось его, Йенс Воруп нервно вздрагивал; наконец он обернулся.

— Тебе что-нибудь нужно? — с раздражением спросил он.

Мария взяла карандаш у него из рук и положила на письменный стол.

— Да, нужно, очень нужно, Йенс! Ты ведь, как-никак, мой муж, и я хочу знать, чем ты собственно занят?

— Ах, это только так, приблизительный подсчет. Я должен принять на хранение казенное зерно. — Он отвечал ей небрежно и тотчас же опять схватился за карандаш.

— Ах, вот как! — с нескрываемым удивлением произнесла Мария. — Это что-то новое. До сих пор ты был яростным противником подобных мероприятий. Или уж теперь лисы стали гусей сторожить? — Она рассмеялась и подняла его голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

Веки его чуть-чуть дрогнули.

— Меня переубедили, — серьезно отвечал он, — и я больше уже не противник этих мер.

— Ну, тогда можно по крайней мере надеяться, что казенное зерно будет храниться лучше, чем до сих пор. — Она выпустила из рук его голову и молча смотрела в пространство, словно ища чего-то, вероятно объяснения всему, что происходило. Она всегда была против его борьбы с мероприятиями, которые должны были обеспечить кусок хлеба бедным людям; неужто же и он теперь проникся ее убеждениями? — Ты хочешь взять на себя хранение, Йенс, чтобы зерно никого не вводило в соблазн, как вы любили шутить, не так ли? Ах, Йенс, как это меня радует, как это хорошо с твоей стороны! А с тем, другим, покончено! И как удачно, что мы столько продали, — ведь у нас теперь места хоть отбавляй! Ты, надо думать, не собираешься превратить в склад грундтвигианскую церковь? — Она весело рассмеялась и запустила обе руки в его растрепанную шевелюру. Как хорошо сейчас у нее на душе! Йенс замигал глазами. Вот так иногда сорвется какое-нибудь слово, а она уж и пойдет фантазировать!

— Я не собираюсь хранить его у себя, — спокойно отвечал он. — На определенных условиях я переуступил это право Андерсу Нэррегору. Он часто оказывал мне услуги, а теперь ему очень важно закрепить за собой право хранения зерна; сам же он, будучи депутатом ригсдага, не может ходатайствовать об этом перед правительством.

— Но у него же нет складских помещений!

— Правильно. Но зерно будет храниться не у него, а у его зятя, мельника. Это во всех отношениях разумно. — Улыбка заиграла на лице Йенса Ворупа; он умолк, но все еще улыбался.

Мария тревожно взглянула на него.

— Ну, я опять, видно, стала дурочкой! Никак не пойму: почему самое разумное хранить зерно у мельника?

— Потому что он лучше других справится с этим. Мария быстро сняла руку с его плеча, но осталась стоять за его стулом и молчала, — молчала так долго, что Йенсу стало как-то не по себе. Он обернулся с глуповатым выражением лица, — сейчас он походил на дурачливого мальчишку, уличенного в шалости, но, встретив ее остекленевший взгляд, он невольно опустил глаза.

— До сих пор ты был честным человеком, Йенс, — тихо, почти шопотом, проговорила она.

Он вскочил с места, в глазах его сверкнуло адское пламя; таким Мария его еще никогда не видела.

— Надеюсь, что я и сейчас им остался! — крикнул он, сжимая кулаки, точно для удара. — Если ты другого мнения, нам лучше сейчас же разойтись! — Он зашагал по комнате постепенно успокаиваясь; дыханье со свистом вырывалось из его груди. Затем он приблизился к ней и остановился. — Довольно мы, крестьяне, позволяли топтать себя. Теперь борьба идет на равных правах! — Последние слова он выкрикнул во весь голос и ударил кулаком по столу так, что стекла задребезжали.

— Но я полагала, что с этим ты покончил? — Мария растерялась.

— Теперь мы сражаемся другим оружием, но нельзя же забывать цель борьбы.

— Мне кажется, что вам бы следовало либо сражаться с поднятым забралом, либо помогать государству в поддержании порядка, — одно из двух. Ведь государство в виде компенсации за зерно снабжает нас дешевой кукурузой.

— Так ведь это же, чорт возьми, его обязанность, если оно не хочет, чтобы важнейшая статья дохода полетела ко всем чертям!

Мария почувствовала, что почва уходит у нее из-под ног.

— А ты уверен, что это именно компенсация за зерно? И кто же от этого пострадает? — Она хотела положить руку ему на плечо, успокоить его, но он стремительно отпрянул.

— Мы, крестьяне, не вправе разыгрывать из себя благотворителей, нам тоже никто ничего даром не дает, — резко ответил он. — А кроме того, я, а никто иной, добился, чтобы в нашей округе бедняки получали зерно для посева. Об этом ты, наверно, позабыла. Ведь что бы я ни делал — все плохо! — Он горько рассмеялся.

Нет, Мария об этом не забыла.

— Отец и Нильс тоже хвалили тебя за это. Но люди-то ведь хотят есть не только в нашей округе.

— «Отец и Нильс»! Тьфу! — Он внутренне содрогнулся: вечно она его попрекает этими двумя, но сдержался.

— За копенгагенцев я не в ответе, — сухо сказал он, — пусть добывают себе пропитание, где хотят, — они нам, крестьянам, тоже ничего не дают задаром. А если человек упускает подвернувшийся ему случай, то приходит другой и пользуется им, — добавил он уже мягче и дотронулся до ее руки. — Понимаешь ли, Мария, все эти мероприятия — все равно что удобрения: действие их распространяется только на верхние слои! Так или иначе, а народу ничего не достается. И если мы не отхватим миллион, то он окажется в кармане у кого-нибудь другого!

Дрожь пробежала у нее по спине. Неужели он действительно впутался в дела, которые принесут такой неимоверный барыш, или это его вечная манера все преувеличивать? Его планы и выкладки день ото дня становятся все фантастичнее.

— Что бы ты там ни затевал, только не ставь на карту свою совесть, — взмолилась она. — Ее-то уж обратно не выкупишь!

— Можешь не беспокоиться, мать, — отвечал он, — я прекрасно отдаю себе отчет в своих поступках.

 

VI

— Двум господам нельзя служить одновременно, — в гневе заметил как-то Йенс Воруп, когда Мария ставила ему в пример своего отца и брата. — Ты должна сделать выбор между ними и мной.

Но Марии это было нелегко. Многочисленные и крепкие узы связывали ее с Йенсом, — хотя бы уже потому, что у них были дети. Немалую роль играла и привычка к совместной жизни, к постоянному, тесному общению. А как он бывал добр к ней и к детям. Никогда-ничего не требовал для себя! Мария не знала точно, любила ли она его когда-нибудь. Но он был ей приятен, и она гордилась его умом и деловитостью. Кроме того, она была благодарна ему за его доброту и непритязательность. Он часто напоминал ей большого петуха, который хлопотливо разгребал землю, отыскивая пищу, а потом с гордостью любовался, когда она и дети съедали добытое для них. У него в конце концов была только одна потребность — созидать.

Но полностью Мария ему не принадлежала; духовная ее сущность осталась для него нераскрытой. Временами ей казалось, что есть что-то в ее душе, чем он не может, или не хочет, овладеть; а это что-то было самое лучшее в ней. Почему она так критически относилась ко многим его начинаниям? Жена, которая целиком и полностью принадлежит своему мужу, не стала бы критиковать его. Он не сумел заполнить всю ее душу; не сумел так зажечь ее, чтобы от всего прежнего осталась только кучка пепла; не сумел заставить замолчать в ней голос крови: взгляды отца и брата не- переставали иметь над нею какую-то таинственную власть, сколько она ни старалась отойти от них и прилепиться к Йенсу.

Она сама считала, что отважно отстояла свой брак с Йенсом. Могла же она пойти по пути сравнений, могла стараться сгладить противоречия между ним и своими родными; а она неизменно держала его сторону, даже когда сердце нашептывало ей, что он не прав. Но теперь, когда он так часто отлучался из дому и оказывал ей так мало доверия, это становилось вое трудней. Нестерпимо сидеть дома в полном одиночестве, когда не с кем словом перекинуться; сколько она ни старалась, но так и не научилась здраво смотреть на жизнь. Она могла искренне радоваться вместе с Йенсом его успехам — и вдруг ей чудилось, что почва, на которой растет ее счастье, колеблется и открывает ее глазам бездну несчастий и горестей.

Йенс считал — она видела по его глазам, — что это истерия, когда ее безмятежное радостное настроение внезапно сменялось глубокой подавленностью. Пусть, но ведь такова жизнь: все, что происходит с человеком даже в его счастливейшие мгновенья, — порожденье страшнейшей катастрофы. И теперь ничто не смягчало, не успокаивало ее душу; дни, казалось, утратили равномерность своего бега, времена года — регулярность смены. Урожай снимали преждевременно, и сено и хлеб прямо с поля отправляли на станцию и грузили в вагоны; овины были пусты; и вокруг хуторов уже не стояли, как прежде, точно символ плодородия, гигантские стоги сена; в хлевах все выглядело грустно до слез. От огромного стада коров, которое выхаживалось год за годом с такой любовью и заботливостью, мало что осталось; каждый день появлялись новые коровы и тотчас же освобождали место для следующих. Хутор стал как бы открытыми воротами, через которые непрерывно ввозят и вывозят скот и продукты. Гроза, бушевавшая за рубежом, пронеслась ураганом и над их страной. Вихрь все срывал с места, подхватывал, крутил в воздухе и уносил неизвестно куда, — словно где-то там, во вселенной, залегло ненасытное чудовище, пожирающее все и всех. Да, плохие были времена!

Что ж это такое и почему так случилось? Роковой вопрос вдруг начинал точить души людей, настойчиво требовать объяснения. Мария должна была узнать, зачем разразилась война. Уж конечно не затем, чтобы Германия, истощив свои силы, возвратила Дании Южную Ютландию, — это-то и она понимала. Пастор Вро, с церковной кафедры так объяснивший мировые события, и сам в свое объяснение не верил.

Но почему же, почему? Ведь должна же была существовать какая-то причина.

Теперь Мария почти что завидовала Йенсу и его товарищам. Они не терзались тяжкими раздумьями, а принимали мировую войну просто как свершившийся факт, как нечто непреложно существующее, и, видимо, придерживались мнения, что господь бог, — если уж обязательно надо и сюда припутать господа бога, — приказал пламени бушевать по всей земле для того, чтобы вознаградить крестьян за долгие годы трудностей и лишений. Вот почему Йенс испытывал справедливый гнев, когда кто-нибудь пытался ставить ему палки в колеса.

Мария не смела возлагать на господа бога ответственность за вое происходящее. Не может быть, чтобы война являлась карой за грехи людей! В таком случае слишком уж вопиющей несправедливостью было бы то, что одни нации изнемогали от нее, тогда как другие жили в радости. И ведь жертвами ее кровожадности становились молодые всходы человечества — юноши, надежда и гордость своих матерей! Многие смотрели на войну как на необходимую расчистку народонаселения. И правда, что сталось бы со всеми этими детьми, явившимися на свет? Хутор-то ведь переходит по наследству только к старшему сыну, а что делать остальным?

Но и такой ответ не был исчерпывающим. Мария пробудилась от своего неверия и ощутила потребность в простом, живом представлении о боге, в ребяческой вере, дарующей покой и умиротворение тем, что она заставляет думать, будто вое страшное, что происходит, предопределено неисповедимой волей провидения. Господь же, который создал слишком много людей и потому повелел им истреблять друг друга, чтобы уготовить место следующим поколениям, вселял в нее не спокойствие, а вечную тревогу.

В это самое время в Эстер-Вестере зашевелились сектанты. Они еженедельно устраивали собрания в округе и посылали на них сильнейших своих проповедников, дабы и эту крепость завоевать для «радостного христианства». Мария начала было усердно посещать эти собрания, но ничего себе не уяснила; люди же, которых она там встречала, ей не нравились: они были слишком ограниченны и самонадеянны, — а чтобы достичь желанного результата, она вовсе не намеревалась притуплять свои мозги! Серные пары, которыми отдавали эти проповеди, казались жалкой бутафорией в сравнении с ужасами, происходившими на земле. Если в огне орудий ей не дано сыскать господа бога, го уж в брани и ярости этих людей, обращенной на бедняков, и без того страждущих, ей и подавно не сыскать его.

От грундтвигианства к религиозным сектам пути не существовало. Отец не раз говаривал, что все это приведет только к возвращению на низшую ступень развития, и теперь его правота стала ей очевидной. Она нуждалась не в боге мести и кары, но в боге милосердия, — в таком, каким его представлял себе отец, черпавший душевный мир в этом представлении: в боге, сокрушавшемся о ранах рода людского, более того — зализывавшем их, как животное зализывает раны своих детенышей! Тогда не нужно доискиваться смысла неслыханного бедствия; и, может быть, даже лучше, если оно вовсе лишено смысла. В таком случае есть другой путь — противоборствовать ему, делать добро, где только можно, как делает ее отец. Почему же она раньше не подумала об этом?

Одна истина открылась Марии Воруп, и открылась так внезапно, что она едва устояла на ногах. Холодом объят Хутор на Ключах, ни капли тепла не излучает он, и те, кто нуждается в тепле, даже близко к нему не подходят. Жизнь там скована льдом! И она вдруг поняла, что завидная сила ее отца и брата зиждилась на их любви к людям, на вечно живом стремлении помогать, советовать. Господа же надо искать там, где творится добро; он являет лик свой людям только в обездоленных — во вдовах и сиротах, как это сказано в писании. Потому и улыбка беспомощного дитяти — улыбка божества.

Однажды Мария взяла пятьсот крон, которые Йенс дал ей на покупку шубы, и отправилась в «Тихий уголок».

Оба старика очень обрадовались ее посещению; Эббе редко видел дочь, хотя путь от Хутора на Ключах до «Тихого уголка» был недолог.

— И вдобавок еще пятьсот крон! — воскликнул старик Эббе. — Столько денег для моих бедняков я получил только однажды. И знаешь от кого? От Ханса Нильсена!

— От живодера? — воскликнула удивленная Мария.

— Да. Но мы предпочитаем называть его христианским именем, — мягко заметил ей отец. — Клички мы недолюбливаем теперь, как и во времена твоего детства.

Глаза Марии покраснели, она разразилась слезами.

— Ну-ну, я совсем не хотел огорчить тебя. — Старику стало жалко дочь. — Пусть каждый говорит, что хочет, а я вот скажу: бедняки нашей округи больше всего обязаны Хансу Нильсену.

— Да я не из-за этого плачу, отец, — сказала Мария, немного успокоившись. — Мне стыдно при мысли, что люди, которые были так страшно бедны, едва получив что-то, уже подумали о других, тогда как мы...

— У вас большие расходы, — примирительно отвечал старый Эббе.

— Ты правда так считаешь, отец? Это твое искреннее мнение? — Она смотрела на него, будто моля о помощи.

Но старик Эббе не умел лгать.

— Мое искреннее мнение я поберегу про себя, дитя мое. Так будет лучше для тебя и для Йенса.

Анн-Мари совсем расстроилась.

— Мы так редко видим ее, тебе бы следовало быть к ней подобрее, — сказала она и подошла к Марии. Она стала за ее стулом и начала робко гладить ее по спине, не зная, что сказать.

— Спасибо, мама. — Мария Воруп схватила ее маленькую морщинистую руку и прижала к своим губам.

Старуха на мгновенье замерла, потом вдруг закачала головой и торопливо скрылась в кухню. Мария хотела пойти за ней, но отец удержал ее.

— По-моему, лучше оставить ее одну на несколько минут, — тихонько сказал он. — Ведь ее впервые в жизни назвали мамой. — Он отвел глаза и задумчивым, где-то вдали витающим взглядом стал смотреть в окно.

Раскаяние вновь овладело Марией. Даже для этой тихонькой женщины, всей жизнью пожертвовавшей ее отцу и, может быть, единственной, даровавшей ему неомраченное счастье, — даже для нее Мария не сделала ничего. Она закусила зубами носовой платок, чтобы снова не дать воли слезам, прошлась по комнате, подошла к буфету и занялась старой спиртовкой, хотя, зачем она ей понадобилась, Мария и сама не знала. По счастью, отец не смотрел на нее. Он стоял у окна, притворяясь будто что-то разглядывает во дворе. Во всем его облике чувствовалась решительность, — таким Мария его еще никогда не видела, но ей понравилась эта новая черта в старике. Она собралась с силами, подошла и безмолвно положила руку ему на плечо. Старик обернулся к ней и начал болтать о каких-то пустяках. Вдруг он подбежал к кухонной двери и крикнул:

— Вон и Арне едет! Найдется у тебя что-нибудь повкуснее для него, Анн-Мари?

Да, вот он подъезжает к дому, ее старший сын, и улыбается ей еще издалека. Нет, эта улыбка относится к «Тихому уголку», а не к ней, — ее не видно из-за занавески.

— Я выйду на крыльцо и крикну ему, чтобы он остановился, — сказала Мария.

Старик Эббе рассмеялся:

— Ну что же, если ты полагаешь, что ему или лошадке взбредет на ум проехать мимо наших ворот. У Арне преданное сердце, можешь мне поверить. Он часто делает большой крюк, только чтобы навестить нас, стариков.

— Отец, отец! — воскликнула Мария и приложилась лбом к плечу старика. Она опять достала носовой платок и высморкалась. Да, глаза у нее сегодня были что называется «на мокром месте».

В эту минуту дверь распахнулась, и Арне бросился в объятия старика.

— А, и ты вспомнила сюда дорогу? — со своей обычной, резкой прямотой обратился он к матери и тут же, подбежав к кухонной двери, крикнул: — Я голоден, как волк!

Но Мария не могла больше стоять спокойно, она схватила сына и начала целовать, несмотря на его сопротивление.

— Ты ведь, как-никак, мой сынок, — набравшись храбрости, шепнула ока.

Арне не без удивления посмотрел на мать, потом вынул книги из ранца и принялся рассказывать деду о том, что задано на завтрашний день. Видно, старик и мальчик не впервые сидят вдвоем над уроками!

— Что же ты не взяла с собой малышей? — внезапно сказал Арне и взглянул на мать. — А бабушка давно их не видела.

Мария ответила ему скорбным взглядом.

— Да, как это нехорошо с моей стороны! И что я за человек! Я сейчас возьму твой кабриолет и съезжу за ними, — губы ее опять задрожали.

Старик Эббе взял ее за плечи и легонько встряхнул.

— Ты такая же, как все мы грешные, — не столько бессердечная, сколько беспамятная. Ну, а теперь тебе пора развеселиться. Мне хочется думать, что в этот счастливый день мы видимся не в последний, а в первый раз. — Он погладил ее по щеке.

— Да, отец, я тоже радуюсь этому дню, радуюсь, что вижу тебя и Анн-Мари! Только сегодня все как-то оборачивается против меня, и я получаю пинки, впрочем — вполне заслуженные.

— Нам остается только покорно сносить заслуженные пинки, девочка моя, — улыбнулся старик Эббе. — На то у нас и бессмертные души.

Он не пожелал, чтобы она сегодня ехала за детьми.

— Привези их завтра, привози хоть каждый день — нам они не наскучат. Но сегодня уже поздно. Кроме того, мы сегодня вечером собирались уйти.

Он не сказал куда, но Мария поняла это по его голосу.

— И я пойду с вами, отец! — тихонько сказала она.

— Там очень обрадуются тебе. Арне может сказать дома Сэрену Йепсену, чтоб он за тобой приехал к девяти часам. На обратном пути вы сделаете маленький крюк и подвезете нас, стариков.

По всему было видно, что старый Эббе очень обрадован ее намерением.

— Ты, верно, забыл, отец, что Сэрен Йепсен больше у нас не служит?

— Верно! Верно! Я совсем упустил из виду. А как он, кстати, живет, старый горемыка?

— Не знаю, — отвечала Мария и по глазам отца тотчас же заметила, как его удивил и огорчил такой ответ.

— Он больше сорока лет проработал на хуторе, — заметил Эббе. — И если говорить по справедливости, то мы все ему многим обязаны. Нильс недавно навещал его. — Старик рассказал о посещении Нильса и о его стараниях раздобыть лошадь для старого ветерана. — Но лошади день ото дня дорожают.

— Я могу послать ему русскую лошадку, — сказала Мария. — Правда, Йенс сейчас в отъезде, но я тем не менее это сделаю, — она вопросительно взглянула на отца.

— Поступай так, как тебе подсказывает сердце, — отвечал старик. — Хочу верить, что Йенс не станет упрекать тебя за это.

Они уже надели пальто, когда мимо окна проковылял пастор Вро. Он семенил мелкими шажками, с трудом передвигая ноги и тяжело опираясь на палку. Поравнявшись с домом старого Эббе, пастор покосился на окна, но прошел дальше.

— Как он изменился, — сказала Мария, поглядев ему вслед. Она давно его не видела, так как они с Йенсом теперь редко посещали церковь.

— Это война его так состарила, — заметил старик Эббе. — Он не хотел отвести ей места в своем сердце, вот она и кинулась ему на ноги.

— Уж не стал ли ты суеверным, отец? — Мария обернулась и с удивлением посмотрела на него.

— Я считаю, что никто не вправе стоять особняком от жизни. И это мое всегдашнее убеждение, дочка, — решительно добавил он.

Пастор завернул за угол и постучался в калитку. Мария пошла отворять. Он оперся о ее плечо и тотчас же опустился на стул. Толстые щеки пастора вздымались, как мехи.

— Фу-у! — отдувался он. — Вот захотел с кем-нибудь словом перемолвиться. Сил нет дома сидеть: собственное немощное тело, жалкая, угодливая служанка... фф-у! — Он вытянул вперед руку. — Дай мне руку, Эббе Фискер, дай мне почувствовать пожатие человеческой руки! Вот так! Фу-у! Ты не боишься такого урода? Я сам себя иногда боюсь. — Он закрылся рукой от света и хотел еще что-то сказать, но вместо этого со стоном поднялся. — Ну вот и все, — проговорил он, ковыляя к двери, — мне только хотелось словом перемолвиться.

Старик Эббе уставился ему вслед и покачал головой.

— Может быть, он слишком жесток к себе, — сказал он, глубоко вздохнув. — Так или иначе, а у него сейчас плохо на душе!

Все притихли; какое-то безотчетно тяжелое чувство овладело ими.

У брата Марию встретили радушно, — радушнее, чем она была вправе ожидать.

— Ты к нам целую вечность не заглядывала, — сказали ей и тотчас же повели ее смотреть новшества, происшедшие за это время в доме и в саду. Нильс непрерывно все подновлял и благоустраивал.

Да, она не была здесь со дня объявления войны, когда прибежала к брату поздно ночью и всех напугала своим истерическим состоянием, тем более опасным, что она тогда была на-сносях. Мария точно все это вспомнила, но постаралась отогнать от себя тяжелые воспоминания!

 

VII

Пришла осень — скверная пора с непрерывными дождями и вечной сыростью. Праздников никаких не предстояло, кроме обычных воскресений. Для работников это время, начиная с белых ночей и до самого рождества, было бесконечной вереницей унылых дней, не разнообразившихся даже какой-нибудь вечеринкой с танцами. Карен, та даже обручилась от одной только скуки, — теперь у нее по крайней мере было о чем помечтать. Счастье, что хоть она еще оставалась на хуторе, не то Мария была бы окружена совсем новыми людьми: Метте ушла, Эльза работала в Фьордбю на одной из фабрик, которых так много возникло во время войны. Видимо, она очень недурно зарабатывала, так как ее платья как с иголочки и она приехала на велосипеде. Она приезжала, хвалилась перед Карен всей этой роскошью, соблазняла и ее перебраться в город. Но у Карен пока еще было преданное сердце.

Удерживать людей с каждым днем становилось труднее. Сколько бы им ни повышали жалованье, в один прекрасный день они все-таки уходили. Беспокойство носилось в воздухе, и повсюду было уж очень много соблазнов.

Дети тоже считали осень унылым временем, которое скрашивали только визиты в «Тихий уголок». Они ходили к старикам по нескольку раз в неделю и всегда с радостью туда собирались, но, конечно, это было только обычное развлечение.

Наконец пришло и «необычное» — предстоял день рожденья тети Петры. Мария, зная, как она любит детей, и учитывая скромность своей невестки, которая стеснялась пригласить ее с ребятами, сама назвалась к ней в гости. Впрочем, Йенсу она сказала, что получила приглашение.

— Мы пойдем пораньше, дядя Нильс просил об этом. Придется мне на этот день отпроситься в школе, — заявил Арне.

Итак им предстоял праздник!

С пустыми руками Арне не хотел итти, он очень любил делать подарки, и Марии пришлось поехать в Фьордбю и купить там лютню: мальчик каким-то образом разузнал, что тетя Петра мечтает о лютне.

— Ну, теперь эта парочка будет выглядеть точь-в-точь как члены Армии спасения! — заметил Йенс Воруп, намекая на то, что Нильс и Петра любили петь дуэты; но он не возражал против этого подарка, да и вообще ни в какие домашние и семейные дела не вмешивался.

Когда дети уже уселись в коляску, Арне — за кучера, Йенс сам заботливо укутал их. Русскую лошадку теперь пришлось заменить другой, широкомордой маленькой нормандкой с косматой гривой, впрочем довольно резвой лошаденкой.

— Хоть эту-то не отдавай! — крикнул Йенс Воруп им вслед, потом пошел к калитке и, когда коляска проезжала мимо, щелкнул длинным бичом — проверить внимание Арне. Но Арне не зевал, он немедленно укоротил вожжи, как только нормандка прибавила ходу и что-то проворчал по адресу отца.

Йенс Воруп, только что вернувшийся из многодневной поездки в Южную Ютландию и в столицу, после обеда снова уезжал. Проводив его, Мария принарядилась и пошла по луговой дороге в деревню, чтобы оттуда вместе со стариками отправиться на Бугорок.

Там все были заняты игрой в прятки в мелком ельнике. Смех и радостные крики детей донеслись до нее еще издалека. «Хороши будут у них костюмчики!» — невольно подумалось ей. Мария подошла поближе и со смешанным чувством удивления и досады стала смотреть на детей. Они ползали на животах по мокрой земле. «Иначе хорошенько не спрячешься», — пояснил ей Арне.

Нильс и Петра сами выглядели не лучше, так что бранить детей было даже неудобно.

— Ложись-ка и ты на живот да проползи по земле, чтобы не отстать от нас! — предложил Нильс.

Дети смеялись как сумасшедшие, до того забавной показалась им мысль, что и мать будет ползать по земле на животе.

— Нет, владелица Хутора на Ключах никогда не снизойдет до этого, — басовито заметил Арне.

Мария не могла удержаться от смеха, узнав, что ее считают такой важной.

У Нильса была своя собственная манера игры в прят?:и, беда только, что его длинные ноги всегда торчали из-под елок, и потому не было ничего легче, как найти его. А когда приходила его очередь «водить», он не видел даже тех, что сидели под самым его носом.

— Это он только притворяется, что не видит, — заметил Арке, боясь, как бы дядю не сочли глупым.

И Арне и его дядюшка были краснее вареных раков.

— И как это только ты решаешься играть с таким ужасным социалистом? — пошутил Нильс. Но тут Арне «выручился» и галопом умчался от него. Чувствуя себя пристыженным или побежденным, Арне всегда убегал и скрывался на несколько минут, словно желая выиграть время.

Игра сама собой прекратилась, когда Нильс нашел Арне. Пора было пить шоколад. Анн-Мари взялась сварить его, — как-никак, ведь это день рождения Петры! А там, где была Анн-Мари, уж обязательно были и дети. Отец и сын, разговорившись о чем-то, пошли наверх, к дому. Мария и Петра вдруг остались одни. Петра явно чувствовала себя неуверенно в присутствии Марии Воруп; она пригнула какую-то веточку и начала ощипывать с нее листья. Несмотря на смущенье, лицо ее, раскрасневшееся от беготни с ребятами, так и светилось счастьем, а грудь вздымалась бурно, как у еще неоперившегося птенца. Марии оставалось лишь взять руки Петры в свои и поцеловать ее.

Петра не протестовала, только широко раскрыла глаза: они сияли непостижимым счастьем; ее искривленная фигурка, издали напоминавшая птицу, казалась подлинно прекрасной от горделивого сознания, что ее любит лучший, умнейший человек на свете.

«Я не такая счастливая», — подумала Мария и вдруг поняла, как много должно значить для брата сознание, что он так осчастливил это некогда отверженное существо. Раньше она только жалела его за этот выбор, сделанный, по ее мнению, из ложно понятого благородства. Теперь она поняла: это обогатило его; а главное — поняла, что подвигло его на писательство. Ведь рядом с ним билось такое теплое, такое счастливое сердце!

Она обняла Петру и потащила ее за собой наверх, к дому.

— Расскажи мне что-нибудь о Нильсе, — попросила она, — я так мало о нем знаю. И что слышно с его романом? Он уже пристроил его куда-нибудь? Отец говорит, что роман закончен. Я так хотела бы его почитать.

Петра покосилась на нее. «Вы же там, на хуторе, не верите в него», — сказал ее взгляд. Но вслух она произнесла:

— Пастор верит в Нильса. Он уже много раз приходил к нам наверх, хотя ему это очень трудно. Он испытывает потребность говорить с таким человеком, как Нильс. Пастор заставлял Нильса читать ему, — ведь он обещает помочь пристроить роман. А сейчас Нильс уже обдумывает новый: он мечтает написать роман о крестьянах. И пастор всячески его к этому поощряет. — Все это она проговорила гордо и торжественно, почти религиозное преклонение звучало в ее голосе.

Мария, ей даже самой это показалось смешно, почувствовала зависть к маленькой швее.

Они вошли в дом. В комнате, у своего письменного стола, стоял Нильс, положив руку на объемистую рукопись, уже приготовленную к отправке.

— Завтра с почтой я отошлю ее, — мечтательно произнес он, — а там посмотрим, какая ее ждет судьба.

— И ты сразу примешься за новую работу, даже не зная, напечатают ли эту? — Старик Эббе не мог скрыть своего удивления. — Ведь в этой области нелегко пробить себе дорогу, да еще такому простому человеку, как ты.

— Если мой роман найдет издателя, я посвящу его тебе, отец. Потому что только тебе и твоему воспитанию я обязан тем, что смог его написать.

Старик смущенно заморгал глазами.

— Теперь ты собираешься писать о нас, крестьянах? И ты думаешь, тебе это удастся? Мне, например, кажется, что у тебя слишком мало настоящей крестьянской крови в жилах.

— Ты имеешь в виду мою беспокойную жизнь, так не вяжущуюся с кровной, неистребимой любовью крестьянина к своему клочку земли... Но так ли уж привержен крестьянин к своей земле, как это принято думать? Вначале, пока материнское молоко еще у него на губах не обсохло, — конечно. Но не забудь, что он также чувствителен и к каждому дуновению сверху, — доказательством тому ты и я. И еще более чувствителен к каждому дуновению извне: даже самая легкая струя воздуха подхватывает его и крутит, как одуванчик. Посмотри, как влияют на него раскаты грозы, доносящиеся из-за рубежа. Мы не можем сказать, сколько времени будет носить его по воздуху грозовый вихрь и где он, наконец, опустится на землю. Если говорить о крестьянстве вообще, то я как раз очень приверженный к земле и очень трезвый человек!

Старик рассмеялся:

— Ну, ты уж вдаешься в крайности!

— Отец, вспомни, что говорил Эйвинн Стеен? «Разве вы в дни юности не сочли бы порождением больной фантазии, если бы вам сказали, что светоч духа, зажженный Грундтвигом над нашей крестьянской страной, химически очистит ее от всего духовного и взамен начнет поставлять миру высококачественные масло, яйца и бекон? Такой обмен веществ наводит на многие и многие размышления! И когда видишь, в каком круговороте вращаются все эти продукты, то меньше всего на ум приходит упорство и тяга к оседлости».

— Ты и здесь преувеличиваешь, Нильс! Дело обстоит не так уж плохо, — заметил старик и покачал головой. — Вспомни, как трудно приходится большинству крестьян..

— Вряд ли я преувеличиваю, отец! Крестьянин вечно жалуется, что правда то правда. Но, может быть, это пережитки времен нагайки и деревянной кобылы? Я сознаю, что крестьянин, не в пример горожанам, не учитывает своих возможностей, он несколько поотстал от них. Но кто же, как не крестьянин, разобравшись в ситуации, с полным душевным спокойствием поставил свою мельницу на службу мировой бойне, лишь бы она молола для него золотые зерна? Мы возмущаемся спекуляцией в городах, а разве не то же самое происходит с зерном, с картофелем и скотом? Причем, не надо забывать, что здесь, у нас, все это еще только в начале. Нет, крестьянин всегда первым чует, когда должен пойти золотой дождь, хотя хлеб насущный ему и без того обеспечен, а понятие голода и вовсе незнакомо. Во имя золота он готов душу прозакладывать.

— Перестань, пожалуйста! Ты кого угодно собьешь с толку! — Старик Эббе растерянно засмеялся.

— Видишь ли, отец, мы уже немало поставили на карту, хотя до решения вопроса еще очень далеко: поэтому нам и нельзя закрывать глаза на истинное положение вещей. Я сейчас думаю не о малых сих, а о крестьянине и его душе. Бедняк больше не желает благодеяний, ты это верно заметил; вопрос заключается в том, может ли современный крестьянин быть безоговорочно причислен к эксплуататорам, — ибо если это так, то жестокая классовая борьба неизбежна. Когда я в последний раз был на партийном собрании в Копенгагене, я встретил там хуторянина из Западной Ютландии — знаешь, где я в свое время учительствовал. Он стоял перед ратушей и разглядывал группу каких-то чернявых иностранцев — русских поляков или польских русских, бог их знает, кто они были, — которые прямо на улице, под окнами редакции одной из центральных газет, устроили черную биржу. «Чем это они занимаются?» — спросил он. И я объяснил ему, что это иностранцы, которым правительство предоставило право убежища, — видно в наказание нам за наши грехи, — и что это они нагнали такие цены на нитки и подкладку для карманов, что нам уже не по средствам пришить себе пуговицу к штанам. И что ж, ты думаешь, он возмутился? Ничуть не бывало! Он расхохотался: «Ха-ха, карманы! Неплохо сказано! Большие карманы — как раз то, что нам сейчас нужно!» И теперь этот самый тип сидит в Орхусе и спекулирует мешками, так что мы с тобой не можем приобрести мешок, даже если бы у нас было достаточно золота, чтобы набить его. И это крестьянин — что называется «свой брат»! Мораль этой истории, по-моему, более чем ясна!

— Откуда ты все это знаешь? — Старик Эббе содрогнулся от ужаса.

— Я знаю еще больше, отец, и много больше, чем хотел бы знать. Ты говоришь: «наш крестьянин преданный своему труду и земле, преданный в лучшем смысле этого слова». Ха-ха! Ведь до сих пор аксиомой было, что крестьянин неохотно пускается в путешествие, не говоря уж о том, чтобы навсегда покинуть место, где он родился. Наверно, это должно стоять в известной связи с любовью к земле, к тому, что унаследовано им от отцов и дедов, с гранитным фундаментом и очагом... Посмотри сам, как мозг страны, хранитель обычаев и традиций, кружится, подобно танцорке, со своим новым кавалером — барышом. Где ты сегодня встретишь крестьянина «с бороною и плугом», как поется в песне? Крестьянина в наши дни увидишь разве что в поезде или на пароме, но только не дома, только не на своем дворе. Крестьянин занемог «вертячкой» и скоро заразит ею всех вокруг себя! На-днях одно из лучших здешних хозяйств перешло в чужие руки. Никто сейчас не понимает, кому и что принадлежит. Хутора в нашей стране перелетают из рук в руки, как зерно, картофель и сахар.

— Из твоих слов сразу можно заключить, что ты поэт, — не без ехидства заметила Мария.

Старик Эббе больше не возражал сыну, он поневоле должен был с ним согласиться.

— Мария! — Брат с глубокой серьезностью взглянул на нее. — Случается, что крестьянин едет в одном вагоне, а в другом, в том же самом поезде, везут его хутор. Случается и так, что ему посчастливится, — тогда он вновь попадает в один вагон со своим хутором. Будь рада, что ты пока еще зовешься хозяйкой Хутора на Ключах.

Смертельная бледность покрыла щеки Марии.

— Скажи мне все, что ты знаешь, — взмолилась она.

— Спроси своего мужа, — отвечал брат. — Он разъяснит тебе это лучше, чем я.

И больше ока ни слова от него не добилась.

Всех охватило уныние; праздник был испорчен. Старик Эббе молчал, но все видели, как он потрясен мыслью, что Хутор на Ключах может перейти в чужие руки. Марии уже не сиделось, она велела запрягать и хотела тотчас же ехать домой.

Петра умоляла ее остаться и поужинать.

— У меня сегодня такой вкусный ужин, — говорила она. — Мне так обидно, что вы торопитесь домой!

— Никуда Мария сейчас не поедет, — вмешался старик Эббе. — Йенс раньше завтрашнего дня не вернется, так что ты сейчас все равно ничего предпринять не можешь.

Это соображение немного успокоило Марию, и она осталась ужинать.

— А разве я не могу запретить ему продажу? — огорченно спросила она, когда коляска остановилась у «Тихого уголка», куда она подвезла стариков.

— Нет, — спокойно отвечал отец, — не можешь. Во всяком случае, не можешь на основании закона! Но почему бы тебе не попытаться добром уговорить его, если еще не поздно? Собственно в этом вопросе ему следовало бы считаться с твоими желаниями!

Йенс Воруп вернулся домой на следующий день, под вечер. Настроение у него было отличное, и он никак не мог взять в толк, что такое творится с Марией. Она холодно слушала его рассказы и отвечала ему коротко, отрывисто.

— Что с тобой? — дружелюбно осведомился он после ужина, когда они вдвоем сидели в кабинете. — Случилось что-нибудь неприятное?

Он хотел обнять ее, но она уклонилась.

— Правда, что ты уже чуть ли не запродал наш хутор? — Голос Марии дрогнул.

Йенс Воруп расхохотался. Впрочем, смех его звучал несколько принужденно.

— Да, это вышла забавная история! Ты только послушай/

И он рассказал, что какой-то делец соблазнил его предложением очень высокой цены и он продал ему Хутор на Ключах. Это произошло в Кольдинге, по пути из Эсбьерга в Копенгаген. Но, уже переезжая на пароме Малый Бельт, он пожалел о своем поступке — главным образом из-за Марии и ее семьи, ибо сама по себе продажа была очень выгодна. Но как он ни раскаивался, помочь делу было невозможно, — делец уже отбыл куда-то в неизвестном направлении, а Йенс Воруп даже имени его толком не знал. Расстроенный, он поехал дальше, и уже в поезде к нему подсел какой-то человек; они разговорились, и тот предложил ему купить хутор. Вскоре выяснилось, что речь шла именно о Хуторе на Ключах.

— Я, как ты сама понимаешь, немедленно согласился. Вот и выходит, что наш хутор за это время трижды переменил владельцев и за какие-то несколько часов возрос в цене на пятьдесят тысяч.

У Марии даже голова закружилась. Так вот, значит, как близка была катастрофа! Потерять отчий дом и хутор! А он сидит здесь и хохочет! Она отказывалась его понимать, отказывалась понимать что бы то ни было. Йенс, всегда такой серьезный и осмотрительный, особенно в денежных вопросах, и вдруг — продать ее родной хутор, дом, где она выросла! Но он, видимо, совсем не понимал ее, ему просто недоставало каких-то органов восприятия, для того чтобы ее понять, а потому и упрекать его не имело смысла.

— Ну и что же теперь? Тебе пришлось доложить целую кучу денег? — проговорила она наконец; ей казалось, что это единственный пункт, о котором они еще могут говорить друг с другом.

— Нет, я ничего не доложил, — отвечал он и передразнил недоуменное, расстроенное выражение ее лица. — Напротив, я считаю, что заработал на этом деле. И другие считают так же.

— Ну, я, видно, слишком глупа, чтобы понимать такие тонкости, — насмешливо заметила Мария.

Йенс весело рассмеялся.

— Слушай же! Хутор обошелся нам в семьдесят пять тысяч, правильно я говорю?

— Обошелся нам?.. — с удивлением повторила Мария. — А я-то всегда считала, что мы получили его от отца.

— Ах ты придира! Я хочу сказать, что мы ценили его в семьдесят пять тысяч — на случай продажи.

— Но нам и в голову не приходило его продавать, в этом мы с тобой, кажется, всегда были согласны?

— Вещь имеет свою продажную стоимость, независимо от того, собираешься ли ты ее продавать, или не собираешься.

Вот этого Мария никак не могла взять в толк. Тем более что муж сидел перед нею с лицом невинным, как у новорожденного младенца, и, видимо, ни в малейшей степени не понимал безумия своего поступка.

— Но ты же все-таки продал его? — заметила Мария.

— А по-моему, мы с тобой сидим на своем хуторе в качестве законных его владельцев, — коротко отвечал он, считая вопрос уже исчерпанным. — Но мы уклонились от нашего разговора. Итак, хутор ценился в семьдесят пять тысяч, а я получил за него сто. Значит, двадцать пять тысяч чистой прибыли, ясно как день! Или ты мне не веришь?

— Но ведь ты же добавил эти двадцать пять тысяч, и еще ровно столько же, чтобы его выкупить. Так я во всяком случае поняла.

Йенс Воруп принужденно засмеялся.

— Право же, мать, ты меня смешишь! Пожалуйста, загляни в мой бумажник. В нем ровно столько же денег, сколько было перед продажей. Ни больше и ни меньше. Но в результате этой операции хутор стал стоить на пятьдесят тысяч больше, и это уже наша прибыль.

У Марии голова шла кругом.

— Да разве же ты заработал эти деньги? — недоверчиво спросила она.

— Видишь ли, тот, у которого я его перекупил, получил от меня обязательство на двадцать пять тысяч крон. В остальном же я их, конечно, заработал.

— Но я хочу понять, можешь ли ты пустить эти деньги в оборот, если захочешь?

У Йенса Ворупа был такой вид, словно бестолковость жены приводит его в отчаяние.

— Собственно говоря, нет, но ведь это решающей роли не играет. Разве мы забиваем свиней или снимаем урожай, когда нам этого хочется? И тем не менее мы и то и другое считаем реальной ценностью. Сначала все должно созреть!

Убедить он ее не сумел. Но тем не менее она снова почувствовала себя побежденной. Действительно ли он считает, что они, оставшись владельцами хутора, увеличили свое состояние на пятьдесят тысяч? У нее, наоборот, составилось впечатление, что хутор ускользает из их рук и что вдобавок на нем лежат теперь еще лишние двадцать пять тысяч долга.

Он видел ее растерянность и недоверие.

— Сегодня мы бы получили за него не меньше ста пятидесяти тысяч!

— На бумаге, — в голосе ее послышалась насмешка.

— Да, на бумаге. Но чем бумага отличается от наличных денег? Это старинный крестьянский предрассудок, что все расчеты должны производиться только наличными. А потом ведь и наличные в конце концов тоже только бумага! О нет! Мария совсем не намерена остаться вместе с детьми без крыши над головой.

— Тебе все-таки следовало бы спросить меня, прежде чем что-либо предпринимать, — тихонько сказала она.

— Впредь так оно и будет, мать, — решительно отвечал Йенс, обнимая ее. — На этот раз я действительно поступил необдуманно, но больше это не повторится. А сейчас ты уже не сердишься на меня, правда?

Сердится? Странное ощущение овладело Марией. У нее подгибались колени и сердце билось едва-едва, словно она перенесла какое-то большое горе. Печально, очень печально! Странно даже представить себе, что родной хутор был уже продан, а она ничего об этом не знала, и только случайность спасла ее от необходимости оставить родной дом и уйти с детьми куда-то в неизвестность, как уходят цыгане.

Мария непрестанно думала об этом и после отъезда Йенса, по большей части в часы, когда укладывала детей спать. Боль, прежде не знакомая ей, теперь не оставляла ее. И страх! Ибо кто мог поручиться, что подобная история не повторится, особенно теперь, когда он с такой страстью предался торговле, спекуляции. Может быть, в эту самую минуту он сидит где-нибудь и запродает то, что для нее и детей равноценно жизни? Ей казалось, что он уложил в чемодан и взял с собой в дорогу ее сердце, все сердца, приверженные к Хутору на Ключах, чтобы проиграть их, если придет охота, первому встречному. Неужели она так мало верит ему? Ведь он же дал ей слово. Увы, Мария должна была признаться себе: она ему не верила!

Неизвестность! Неизвестность протянула свою мохнатую лапу к ее маленькому мирку, и теперь ей уже не найти покоя. На поверхность все время всплывало что-то новое, ранее неведомое; жизнь вокруг нее стала шаткой и ненадежной; грозовая атмосфера, воцарившаяся в Европе, внезапно перенеслась, казалось, и сюда; люди дрогли, как на сквозняке. И почему он вечно в разъездах, этот Йенс, а ее оставляет одну? Почему он вечно трясется по дорогам или в поездах, а заботу о хуторе, о земле взвалил на ее плечи и работников? Родной хутор, видно, стал пасынком для него.

Почему они только и делают, что разъезжают по всей стране, — он и другие крестьяне, — вместо того чтобы сидеть дома и трудиться, как прежде? Словно волки, рыщут они то тут, то там, в местах, где им и искать-то нечего, — в погоне за удачей толпами кочуют по маленьким и большим городам! В прежние времена поездка в столицу была большим событием, свершавшимся не более раза в год. И ездили туда обычно торжественно, всем семейством. Муж и жена ходили в театр, посещали ригсдаг, осматривали Зоологический сад. Как весело и уютно жили они тогда!

Со всем этим покончено, так же как покончено с любовью к родному дому. И виной тому война. Война, собственно даже не затронувшая их страны! Нет больше уютных еженедельных встреч, когда люди приходили друг к другу, чтобы немножко поиграть в карты, спеть хором несколько песен из песенника Высшей народной школы и поболтать о том о сем. Кружок чтения распался, общеобразовательные лекции больше не читались. «Война виновата, — говорили всё, — война!», — хотя в стране никакой войны не было. Это пустой предлог, который выдумали мужья, чтобы отвязаться от жен. Теперь они встречаются только друг с другом в трактирах и в стенах Высшей народной школы, целый день слоняются без дела и вечно обсуждают планы каких-то спекуляций, о которых им собственно и думать не подобает. Да еще рассуждают, как бы побольше «зашибить» денег, — выражение, раньше употреблявшееся только барышниками! И при всем том они, видно, чувствуют себя отнюдь неплохо; во всяком случае Йенс всегда возвращается из поездок веселый и возбужденный.

Мария Воруп не сердилась на мужа — «сердиться» было не то слово. Пусть себе пляшут вокруг золотого тельца, сколько их душе угодно, и Йенс пусть пляшет вместе с другими, раз уж он иначе не может, — но пусть привыкает к мысли, что она его за это осуждает! Теперь даже не знаешь, к каким людям его причислить. Вечно трется среди прожектеров и спекулянтов. У него и честолюбия уже не осталось: он больше не стремится слыть самым дельным хуторянином в стране. Более того, он, кажется, стал с презрением смотреть на честный труд крестьянина. Торговать, наживаться — вот лозунг Йенса и ему подобных! А если им иногда и удается положить себе в карман немного того золота, за которым они охотятся, — то, спрашивается, за чей счет? Дрожь охватывала Марию при одной этой мысли.

 

VIII

Редкий день проходил теперь без того, чтобы Мария не заглянула в «Тихий уголок»; для нее это стало необходимостью. И прежде всего ей необходим был отец. Хоть она и жила хозяйкой на своем родном хуторе, но ей казалось, что связь с детством и юностью порвалась для нее навеки. Марии представлялось, что ее, как растение, с корнем вырвали и пересадили на бесплодную, мертвую почву. И с каждым днем она вое больше чувствовала, какой это великий источник силы — ощущать себя вросшей корнями в привычную, плодородную почву.

Но дело было не только в ней! Она с болью осознала, что не одну вину ей следует загладить в жизни, особенно перед обоими стариками. Как ни добры и снисходительны были они к ней, ока не могла не упрекать себя за то, что одно время совсем забросила их. И, может быть, именно эта доброта и снисходительность заставляли ее страдать, при мысли, что многое из сделанного ею уже непоправимо.

Мария раньше разделяла мнение Йенса, что к связи стариков можно относиться снисходительно, только учитывая их преклонный возраст. И Йенс отнюдь не был свободомыслящим, когда дело касалось других людей и их чувств; может быть, незаконность его собственного рождения играла роль в том, что он долго не мог примириться с незаконным сожительством стариков и искренне желал, чтобы они поженились, несмотря на преклонные годы. Йенс во всем любил порядок.

В глазах Марии это не служило ему оправданием; в конце концов она не обязана разделять его точку зрения, хоть он и муж ей.

Но, к сожалению, она ее разделяла: она отдавала должное его рассудочной оценке жизни и вместе с ним осуждала стариков за то, что они доживают свои дни так, как им того хочется. Они предпочитали, пользуясь полной свободой, радоваться своей запоздалой любви или их отношения были только дружбой, — по мнению Марии, они никому не были обязаны в этом отчитываться; «о они все-таки имели право требовать уважения к себе. Мария с болью в сердце сознавала, что в оценке их отношений она недалеко ушла от Йенса. Старики свыклись со своим образом жизни, вероятно памятуя старинную поговорку: если дети богачей играют с детьми бедняков, то уж обязательно в укромном уголке. Детей у них не было, следовательно тут не возникал вопрос о наследстве; что же касается Анн-Мари, то она была просто дочерью хусмана и никогда особенным почетом не пользовалась.

Мария Воруп ясно отдавала себе отчет, что в свое время она совсем по-другому относилась бы к Анн-Мари, если бы та была дочерью хуторянина. «На этом пока что кончается моя человечность, — говорила она себе. — Мне еще многому надо научиться и многое загладить!» — И Мария очень старалась это сделать.

Старик Эббе всегда был одинаков; но благодарность Анн-Мари была поистине трогательна. Уже одно маленькое словечко «мама», которое теперь так часто произносила Мария, повергало ее в такое волнение, что она спешила куда-нибудь спрятаться.

— Ах, отец, мне так хорошо у вас! — сказала однажды Мария, оставшись вдвоем с Эббе. Анн-Мари была на кухне, а дети, по обыкновению, последовали за ней, — втроем они чувствовали себя всего лучше.

— Так оно и должно быть, дитя мое, — отвечал старик Эббе. — И тем не менее я радуюсь, что слышу это.

— Как это получается, что некоторые люди кажутся маленькими, как птицы в небе, а приблизишься к ним — и они бесконечно много дают тебе! Я всегда удивляюсь этому.

— Ничего тут удивительного нет, — отвечал старик. — Во-первых, мы обычно судим по внешности, а во-вторых, даже и так судим неправильно. То же, видимо, происходит и с тобой. Ты забываешь, что внешнее и внутреннее, как правило, находится в обратном соотношении. Так уж устроила природа, что золото не лежит на поверхности. Что же касается Анн-Мари и Петры — ведь ты, надо думать, их имеешь в виду? — то им обеим много пришлось пережить. А жизнь научает человека смирению, — конечно, если он настоящий человек!

— Ну, тогда мы мало чего стоим, Йенс и я. Я ведь только жалкое эхо Йенса. Увы, это так.

— Вам жилось слишком хорошо, а такое испытание не всем удается выдержать. Правда, слишком поздно стало очевидно, что вам все давалось чересчур легко. Йенс — своеобразный человек, дитя своего времени. А наше время чуждо смирению, — слишком большие внешние победы привык теперь одерживать человек. Но самоуверенность тоже ценное качество; обычно это значит, что ты готов беззаветно бороться за свое дело. Йенс по крайней мере не таит своей сущности и не повторяет чужие слова.

— И все-таки я бы очень хотела, чтобы он научился смирению, — серьезно сказала Мария.

Старик улыбнулся:

— А сама ты не хочешь ему научиться? Или тебе смирение не требуется?

— Что я? Право, мне кажется, что без Йенса я вообще ничто. У него слишком сильный характер.

— Да, ты права, и немножко сомнения в себе ему бы не повредило. Боюсь, что со временем он дорого заплатит за эту самоуверенность. Раньше или позже, а смиренье приходит к каждому из нас, но многим оно не под силу, и они падают под его тяжестью.

— И все-таки я хочу этого для него. Ты сам однажды сказал, что человек, не познавший смиренья, напрасно проживет свою жизнь.

Мария, как Арне, раз напав на какой-нибудь вопрос, уже не успокаивалась, не докопавшись до самой его сути. Но старик Эббе неохотно говорил на эту тему: участь, ожидавшая Йенса, пугала его. Он долго молчал и потом сказал тихо, почти неслышно:

— Может быть, Йенсу предначертан особый путь! Мне часто кажется, что жизнь каждому из нас дарует свой удел.

Старик сказал: «жизнь», но по торжественности его тона Мария поняла, что речь идет о боге.

Когда семья по вечерам собиралась в «Тихом уголке», Мария отправляла обеих девочек домой в сопровождении Арне, а сама засиживалась допоздна. Какие это были прекрасные часы! Чаще всего она сидела одна со стариками, и Анн-Мари, наконец-то, стала высказывать свои простые, лишенные всякой претенциозности взгляды на жизнь, которые достались ей ценою долгих и трудных испытаний. Затем приходили Нильс и Петра, иногда заглядывал еще кто-нибудь из старых друзей. Мария не переставала удивляться, до какой степени одинаковы были взгляды отца и брата, хотя старик был христианином в самом лучшем смысле этого слова, а Нильс вполне свободомыслящим человеком. Но во всех жизненных вопросах их, видимо, сближало что-то несравненно более важное и сильное.

Иногда в «Тихий уголок» заглядывал пастор, и Мария стала замечать, что отец и брат смотрят на него теперь совсем другими глазами. Трудно было разобраться, что в нем происходит, — обычная уверенность, казалось, оставила его; когда он говорил, можно было подумать, что прежнего пастора уже не существует. Это, конечно, вздор, пастор существовал и даже стал еще толще, но когда он, сидя в темном углу, начинал говорить, казалось, что в этом огромном теле заключено какое-то второе существо, хрупкое и страдающее. Временами Мария находила его даже красивым.

Вообще же пастор стал неразговорчив. Он входил, молча усаживался в свой угол и, согнувшись, сложа руки на набалдашнике палки, прислушивался к разговорам, не выказывая ни малейшего желания быть душою общества. Первое время разговор при его появлении сразу умолкал, но старик Эббе, чуткий к тому, что происходит в человеческом сердце, понимал, что пастор Вро жаждет живого человеческого слова, и сумел позаботиться о том, чтобы их беседы протекали не менее оживленно, чем в отсутствие пастора.

Пастор Вро все вечера сидел молча.

— Вы уж слишком много слушали меня, теперь лучше я вас послушаю, — говорил он.

— А может быть, именно сейчас тебе бы следовало говорить, а нам слушать? — заметил однажды старик Эббе. — Ты всегда говорил без обиняков, так зачем же сейчас отмалчиваться?

Пастор Вро сначала ничего не ответил, а потом с грустью сказал:

— Мне все так неясно. Я временами думаю, что ребенок лучше осведомлен о жизни и ее смысле, чем я сейчас. Но если вы полагаете, что мои слова могут представить хоть какой-нибудь интерес для вас и для общины, то в одно из воскресений я поделюсь с вами тем, что я думаю и чувствую! — Он поднялся и заковылял домой.

И это — пастор Вро, некогда столь уверенный в себе и в божественном промысле!

Если не считать самого начала войны, когда тревога и страх гнали людей в церковь, службы пастора Вро стали теперь плохо посещаться. Хотя просто удивительно было, какая благодать осеняла людей, к нему приверженных, успех и счастье, казалось, сами шли к ним в руки; тогда как скептикам, вроде старика Эббе, не удавалось извлечь никакой пользы даже из мировой войны, им оставалось только осуждающим взором следить за происходящими событиями. И уж, конечно, у них не имелось никаких оснований стремиться в церковь, где проповедовал пастор Вро. С другой стороны, изменившаяся жизнь доставляла немало хлопот и забот возлюбленным духовным чадам пастора Вро и времени на хождение в церковь у них уже не оставалось. Кроме того, им были заранее известны взгляды пастора, и если собственные их деяния и могли временами заронить сомнения в их душу, то сознание, что духовный отец наперед эти деяния благословляет, не могло не действовать успокаивающе. Так вот и случилось, что пастор Вро оказался оставленным не только овцами, но и козлищами, как он выражался, — не поясняя, впрочем, кого он причислял к овцам, а кого к козлищам.

С тех пор как пастор Вро лишился своего оригинального красноречия, люди уже не приходили издалека послушать его проповеди, не стоило ноги бить, раз он ничем уже не удивлял своих слушателей. Пастор, который сам блуждает в потемках, ничему не может научить; души прихожан устремлялись к нему, покуда он слыл светочем во тьме.

Но теперь, когда он обещал «провозгласить свой символ веры», как выражались местные жители, церковь по воскресеньям была переполнена, как и в прежние времена. Однако прошло не одно воскресенье, прежде чем пастор заговорил от собственного имени, собственными словами. Казалось, он решил сначала сурово испытать терпение своих слушателей.

— Вы, наверно, считаете, что вас уже достаточно долго дурачили, — совершенно неожиданно начал он в один из воскресных дней. — Пора уже ему выступить с новым аттракционом, которым он столько хвастался, этот шут, пастор Вро! И правда, ведь он был шутом для вас, фокус-киком, вытряхивающим из рукава любые предметы. За отличного шута вы его считали не только в обыденной жизни, но и на кафедре; он здорово подперчивал ваше пресное существование. Уже то, что вы умудрились помимо грундтвигианской церкви принадлежать еще и к официальной государственной церкви, — обстоятельство достаточно пикантное и уж наверняка свидетельствующее об умении искусно балансировать. Да и вообще забавник был этот пастор — такой гибкий, несмотря на свои двести пятьдесят килограммов. Он представлялся-вам то монахом, то актером. Один раз он громовым голосом возглашал: «На колени перед священным писанием!», а другой — жонглировал перед вами свободомыслием и различными словечками, производными от слова «свобода», так что вас мороз подирал по коже... Отличный шут, по мере сил заботившийся о том, чтобы ваша ледяная кровь быстрее текла в жилах. Уже один только его аппетит был для вас развлекательным зрелищем, и вы не стыдились называть его вторым Лютером только потому, что он жрал за троих!

Не сочтите за обиду, если я замечу, что вы были не очень-то взыскательными зрителями. Самые неуклюжие трюки вызывали ваш восторг, и любой фокус был вам интереснее, чем «Отче наш». Вам хотелось, чтобы небо, в котором вы нуждались, вытряхнули для вас из рукава, так же как и духовное утешение; и когда это удавалось вашему пастору, вы восхищались им, питали к нему искреннюю благодарность.

Дети мои! Хорошо было нам друг с другом! Я добросовестно пекся о ваших душах, любил поесть, умел глубокомысленно молчать, а разговаривая — быть веселым и остроумным. И даже мои грузные телеса служили надежным мостом между вами и небом.

Я был для вас священным быком Аписом, ибо вы видели во мне все свои качества, только в преувеличенном виде. Когда мне случалось уезжать и я брал себе билет второго класса, а жену и детей заставлял ехать в третьем, вы, объятые благодарностью, готовы были видеть во мне сверхчеловека. Ведь это вам же шло на пользу, это были ваши же черты, которые в вашем духовном отце дошли до размеров уже сверхъестественных. Священный бык Апис воплотил в себе все недостойные ваши качества. А разве всем нам не нравится дерьмо превращать в золото?

Хорошо было нам с вами! С какой охотой слушали и созерцали вы самих себя в вашем пастыре!

А как он умел проповедовать! Это, пожалуй, и было в нем самое поразительное. Он мог начать со сточной канавы и кончить небом, — вот почему люди шли издалека, чтобы только его послушать. Оттого, что при случае он мог начать с неба, а кончить сточной канавой, его проповеди не становились скучнее. Интересно было и то, что у него не было заранее заготовленных текстов для того или иного дня: никто не знал, о чем он будет говорить. Одним словом, у вас был пастор, который мог взойти на кафедру и произнести прекрасную речь; он мало в чем уступал тому английскому пастору, который умел произносить слово Месопотамия так, что все прихожане плакали от умиления.

А теперь он стоит здесь и завидует бессмысленно лепечущему младенцу!

Месопотамия! Сколь бы растроганными и потрясенными не ушли вы отсюда — Месопотамия!

Да, друзья мои! Но теперь со всем этим покончено! Господь бог серьезнее, чем мы с вами полагали, и не терпит пустых, хотя и благозвучных слов. Господь сковал мои челюсти и сделал язык мой не покорным мне — за то, что он отказался воспевать вашу жизнь и ваши обычаи. Мне больше недозволено восхвалять ваши свойства, которые некоторые называли тупостью, узостью и нежеланием признавать за другими право на жизнь, но которые мы в один голос называли качествами, необходимыми для сохранения здоровой человеческой породы. И господь пожелал, чтобы мне тяжко стало, носить мои два с половиной центнера, бывшие столь прочным мостом между вами и небом! Разве все вы не думали, что такое могучее тело — это небесная благодать, осеняющая вас в лице вашего пастора? А теперь оно обернулось подлинным проклятием плоти! Дети мои! Как добры мы были друг к другу, мы взаимно потакали нашим слабостям, полагая, что так будет хорошо для обеих сторон.

Но стоило ли так поступать? Стоимость — ведь это слово за последнее время стало крылатым. Стоило ли? Я опрашиваю вас на вашем же языке, ибо на сей раз вы поучаете меня, а не я вас!

Есть на свете люди, полагающие, что жизнь следует проживать в младенческой невинности, на вечнозеленых островах, полагающие, что беззаботность есть признак отличного здоровья, а строгие требования, которые некоторые предъявляют к себе самим, явно свидетельствуют о неспособности переварить земное существование, — иными словами, свидетельствуют о плохом пищеварении. В первую очередь это относится к нам, северянам, не знающим вечнозеленых растений, кроме тех, что растут на могилах наших отцов, и сокращающим себе жизнь неумеренным потреблением мяса. Но ведь за нас принял на себя страдания Иисус Христос, принял раз и навсегда — так что многих из нас это даже подвигло на то, чтобы прийти от каннибализма к тайной вечере. И Грундтвиг тоже принял за нас немало мучений.

И есть ли смысл в том, чтобы, застраховавшись страданиями и смертью Иисуса Христа, пытаться здесь, в наших широтах, воссоздать некие идиллические острова дружбы? Вы, дети мои, не приспособлены разгуливать обнаженными; я пытался пробудить в вас первобытное существо, а пробудил только дикого зверя. Может быть, это-то и напугало и лишило самоуверенности вашего священного быка Аписа! Ведь раньше или позже вы растерзали бы и его.

Я хочу, чтобы и вами овладел страх, овладела неуверенность! Без неуверенности, видно, нельзя по-человечески прожить жизнь. Вы слишком уверены в себе! Спросите управляющего молочной фермой, почему он не платит жалованья своему юному помощнику, и он незамедлительно ответит вам: «Да ведь молодежь только сорит деньгами!» Очень хорошо, когда опытные люди, как старшие братья, опекают молодежь; это я называю подлинным чувством ответственности. Но если в простоте душевной вы спросите управляющего молочной фермой, не откладывает ли он жалованье своих помощников, чтобы вручить им накопленные деньги, когда те станут взрослыми, он без зазрения совести высмеет вас. Дети мои, вам следовало бы хоть раз послушать, как старый Эббе говорит, что слишком легкий успех влечет за собой проклятье, может быть и вы тогда стали бы молить бога ниспослать вам чувство страха. В этом пункте наш великий Грундтвиг ошибался, — не ведающему страха заказан путь в рай. Он отрицал и ад как кару в потустороннем мире; видно, он считал, что теперь вы можете обойтись без этой узды. А вы заторопились создать себе ад на земле и при этом чувствовали себя не менее счастливыми, чем обитатели райских кущ.

Он переоценил в нас человека, наш отец Грундтвиг!

Человека! Мы так просто произносим это слово, точно оно ни о чем не заставляет задуматься. А что собственно такое человек? Кто вы и кто я есмь?

Согласно естественным наукам, мы животные, а некий мыслитель даже назвал человека больным животным, ибо что с нами или для нас ни делай, мы все равно должны выдумать для себя бога и преисподнюю. Повинуясь призыву Грундтвига, я потушил ад в вашем сознании, но он воскрес в ваших деяниях! И что пользы от этого?

Разве можно вылечить больное животное и сделать из него гармонического человека? Никоим образом! Страх перед геенной огненной, в котором жили ваши предки, был, пожалуй, все-таки лучше того звериного равнодушия, которое свойственно вам. Господь же приемлет зверя, а зверю нет нужды в господе! Господь вечно тщится создать себе человека, а человек тщится создать себе бога! Но вы здесь, в Эстер-Вестере, во главе с вашим пастором презрели как бога, так и человека, а на престол возвели зверя!

Да, большинство из вас стыдится своего пастыря, я вижу это по вашим лицам. Ему следовало бы по крайней мере скрыть свой позор, и главное—ваш позор! Ведь за это он получает от вас деньги и живность! Значит, вы все-таки способны стыдиться; вы не хотите видеть себя нагими, так же как не хотите видеть нагим меня. Да к тому же это было бы неприглядное зрелище — мы, жители Эстер-Вестера, не отличаемся красотой. И не пристало нам без одежды являться на глаза людям! Но иногда необходимо обнажаться — чтобы переменить рубашку, приходится снимать платье. Но почему бы ему не сделать этого дома, в укромном уголке, думаете вы. А по-моему, это бы значило оболгать самого себя и ввести в обман ближнего! Я не лицемерил перед вами, даже когда отдавал дань своему чревоугодию; и за это вы любили меня.

Теперь вы меня уже не потерпите, во всяком случае большинство из вас. Но кое-кому я придусь по душе, и это будут те люди, которые раньше расходились со мной во взглядах. И господь бог, несмотря на вое, быть может узнает свое творение, ибо ему угодны нагие и неприкрытые. Угодны ему и те, кто в большой нужде, вот почему я бы теперь не хотел быть на вашем месте.

Да вы и сами ссылаетесь на бога. Когда я однажды спросил здешнюю крестьянку, порядочную женщину, что слышно у нее дома, она отвечала: «Благодарствуйте, мы построили новый овин. И если богу будет угодно и война продлится еще хоть год, то и новый дом выстроим». «Если богу будет угодно» — даже для вашего пастора это было уже слишком!

Так вы обратили меня в свою веру! По известному рецепту: изгоняй зло злом! Печально для рода человеческого, но именно так обстоит дело.

Я был недостоин считаться вашим пастором, однако вы чтили меня. Теперь, когда я хотел бы попытаться стать достойным этого сана, вы вряд ли ко мне примкнете.

Согласно установленному обычаю, друзья провожают меня по торжественным дням и пьют кофе в пасторском доме. Я хотел просить вас и сегодняшний день считать торжественным днем, может быть самым торжественным из всех, которые переживала наша община. Ведь самое торжественное на свете — это когда душа человеческая поднимается над прахом и грязью! Да призовет вас господь к себе, как он призвал меня, и да не оставит камня на камне от всего, что вы считаете своей силой. Иначе вы пропащие люди, а следовательно — пропащее и ваше сословие!

На этом я кончаю. И в нынешний наш торжественный день прошу к себе лишь тех, кто почувствовал, что я теперь более достойный пастырь, чем когда-либо был в жизни. Аминь!

Мертвая тишина царила в церкви, покуда пастор Вро спускался с кафедры. На этот раз за ним последовали немногие; только несколько старых грундтвигианцев да два-три бедняка вместе с ним направились к пасторскому дому.

— Ну, теперь ты окончательно оттолкнул от себя своих прихожан, пастор Вро, — заметил старик Эббе, когда они сидели за кофе. — Я вижу здесь людей, никогда раньше не отваживавшихся сесть за пасторский стол; и думаю, что их правильно будет назвать малыми мира сего. Если они со мной согласятся, то на будущие времена мне уже ничто не страшно!

 

IX

Йенса Ворупа искренне сокрушала перемена, происшедшая с пастором. Как печально, что теперь, когда все так светло вокруг, его разум внезапно помрачился. Ведь другого объяснения всему, что произошло, не подыщешь. Сам он не был в церкви в то воскресенье, когда пастор Вро свел счеты с самим собой и со своей паствой, но немало слышал об этом и составил себе достаточно ясное представление обо всем происшедшем. Всюду, куда бы он ни заходил, только и разговоров было, что об этой необычайной проповеди. С пастором, видимо, случилось то же, что с тем солдатом в первые дни войны, который мчался по улицам Фьордбю! Пастор Вро тоже не сумел совладать с суровой действительностью и лишился рассудка.

Йенс сожалел, что все так сложилось; но злобы, которую многие теперь питали к пастору, не разделял и не видел причин ополчаться против него. Церковь и пастор — это женское дело, и в этом отношении он предоставлял Марии поступать так, как она сочтет правильным. У него были дела поважнее.

Он держал слово, данное Марии, и больше уже не торговал ее родным хутором. Но она не вполне доверяла ему, и когда он возвращался домой, его встречал ее тревожно-вопросительный взгляд. Йенс обнимал ее и успокоительно говорил: «Можешь не тревожиться, мать!» И тут же добавлял: «Я бы не удивился, если бы на сегодняшний день хутор пошел за двести тысяч, — конечно, если не требовать уплаты наличными!» Но Мария упорно притворялась, что не слышит его слов.

Зато какое однажды он испытал удовлетворение, купив два чужих хутора! Один он тотчас же перепродал с большим барышом. Свой барыш он решил вложить временно в хутор, пока новый владелец не наладит там хозяйство. Полученное Ворупом обязательство было вернее верного.

— Как, четвертая закладная? — удивленно спросила Мария. — Разве дают и четвертую? Мне казалось, что, получив третью, мы уж по самую крышу увязли в долгах. А после новой закладной наши долги совсем задушат нас.

Йенс обстоятельно разъяснил жене, что в такие времена, когда цены на все растут, четвертая закладная под имущество — вполне обычное явление, а также и пятая и шестая. Марию ему было нетрудно успокоить: ведь все это шло на пользу ее хутора.

— Так, значит, теперь мы в долгах не по уши, а только по колено? — полушутя спросила она.

Йенс не мог не рассмеяться.

— Ну, все-таки чуточку повыше, — тем же тоном отвечал он.

Мария убедилась, что обязательство в пятнадцать тысяч крон означает: пятнадцать тысяч заработано в один день! Все теперь делается как-то не по-людски, Мария боялась, что Йенс прогневит господа бога! Но когда Йенс, вернувшись из следующей поездки, заявил, что обменял обязательство на деньги, она успокоилась. До тех пор ей казалось, что в доме у них лежат сребренники Иуды. Чего-чего только Йенс не получил в обмен на это обязательство: участок под постройку в Брэнсхое, — он даже толком не знал, в какой части страны этот Брэнсхой расположен; садоводство в Глострупе, на Зеландии, неподалеку от столицы, — иными словами, землю, которая со временем будет цениться на вес золота; пакет акций банка в Фьордбю и половинную долю прибыли с рыболовного катера в Эсбьерге, — это доставило ему наибольшую радость. В последнее время любой уважающий себя ютландский крестьянин обзаводился акциями эсбьергских рыболовных катеров,, а Йенс в этом отношении как-то отстал. В один прекрасный день это предприятие, несомненно, себя оправдает.

— Глоструп расположен не так уж близко от Копенгагена и никогда не станет пригородом, если только наша столица не разрастется до размеров Берлина или Лондона, — скептически заметила Мария.

— Да? — рассеянно переспросил Йенс. — Я не знаю. Мне так сказал человек, с которым я заключил эту сделку.

— Значит, он тебя надул. Тебе не следовало поддаваться обману.

— Пустяки! — Йенс весело рассмеялся. — Право, не стоит из-за такой ерунды подымать историю. Это было бы уж очень хлопотливо. Завтра я уже, может быть, перепродам это самое садоводство. Тому, у кого я его купил, оно, по-моему, досталось на тех же основаниях; и, уж конечно, при продаже я буду рассказывать о нем то же, что рассказывали мне.

— Воображаю, что это за садоводство, которое прошло через столько рук! — заметила Мария.

— А через сколько оно еще пройдет! — со смехом отвечал Йенс Воруп; весь этот разговор он воспринимал как милую шутку.

Но зато очень серьезно отнесся он к покупке второго хутора. Этот хутор был расположен всего на одну милю к западу от Хутора на Ключах и мог быть объединен с ним, во всяком случае на первое время. Поэтому Йенс начал с того, что продал весь урожай и скот в своем новом владенье и однажды вечером принес Марии двадцать пять тысяч крон чистоганом. Она уже лежала в постели, и он разбросал вокруг нее красивые пятисоткроновые кредитки с изображением пашущего крестьянина.

— Вот тебе «пахари», чтобы ты больше не говорила, что датское сельское хозяйство пришло в упадок!

Да, то были поистине прекрасные «пахари»!

— Это мне? — спросила Мария, глубоко запуская руку в кучу кредиток.

Собственно говоря, они ей были вовсе не нужны, просто ее захватил вид этого множества красивых бумажек с картинками.

— Ведь это же просто бумажки, которые ты ни во что не ставишь! — поддразнил ее Йенс.

— Что ж, но они ведь не похожи на замасленные кредитки, которыми обычно был набит твой бумажник.

— Ну, и те нисколько не хуже этих. Бумажные деньги не теряют своей ценности, покуда они находятся в обращении. Вот когда уже все отказываются брать такой билет и его приходится изымать из обращения, тогда он ничего не стоит. Это относится и к кредитным билетам и ко всем ценным бумагам вообще.

Йенс собрал деньги и аккуратно сложил их в пачку. Мария внимательно следила за каждым его движением. Она была точно загипнотизирована — никогда в жизни еще не приходилось ей видеть зараз такую уйму денег.

— Что же ты намерен с ними сделать? — задумчиво спросила она.

— Это, мать, пойдет в банк. Теперь я могу полностью оплатить свою часть.

— Ах так! А я думала... разве вы не хотите больше работать вместе с банком в Фьордбю?

Это было нечто совсем новое.

— Неужели я забыл тебе рассказать? Нет! Хватит уж нам зависеть от его заправил, нам нужен собственный банк. И теперь он у нас будет! Я стану во главе нового предприятия. Ну, что ты на это скажешь?

— А какие операции будет производить банк здесь, в деревне?

— Не беспокойся, один владелец консервной фабрики, Ханс Нильсен, даст банку немало работы! — с уверенностью отвечал Йенс Воруп.

Не прошло и несколько дней, как в Эстер-Вестере был организован банк с Йенсом Ворупом в качестве председателя правления.

Банк в Фьордбю, получив отступные, согласился упразднить свой филиал и уступил новому предприятию свои помещения в потребительском обществе.

Йенс Воруп стал героем дня. Его выдвигали на всевозможные посты и должности. В Эстер-Вестере издавна умели пользоваться его деловитостью, но теперь его ставили во главе всех новых начинаний, независимо от того, смыслил ли он в них что-нибудь, или не смыслил. От былого недоверия не осталось и следа.

Если в Эстер-Вестере кто-нибудь выделялся из общей массы и, по мнению местных жителей, совершал поступки необычные, это испокон веков объясняли дурной наследственностью. Видно, в семью примешалась какая-то чужая кровь; наверняка в каком-то отдаленном поколении случился грех, который теперь сказывается.

Отклонением от нормы собственно считалось все новое, а так как Йенс Воруп один из первых оказался вовлеченным в свистопляску новизны, то односельчане спешно принялись отыскивать причины, объясняющие его поведение, и по косточкам перебрали всех его предков. Да, такая путаница неизбежно должна была привести к какой-то чертовщине, — в данном случае к помешательству. Йенс Воруп, не раздумывая и пяти минут, продал свой хутор и в тот же день выкупил его обратно, — так благонадежные люди не поступают. Это уж результат смешения кровей, прелюбодеяния, словом — дурная наследственность!

Тем не менее хутор снова находился в его владении и стоил теперь немало денег; а второй, который он по-настоящему продал, тоже принес ему солидную сумму. Поэтому, может быть, и не стоит придумывать какие-то сложные объяснения его поступкам. Многим сейчас приходилось туго, и никто бы не отказался получше устроить свои дела.

Жители Эстер-Вестера с поразительной быстротой стали теперь привыкать к новшествам. И если прежде Йенс Воруп заслуживал названия новатора, то теперь он стал признанным вожаком округи. Он, можно сказать, уподобился папе римскому: одного его слова было достаточно, чтобы «вязать и разрешать».

Все это не могло не подействовать и на Марию. Он был ее муж, ее супруг, и вдобавок хороший муж, заботливый отец и семьянин. Перед лицом таких успехов невозможно было долго сохранять критическое отношение к нему. Ведь он был удачлив, как Аладин из волшебной сказки, — таково было всеобщее мнение. Все, к чему бы он ни притронулся, превращалось в золото.

Новые условия жизни создали новые общественные обязанности. Представительство, если можно так выразиться, в известной мере коснулось и жены, — почти ежедневно к хутору подкатывали автомобили с важными посетителями. Банкиры, крупные землевладельцы, коммерсанты приезжали повидать Йенса Ворупа или поговорить с ним о делах. Марии приходилось принимать их. С утра она уже должна была быть нарядно одета, на ее обязанности лежала так же забота о припасах и хороших винах. Если в доме чего-либо недоставало, достаточно было позвонить по телефону в Фьордбю, и все немедленно доставлялось на автомобиле. Владельцы Хутора на Ключах были выгодными клиентами, и когда Мария ездила в город, тамошние торговцы из кожи вон лезли, стараясь угодить ей.

Йенс Воруп ввел в обиход своего дома новое слово — ленч.

— Надо приготовить вкусный и легкий ленч человек на пять-шесть, — говорил он. И Мария уже знала, что делать.

На хуторе давались и парадные обеды, быстро снискавшие славу во всей округе. Во время этих обедов провозглашались тосты за прекрасную хозяйку.

Это напоминало рыцарские обычаи и отвечало чему-то глубоко таившемуся в душе Марии.

Приходилось бывать на небольших интимных обедах у помещиков и в городе у дельцов, а также на многолюдных торжественных банкетах. Йенс облекался тогда в смокинг, а Марии пришлось все же в конце концов сменить закрытое платье на декольтированное. Правда, далось ей это нелегко, но требования света были беспощадны. До сих пор она обнажала грудь, только чтобы утолить голод ребенка, и поэтому ей в первое время казалось, что и в гостях она должна утолять чей-то голод. Но и это прошло. Она стала выезжать охотно: пусть Йенс не думает, что она бросила его на произвол судьбы. В тех кругах общества, где они теперь бывали, хозяйка дома существовала главным образом для праздников и приемов, и Мария вовсе не желала, чтобы ее лишили этой роли. А работу по хозяйству пусть за нее выполнят другие, так же как другие работали за ее мужа. Если она была его верной подругой в плохие времена, то ее место подле него и теперь, когда они начали преуспевать! Она снова забросила обоих стариков и своего брата. Но уж тут ничего не поделаешь: нельзя служить двум господам одновременно.

В гости ездили иногда очень далеко, так что приходилось ночевать вне дома. Мария привыкла жить в гостиницах, поздно ложиться, привыкла, чтобы утром официант в черном фраке подавал ей не раньше одиннадцати кофе в постель. Всему этому надо было научиться, а иной раз и стерпеть обидные замечания. В отсутствие родителей с детьми спала Карен; и когда Мария возвращалась, они смотрели на нее, недоумевая: почему все идет теперь по-новому? Неужели она начала пренебрегать ими? Иногда их взгляд ранил ее в самое сердце. Но Йенс был ее мужем и первый имел на нее все права.

Счастье улыбнулось не одному Йенсу Ворупу — вся округа, вся крестьянская Дания — по крайней мере так представлялось людям в Эстер-Вестере — купалась в счастье. Настали необыкновенные, удивительные и счастливые времена, они каждому приносили что-нибудь. Не так, как обычно, когда двум-трем повезет, а остальные хоть зубы на полку клади, — нет, тут все выигрывали! Достаточно было сделать шаг — и удача сейчас же брала тебя на буксир". Дело обходилось даже без всяких предпосылок: с тебя не требовали ни ума, ни оборотного капитала. А если у человека кое-что имелось — тем лучше, ибо все росло и росло в цене; а ведь у всякого что-нибудь да имеется — либо золото, либо лохмотья. Запрашивать можно, сколько хочешь, особенно если не слишком настаивать на уплате чистоганом. Повсюду был избыток бумаг; акции, векселя, закладные, маклерские расписки, бывшие так долго в обращении, что никто уже хорошенько не знал, по какому случаю они даны, переходили из рук в руки. Даже рабочая сила стала капиталом. В один прекрасный день из Эстер-Вестера, словно по волшебству, исчезли все бедняки: они оказались на пустоши, где косили вереск, который потом вывозился в Германию целыми товарными поездами, или добывали торф на болотах. Туда же устремились и батраки. Тому, кто хотел удержать своих работников, приходилось платить им сумасшедшее жалованье. И все равно это не помогало. В погоне за удачей в людей словно бес вселялся, как говорил Воруп.

Правда, здесь, как и везде, люди понимали, что все идет не так, как надо. Страна имела необычный вид — что зимой, что летом; она утратила свой облик, труд и плодородие больше не украшали ее, она казалась опустевшей и словно обритой наголо. Но Йенс Воруп не сетовал; может быть, он даже перестал это замечать. Трудно было сказать, осталось ли в нем хоть что-нибудь крестьянское. От азартной игры он тоже отказался! Теперь уже незачем было мечтать о разведении канадской чернобурки, или играть в лотерею, или спекулировать лошадьми, — действительность была сказочнее сказки, будни — фантастичнее самых необузданных фантазий. Только протяни руку! И Йенс Воруп весело и бодро протягивал ее. «Я ведь только скромный практик, — сказал он однажды в ответ на хвалы. — Я, словно корова, ищу лужайки, где трава посочней да получше».

Чтобы преуспевать и делать дела при данных обстоятельствах, особой фантазии не требовалось, в этом Йенс был прав.

Казалось, само провидение взяло на себя заботу об успехе и поощряло любое начинание. Даже самым смутным намеком на удачную сделку не пренебрегали, все шло в ход. Достаточно было старого корыта, чтобы основать пароходную компанию, как оно и случилось на ручейке Скьерн.

А в столице это было еще легче. Суда? Зачем пароходной компании суда? Дельцы продавали новые суда, на которые еще не было заказа, которые даже еще не строились; выдавали переводные векселя на суда, которые были еще только в проекте, с тем что они будут учтены, как только суда выйдут из верфей! Правда, перспективы эти были весьма отдаленными, ко векселя все же перепродавались, и с неизменным барышом. А почему нельзя действовать таким же образом и здесь? Подобного рода кораблевождение не требует особого искусства!

Группа сельских хозяев из Эстер-Вестера во главе с Йенсом Ворупом взяла несколько тысяч из банка и вложила их в такое пароходное общество — просто ради курьеза. У этого общества не было на море ни одного судна, вся его деятельность сводилась к непрерывным переговорам относительно покупки шхуны для острова Турэ. Однако к концу первого же года Йенс и акционеры получили двадцать процентов дивиденда и вдобавок выпустили новые акции. Йенс Воруп с торжеством показал их жене, но она уже перестала удивляться чему бы то ни было.

Все же ему однажды удалось поразить ее! Он вел себя за последнее время весьма загадочно, когда бывал дома, ездил каждое утро в Фьордбю, и в его лице появилось что-то новое, чего Мария до сих пор не замечала, — нижняя челюсть приобрела выражение ожесточенного упорства; у американских датчан видела она такие челюсти. И вечно он с Арне шушукался, — наверное, у них были какие-то планы.

И вот однажды, стрекоча и ревя мотором, въехал во двор новый большой автомобиль и подкатил к парадному крыльцу. Дверца распахнулась, и из машины выскочил Арне.

— Мне поручено, господа, пригласить вас прокатиться! — провозгласил он. А внутри за ветровым стеклом сидел Йенс Воруп и ухмылялся.

Это произвело ошеломляющее впечатление. Из прачечной и конюшен выскочили работники, чтобы полюбоваться вместительным семейным автомобилем.

Мария и девочки быстро надели пальто и уселись в машину; Йенс Воруп решил немножко покатать их. Но не успели они опомниться, как очутились в Фьордбю, и машина остановилась перед кафе.

— Угощаю кофе с пирожными! Отпразднуем нашу покупку, — заявил Йенс Воруп.

— Вот это действительно экипаж, до чего быстро несется и как мягко покачивает! — Мария была в восторге.

— Да, теперь, есть в чем разъезжать по своим делам, — сказал Йенс Воруп. — Роскошь, а не машина! Правда, ребятки? И стоила не так уж дорого, —обратился он к Марии.

Однако, сколько она стоила, Йенс все же не пожелал ей открыть.

 

X

Йенс и Мария стояли на освещенной утренним солнцем площади Ратуши и ждали трамвая, который шел в предместье Брэнсхой. По настоянию Марии, они только что побывали в Глострупе: раз они уже здесь, заявила она, надо посмотреть и садоводство. Во время своих прежних поездок в столицу Йенс не стал бы тратить на это драгоценного времени, да и сейчас был от плана жены отнюдь не в восторге; когда он приезжал сюда, дел у него бывало по горло, а сегодня особенно.

Все же они отправились. Нельзя было сказать, чтобы садоводство представляло собой приятное зрелище. Оказалось, что оно состоит из полуразвалившейся хибарки бедняка крестьянина и нескольких тонн невозделанной земли; все было пусто, заброшено и имело лишь ничтожную часть прежней ценности, когда Йенс Воруп приобрел его. Он это отлично понял, но не хотел признать своего поражения ни перед Марией, ни перед собой.

— Можно считать, что мы его просто отдали в аренду садовнику, — сказал он. — Очень скоро город разрастется и дойдет сюда, и тогда этот участок с руками оторвут! Но я все равно его сбуду раньше, — незачем навязывать себе на шею то, чему не можешь посвятить все свое время.

Сейчас следовало бы осмотреть и участок для виллы в Брэнсхое, по крайней мере отделаешься. Здесь земельные участки для застройки уже в цене. Ведь Брэнсхой так замечательно расположен, с широким видом на город.

— По статистическим данным, это самая здоровая часть Копенгагена, — говорил Йенс пока они ходили и искали. Участков для застройки было сколько угодно, выбор был большой и решить оказалось нелегко. Йенс, наконец, остановился на большом красивом угловом участке, который в весьма недалеком будущем вполне мог подойти для дома и магазина. Плана участка у него не было, но, судя по описанию, участок годился.

Здесь, за пределами города, они смутно почувствовали, что такое эта мировая война: вся местность была иссечена окопами и покрыта проволочными заграждениями, местами шоссе перерезала траншея.

— Чтобы ночью какой-нибудь враг не мог прямехонько впереться в столицу, — авторитетно пояснил Йенс Воруп.

Небольшими группами пробегали вдали солдаты, они словно играли в прятки: крались вдоль земляных валов и торопливо переползали от куста к кусту, точно мальчишки, изображающие разбойников. На вершине холма Бэллахой Йенс и Мария увидели кучку офицеров, они были верхами; один, глядя в полевой бинокль, указывал рукою вдаль. Это напомнило Марии картину, изображавшую битву при Ватерлоо.

День был так хорош, что они решили поехать к северу вдоль побережья и позавтракать где-нибудь на берегу Эресунда. А потом они навестят Андерса Нэррегора, который лечился в частной клинике по нервным болезням. Если верить газетам, он был очень серьезно болен.

Когда они сидели на широкой террасе отеля и у их ног расстилался голубой Эресунд, Мария сказала:

— Я этой истории с Андерсом Нэррегором не понимаю. Почему это так ужасно на него подействовало? Ведь он же никогда не участвовал в работе ригсдага.

Йенс Воруп рассмеялся:

— Да, уж он не слишком переутомлял себя. Когда люди, занимающие официальный пост, вдруг попадают в нервную клинику, за этим наверняка кроется что-то другое. Я ничего определенного не знаю, но у меня есть свои предположения, — ведь если сопоставить факты, можно кое-что и сообразить. В рабочей газете в Фьордбю были за последнее время такие намеки, которые очень легко отнести к нему; а по углам шепчутся, что он таскает домой из ригсдага не только мыло, но и туалетную бумагу. И в самом деле, смешно, если он, как уверяет газета, построил себе на хуторе особый ватерклозет, чтобы использовать эту бумагу. Действительно бред какой-то! Я тоже считаю, что его болезнь связана с этой странной потребностью «коллекционировать» зонтики. Впрочем, я встречусь завтра с руководящими людьми из нашей партии и выясню, в чем там дело.

Тут подошел официант и спросил, что господам угодно заказать. Мария чуть не подвела своего мужа.

— Я знаю, чего ты хочешь, — заявила Мария простодушно, — бифштекс по-гамбургски.

Йенс Воруп потребовал меню.

— Мне хочется съесть что-нибудь особенное, — отозвался он, слегка обиженный. — Ну хотя бы устриц с рейнвейном, такой ленч очень освежает.

Но официант заявил, что, к сожалению, в это время года устриц не бывает, и предложил омара и портер или бургундское. Йенс Воруп, покраснев, заказал холодную закуску — на каждого по половине омара, ладно, и бургундское.

— Да, чорт возьми, сел я в лужу, — шепнул он Марии, когда официант удалился. — Все смеются над женой Ханса Нильсена: она на-днях подала к изысканному обеду красное вино остуженным, а все остальные вина — подогретыми. Но ведь все это заучить не так легко; это прямо искусство — уметь жить и брать от жизни все, что полагается.

Эресунд, блестящий и светлый, расстилался внизу, как раз перед ними; его гладь слегка морщил слабый бриз, пробегавший по воде, словно легкая дрожь. Вдали виднелся шведский берег; однако эта водная ширь, до войны обычно усеянная белыми парусами, теперь казалась пустыней, и только по ту сторону, возле острова Вен, вился, как флаг, дымок одинокого парохода.

— Весь залив полон минами, — заметил Йенс Воруп. — Очищен только узкий проход. И пройти по нему могут только наши суда, потому что они знают фарватер. — Йенс был очень горд тем, что может быть гидом своей маленькой жены.

Оказалось, однако, что уже поздно и посетить Андерса Нэррегора сегодня не удастся; да и Йенсу Ворупу хотелось сначала повидаться с одним из руководителей своей партии, чтобы получить ориентировку.

Вечером они были в театре на Вестербро и смотрели ревю, в котором участвовало почти сто обнаженных девушек — «герлс», как их назвал Йенс Воруп.

Мария была разочарована.

— Ну, это для мужчин, для гуляк, — обиженно добавила она. По целому ряду признаков она убедилась, что Йенс здесь не в первый раз, и это было ей неприятно.

— Но ведь тут очень много женщин, — сказал Йенс. — Посмотри, чуть ли не половина публики — женщины.

— Ну, тогда они пришли только затем, чтобы следить за своими мужьями, иначе я просто не понимаю, какое здесь для женщины удовольствие, — заметила Мария, насупившись.

Ее, видимо, мучила ревность.

— Но ведь это же красиво, просто смотреть приятно и тем и другим... они так хорошо сложены, — поддразнил ее Йенс Воруп.

— Да, тебе, конечно, приятно. Но я предпочитала бы, чтобы это были мужчины, — ответила Мария с вызовом.

На этот раз Мария взяла верх, и насупился Йенс Воруп. Однако туча вскоре рассеялась. Когда представление, если можно так выразиться, — для Марии это была скорее выставка тел, — окончилось, Йенс повел жену через улицу в ресторан «Терраса», где они поужинали.

Йенс вообще все тут знал и отлично во всем разбирался. Теперь столица уже не казалась ему вертепом разврата; он отзывался благожелательно, даже тепло, об ее учреждениях и удовольствиях.

— Крестьяне смотрели на город слишком односторонне, — сказал он. — Тут можно найти много хорошего. А как бы ты, кстати, отнеслась к тому, чтобы провести здесь зиму? Ну хотя бы в качестве жены депутата ригсдага? Нет, я пока ничего не могу обещать, — добавил он, когда она вопросительно посмотрела на него. — Это ведь только так, фантазия.

Однако Мария поняла, что за этими словами кроется нечто реальное, и поставила это в связь с болезнью Андерса Нэррегора.

Сегодня «день Марии», как Йенс выразился шутя. Впрочем, он был занят вообще с утра до вечера, а Марии приходилось развлекаться по собственному усмотрению. Она ходила гулять по набережной и шла вдоль мола, до того места, где стояла военная охрана, посещала сад глиптотеки или ездила в Зоологический сад, чтобы посмотреть разнообразные творения божии.

В столице Йенс Воруп действовал в качестве представителя правления банка. Он и директор играли за счет банка на бирже; чтобы не покупать и не продавать наугад — надо было налаживать связи. Ведь банк пережил некоторые трудности, и лучше, если бы они не повторялись. Самый крупный клиент, владелец консервной фабрики Ханс Нильсен, чуть не погубил себя и банк. Не то он доставлял чересчур низкого качества товар, не то была еще какая-то причина, но немцы вдруг перестали вносить депозиты, которые он, по предъявлении накладной на отправленный товар, мог переводить на себя. Это явилось, конечно, тяжелым ударом не только для фабриканта, но и для банка, и поэтому было крайне нежелательно, чтобы подобная история повторилась. Понятно, что Йенс Воруп попытался получить поддержку в каком-нибудь столичном банке, чтобы всегда иметь под рукой необходимый капитал; и установление деловых связей шло как по маслу. Надо было только дать обязательство, что вое поручения пойдут отныне через этот столичный банк.

Более серьезных усилий потребовало осуществление некоей дипломатической задачи секретного характера. Ему предстояло (тоже от имени банка, но чтобы об этом знали только он и директор) получить сведения и установить связь с Оракулом — таинственной организацией русских контрреволюционеров, — по слухам, беглых великих князей, которые искали убежища в Видэре, замке на берегу Эресунда. Оракул, в обмен на регулярный ежегодный взнос в две тысячи крон, каждый день посылал своим клиентам, мелким провинциальным банкам и спекулятивным компаниям, нечто вроде «прогноза погоды». С помощью этих «прогнозов», показывавших политическое и финансовое «давление» в окружающих странах, можно было якобы с математической точностью предсказать состояние биржи на ближайшие дни и этим руководствоваться в своих операциях. Значение «метеорологических прогнозов» Йенс Воруп оценил еще в то время, когда занимался сельским хозяйством, и поэтому заявил о желании банка в Эстер-Вестере также стать клиентом Оракула.

Это были два основных дела; но наряду с этим возникло и многое другое, чего он не предусмотрел. Большая репортажная газета, обладавшая непревзойденным нюхом, сообщила в одно прекрасное утро, что известный и уважаемый хуторянин Йенс Воруп с супругой прибыл из Эстер-Вестера в столицу; была названа даже гостиница, где он остановился. «Мы едва ли ошибемся, — добавляла газета, — если скажем, что этот приезд имеет определенную связь с политическим представительством крестьянского сословия в ригсдаге».

С этой минуты покою Йенса пришел конец. Корреспонденты являлись уже с раннего утра, чтобы знать его мнение о различных политических и экономических вопросах, и каждое утро в какой-нибудь газете появлялась статья о Ворупе. Не раз упоминалась и Мария, «его красавица супруга».

А дельцы и прожектеры под всякими предлогами прямо ломились к нему.

У Марии голова шла кругом: как будто они какие-то международные финансовые магнаты! Йенс Воруп относился ко всему этому спокойнее, даже с известным достоинством. Он воспользовался пребыванием в столице, чтобы остричь волосы под машинку; и теперь, в своем сером английском костюме, напоминал молодого коммерсанта или банкира. Приобрел он также и серебряную зубочистку, — это удобное, чем ржаная соломина. Да и что такое рожь! В эти благословенные времена кто, кроме правительства, еще помнил о ржи! Раздобыть нынче в Дании ржаную соломину, кажется, было бы труднее, чем кокосовую пальму.

Зубочистка лежала у Йенса в кармане пиджака, и когда он разговаривал с простыми людьми, он извлекал ее оттуда и начинал ковырять в зубах. Йенс Воруп находил, что это придает человеку особый шик, этакий рассеянный и глубокомысленный вид. А если время от времени с легким свистом втягивать в себя воздух уголком рта, то можно произвести впечатление светского человека, завсегдатая обедов и банкетов.

Мария после войны еще не бывала в столице и теперь просто не узнала ее. Раньше она напоминала всего-навсего большой провинциальный город, и жизнь в ней протекала равномерно и неторопливо; таким же было и движение на улицах: оно усиливалось, только когда люди ехали на работу и с работы. А теперь улицы во все часы дня и даже ночью кишели пешеходами, велосипедистами, всеми видами транспорта. Казалось, и здесь война выгнала каждого из его дома и заставила куда-то мчаться. И здесь еще труднее было понять, чем в деревне, где даже крестьяне кочевали с места на место, кто же, собственно говоря, работает. В городе Марию оглушил такой шум и грохот, что он стоял у нее в ушах и тогда, когда она выезжала в окрестности. Грохот преследовал ее даже в сновидениях. Ей казалось, что люди здесь стали особенно шумливыми и грубыми; и во всем такая спешка. А если тебе нужно перейти улицу, будь особенно осторожной, не то тебя могут и раздавить. Нет, жить здесь плохо; она не понимала, как может теперь столица нравиться Йенсу. Мария рвалась домой, к детям, хотя не прошло и недели, как она с ними рассталась.

За день до отъезда Йенса Ворупа посетил в гостинице немецкий ученый, доктор Ланге. Он был, собственно говоря, датчанин, но еще в отрочестве уехал в Германию, там учился и провел большую часть своей жизни. Однако по-датски он говорил хорошо.

Доктор Ланге был коренаст, с бритой наголо круглой головой и небольшим брюшком; голова напоминала голову новорожденного: на ней выступали все черепные швы. У него было холодное, бесцветное и бездушное лицо с четкими и резкими чертами; говорил он деловито и лаконично, и это в нем Йенсу Ворупу понравилось.

Доктор Ланге не скрыл от Йенса Ворупа, что приехал сюда по чрезвычайно важному делу. Железный крест на груди свидетельствовал о том, что он был участником войны, но незаурядные способности, намекнул Ланге, делают его незаменимым и на внутреннем фронте, поэтому он и был отозван в тыл. Из всего, что говорил Ланге, можно было заключить, что он прислан сюда германским правительством или военным командованием. Вместе с тем он, конечно, работал и в собственных интересах, как изобретатель.

Ланге немало наслышался о том, каким уважением пользуется Йенс Воруп в среде датских крестьян, поэтому уверенно обратился к нему. Сейчас он пришел как частное лицо и изобретатель. Словом, речь идет об изобретении, которое может произвести в такой аграрной стране, как Дания, настоящий экономический переворот, ибо благодаря ему сразу исчезнет всякая надобность в лошадиных подковах. И если он, Ланге, обратился с предложением реализовать его изобретение прежде всего в Дании, то вовсе не потому — и он открыто признается в этом, — что сам наполовину датчанин и это как-то связывает его со страной, но из прямого расчета. Он знает, что сельские хозяева в Дании — люди передовые и что они, в отличие от крестьянства других стран, восприимчивы ко всему новому; и он рассчитывает на их культуру, ибо это очень важная предпосылка для осуществления его изобретения. Полезным окажется и то, что датский крестьянин, который является образцом для крестьян всего мира, в данном случае покажет другим пример.

К Йенсу же Ворупу он пришел за добрым советом. Доктор Ланге сознался, что он не хочет иметь дело с высшими финансовыми кругами, которые обычно дают ход подобным изобретениям и потом кладут себе в карман всю прибыль, а изобретатель сиди попрежнему на своем чердаке и голодай. Он хотел бы сам участвовать в доходах, как автор этого нововведения. Остальные выгоды он гораздо охотнее предоставит потребителям, чем финансистам. И у него к Йенсу Ворупу такой вопрос: каким образом легче всего связаться с сельскими хозяевами, чтобы или они сами взялись за производство изобретенного им средства, или основали акционерное общество, которое этим займется?

Секрета своего изобретения он открыть не может — ведь это все равно, что отказаться от него. Он может только сообщить, что речь идет о жидкости, которая с помощью очень простого и остроумного процесса вызывает затвердение лошадиных копыт и образует на них как бы опорную поверхность, — примерно так же, как путем вулканизации чинят порванные калоши. Жидкость он вез с собой, чтобы познакомить датчан со своим изобретением, но, увы, ее на границе отобрали. Доктор Ланге предъявил справку, выданную немецким пограничным контролем о том, что у него действительно изъята бутылка с молочно-белым химическим раствором, а также хвалебные отзывы выдающихся немецких ученых, чьи имена были Йенсу Ворупу хорошо известны.

Йенс Воруп сразу почуял, что из этого может выйти толк. Он-то слишком хорошо знал, чего стоит то и дело подковывать лошадей и держать их копыта в порядке. Он терпеть не мог деревенских кузнецов, чересчур уж они зазнались, а это, пожалуй, сбавит им спеси. Даже странно, что в этой области до сих пор нет никаких изобретений; лошадей подковывают чуть ли не с тех времен, как открыто железо, тогда как в других областях каждый день приносит что-нибудь новое! И он обещал доктору Ланге нащупать почву об использовании его изобретения в Дании. Но так как он не желал рисковать и делать бесполезную работу, то просил предоставить ему для выяснения этого вопроса определенный срок. Доктору Ланге это показалось вполне убедительным, и они подписали предварительное соглашение, согласно которому Йенс Воруп получал право распоряжаться изобретением Ланге в течение трех месяцев. Если же доктор Ланге захочет иначе поступить со своим изобретением до конца этого срока, он обязуется уплатить Йенсу Ворупу десять тысяч крон в возмещение убытков. Ланге сообщил также, что он уже ведет переговоры с немецкими властями о возврате ему отобранной жидкости; и как только он ее получит — в чем не может быть сомнения, — он приедет на Хутор на Ключах и продемонстрирует ее действие.

С этим соглашением в кармане Йенс уехал домой. Он решил выяснить, нельзя ли совместно с его банком основать акционерное общество для эксплуатации изобретения Ланге, которое, по его мнению, должно было стать источником обогащения и для акционерного общества и для всего крестьянства.

 

XI

В ответ на предложение своего председателя и директора правление банка постановило, чтобы банк Эстер-Вестер сам приобрел жидкость доктора Ланге и основал для этого акционерное общество с председателем Йенсом Ворупом во главе. Йенс Воруп с присущей ему решительностью тут же вызвал телеграммой доктора Ланге, на что тот ответил, что сможет приехать не раньше, как через неделю, — сначала необходимо все уладить с получением его раствора.

Йенс Воруп нервничал, он боялся, что выгодное предприятие ускользнет из рук, и прямо места себе не находил. Делать ему на хуторе было нечего, все шло своим чередом, по раз заведенному порядку; прошли те дни, когда хозяйство на хуторе то и дело ставило перед ним новые задачи. Особо привлекательного зрелища Хутор на Ключах не представлял: он до сих пор принадлежал к числу тех хуторов, в которых хозяйство ведется по старинке и которые были раньше для Йенса Ворупа как бельмо на глазу. Дома Йенсу и Марии было скучно друг с другом, им нехватало близости, создаваемой ежедневным совместным трудом.

Йенсу не сиделось на месте, он успокаивался только в пути, и вот однажды он взял билет на поезд, отходивший из Фьордбю на запад. Ему хотелось проехаться по вересковой пустоши и взглянуть на тамошний новый Клондайк, где добывали «золото» в виде торфа.

Медленно тащился поезд по однообразной местности, и всюду глаз встречал одно и то же: все поля заброшены; видно, у крестьян не было времени заниматься своим хозяйством. Зависело это, правда, отчасти оттого, что трудно было нанять работников, — всеми ими точно овладел дух бродяжничества; они бросали свои постоянные места и уходили навстречу неизвестному будущему. В столице ученики сбегали из мастерских, заводили себе портфели, становились агентами, а ремесленники становились коммерсантами. Всюду происходило одно и то же.

Однако, хотя пашни и пустовали, крестьянские хозяйства содержались в большем порядке, чем до войны; почти все окрестные крестьяне строились, многие постройки уже были готовы — там видишь новый сарай, здесь новый дом. Иные начинали с дома, а затем восстанавливали разрушенный сарай; более практичные делали наоборот. Иные перестроили всю усадьбу, как поступила Марен Сейерсен, заявившая по поводу «чортовой мясорубки»: «Если богу будет угодно, война продлится еще год». Говорят, это заявление так подействовало на пастора Вро, что он помешался.

Да, бог хотел! Просто невероятно, чем только он не одарил маленькую Данию. На самой тощей земле вырастало золото, даже пустошь стала золотой — старые, заброшенные торфяные болота опять привлекли к себе внимание. И рабочие, которые должны были бы возделывать землю крестьян, теперь работали сдельно, стоя по пояс в воде. Нередко они сами брали в аренду такое болото и образовывали маленькие компании, «делянки», как они их называли, и выколачивали в день на худой конец двадцать — тридцать крон. По субботам «арендаторы» вызывали из ближайшего города автомобиль и отправлялись с девушками кутить в варьете. Управляющий молочной фермой оказался прав: молодым людям не следует давать большие деньги!

Однако и здесь сказалось отсутствие организации: крестьяне нанимали людей за определенное жалованье, а доход целиком клали себе в карман — ведь торфяные болота фактически принадлежали им.

Поезд на мгновенье остановился на станции Лэм, и Йенс Воруп вдруг вспомнил своего старого батрака Сэрена Йепсена. Ведь он живет где-то здесь поблизости. Говорили, что дела его идут неважно: он будто бы тоже решил заняться добычей торфа и, само собой разумеется, не выдержал. Бедняга! Лучше бы оставался служить на хуторе.

На другой станции, немного подальше, Йенс увидел статного, крепкого старика, с виду землевладельца, он шел вдоль поезда и заглядывал в вагоны, затем вошел в отделение, где сидел Йенс, приветливо сказал «здрассте» и уселся напротив.

Когда поезд тронулся, новый пассажир извлек из своего портфеля игральную доску, не спрашивая разрешения поставил ее себе и Йенсу на колени, вынул колоду карт, тщательно перетасовал их, положил перед Йенсом Ворупом и безапелляционно заявил:

— Ты снимаешь, ставка двадцать пять эре.

— Благодарю, но я не играю в карты, — смеясь, ответил Йенс Воруп, он еще никогда не играл на деньги.

— Тоже хорошо!

Пассажир невозмутимо сунул карты в карман и переложил доску на свои колени; потом вынул из кармана одну монету в две кроны и две спичечные коробки и начал играть ими: он накрывал монету то одной коробкой, то другой, то проводил обеими коробками одновременно по доске и, видимо, находил в этом большое удовольствие. Йенс Воруп с удивлением наблюдал за ним.

— Она, видно, хочет спрятаться, — сказал старик и весело посмотрел на Йенса Ворупа, — но мы последим за ней! Где. же она теперь?

Йенс Воруп указал на левую руку своего спутника. Тот поднял коробку.

— А ведь верно, — воскликнул он, пораженный догадливостью Йенса Ворупа, затем снова передвинул руки и переменил места коробок.

— А теперь где? — спросил он, не давая Йенсу Ворупу опомниться.

Йенс слегка хлопнул его по правой руке. «Детские фокусы!» — словно говорили его глаза.

— Правильно! Вот она. — Незнакомец приподнял коробку правой рукой. — Ты, оказывается, малый смекалистый. Хочешь держать пари на две кроны?

Йенс Воруп снисходительно усмехнулся.

— Я вообще ни в какие игры не играю, — сказал он еще решительнее.

— Тоже хорошо! — Пассажир начал собирать спички, деньги и карты, сложил игральную доску. — Ну а все-таки, откуда же ты родом? — спросил он, когда все было убрано.

— Да, узнать тебе, видно, очень хочется, — отозвался Йенс Воруп смеясь. — Только сначала расскажи,, как ты дошел до этих плутней? Если я не ошибаюсь, ты сам хуторянин?

— Правильно. Но именно поэтому и хочется зашибить еще малую толику. Разве в твоих местах люди уже не стараются подработать?

— Конечно стараются, да только не любым способом. — Да неужели? — В голосе незнакомца послышалась скрытая ирония. — Ты, должно быть, из восточной части. Сдается мне, откуда-нибудь из-под Эстер-Вестера.

— Что ж, попал почти в точку.

— Я так и думал. Конечно, там действуют похитрее, чем мы, бедняки с пустоши. Люди говорят — вы на бирже играете? — Незнакомец смотрел на соседа предерзко, несмотря на мягкие интонации его голоса.

— Ты прав. Пожалуй, нам друг друга корить нечем, — ответил пораженный Воруп, — но что поделаешь, у нас, хуторян, частенько дело до крайности доходит!

— Вон как? Ну, да нашему брату трудно тут разобраться. Но, сознаюсь, я чувствую себя богаче, когда у меня в кармане крона, добытая вот этаким способом, чем двадцать крон, заработанных честным трудом; а коли случится проиграть — я даже и не вспоминаю о том. Может, и с вами так же бывает, ведь вы на бирже играете?

Йенс Воруп и сам не знал, что ответить.

— Нам ведь, крестьянам в восточной части, труднее приходится... — сказал он наконец.

Его спутник чистосердечно расхохотался.

— Это все оттого, что у вас земля больно хороша, — сказал он. — Чем земля жирнее, тем крестьянин худее. А ты не знаешь одного крестьянина тамошнего, его зовут Йенс Воруп? Вот уж с кем мне до чорта хотелось бы встретиться!..

Да, он немного знает этого Йенса Ворупа.

— Говорят, уж очень дельный хозяин был, один из лучших в тех местах. А теперь, говорят, такой ловкач стал!

— Это, может быть, на ваш взгляд. А в его местах люди смотрят на него немножко по-другому, — возразил Йенс Воруп с невольной обидой в голосе.

Во всяком случае, спутник почуял ее, поднял на Йенса глаза и заметил:

— Я не хотел тебя задеть, и ты меня извини, коли ты к нему ближе, чем я думал. Мы, жители пустоши, на многое ведь смотрим по старинке.

Йенс Воруп смягчился, однако ему вовсе не хотелось быть узнанным.

— Меня зовут Йенс Вэллегор, — сказал он. Фамилия его спутника была Тамсен, и у него оказался большой земельный участок близ Хернинга; по всему было видно, что он человек состоятельный. Тамсен стал объяснять Йенсу Ворупу характер местности, через которую они проезжали: тут степь еще далеко не везде обработана, но есть в самой глуши и хорошие хутора.

— Сейчас, впрочем, вереск в цене, — добавил он. — Можно было бы собственно тоже заняться им, у меня тут сотни тонн земли с отличным вереском — по колено, но что-то нет охоты участвовать в этой горячке. Непостижимо, на кой чорт немцам вся эта трава понадобилась? Говорят, будто они мелют вереск да хлеб пекут, только не верится что-то...

Далеко на юге они увидели нечто напоминавшее большой лагерь из палаток.

— Вон где происходит грандиозная добыча торфа! — сказал Тамсен. — Занято несколько сот человек, и они добывают торф с помощью паровых двигателей. Проложена даже железнодорожная ветка. Сюда собираются люди со всех концов страны и ведут здесь греховную жизнь. Говорят, будто среди них есть даже священники и студенты; они, видишь ли, на торфе больше зарабатывают, чем своей ученостью. И несколько баб тоже туда затесались; им трудновато, наверно, приходится.

Но тут оказалось, что хуторянин Тамсен доехал до своего места, и Йенсу Ворупу пришлось сойти вместе с ним.

— Я хочу, чтобы ты непременно посмотрел мой хутор, — решительно заявил он, — мне будет очень обидно, если ты откажешься!

Они сели в ожидавший хозяина экипаж, запряженный парой крепких ютландских лошадей, и Йенсу Ворупу довелось снова увидеть еще одно солидное и добротное крестьянское хозяйство на полном ходу; то обстоятельство, что в мире была война, казалось, совершенно не отразилось на нем. И Йенсу Ворупу почему-то стало больно, но отчего, он и сам не знал. Это в нем проснулся крестьянин, поэтому он одновременно и радовался и огорчался. Наконец он не вы« держал, ему захотелось скорее прочь отсюда; пообедав, он сразу стал прощаться.

— Пора ехать, — сказал он. — Спасибо тебе за приглашение переночевать, но мне нужно в Хернинг и оттуда позвонить домой.

— Да, телефона у нас нет, мы не гонимся за модой. Но я могу тебя отвезти в Кернинг. — сказал Тамсен.

Однако Воруп на это не согласился.

— Может быть, я заеду на обратном пути, — сказал он, чтобы отделаться от слишком гостеприимного хозяина.

На душе у Йенса осталась какая-то тяжесть, которая угнетала его; что-то, чего он не мог себе уяснить и от чего никак не мог отделаться, словно за всем этим таилось какое-то тяжелое обвинение. И лишь когда он отошел на дале-кое расстояние -и почувствовал приятную физическую усталость, ему сделалось легче. Дорога была трудная, местами приходилось пробираться через густые заросли вереска.

Чтобы ориентироваться, Йенс взобрался на курган и, когда сидел там, вытирая потный лоб, ему почудилось, словно он когда-то уже бывал здесь, и одновременно почему-то вспомнился дядя Масс, двоюродный брат старика Эббе. Он живет в получасе ходьбы отсюда, и курган этот на его земле. И они с Марией действительно сидели здесь однажды вечером и смотрели на закат. Теперь он все вспомнил! Они приезжали сюда в гости во время летних каникул, чтобы сообщить о своей помолвке, и на закате отправились погулять — им хотелось проверить, видно ли с кургана море. Это желание пришло Марии, — с ней в те дни творилось что-то странное, — и когда они сидели среди вереска, она вдруг обняла Йенса и попросила, чтобы он подарил ей ребенка, притом с такой страстностью, что он даже испугался.

Мария как раз в тот день читала, что дети, зачатые в свободной любви, одареннее тех, кто зачат в браке, и вот ей захотелось, чтобы хоть ее первенец получил это преимущество. Все это было так, Йенс Воруп и сам знал, что подобная точка зрения существует, — он познакомился с ней, изучая животноводство, когда был в Сельскохозяйственном институте, — но он не пошел на это и до сих пор рад, что тогда не уступил ей: Арне вышел и так очень удачным!

Как давно это было! Точно целый мир отделял его от тех дней. Может, оттого, что годы, прожитые с тех пор, были чересчур богаты впечатлениями? Вчера он не колеблясь ответил бы да; сегодня он не знал, что ответить.

Внизу, далеко на юг, лежал хутор дяди. На коньке крыши еще виднелись обломки старого ветродвигателя, который и тогда не работал. День стал клониться к вечеру, и Йенс поднялся и зашагал к хутору.

Когда он вошел во двор, дядюшка Масс кормил птицу. Прямо удивительно, как он похож на старика Эббе, хотя они только двоюродные, — то же гладковыбритое выразительное лицо, та же седая грива волос, озабоченное выражение рта, худая, слегка сутулая фигура. Нужно очень хорошо знать обоих, чтобы их не спутать. Все виды пернатых, какие только были во дворе, — утки, куры, гуси, два-три сердитых индюка, так тесно обступили дядюшку Масса, что он не мог сделать и шагу. Голуби, которым в этой тесноте никак не удавалось добраться до рассыпанного на земле корма, сидели у него на плечах и на голове и, спускаясь по руке, в которой он держал миску, клевали из нее. Старик почти весь был закрыт живыми, трепещущими крыльями. Когда Йенс Воруп ездил с Марией в Виборг, он видел там в соборе Картины Иоакима Сковгора; теперь он вспомнил об этом и подумал, что так же, как дядя Масс, должен был понимать животных и Адам в раю до грехопадения.

Йенс Воруп не умел так с ними обходиться, никогда птицы не шли к нему с таким доверием, — будто они знали, для какой цели он их откармливает и холит. Здесь же сразу было видно, что не польза хозяина играет решающую роль, — достаточно было взглянуть на то, как щедро он кормит их, хотя сразу было видно, что большинство кур уже вышло из того возраста, когда они лучше всего несутся.

Это впечатление еще усилилось, когда он вечером сидел в комнате за ужином. Батрак, тоже старик, заменявший постоянного работника на этом довольно большом хуторе, как раз поил лошадей. Это были все сплошь клячи, которые медленно ковыляли по мощенному камнями двору и пили с таким спокойствием, словно их души уже находились в лучшем мире. Кляча за клячей, напившись, отходила от колоды, просовывала голову в открытое окно и тянулась к столу, за которым ужинали дядя Масс и Йенс Воруп. От дряхлости лошади даже не могли напиться как следует, и последний глоток вытекал обратно вместе со слюной прямо на стол; но они охотно ели из рук дяди Масса, и когда он начинал их уговаривать, они закрывали глаза и с блаженным выражением покачивали головами. Места хватало только для одной, однако остальные словно в полудремоте терпеливо стояли под окном, ожидая очереди.

— Да у тебя тут настоящая коллекция россинантов! — шутливо заметил Йенс Воруп. — Почему ты их не продашь колбаснику, пока они еще в цене? Ты мог бы даже получить в обмен более молодых, и это ничего бы тебе не стоило.

Дядя Масс посмотрел на него с таким недоумением, словно не мог даже понять, о чем племянник говорит.

— Нет, на это я не решусь, — наконец ответил он. Правда, дельным хозяином старик никогда не был, — и тут сказалось слишком большое сходство с двоюродным братом, Эббе Фискером. Дядя Масс уже много лет вдовел; может быть, ранняя смерть жены и была одной из причин, лишивших его энергии. Особо предприимчивым он никогда не был, но до того как разразилась война, он сидел на своем хуторе, жил честно, в достатке, никогда никого не обижал и сам ни в чем не нуждался. Теперь, во время войны, все разладилось; на плечи крестьянина, который, подобно ему, производил все главным образом для собственных потребностей, военные годы с их налогами и высокими ценами легли тяжелым бременем. Он очень устал и охотно продал бы хутор, но он ведь не из тех, кто умеет выгодно спекулировать, поэтому нечего и надеяться на то, что в случае продажи ему останется хотя бы немного.

Йенс Воруп смотрел на дело вовсе не так мрачно.

— Продать в наши дни совсем нетрудно, — сказал он, — чуть не каждый готов купить хутор.

Ему очень хотелось помочь старику, и вот он сидел и высчитывал. Земли у Масса свыше двухсот тонн — частью пустошь, частью хорошие пашни и великолепные луга. В общем отличный хутор, его ценность гораздо значительнее, чем старик думает. Правда, скота маловато и агротехника отстает, но это не так страшно.

— Сколько же тебе нужно выручить, чтобы хватило на прожитье? — спросил Йенс Воруп.

— Я считаю, что тысяч двадцать пять. Тогда я смог бы переехать в Хернинг, где живет моя дочь; может быть, я у нее и поселюсь, — торжественно ответил старик.

— Двадцать пять тысяч по нынешним временам не бог весть что. Жизнь-то ведь дорога, дядя Масс!

— Я человек скромный, мне много не нужно!

Голос старика дрожал. Мысль о возможной продаже его совсем расстроила.

— Ладно! Я готов рискнуть и приобрести хутор на этих условиях; двадцать пять тысяч наличными — кроме долгов, которые висят на нем. По рукам, что ли?

Они ударили по рукам. Йенс Воруп составил соглашение, а старик подписал.

— Деньги можешь получить через два-три дня, — сказал Йенс, — я переведу их на банк в Хернинге, а он тебя известит. Это самое простое.

Йенс Воруп лег в постель с приятным сознанием совершенного им бескорыстного поступка. И так хорошо было у него на душе, как давно не бывало. Правда, предприятие это довольно рискованное, и в связи с покупкой в голове возникали всякие мысли, но Йенс гнал их прочь: ему хотелось так и заснуть в этом необычном настроении, в котором он был сегодня вечером.

Тем тщательнее пришлось ему все это обдумывать, когда он на другой день возвращался домой. Теперь он понял совершенно ясно, что вчера вечером совершил отчаянную глупость: нет ни малейшей надежды на то, чтобы вернуть эти деньги; у дяди одних долгов на пятьдесят тысяч. Значит, придется выколотить из хутора семьдесят пять тысяч. Немыслимо!

Для этого нужно сначала поставить на ноги все хозяйство, а на это потребуются время и деньги. И все-таки иного выхода нет, если Йенс не хочет за свою доброту попасть в неприятную историю. Значит, остается одно — самыми простыми и радикальными мерами придать владению возможно приличный вид, «причесать» его, как выражаются специалисты этого дела, и потом, забрав побольше ссуд, соблазнить покупателя продолжительной рассрочкой, взяв с него как можно меньше наличными.

Еще хорошо, что ипотеки такие давние: как только хутор примет хоть сколько-нибудь приличный вид, можно будет уплатить по ним и получить новые.

Постепенно Йенс Воруп обрел обычное равновесие. В общем все не так уж страшно, даже не исключено, что он на этом кое-что заработает.

— Где же ты был так долго? — "спросила Мария, когда он поздно вечером вернулся, наконец, домой и они сели ужинать. Пришлось выспрашивать у него, сам он ничего не рассказывал, а накинулся на еду, точно не ел целую вечность.

— Да вот угадай-ка! — сказал он, обгладывая холодную утиную ножку.

— Лучше уж ты сам расскажи, — отозвалась Мария. — У меня нехватит воображения, чтобы представить себе все твои дела.

В ее голосе прозвучала ревность или, быть может, раздражение оттого, что пришлось скучать дома одной.

— Тогда садись рядышком со мной, мать, — сказал Йенс и пододвинул стул. — Только дома и поешь с аппетитом, ты у меня мастерица, Мария.

Она села рядом с мужем и стала смотреть, как он ест. Голоден он был, видно, как волк, вонзал белые зубы в мясо и энергично откусывал.

— Ну, отец, и оголодал же ты! — заметила Мария, влюбленно поглядывая на него.

— Да, я сегодня с утра еще почти ничего не ел. Сначала тащился степью, а потом трясся целый день в поезде.

— Значит, ты был где-то очень далеко?

— Говорю тебе, на пустоши возле Хернинга! И угадай у кого? У дяди Масса!

— Да? Вон что! — Она, видимо, была изумлена; по ее тону Йенс понял, что она тоже с удовольствием побывала бы у дяди. — Значит, вот кого ты навестил! Ну и ну!

— Я купил у него хутор.

— Да что ты, Йенс! Я и не знала, что он продает. Он так любил свой хутор. Что это вдруг на него нашло?.. Послушай, а не ты его уговорил?

— Мне и уговаривать не пришлось, — отозвался Йенс Воруп, слегка обиженный. — Он, видно, всем этим хозяйством сыт по горло! Дядя ведь стар стал.

— А останется ему после продажи достаточно, чтобы он мог прожить?

— Он получит двадцать пять тысяч чистоганом. По-моему, денежки неплохие.

— Откуда же ты их возьмешь?

— Из банка, мать. На что же тогда и банк? — рассмеялся Йенс Воруп.

— Ну, ты же понимаешь, что я имею в виду, нечего из меня дурочку строить... Хорошо, банк тебе даст, но в один прекрасный день их возвращать придется.

Нет, на самом деле Мария была вовсе не так глупа, как она прикидывалась. Она опять почувствовала недоверие к мужу, поэтому и расспрашивала так настойчиво. А он и не возражал против того, чтобы раскрыть свои карты; ему было неприятно только, что она не доверяет ему именно сейчас, когда он имел в виду благо старика и рисковал многим.

— Право же, я не собираюсь надувать дядю Масса, если ты этого опасаешься- И действовал я с лучшими намерениями... Мне кажется, ты должна, наконец, понять, что твое недоверие меня оскорбляет.

Мария пожалела о своих словах.

— Прости меня, Йенс, — сказала она.

— Нет, прощения тебе просить нечего, но сделай мне удовольствие, выслушай до конца, прежде чем делать выводы. Итак, я купил владение дяди Масса с долгом в пятьдесят тысяч, — это выходит семьдесят пять тысяч. Значит, речь идет о двадцати пяти тысячах, которые наш банк должен завтра перевести ему на банк в Хернинге. Понимаешь? Мне хочется, чтобы ты все это поняла до конца. Конечно, банк только авансирует, нужно, чтобы эти деньги как можно скорее вернулись, мы или должны найти покупателя, который даст семьдесят пять тысяч, или...

— Теперь я понимаю, — прервала его Мария; ей было приятно, что он сказал «мы».

— Нет, ты слушай дальше! Или мы пока оставим хутор себе и внесем долг в банк после продажи урожая и скота. Правда, покрыть такую сумму будет трудновато, зато дядя Масс во всяком случае теперь обеспечен.

— Но если все из хутора выкачать, продать его будет еще труднее...

— Ты права, мать. Из тебя все-таки мог бы выйти делец! Но суть в том, что ипотеки почти погашены, на худой конец можно заплатить по ним и получить еще.

— Под пустой хутор никаких ссуд не получишь.

— Можно туда перевести кое-какую скотину и вообще...

— А деньги пойдут дяде Массу?

— Конечно, нет. Пойми же, они ведь нам нужны, чтобы выкрутиться.

Это Марии совсем не понравилось.

— Мы не можем наживаться за счет дяди Масса!

— О наживе тут и речи не может быть, Мария, — а если останется какой-нибудь маленький излишек, то уж никак не за его счет.

— Да, Йенс, но ведь в конце концов ипотеки погасил он, это его сбережения.

Йенс Воруп уже набросал на скатерти ряды цифр, намереваясь сделать подсчет, но после слов жены отшвырнул карандаш.

— Господи! Повторяю тебе, он понятия не имеет о том, погашены ипотеки полностью, или частично, или совсем не погашены. Старики крестьяне именно так покупают и продают. Они копят деньги, а в один прекрасный день является какой-нибудь молодчик, разбивает копилку и кладет себе в карман их сбережения.

Мария все поняла, но выражение «кладет себе в карман» ей не понравилось. Казалось, Йенс этим ставит себя на одну доску с так называемыми «молодчиками». То, о чем говорил муж, было крайне нечестно, и в былые времена такое поведение решительно осуждалось.

— Но ты-то, надеюсь, не станешь посягать на чужую копилку? — спросила она озабоченно.

Йенс Воруп рассмеялся:

— Я могу тебе открыть тайну! По крайней мере семнадцать процентов всех хуторов Дании — это почти одна пятая — за последний год сменили владельцев. Я недавно прочел об этом в статистическом отчете, — спокойно добавил он.

 

XII

Нильсу Фискеру не удалось достать для Сэрена Йепсена ссуду под его дом — уж очень в этом хозяйстве все было мало и убого, а теперь не такие времена, чтобы хлопотать из пустяков. Пришлось старому ветерану удовольствоваться русской лошадкой и отказаться от мечты о второй лошади, а следовательно, и от возможности возить других крестьян или давать им внаем своих лошадей. Однако обычного юмора старик из-за этого не утратил, не лишился и мужества.

Когда Нильс Фискер приехал, чтобы сообщить ему неприятную новость, Сэрен был на торфяном болоте: стоял по колени в воде и копал торф.

Нильс Фискер упрекнул его за такое легкомыслие.

— Подумай, ведь ты же старик! — сказал он.

— И все-таки тут работают люди даже постарше меня, — упрямо заявил Сэрен и указал на других рабочих, — вот тому, к примеру, уже восемьдесят три стукнуло, а та вон женщина — скоро родит, и все-таки приходится ей гнуть спину и стоять в холодной воде, да и ее дочерям-подросткам тоже. Тут у тебя метрики не спрашивают, понимаешь? Тут, чорт возьми, нужно нажимать, пока не сдохнешь. У нас здесь, на пустоши, и выбора другого нет, раз не хочешь околеть с голоду. Продавать нам нечего, а коли нечего, так, видно, мы прокляты богом еще на земле. Я вот было думал, когда начал тут копаться в болоте, заработать на какую-никакую лошаденку, а подрядчик взял да поденную плату так сбавил, что почти ничего не получаешь! Видишь, все молодые, крепкие рабочие ушли, остались только старые — им некуда податься, коли не хотят умереть голодной смертью.

Вдруг старик замолчал.

— Вон надзор идет, — прошептал он. — Лучше уходи-ка, а то меня и рассчитать могут. Пойди к нам в дом, моя жена угостит тебя чашкой овсяного кофе; я отпрашиваться не смею. — Он снова наклонился над канавой и принялся за работу.

Месяца через полтора к Нильсу Фискеру пришел какой-то человек и сообщил, что Сэрен Йепсен болен и очень хотел бы с ним поговорить. Когда Нильс приехал, старый ветеран метался в бреду: ему казалось, что он бьется с пруссаками и те его теснят; его исхудавшее тело пылало в жару. Вдруг он устремил свой взгляд на Нильса Фискера.

— Все-таки приехал, — простонал он и благодарно протянул руку. — Это с твоей стороны очень хорошо. Видно, чорт меня раздери, придется мне отправиться на тот свет. — Он закрыл глаза, но руки Нильса не выпускал; из горла и груди вырывались хрипы, крупное адамово яблоко ходило ходуном, дышал он прерывисто. Слышно было, как за стеной жужжит прялка Малене; она попросила соседку ходить за мужем, чтобы это не мешало ее работе.

— Должно быть, воспаление легких, — сказал Нильс Фискер топотом соседке. — Нельзя ли запрячь лошадь и поехать за доктором?

В эту минуту Сэрен Йепсен открыл глаза.

— Можешь не беспокоиться, — сказал он, — мое дело кончено. Я умру завтра на заре. Но если ты хочешь сделать мне одолжение, побудь со мной, — мне последнюю ночь не хотелось бы оставаться одному.

Речь его была то совершенно здравой, то им снова овладевали бредовые видения.

— Но я же выполнил свой долг! — стонал он. Нильс Фискер устроился на ночь в плетеном кресле, придвинул его вплотную к стене, чтобы опереться об нее головой, и решил не зажигать свет: от света больной становился беспокойнее. Нильс слышал, как за стеною укладывалась в постель Малене; она даже не пришла проведать мужа. Вот уж поистине равнодушная женщина!

Нильс сидел в темноте, прислушиваясь к дыханью больного, время от времени повертывая ему набок голову, чтобы его не душила мокрота, и отдавался тому странному двойственному чувству, которое овладевает здоровым человеком, когда он находится в одной комнате со смертью. Ему не было ни страшно, ни жутко; он мог бы так же сидеть у колыбели. Незаметно для себя, он тоже забылся, а когда на рассвете открыл глаза, Сэрен был мертв.

И хорошо, что старик перестал мучиться! Нильс придал телу старого батрака спокойное положение и закрыл ему глаза, потом разбудил соседку и сообщил о свершившемся. Проститься с Малене он не мог заставить себя и при первом солнечном луче зашагал по пустоши, направляясь домой.

Внизу, на торфяном болоте, работа уже началась, и Нильс Фискер невольно вспомнил слова, которыми обмолвился Сэрен Йепсен, когда Нильс в последний раз был у него, и которые теперь повторила соседка: «Здесь, на пустоши, война пожирает нас, маленьких людей!»

Да, и с какой жадностью пожирала! Но в этом и заключалась ее задача. Точно раковая опухоль, точно чахотка, война пожирала, разрушала, губила! Далеко простерла она свою костлявую руку, до самой ютландской степи, чтобы схватить изможденное тело Сэрена Йепсена. Но у нее и так было много пищи! По статистическим данным, она пожирала ежедневно десять тысяч молодых, сильных мужчин. И коней в стране почти не осталось — косяками в тысячу голов гнали их на юг, чтобы там с помощью пуль и гранат превратить в фарш. Старые, изработавшиеся коняги, которых раньше хозяева кормили из милости, давно уже стали цениться на вес золота, — теперь и молодняк пошел туда же, и по бешеным ценам.

«Мясорубка, которой люди приносят в жертву свое тело — в дар безумию», — так отозвался о войне пастор Вро, охваченный отчаянием. Безумие, да! Люди или разум потеряли, или это было дьявольским наваждением? Говорят — «война», но ведь война — это прежде всего люди! Или Европа одряхлела и ее нужно уничтожить? Или война — это извращенное сладострастие старика, который хочет все утащить с собою в бездну, чувствуя приближение своей гибели? Правда, за последние десятилетия Европа дала немного, почти все встававшие перед ней задачи она, как слишком трудные, оставила нерешенными. Зато теперь она действовала! Единомыслие, которое никак не проявлялось, когда предстояло что-либо строить, было теперь налицо и прямо-таки в пугающих размерах: при виде смерти и разрушения человечество старого мира, расщепленное на отдельные особи, снова осознало себя как единство. Удивительно, до ужаса удивительно, как они вцеплялись друг в друга, эти так называемые враги, отвечали атакой на атаку, изобретением на изобретение и выполняли разрушительные процессы с точностью механизма! То/ что возводилось веками, было разгромлено в какие-нибудь три года.

Истощение продолжалось. Война пожирала плоды, когда они еще были в завязи. Как в Германии она, согласно сообщениям, хватала мальчиков со школьной скамьи, так ока хватала здесь животных, которые еще не успели вырасти, хлеба на полях, которые еще не созрели, — она захватывала все. И не только ландшафт, само бытие стало опустошенным. Все зримое и все незримое исчезало в этом ненасытном чреве. Чудовище с его неутолимым, жгучим голодом пожирало радость жизни, убивало людские чувства и опустошало души, оставляя им одну ненасытную жадность. Даже бедность была на некоторое время проглочена войной — пошла, так сказать, впридачу ко всему прочему. Но это произошло в вихре наступления. Теперь война снова выблевала ее — единственное, чего она пока не смогла переварить. И не только здесь, на торфяном болоте, маленькие люди были опять поставлены на место; повсюду начал снова водворяться «порядок», должное соотношение между «верхами» и «низами». Война стала буднями — и поэтому принялась отчасти пожирать самое себя!

В душах все угасло. В стране было невозможно вызвать к жизни какое-нибудь чувство «за» или «против» войны; даже враждующие партии давно перестали что-либо отстаивать, — казалось, они только все глубже вгрызаются друг в друга, точно волки, которых уже нельзя удержать. Европа напоминала прокаженного старца, который нарочно расчесывает свои гнойные язвы. Чудовищная мясорубка продолжала перемалывать мясо и кости с ужасающей точностью, но через нее уже не проскальзывало ни одно человеческое чувство — может быть оттого, что их уже не существовало. И все меньше золота перепадало людям, которые не были дельцами. Поток золота, которое до сих пор не пахло ни кровью, ни любовью к ближнему, вообще оскудел. Даже самая одряхлевшая кошка все-таки падает на лапы, и, казалось, старый мир, даже во время битвы не на жизнь, а на смерть, знает, как вернуть в свое русло тот золотой поток, которому он больше всего был обязан жизнью.

У Нильса Фискера был свой взгляд на войну и ее причины. Он считал ее совершенно естественным результатом либерализма, неизбежным и последним аргументом в свободной игре сил. Отец был прав: в эпоху, которая хвасталась тем, что провозгласила своим лозунгом древнее изречение «один против всех, все против одного», ответом на этот лозунг могла быть только мировая война.

Если б она действительно оказалась последним аргументом старого общества! Нильс Фискер искренне желал этого и не сомневался, что так оно и будет. Раз уж настали такие «сумерки богов», возврата к старым идеям и методам не может быть. Старое должно было само подрубить свои корни, должны быть созданы новое небо и новая земля. Весь вопрос в том, сколько людей ради этого обречено погибнуть. Заражена ли распадом вся Европа, в том числе и низший класс, или именно на его основе должен быть построен новый мир? Кончилась ли культурная миссия Запада? И правы ли те, кто утверждает, что новая эпоха родится на Востоке, где в людях заложено стремление к солидарности? В конечном счете это имело второстепенное значение, только бы человеческое начало в человеке осталось невредимым. Не цвет кожи имел значение для Нильса Фискера, а само человеческое сердце.

Он вернулся домой под вечер. Петра сидела с рукодельем у садовой калитки и ждала его. Казалось, она уже давно сидит так и ждет. Ах, какой маленькой и одинокой она могла выглядеть — прямо покинутый птенчик! И Нильс взял ее на руки и донес до самой Хижины на Бугорке.

— У меня есть для тебя сюрприз, — сказала Петра и дала ему письмо, на котором был штемпель издательства; она ждала, переминаясь с ноги на ногу, пока он вскрыл письмо и пробежал его глазами.

— Я уже чую, они хотят получить твой роман, — сказала она.

Нильс сердито бросил письмо на стол.

— Еще бы не хотят! Но у них нет бумаги и они просят меня подождать с изданием, пока не кончится война. Ну вот, роман принят... Хочешь, пойдем вниз, к старикам? Нужно сказать отцу, что Сэрен Йепсен умер.

— Знаешь, вчера здесь был Андерс Нэррегор, хотел повидать тебя. Вот исхудал! Он рассказывал, что на его место хотят выдвинуть кандидатуру Йенса. Он, видимо, собирался говорить с тобой о политике, — рассказывала Петра, когда они спускались.

— Ну, тогда он наверняка еще раз придет! — заметил Нильс смеясь. — Видно, хочет все-таки выставить свою кандидатуру. Ну и пусть их передерутся, тогда мандат получим мы!

— А жалко его, — заметила Петра. Нильс пожал плечами.

Старик Эббе был печален, война разоряла и его. Весть о смерти Сэрена Йепсена потрясла старика.

— Редкий был человек, — прошептал он. — Мне очень хотелось бы проводить его в последний путь, если ты поедешь со мной, Нильс. В городе мы раздобудем какой-нибудь экипаж...

В Хутор на Ключах ни отец, ни сын не хотели обращаться.

— И пастору стало хуже, — сказал старик Эббе. — Да, самым лучшим людям уже не под силу выносить ужас, который происходит во всем мире, а мерзавцы чувствуют себя как рыба в воде!

Оба умолкли, и каждый понимал, о ком сейчас вспомнилось с особой горечью в сердце.

 

XIII

Узкая и обычно мало наезженная дорога между Хутором на Ключах и «Тихим уголком» теперь совсем заросла травой. Ни старик Эббе, ни жена Нильса, ни сам Нильс на хуторе больше не появлялись, они даже упоминали о нем с неохотой. Редко стала бывать в «Тихом уголке» и Мария. На Бугорок она не заглядывала, но если у нее бывало дело в деревне, то стариков все же навещала: было как-то стыдно не зайти. Однако она вечно спешила, а удерживать ее никто не удерживал. Точно у нее вдруг из памяти вылетело все, что когда-то связывало ее с родными. С другой стороны, конечно, хорошо, что она от мужа не отступается, делит с ним и радость и горе.

Нужно сказать к ее чести, она старалась итти в ногу с веком. Когда купили автомобиль, она окончила в Фьордбю курсы для шоферов и теперь часто сама водила машину, но езда по улицам все-таки смущала ее. Чаще всего ее видели вместе с этим ученым немцем, который приехал по случаю основания акционерного общества и пока, должно быть, не помышлял об отъезде. Ему следовало получить за передачу патента весьма солидную сумму, поэтому Йенсу Ворупу пришлось много возиться с организацией акционерного общества. Конъюнктура несколько ухудшилась, и он немало поездил, прежде чем все утряслось. В Эстер-Вестере и в окрестностях оказалось слишком мало смелых людей, готовых рискнуть. Подходящим человеком был бы, конечно, Ханс Нильсен, но он еще весной вместе со своей консервной фабрикой перекочевал в столицу.

Когда дело начало разрастаться, ему здесь стало тесно, а может быть, сыграло роль и желание убраться подальше, от своего прошлого. Ходили слухи, что его прочат в Центральное управление по экспорту продовольствия в Германию: правительство предполагало создать такое общество. А уж по этой части он знаток, ничего не скажешь!

Но, наконец, все устроилось. Йенс Воруп вернулся домой с двадцатью пятью тысячами в кармане — первой пор-цией из тех ста тысяч крон, которые предстояло отдать за патент. Доктор Ланге написал расписку в получении первой суммы и мог теперь уехать. Хорошо, что можно было, наконец, выпроводить его отсюда. Если даже и не ревнуешь, то все же не очень приятно иметь у себя в доме постороннего мужчину, который катается с твоей собственной женой, а сам ты вынужден разъезжать по делам. К тому же у доктора была этакая особая манера обращаться с женщинами, которая Йенсу Ворупу совсем не нравилась. Он называл Марию «сударыня» и прикладывался к ручке, а Мария, по глупости, и растаяла. Но хуже всего было то, что он вбил ей в голову невесть какие бредни. Гость упорно называл их хутор поместьем и однажды сказал Йенсу Ворупу:

— Почему вы не держите верховых лошадей? Ваша жена была бы в седле очень эффектна.

От таких речей у любой бабы голова закружится!

Но теперь он уехал, и все было в порядке. Изобретение осталось здесь, — а это главное. Эстер-Вестерский банк учредил акционерное общество и назначил Йенса Ворупа директором, а связанный с ними банк в столице взял на себя выпуск акций. Правда, было не так-то легко найти людей, готовых подписаться на акции новых предприятий, особенно если вопрос шел о том, чтобы выложить на стол наличные, поэтому организаторы, желая поскорее начать дело, устроили так, что при подписке уплачивалась лишь одна пятая номинальной стоимости акций, остальное предполагалось взыскивать лишь в крайнем случае, — но это едва ли понадобится, ведь дело слишком бесспорное! Можно было сказать с уверенностью, что каждый крестьянин, живущий в деревне, станет клиентом подобного предприятия. Бедные кузнецы! Йенсу Ворупу их даже жалко стало. Но уж очень много они о себе воображают! Такому человеку, например, как кузнец Даль, всюду почет. Правда, он уже теперь не социалист — его дела идут для этого слишком хорошо, — но скандалистом он все равно остался. А банка в Эстер-Вестере он знать не хочет: это, видите ли, недостаточно почетно для него!

Итак, Йенс Воруп был теперь основателем и руководителем крупного акционерного общества, и к тому же такого, о котором должны были скоро всюду заговорить! Банку пришлось добавить пять тысяч крон, чтобы первый взнос доктору Ланге был полностью выплачен. В виде возмещения банк получил значительную часть этих акций; причем, как только они поднимутся, предполагалось выбросить их на рынок, чтобы из прибыли окончательно рассчитаться с изобретателем. Йенс Воруп был занят с утра до вечера. Получив половину денег, доктор Ланге должен был передать акционерному обществу свою таинственную жидкость, а также указание, как ею пользоваться, и тогда можно было уже приступать к вербовке клиентов среди тех крестьян, у кого были лошади. А после выплаты всей суммы обществу предстояло получить в руки и самый рецепт изготовления тинктуры, или как она там называется, стать независимым от фабрики в Германии и на свой страх и риск начать изготовление волшебного средства, — значит надо было стараться во-всю.

Йенс Воруп находился в каком-то восторженном состоянии. Какими ничтожными казались ему все его предшествующие операции в сравнении с тем сказочным богатством, которое ему сулило это изобретение: ведь его значение для будущего было просто неизмеримо! Он чувствовал себя прямо-таки благодетелем общества: разве не он познакомился с этим Ланге и не он оценил сразу же все перспективы, которые открывало его изобретение? Разве новое предприятие не основано именно здесь, в его родной округе? Не окажись Йенс Воруп тогда в столице, ничего бы этого не было. Вот вам лучшее доказательство того, что нельзя вечно торчать дома, сиднем сидеть на одном месте и терять драгоценное время!

Его заветная мечта исполнилась: он стал основателем совершенно нового дела! Фабрика будет построена здесь, в Эстер-Вестере, и принесет пользу местному населению. Йенс уже придумывал название для нее, которое прославило бы Эстер-Вестер на всю страну. Каким ничтожным представлялась ему, в сравнении с этим, хотя бы скупка хуторов и все, чем он занимался до сих пор. Когда участвуешь во всяких промышленных и пароходных компаниях — это всегда игра более или менее втемную, а тут любой крестьянин может сам проверить ценность изобретения. Что такое подковы, каждый знает на собственном, и притом горьком, опыте и знает, чего стоит из года в год ковать лошадей!

Чем скорее удастся выплатить второй взнос, тем раньше окажется в их руках волшебная жидкость, вызывающая отвердение копыт, и они могут начать ее производство. А так как банк в настоящее время был несколько стеснен в средствах, Йенс Воруп решил поскорее взять новую ссуду под хутор дяди Масса. Урожай и живой инвентарь хутора он уже продал, и вырученные деньги пошли на погашение его части в первом взносе доктору Ланге. Теперь следовало спешно придать всему хозяйству приличный вид и поддерживать его до тех пор, пока там не побывают оценщики из кредитного общества. О том, чтобы вложить какой-то реальный труд в этот хутор, не могло быть и речи, но сейчас кредитные учреждения смотрели на многое сквозь пальцы. Йенс Воруп уговорил одного своего друга, торговца скотом, поставить — до оформления ссуды — в хлева и конюшни побольше коров и лошадей. С юридической точки зрения этого, конечно, делать не полагалось, но так поступали все; а поскольку цены на хутора неизменно росли, никто при этом ничем не рисковал.

Йенс Воруп получил деньги, и теперь можно было действовать дальше; с чувством большого облегчения он внес в банк взятую им сумму, чтобы можно было потом ею снова воспользоваться.

— Они скоро мне опять понадобятся, — предупредил он. — Я нашел для них массовое применение.

— Акции здорово поднялись, — заявил директор банка. — Когда они дойдут до ста пятидесяти, я предлагаю как можно скорее их распродать, на них большой спрос.

Йенс Воруп считал, что это все равно что отдать их даром. Но раз деньги нужны — ничего не поделаешь!

— Нужно бы попридержать их, — сказал он. — Когда мы получим эту жидкость, они сразу еще поднимутся.

Воруп очень волновался: в эти дни как раз началось решающее весеннее наступление немцев, и из Германии через границу проникали только весьма скудные сведения. Наконец фабрика во Фрейбурге сообщила, что не может выслать средство для копыт, пока продолжается война. Немецкое военное командование не разрешает, чтобы хоть один грамм этого препарата, который так важен для страны в ее гигантской борьбе, был передан за границу. Но если акционерное общество в состоянии выплатить остальные пятьдесят тысяч крон, ему тотчас, согласно договору, будет препровожден секрет препарата, и оно сможет само приступить к его изготовлению.

Когда пришло это письмо, кое-кто стал ворчать, было произнесено даже слово «надувательство». Но Йенс Воруп быстро справился с возникшим было недоверием: к извещению были приложены убедительнейшие документы от столь высоких инстанций, что усомниться в них — значило бы просто оскорбить дружественную державу. Доктор Ланге ведь не из тех, кто бросает слова на ветер.

— Я руку даю на отсеченье, что он глубоко порядочный человек, — заявил Йенс Воруп и тотчас принялся мобилизовать оставшуюся сумму. Ему помогло то, что как раз в эти дни фабрика в Шварцвальде прислала фото и каталог с хвалебными отзывами об изобретении Ланге, и этим Йенс заткнул рот людям, которые подняли было шум и потребовали, чтобы выплата была сейчас же приостановлена, дело расследовано и обо всем доведено до сведения полиции.

— Ситуация же совершенно ясна! — доказывал Воруп. — При тех событиях, которые происходят в Германии, немцев нельзя винить за то, что они не хотят так, здорово живешь, отдавать за границу свое железо или то, что заменяет его.

Победили благоразумные сторонники Йенса Ворупа; было решено как можно скорее переслать оставшуюся сумму долга и приступить к производству.

Но, увы, в правлении не было единодушия. Пошли слушки, что-де акционерное общество испытывает затруднения; и ряд акционеров, которые уже подписались на акции, но еще не внесли свой пай, передумали и от уплаты уклонились. Судиться по этому поводу общество не хотело, чтобы не бросать тень на предприятие, которое еще не успело родиться. Нужная сумма под залог Хутора на Ключах была получена от связанного с ним банка в столице, и оставшиеся к уплате деньги высланы Ланге.

Однажды, уже под вечер, на хуторе появился неожиданный гость — хуторянин Воллесен. Йенс Воруп решил, что тот захотел просто проведать его, но оказалось, что Воллесен приехал из Фьордбю в наемном экипаже. И Мария решила, что это неспроста.

— У тебя нет случайно лишних пяти тысчонок? — спросил гость, когда они сидели за кофе, и украдкой подмигнул Ворупу.

Нет, пяти тысяч у Йенса Ворупа не оказалось.

— Но я могу тебе достать их, — сказал он, — у нас в банке как раз есть сейчас такая сумма.

— Ах, чорт вас забери! Это у вас столько денег лежит в кассе в субботу вечером? — И Воллесен удивленно посмотрел на него.

— Да, это, конечно, неправильно, но директору пришлось сегодня уехать, и потом у нас ведь отличный несгораемый шкаф.

— Вон что! Да ведь все равно, директор уехал!

— Ключи от банка и от шкафа у меня в кармане, — с гордостью сказал Йенс Воруп. — Я сейчас сяду в машину и мигом слетаю за деньгами. А жена пока займет тебя.

Марией овладела тревога. Она слышала всякие разговоры насчет Воллесена, и даже от Йенса, но его самого видела впервые; и сейчас он ей показался таким страшным, что хотелось закричать. Необходимо было заняться чем-нибудь, чтобы сохранить самообладание, и она для вида стала прибирать в комнате, а «могучий» Воллесен, как его называли, придавая этому двойной смысл, усердно барабанил по столу и вращал глазами.

Йенс Воруп вернулся через несколько минут. Как только он вошел, зоркие, умные глаза Воллесена словно приковались к нему; плечистый, рослый хуторянин сидел, тихонько посвистывая и отбивая такт ногою, но Воруп не начинал разговор.

— Что ж, или ключи не подошли? — нетерпеливо спросил Воллесен.

— Оказывается, директор был после закрытия банка и взял три тысячи крон, — смущенно пояснил Йенс Воруп.

— Значит, только две? — сказал Воллесен и, не оборачиваясь, протянул через плечо руку за деньгами.

— Да нет... оказывается, две тысячи взял еще председатель потребительского общества... Он вчера поехал в Копенгаген.

— Ах чорт!.. — Воллесен оттолкнулся обеими руками от стола и, опешив, посмотрел в растерянное лицо Ворупа. — Разве и у него есть ключ от банка и от... кассы?

Йенс Воруп кивнул:

— Банк ведь помещается в доме потребительского общества, это тоже хорошая клиентура... Ну, и вообще... оба вполне надежные люди. Они оставили в кассе в качестве гарантии свои именные расписки.

— Ну, тогда, конечно, другое дело! — В голосе гостя звучало неподдельное удивление по поводу столь деловой предусмотрительности и четкости. — Но осмелюсь... осмелюсь спросить: а еще у кого-нибудь есть ключи от банка и от... несгораемого шкафа? — И он с глупо-недоумевающим видом посмотрел на Йенса Ворупа. Никто не умел прикинуться таким болваном, как Воллесен, когда ему хотелось поехидничать. — Разве... разве каждому служащему дают на руки ключ от банка... и от кассы? Значит, тогда и я...

Йенс Воруп, улыбаясь, покачал головой. Воллесен встал.

— А теперь я тебе вот что скажу, голубчик! — начал он и хлопнул Йенса Ворупа по плечу. — Прочитай-ка молитву и садись за свой баланс. Да, смотри, поскорее. А потом займись ты своими полями, они у тебя совсем загажены: не успеешь опомниться, как придется крестьянину опять своим крестьянским трудом жить. Смотри, распутай поскорее свои дела. Да какой ты делец, чорт тебя раздери! Как был сопляком, когда я с тобой познакомился, так им и остался! Твоя женка так глядит на меня, точно я людоед. Но я тебе подножки давать не хочу, хотя ты слова своего и не сдержал. Я забираю твой автомобиль, и мы с тобою квиты. Надеюсь, за него уплачено.

С Марией Воллесен простился за руку:

— Ну, всего хорошего, милая фру, извините, что побеспокоил... Ты можешь мне сейчас же отдать и документы на машину, — обратился он к Йенсу.

Они вместе вышли.

Когда Йенс Воруп вернулся и хотел пройти в свой кабинет, Мария остановила его; ей было не совсем понятно, что же произошло.

— Ты у него занимал деньги? — спросила она.

— Да, я совсем забыл! Неприятная история... — Йенс охотно прервал бы на этом свои объяснения, но Мария последовала за ним в кабинет.

— Выходит, у нас теперь нет машины? Так, что ли? — проговорила она.

— Суть не в этом! Я еще удачно от него отделался: никогда он на ней не вернет своих денег!

— Ну, а еще, что он еще говорил, Йенс? Что под этим кроется? Я боюсь его!

— Просто зависть разобрала, ничего больше и не кроется. Нет, тебе его бояться совершенно нечего, он добрый малый.

Да, наверно добрый, если все дело обстоит так, как он говорил. Самой машины, которой они теперь лишились, ей не жалко, хотя вышло это довольно-таки странно. И она вообще не против, если Воллесен окажется прав и крестьяне скоро опять будут жить, как полагается крестьянам. Пустой стала жизнь, с тех пор как началось все это новое! День шел за днем, не принеся никакого удовлетворения; и радости были уже не радостями, миновали — словно и не было их. Ничему не давали спокойно созреть — ни мыслям, ни плодам; отчаянная спешка и жадность заставляли снимать все плоды зелеными. Лишь бы скорее кончилась война!

Или хотя бы жизнь в стране стала опять нормальной!

 

XIV

В Дании снова наступила весна. Однако многие из тех, кто ждал ее с бьющимся сердцем и тревогой в крови, кто не мог спать по ночам от волнения, теперь едва замечали ее приход. Например, Йенс Воруп в этом году еще небрежнее, чем в прошлые годы, подготовил свою землю к весне; казалось, Хутор на Ключах и его хозяин все больше отдаляются друг от друга. Йенс Воруп стал очень беспокойным, то висел на телефоне, то внезапно мчался в банк, а потом еще куда-то.

Но тут вмешалась Мария. «Довольно! — решила она. — Хватит такой жизни!» Она помнила слова Воллесена и считала, что давно пора крестьянину снова стать крестьянином.

Во всяком случае, их хутор должен сделаться опять настоящей крестьянской усадьбой, пусть даже Марии самой придется для этого работать. Рабочую силу теперь можно было достать, и Мария наняла работников и поденщиков. Большое счастье, что удалось снова нанять их прежнего старшего работника, который служил у них до войны и хорошо знал их хозяйство, — он вернулся с разработки торфа и сам опять попросился к ним. Он мог почти во всем заменить Йенса Ворупа, настолько глубоко проникся его планами и усвоил его методы ведения сельского хозяйства.

От самого Йенса Ворупа ждать было нечего, он прямо помешался на своем акционерном обществе, и когда нужно было, его почти никогда не оказывалось под рукой. И вот Мария с помощью старшего работника стала сама вести все хозяйство хутора, а когда ей приходилось уж очень трудно, она обращалась к старику Эббе. В первый раз ей было нелегко пойти к нему; но отец ведь знал все поля вдоль и поперек — когда какое готово для обработки, и как с ним нужно обращаться, и как взять от него самое лучшее, что оно может дать.

Однажды, когда Йенс был дома, Мария серьезно поговорила с ним. И он поклялся ей во имя всего для него святого, что займется ликвидацией всех своих предприятий, которые сейчас на ходу. Он хотел сохранить за собой лишь руководство акционерным обществом — ведь это его любимое детище.

— Да я и так уже свертываюсь, мать, — ласково сказал он. — Но тут торопиться нельзя, иначе наверняка потеряешь. Если люди увидят, что ты продаешь по необходимости, они всегда сбавят цену.

Мария заметила, что в муже появилась какая-то кротость, что-то таксе, чего раньше никогда не чувствовалось. С тех пор как у них побывал Воллесен, Йенс уже больше не важничал. «Может быть, его дела идут не так уж гладко?» — думала она, но его уже ни о чем не расспрашивала; его предприятия перестали интересовать ее.

Однажды Йенс спросил Марию, как она отнесется к тому, чтобы продать его любимых лошадей и купить вместо них автомобиль? Ведь автомобиль гораздо практичнее — и едешь быстрее и, главное, обходится дешевле. Мария несколько удивилась, но против самой покупки не возражала. Однако время шло, а автомобиля вое не было, и тогда она заподозрила, что муж продал своих любимых лошадей, чтобы раздобыть денег.

Постепенно она убедилась, что есть в его жизни одно обстоятельство, которого он боится; и это каким-то образом связано с Андерсом Нэррегором, — уж слишком часто Йенс заводил разговор о бывшем депутате.

Предположение Йенса Ворупа относительно болезни Нэррегора оказалось правильным. Случайно — хотя иные утверждали, что это отнюдь не было случайностью, но что это . дело рук его политических противников, — в номере, который занимал Нэррегор в гостинице, было обнаружено около двадцати старых и новых дождевых зонтиков — урожай, собранный им за два месяца, пока продолжалась сессия ригсдага. За год он, вероятно, наворовал несколько сот зонтов/ И самое постыдное то, что он не пощадил даже собственности своих партийных единомышленников.

Поэтому его партия оставила его на произвол судьбы. Устроили так, чтобы он мог исчезнуть без шума. Сначала он-де должен быть взят под наблюдение в нервную клинику, через некоторое время ему разрешили вернуться домой и играть роль выздоравливающего, и, наконец, третьей ступенькой его ликвидации, как выразился Йенс Воруп, было заявление, что он по состоянию здоровья вернуться в ригсдаг не сможет.

Ни для кого не было тайной, что в преемники ему прочат Йенса Ворупа. Здесь, в родной округе, об этом скоро заговорили все, и Андерс Нэррегор вынужден был констатировать, что о причинах его ухода знают даже дети. То, что он находился в нервной клинике, ничего не меняло. Конечно, господа могут лечь в нервную клинику, коли они на руку нечисты и не хотят, чтобы их признали просто ворами. Но куда девать Андерса Нэррегора, оказавшегося клептоманом? И слово-то это не выговоришь! Ведь он простой крестьянин, хоть и нанимал для разъездов коляску, а теперь приходится ему опять привыкать к тому, что и люди в нем видят только крестьянина. Тот факт, что он заботился о своей выгоде, очень многие в Эстер-Вестере вполне понимали. Одно было непонятно: в такое время, когда, кажется, все само тебе в руки идет, только бери, — он не нашел ничего получше старых зонтиков!

Вот Йенс Воруп — тот понял, что к чему, и действовал совсем иначе! И Андерс Нэррегор теперь ходит чуть не в преступниках, бесится, злится, и бунтует, а Йенс Воруп сразу взял верный курс: все, до чего он ни коснется, превращается в золото или в почести! Поэтому не удивительно, что Андерс Нэррегор глаз не спускает с Йенса Ворупа, который выдавал себя за его друга, а за спиной строил козни и дал согласие баллотироваться вместо него. И нельзя требовать, чтобы Андерс Нэррегор испытывал к Йенсу Ворупу нежные чувства. Каждому ясно, отчего он выкрикивает всякие угрозы: «Подождите, кое-кто еще будет пойман с поличным!» Странно только, почему на Йенса Ворупа это так подействовало, что он даже как будто стал бояться Нэррегора...

Однажды в рабочей газете, выходившей в Фьордбю, появилась статья под заголовком «Придворные живодеры». Ничьи имена названы не были, но статью можно было рассматривать как предостережение местным деятелям. На Хуторе на Ключах этой газеты не выписывали, но редакция послала Йенсу Ворупу соответствующий номер бандеролью. В этой статье тоже имелись определенные намеки, и Мария прочла ее со смешанным чувством. В обед ей позвонил Йенс Воруп; он спросил ее, не стряслось ли чего-нибудь.

— Нет, решительно ничего! — с удивлением ответила Мария. — Но если ты чего-нибудь ждешь, то, мне кажется, тебе нужно поскорее вернуться домой, а не оставлять жену в беде...

Йенс Воруп ответил, что приедет в Фьордбю вечерним поездом и около семи будет дома.

В том же поезде, который привез владельца Хутора на Ключах, приехал и некий господин из Копенгагена. В Фьордбю он нанял машину и поэтому явился на хутор раньше Йенса Ворупа, который, в отличие от былых дней, тащился в экипаже очень медленно. Приезжий имел весьма официальный вид. Он коротко представился Марии как директор кредитного общества и уселся в кабинете в ожидании хозяина. Когда тот, наконец, прибыл, они заперлись. Мария приказала Карен уложить детей, а сама села в столовой и занялась штопкой; она чувствовала, что надвигается гроза.

Должно быть, они разговаривали в кабинете очень тихо, так как Мария ничего не слышала. Через некоторое время в столовую вошел Йенс, лицо его было землисто-серым.

— Сходи за отцом, милая Мария, — произнес он еле слышно, его губы дрожали.

— Что случилось? — холодно спросила Мария: она рассердилась за то, что муж до сих пор не посвятил ее в свои дела.

— Ах, все это кредитное общество! Оно хватает меня за горло, потому что я взял ссуды под несколько хуторов, а потом продал кое-что из живого инвентаря. Может быть, твой отец мне поможет? Мария, милая!

Однако Мария отказалась звать старика.

— Мой отец у нас на хуторе вообще нежеланный гость, так нечего ему бежать сюда, как только свистнут, — решительно ответила она. — Если он тебе нужен, поезжай сам с директором в «Тихий уголок» и договаривайся с отцом у него в доме. Но я хочу тоже присутствовать при вашем разговоре, так и знай!

Это пришлось Йенсу Ворупу не совсем по вкусу, но у него прямо ноги подкашивались, и он противоречить жене ни в чем не решился. Директор кредитного общества попросил разрешения позвонить по телефону и заказать машину, пусть придет в девять часов в деревню. Он и слышать не хотел ни о какой ночевке на хуторе, хотя это было бы проще всего. И Мария поняла, что он намерен поступить с ними круто.

В «Тихом уголке» у стариков были Нильс и Петра. Йенсу Ворупу пришлось самому отводить экипаж в конюшню молочной фермы, и директор кредитного общества воспользовался этим, чтобы сообщить старику Эббе и Нильсу о причинах своего приезда. Во всяком случае, когда Йенс Воруп вернулся, он увидел по их глазам, что они знают, в чем дело.

— Может быть, мы теперь удалимся в другую комнату? — обратился он к директору и к тестю.

— А я считаю, что лучше остаться здесь, — решительно заявил старик. — Сейчас у нас нет ни одного постороннего человека, а в нашей семье мы не привыкли иметь друг от друга секреты.

Все смущенно уселись вокруг стола, никто не решался поднять глаз. Приятного во всем этом было мало.

Первым заговорил Йенс Воруп, чтобы объяснить, зачем они сюда явились, но старик Эббе опять прервал его:

— Я думаю, важнее выслушать другую сторону, — сказал он и посмотрел на директора.

Тот в общих чертах описал положение с точки зрения кредитного общества:

— Как известно, сейчас идет отчаянная спекуляция земельными участками, и кредитные учреждения, увы, не в силах помешать этому. Спекуляции сопутствуют также всевозможные сделки, которые граничат с уголовщиной, поэтому кредитные учреждения, наконец, условились покончить со всякими темными махинациями, на которые, к сожалению, идут даже уважаемые хуторяне. Эти махинации сводятся в основном к следующему: покупается хутор, чьи ипотеки почти погашены, и с ним поступают, как поступает живодер со скотиной на чужом дворе, — что я под этим разумею, объяснять, думаю, нечего. Когда урожай и живой инвентарь такого хутора проданы, на него «наводят красоту», то есть снабжают живым и мертвым инвентарем, который занимают у добрых друзей или добывают каким-нибудь иным способом, и, пользуясь этим, берут под хутор новые ссуды. А потом хутор опять «обдирают» — живой и мертвый инвентарь возвращается его владельцам. Не может быть сомнения в том, что подобный образ действий незаконен. Однако мы стараемся всячески избегать судебного разбирательства, ибо нельзя закрывать глаза на то, что условия военного времени оказали на некоторых людей определенное разрушительное влияние. Сыграл здесь свою роль и тот факт, что кредитные учреждения своевременно не начали вести борьбу с этим злом; но до самого последнего времени такая борьба была невозможна, ввиду призыва в армию сельского населения, и в частности хуторян. Можно думать, что сейчас здравый смысл опять восторжествует; порядочные люди отказываются от подобной порочной практики, и все понемногу войдет в свою колею. Разумеется, все это влияет на характер ликвидации, проводимых кредитными учреждениями, и заставляет их избегать резких мер. Поэтому, если полученные таким путем ссуды возвращаются, мы не даем хода делу. Но деньги мы требуем обратно! Теперь, когда крестьянские владения опять начали падать в цене, — это наименьшее, чего можно требовать.

— Но ведь фактически цены все-таки продолжают подниматься, — вмешался Йенс Воруп, его голос дрожал.

— Может быть, в тех кругах, в которых вращаетесь вы, — сухо ответил директор. — В нормальном, честном обществе падение цен уже ощущается, хотя это только самое начало.

Нильс Фискер вытащил из кармана рабочую газету и через стол подвинул ее зятю, придерживая пальцем то место, где говорилось о падении стоимости крестьянских хуторов.

Йенс Воруп покосился на заметку.

— Ну, этой газеты я не читаю...

— Очень жаль, так как именно эта газета весьма тобой интересуется, — насмешливо отозвался Нильс Фискер.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Йенс Воруп, насторожившись: он еще ничего не знал о сегодняшней статье, где говорилось относительно живодеров.

Нильс Фискер было развернул лист, чтобы показать ему, но старик Эббе удержал сына.

— Нам очень хотелось бы со всем этим скорее покончить, — сказал он. — Поэтому я сразу приступлю к делу и спрошу директора, какие требования кредитное общество предъявляет к моему зятю, Йенсу Ворупу.

— Так вот, мы требуем, как я уже говорил, возврата взятой им ссуды, — ответил директор. — Мы считаем, что требование это весьма умеренное.

— Ты можешь его выполнить? — обратился старик Эббе к Йенсу Ворупу.

В комнате воцарилась мертвая тишина.

Йенс Воруп покачал головой и горестно улыбнулся.

— Я же не мог этого предвидеть, — неуверенно пробормотал он.

— Но вы обязаны были предвидеть! — воскликнул директор. — Вы должны знать, что с чужой собственностью нельзя поступать по своему усмотрению!

Йенс Воруп так рассердился, что даже побагровел.

— Я хотел сам обратить ваше внимание на то, что конституция гарантирует мне право поступать с моей собственностью, как мне угодно! — Воруп поднял кулак, словно намереваясь стукнуть по столу.

Директор удивленно посмотрел на него.

— Да, с той частью, которая вам принадлежит. В дан-пом случае она невелика, если вообще что-нибудь от нее осталось. Но с нашей собственностью вы не имеете никакого права делать то, что вам хочется! Не воображаете же вы, будто можете продать поля своего хутора и снести постройки, не считаясь с нами, хотя у нас есть ипотеки на ваше владение?

Да, этого Йенс Воруп не учел.

— Вот видите! И не вы один придерживаетесь столь странного образа мыслей; многие крестьяне смотрят так же и не понимают, как это их произволу может быть положен предел! Вероятно потому, что сидят они себе как хозяева на своих хуторах, а те, как правило, им уже давно не принадлежат!.. — Директор сказал это примирительным тоном и рассмеялся. — Но вернемся к нашему делу: можете вы возвратить хотя бы часть ссуды — ну, скажем, пятнадцать тысяч крон? Тогда я попытаюсь это дело уладить с другими директорами.

Во взгляде, который бросил на него Йенс Воруп, была безнадежность; акционерное общество поглотило все, чем он мог располагать.

— Мой дом не заложен, — сказал старик Эббе, — и я думаю, что первая и вторая закладная на него могли бы погасить эти пятнадцать тысяч. Пусть мой дом послужит обеспечением, я охотно пойду на это.

Директор что-то соображал.

— Вы разрешите мне осмотреть ваш дом? — спросил он.

Старик Эббе пошел с ним.

— Дом солидный, — донесся его голос с лестницы, которая вела в верхние комнаты. — Это вам не стройка военного времени.

Когда они вернулись, директор взялся за свой портфель.

— Значит, мы так и решим, — сказал он и подал всем руку. — Мы оформим ссуду в пятнадцать тысяч под этот дом, а деньги останутся у нас в погашение двух ссуд, взятых вашим зятем.

— Да, но я имел в виду не это! Я полагал, что будет достаточно, если дом явится гарантией уплаты долга, — запротестовал старик, спускаясь с лестницы, но директор уже выходил через садовую калитку.

— Вон и машина пришла за мной... Спокойной ночи, спокойной ночи! — крикнул он.

И хотя положение было очень серьезным, Эббе Фискер невольно засмеялся.

— Трудненько жить в наше время, — сказал он, вернувшись в комнату. — А теперь давайте уютненько посидим вместе, как будто ничего между нами не было. Превратности судьбы могут обернуться и на благо, когда они опять сближают людей. — И он взглянул на Марию, словно хотел напомнить, что теперь ее место подле мужа.

Однако этот вечер прошел невесело, и вскоре Йенс Воруп с женой уехали.

— Это негодяй Андерс Нэррегор донес на меня, — сказал Йенс, когда они садились в экипаж, — он же работает местным уполномоченным кредитного общества. Но я еще доберусь до него, может не сомневаться!

 

XV

Уже второй месяц пастор Вро лежал в постели, сраженный странной болезнью, о которой до сих пор никто и не слышал и которая в каждом его прихожанине вызывала ужас: он не мог принимать никакой пищи! Этот толстяк пастор, этот обжора, каким все его знали до сих пор, больше не прикасался к пище!

Его грузное тело опало, щеки ввалились; некогда огромное лицо, напоминавшее чудовищную, то трагическую, то комическую маску, теперь стало с кулачок, а вокруг висела складками кожа. Горестно быть свидетелем таких перемен!

С некоторых пор начал он по какой-то неведомой причине ограничивать себя в еде. Иные решили, что тут веление божье, однако большинство приписывало это какому-то смятению разума, и такой взгляд подкреплялся тем, что наряду с ограничением пищи начались и другие чудачества. На празднествах, которые во время войны стали многочисленнее и пышнее, он появлялся редко и к большинству кушаний не прикасался. В старой пословице недаром говорится, что у жадности «глаза завидущие»; так было и с пастором. На глаза свои он не налагал запрета, ибо они, словно два хищника, так и следили за блюдами, которыми обносили гостей. Но он мужественно противостоял соблазну.; А может быть, он страдал какой-нибудь жестокой болезнью, которую надеялся излечить голодом? День ото дня становился он все стройнее, но притом и слабее; и однажды стало известно, что он уже не встает.

Несмотря на слухи о его сумасшествии, это произвело сильное впечатление, и многие были глубоко потрясены. Но люди видели только внешние факты, а что творится в душе пастора, они не понимали; его паства была до сих пор настолько малочисленна, что по воскресным утрам умещалась в его спальне. Там справляли службу, и пастор Вро, когда не чувствовал слишком большой слабости, говорил несколько сердечных слов. В местной церкви он не произносил проповедей уже много месяцев; пастор из соседнего прихода взялся совершать в ней богослужение.

Теперь пастор Вро, по слухам, не принимал никакой пищи. Врачи, за которыми посылала его жена, только головой качали. Сам он не давал никаких объяснений, а исследования ничего не показывали. Физически он был безусловно здоров, никакой болезни врачи не могли констатировать; видимо, за этим таилось какое-то душевное расстройство. Врачи советовали перевезти его в больницу в Фьордбю, где его могли бы кормить насильно.

Его маленькая робкая жена оказалась в трудную минуту женщиной весьма энергичной и, хотя пастор Вро противился самым решительным образом, то и дело приглашала к нему врачей из все более отдаленных мест и, наконец, вызвала даже профессора из столицы. Надеясь пробудить в муже былой аппетит, она старалась, чтобы на пасторском дворе всегда вкусно пахло жареным и доносилось шипение масла на сковородках.

— Не могу сказать, чтобы ты облегчала мне адские муки, — мягко говорил Вро. — Но ведь я, вероятно, этого и требовать не могу... — Он теперь ничему не противился, словно хотел взять на себя все, что ему приписывалось, но не позволял себя беспокоить.

Старик Эббе каждое утро приходил к нему посидеть, и, если у пастора хватало сил, они беседовали. Иногда пастор просил Эббе почитать ему одну из проповедей Грундтвига или спеть псалом. Голос пастора все слабел, но духом он становился все светлее; его мысли были постоянно заняты войной и будущими судьбами человечества, а события подавали ему надежду на то, что будущее окажется не столь мрачным:

— Я сам даже обязан мировой войне тем, что стал человеком; и, полагаю, так случилось со многими. Война не ожесточила нас, а, напротив, привела к тому, что мы стали более человечными в своих мыслях и чувствах. Ты увидишь, Эббе, когда война кончится, окажется, что вот он, новый человек, он уже появился и требует себе места в жизни. Пока среди грохота пушек люди друг друга убивают, господь бог в тишине создает его. Да, он создает его там, на полях сражений, из глины, смешанной с кровью. Мы, крестьяне, не больно много сможем дать ему материала для этого нового человека; тут выдвинутся новые слои... и когда подумаешь об этом, даже больно становится. — Пастор Вро сделал паузу и проглотил слюну. — У меня прямо слюнки текут от всех этих запахов, — сказал он с улыбкой. — Разве не чудно, что даже рот требует своего и заявляет о своих нуждах!.. Но что я хотел сказать?.. — продолжал он. — Вот я тут лежу и думаю, как хорошо было бы, если бы скромный крестьянин мог повести народные массы навстречу будущему! В нашей стране он прямо предназначен для этого, и, наверное, Грундтвиг о чем-то таком и мечтал. Но теперь с нашим крестьянином случилось то же, что с Моисеем: он поклонился золотому тельцу и должен погибнуть у городских стен. Ему, Моисею, даже не было дозволено войти в храм; разве это не тяжело? Вообще нам должно быть стыдно, что мы так мало угодны богу, а ведь разгуливаем мы как его законные чада. Не нам отдана его любовь, Эббе; я даже не уверен, что твое благочестие его особенно трогает. Твой сын, этот вольнодумец, — вот кто его сердцу всего дороже; с такими, думается мне, он хочет начать что-то новое! Разве это не удивительно со стороны господа бога, что он делает своим избранником сумасшедшего школьного учителя и его идеи, а от нас, вместе с нашей законсервированной верой, отворачивается? Но это так! И если бы бог не действовал вопреки всякому благоразумию, жизнь была бы так скучна, что просто хоть вешайся.

Пастор Вро мог играть проблемами бытия — лукаво и вместе с тем с глубокой серьезностью. Однажды он заявил:

— Говорят, война стерла с нас, людей Европы, немало культурного лоска, и теперь обнаружилось подлинное варварство европейца. Мне кажется, Европа до войны напоминала старую кокотку, которая каждый день наряжается и румянится, пользуясь всеми косметическими средствами цивилизации и никогда не смывая их. Теперь от глубоких и бурных душевных движений эта грязная штукатурка отваливается — и проступает наше истинное лицо. Красивым его не назовешь, ибо под слоем румян лицо не может принять никакого выражения, но во всяком случае видно, что оно постарело и искажено страданьем. А это немало! Во время этой войны люди уже тем приятнее, что они стали честнее. Ты, может быть, хочешь возразить, что это дурная честность, так как они свой позор почитают за честь? Но и это уже предполагает известную чистоту — тут ведь в них пробуждается ребенок! Мне кажется, именно молодежь, которую бранят за то, что она отворачивается от нас, — и даст нам нового человека. Но разве такой пастор Вро не будет казаться в новом обществе паразитом? Поэтому-то, Эббе Фискер... Поэтому... — он замолчал, словно сказал слишком много. Гость понял, что пастор хочет остаться один.

Как-то ранним утром из пасторского дома пришли за Эббе. На этот раз явилась сама пасторша: пастор-де просит старика Эббе надеть свой черный сюртук и притти. Эббе стал одеваться, у него дрожали руки: он понял, что его сейчас зовут как старосту общины к больному священнику.

Пастор лежал в тонкой белой сорочке и, казалось, приготовился к какому-то торжественному празднику. Он был в забытьи, но, когда вошел старик Эббе, очнулся, однако никак не мог понять, где он, и с испугом обводил взглядом комнату. Затем он все же узнал вошедшего и улыбнулся.

— Сегодня для меня великий день, — прошептал он, — моя борьба кончилась, и мне сейчас показалось, что я уже в другом мире.

Больной едва был в силах взять руку Эббе в свою, так он ослабел. Но пока он говорил, его голос становился все яснее, и особая складка, появившаяся возле губ, показывала, что былой юмор еще не покинул его. Он попросил Эббе сесть возле кровати и взять его за руку. Эббе склонился над больным, чтобы тот не напрягал голоса.

— Прости, что я так рано послал за тобой, — сказал пастор негромко. — День сегодня такой светлый... и я испугался, что, гложет быть, не успею поговорить с тобой; мне еще так много нужно сказать, так поблагодарить! Знаешь, ты ведь всю жизнь был для меня воплощением совести, тем, кого я боялся. Меня постоянно мучила мысль, что ты меня не любишь.

— Ну, это сказано слишком сильно, — возразил старик Эббе. — Я только считал, что твое учение, для служителя божия, чересчур материалистично.

— Для служителя божия? — Пастор Вро, улыбаясь, покачал головой.

— Тогда для духовного наставника! Такой наставник ведь тоже служитель божий!

— Должен быть! Но если он весит два с половиной центнера — на что он годен? Не легко этакой глыбе мяса сохранить высокие черты человека! Сообразно с этим и миросозерцание себе создаешь, — человек всегда создает его, применяясь к своей ограниченности. А потом тут действует упрямство. Знаешь, Эббе, невелика заслуга быть хорошим, если ты такой от природы. Глядя на хороших людей, которые сами тут ни при чем, я всегда сердился, — им доставляет удовольствие бросать миру вызов, красоваться перед всеми своей хорошестью и показывать: вот, мол, каким бог может создать человека! Но в конце концов становится невыносимым выступать в качестве какого-то особого создания природы, даже заболеть можно от тоски и от желания стать просто человеком. Поэтому я втайне завидовал тебе, Эббе: ты раз и навсегда заплатил за это право... — Некоторое время пастор Вро лежал молча, закрыв глаза. — Но теперь, — заговорил он опять, — идет война, миллионы молодых людей жертвуют собой и обречены погибнуть в кратере войны. Так почему же нам не дано разделить их участь? Ведь величайшая жертва та, которая никому не приносит пользы; поэтому символ креста и остается таким неизменным! Эхо исполненных страха возгласов Христа на кресте все еще непрестанно отдается в мировом пространстве — это смертный ужас жертвы перед нирваной; ведь хочется своими страданиями и смертью что-то свершить, пострадать и умереть за других! А там, Эббе, на полях сражений, миллионы вынуждены отдавать себя в руки судьбы и умирать — только умирать, вынуждены заполнять пустоту, небытие, жертвуя своей кровью и своей жизнью. Мне до сих пор жизнь была милее всего; мое собственное я казалось мне чем-то святым и неприкосновенным. Так могу ли я сделать что-нибудь лучшее, чем разделить судьбу миллионов и угаснуть, хотя бы и не принеся этим пользы ни одному человеку? Пойми меня, Эббе, и не осуждай. Когда я был еще мальчиком, я любил мясо, и я, малыш, приставал к матери: почему из мяса не пекут хлеба? И вызывал смех своими вопросами. Да, смех, Эббе Фискер! Мясо, плоть — это нечто страшное, оно делает человека одержимым; поэтому я всегда завидовал бедным людям, — они ведь думают только о хлебе. Как чисты они душой в сравнении с таким, как я! — Пастор поднял глаза и посмотрел на старика Эббе, словно хотел сказать: «Теперь-то ты меня, надеюсь, понял?», потом слегка качнул головой и замолчал, глядя в потолок.

— Ты, верно, думаешь, как и другие, что мое тело больше не принимает пищи, — начал он опять, немного передохнув. — Но послушай, Эббе, что я тебе скажу: это душа моя восстает против плоти! Теперь и я спрыгну в жерло гигантской мясорубки, я хочу иметь право тоже принести жертву! — Пастор Вро глубоко вздохнул, точно после трудного признания; на его лбу выступил пот и струйками растекся по глубоким складкам кожи.

Старик Эббе взял платок и отер ему лицо.

— Никто не имеет права лишать себя жизни, — сказал он вполголоса.

— Да, говорят, ко где это написано? Уже древние знали, что достаточно щадить жизнь других, чтобы защищать жизнь вообще. А теперь я знаю, что это такое — принести в жертву свою собственную жизнь! Веришь ли ты в героизм, Эббе? Никто из сражающихся не сражался так героически, как ваш пастор, который лежит здесь перед тобой, — человеческое существо, на костях которого осталось мяса не больше, чем у птенчика. Посмотри на меня, вот уже свыше месяца, как я не принимаю пищи; догадываешься ли ты, чего стоила эта победа такому лакомке и обжоре? Ибо тогда ты поймешь, что я наконец — наконец-то! — повел честную борьбу, и исполнишь мою последнюю просьбу — как долг христианина в ответ на исповедь христианина. Я победил, Эббе! А теперь хочу попросить тебя дать мне последнее причастие, чтобы я мог войти к моему господу очистившимся и все же вкусившим пищи господней. Согласен ты на это? — голос пастора перешел в шопот. Старик Эббе затрясся всем телом и пролепетал:

— Я не смею. Недостоин я перед богом!

Пастор потянул к себе руку Эббе и положил к себе на грудь.

— Чувствуешь, как бьется мое сердце о ребра? — прошептал он. — Оно хочет выскочить. Воин должен умереть, — бедный бунтарь, который отдал то единственное, что имел! Бог, наверное, не отринет его, а люди...

Некоторое время пастор молчал, он задыхался.

— Это было так страшно, — продолжал он, — пляска... пляска мертвецов — и золотой телец! Перестанут ли они, поймут ли? Ах, эта жертва, Эббе, эта жертва! — Больной беззвучно засмеялся. — Мое сердце мечется, — простонал юн, — оно хочет вырваться прочь из этой уродливой клетки. Вечность гремит у меня в ушах!.. Почему бог не дал мне другой земной оболочки? Почему он заставляет меня быть сильнее его и казнить самого себя?

— Нет, не ты это сделаешь, — сказал Эббе, потрясенный. — Это в тебе великая сила господня, она помогает тебе принести великую жертву, и я, бедный старик, охотно дам тебе причастие вечности.

Пастор благодарно кивнул. Он слегка приподнял голову и показал глазами на стол, где стоял накрытый священный сосуд; казалось, силы совершенно покинули его.

Ясным и громким голосом старик Эббе приготовил его к смерти, но его рука дрожала, и он пролил несколько капель причастия; от этого рука задрожала еще сильнее.

— Ничего, — прошептал пастор, успокаивая его. — Это кровь Христова, и мы, люди, имеем право расточать ее.

Долго лежал потом пастор с закрытыми глазами; казалось, он отходит, погруженный в тихое забытье. Старый Эббе сидел подле и смотрел на него, потом встал и хотел неслышно выйти, чтобы позвать кого-нибудь; но больной это заметил и приоткрыл глаза,

— Спасибо, — прошептал он, — за это и за все. Бедняки, Эббе, ближе к сердцу господа, чем мы! Отдай церковь батракам. Передай прихожанам эту мою последнюю просьбу.

 

XVI

Особого шума смерть пастора Вро не вызвала, — время было слишком суровое. Его смерть была такой же парадоксальной, как и его жизнь. И люди по-хорошему проводили его в последний путь — из благодарности за то, чем он был — особенно раньше — для Эстер-Вестера. Разве не характерно его последнее желание — отдать грундтвигианскую церковь батракам для их собраний! Конечно, этого не следовало понимать буквально. Эббе Фискера, настаивавшего на том, что община должна выполнить последнюю волю своего пастыря, почти никто не поддержал; он, как староста общины, принимал это особенно близко к сердцу. Но сын успокоил его:

— Мы все равно не согласились бы взять себе церковь, если бы даже вы нам и предложили ее, — сказал он. — Лучше мы еще подождем немного и потом построим себе свой собственный дом для собраний!

Хоронили пастора Вро с необычайной торжественностью. Присутствовало все население Эстер-Вестера, и со всех концов страны грундтвигианские общины и высшие народные школы прислали своих представителей. Приехали даже корреспонденты столичной прессы, и Эстер-Вестер с Йенсом Ворупом во главе получил возможность показать себя с самой лучшей стороны.

Вечность получила то, что ей причиталось, и на этом вое и кончилось. Действительность была тут и сурово стучалась в двери к каждому. Ведь только что бешено бушевала непогода, ее ветры были слишком колючими, и люди лишь только о том и помышляли, как бы их выдержать. Теперь пришлось сразу приставать к какому-то берегу, и каждый был озабочен тем, как бы спастись.

Тревога царила и в банке Эстер-Вестера. Банк ждал и ждал. Но после того как выслали последнюю сумму, о докторе Ланге не было ни слуху ни духу. И теперь, когда все несколько отрезвели, правление вспомнило, что не были приняты даже самые простые меры предосторожности, чтобы хоть как-нибудь обеспечить себя от возможного надувательства. Нет, доктор оставался вне подозрений! Йенс Воруп продолжал настаивать на том, что, в свое время, не Ланге предложил ему использовать полезное изобретение и, уж конечно, не навязывал его, а, наоборот, сам Йенс Воруп ловким маневром заполучил препарат для Эстер-Вестера. Однако он все же решил дело расследовать. И так как известнейший уроженец Эстер-Вестера, владелец консервной фабрики Ханс Нильсен, частенько наезжал в Берлин и вообще имел в Германии хорошие связи, его попросили этим делом заняться. Йенс Воруп приехал в столицу и повел с ним переговоры. Ханс Нильсен жил близ Восточного вокзала и занимал квартиру чуть не из десяти комнат. Йенс Воруп потом рассказывал, что квартира эта — настоящий музей, полный ценнейших вещей. У Ханса Нильсена бывали самые важные люди, — ну, ведь он станет скоро чуть не министром, когда в квартале, где жили одни министры, ему поручат контроль по экспорту пищевых продуктов!

— Вот кого действительно рукой не достанешь, — заявил Йенс Воруп, рассказывая Марии о своем посещении. — У него несколько автомобилей, в конюшнях полным-полно беговых лошадей, у жены собственный шофер. У него меховая шуба — и он похож прямо на хищного зверя, когда сидит за рулем. Впрочем, говорят, он еще кой-чем ее обслуживает. Ну, в таких кругах это не редкость. Тебе следовало бы сделать ей визит, когда ты будешь в столице; она так ласково отзывалась о тебе и очень просила кланяться.

Но Мария наотрез отказалась.

— Я у них не бывала, когда они жили в бедности и ловили собак, потому и теперь не пойду. Они какие были, такие же и остались.

— Нет, в том-то и дело, что не такие же! — возразил Йенс Воруп.

И с ним приходилось согласиться. Человек сидел в Эстер-Вестере и мог сам участвовать в берлинской поездке Ханса Нильсена, так подробно газеты описывали каждый его шаг, словно он какой-нибудь князь. Однажды было сообщено, что Хансу Нильсену пришлось задержаться на несколько дней, — и он телеграммой вызвал своего парикмахера из Копенгагена: он-де не желает, чтобы какой-то незнакомый субъект елозил бритвой по его лицу! И это на него похоже, на этого бывшего живодера! Он всегда держался точно переодетый принц! Теперь уже можно совершенно спокойно вспоминать о весьма скромном прошлом Ханса Нильсена: он сам никогда не скрывал от печати, из каких глубоких вышел низов.

Тем более все были поражены, когда однажды утром газеты сообщили, что Ханс Нильсен арестован немецким военным командованием и его обвиняют в том, что он поставлял немецкой армии несъедобные, тухлые консервы. Его будто бы даже нарочно заманили на территорию Германии, соблазнив обещанием больших поставок, чтобы там задержать. Значит, теперь ему крышка.

И вот пришлось снова вооружиться терпением и ждать, ждать. А тем временем датских лошадей продолжали ковать! Это составляло весьма непроизводительный ежедневный расход для всей страны и его можно было точно исчислить в кронах и эре, но тут уж ничего не поделаешь, приходилось терпеть. Если от Ланге все еще не было никаких вестей, то это могло происходить по целому ряду причин, и каждая могла оказаться вполне уважительной.

Ища выхода, Йенс Воруп решил было обратиться со своей бедой к правительству: это. вопрос, касавшийся всего общества, ведь сельское хозяйство для страны главный — чтобы не сказать единственный — источник дохода. В конце концов нелепо, что он за дело, столь важное для всей общественности, борется в одиночку, как частное лицо, и рискует при этом сломать себе шею.

Из Фрейбурга все еще ничего не было слышно, и когда обнадеживающие заверения начали постепенно терять свою силу, кончилась война и в Германии разразилась революция. При новых обстоятельствах можно было еще меньше надеяться что-либо узнать о докторе Ланге. Но и эти обстоятельства должны же когда-нибудь кончиться!

Было совсем не так легко сидеть сложа руки и спокойно выжидать! Ликвидация шла повсюду полным ходом, на все события упал более резкий свет и безжалостно совлек с них волшебные краски, былые фантазии одна за другой терпели крушение....

Руководство акционерного общества, созданного Йенсом Ворупом, все еще баюкало себя сладкими надеждами и, казалось, не слишком жаждало пробуждения к суровой действительности. Над ним повсюду смеялись, но были и такие, которые ворчали. И в один прекрасный день поступила первая жалоба, а именно — от группы акционеров в столице, утверждавших, что все это — сплошной обман! Доброе старое словечко, которое теперь снова в ходу и в чести! Обман?.. Люди совсем забыли, что есть вещи, которые называются этим именем.

— Придется скупить у них акции, — сказал Йенс Воруп директору банка, — ничего другого не остается. Нельзя допустить до скандала, особенно сейчас.

Тогда директор открыл ему, что банк потерпел банкротство и его придется закрыть. Кроме использованной почтовой марки в пять эре, в кассе ничего не осталось, все выгребли дочиста.

Йенс Воруп взялся за дело сам. Он все еще верил в изобретение Ланге; инстинкт самосохранения заставлял его бороться. Он открыл Марии всю серьезность положения и получил от нее согласие превратить все, что только можно было, в наличные. Впервые после долгого времени он по собственному побуждению советовался с ней; и это настроило ее примирительно. Но и сурово! Ведь муж приходил к ней за советом лишь тогда, когда его дела были плохи! Однако при данных обстоятельствах ничего другого не оставалось, как самой уговаривать его поехать в столицу и предложить представителю недовольных акционеров покончить дело миром. Йенс отделался довольно легко и вернулся с акциями в кармане.

Итак, он был теперь владельцем большинства акций своего же акционерного общества, что имело и свои хорошие и свои дурные стороны. Ведь само начинание в конце концов должно принести удачу. Вместе с тем для такого рода предприятий уже не было подходящей почвы ни в столице, ни дома; жизнь до того измельчала, стала такой убогой и ничтожной, какой еще никогда не бывала. Волшебный блеск игры погас. Вместе с грохотом пушек на полях сражений прекратилась и золотая вакханалия, — без дьявольского аккомпанемента войны она не могла продолжаться.

Йенс Воруп старательно избегал родных жены, сидел дома и снова энергично взялся за свой хутор. Дела оказалось по горло, запущенностью веяло из каждого угла, — но это его не пугало: он все опять поставит на ноги, только бы так или иначе кончилась проклятая история с акционерным обществом! В то, что доктор Ланге мошенник, он никак не мог поверить; но не исключена возможность, что его опять призвали на фронт и он там остался.

Когда распространился слух, что владелец Хутора на Ключах оказался настолько глупым, что взял на себя ответственность перед акционерами, все накинулись на него, точно стая волков. Его бомбардировали письмами с требованиями возмещения убытков и угрозами подать на него в суд. Ясно, что он преступник, раз он сам чувствует себя виноватым и ответственным! Люди, которые при основании общества были не менее деятельны, чем он, теперь вопили, дрожа от негодования, грозили тюрьмой, если он не возместит им убытки. Йенс Воруп изо всех сил отбивался от этой своры — давал в долг, брал ссуды, продавал. Но появлялись все новые кредиторы, а он был не настолько богат, чтобы платить за все акции из пятидесяти процентов!

Приходилось защищаться и дома: Мария не сводила с него безмолвного взгляда. Какого она теперь мнения о нем? Осуждает ли его? И он старался оправдаться перед ней, повертывать любую тему в разговоре так, чтобы на него не упала тень, чтобы у них обоих сохранился в душе его образ таким, каким он его выдумал. А это значило — говорить, говорить! Но какой толк? Она лишь смотрела на него, и в ее глазах он читал свой приговор: игрок, лгун, бродяга!

«Почему, если он не виноват, он отсиживается дома, а не выступит мужественно и открыто перед обществом?» — верно, думает она про меня, говорил себе Йенс.

Но именно этого-то он и не мог — что-то в нем разбилось; и единственное, что было в его силах, это — выжидать. Да, выжидать! А зачем? И сколько же выжидать? С ума можно сойти! Когда заходила речь о его злополучном акционерном предприятии, Йенсу чудилось, что у него разум мутится. Этот взрослый человек был подобен ребенку, который играет своей тряпичной куклой, воображая всерьез, что это живое существо.

 

XVII

Однажды Мария нарушила ледяное молчание и сказала:

— Если ты все еще в это веришь, — а когда ты говоришь с людьми, кажется, что ты веришь, — почему ты сам не съездишь туда и не выяснишь, в чем дело? Немецкий ты знаешь настолько, что сможешь объясняться...

Это были первые слова, сказанные ею после многих дней молчания. И Йенс Воруп не мог не признать ее правоты. Он стал собираться в дорогу; холодного тона жены было достаточно, чтобы подтолкнуть его. И он удивлялся: почему до сих пор ему не пришла в голову эта мысль?

До Фрейбурга, где должен был находиться доктор Ланге и большая фабрика, выпускавшая его препарат, все шло гладко. Однако указанной в адресе улицы не оказалось. И тут Йенс Воруп вспомнил, что по желанию доктора Ланге все письма и переводы посылались ему до востребования, — потому якобы, что во время войны и почтальоны и частные адреса — дело весьма ненадежное. Тогда Йенс Воруп обратился к фрейбургской полиции, однако и в их списках не значилось ни фабрики, ни доктора Ланге. Вот все сведения, которые он получил; и чиновники, сообщая их, слегка улыбались.

— Но это же уважаемый человек, — настаивал Йенс Воруп. — Он был офицером действующей армии, и немецкое военное командование отправило его в Данию. Он даже награжден железным крестом.

Чиновники пожимали плечами.

— Его, пожалуй, было бы легче найти без этих знаков отличия, — пробормотал полицейский комиссар и украдкой усмехнулся.

И когда Йенс Воруп снова вышел из мрачного здания на дневной свет, он тоже невольно рассмеялся. Он повернулся лицом к солнцу и разразился громким горьким смехом! Правда вдруг открылась ему во всей своей преступной глупости, он очнулся. Да, конечно! Так оно и было! Почему он не понял этого сразу? Или хотя бы не так поздно? Сейчас он видел совершенно ясно, как был до сих пор непостижимо слеп, — так непростительно, легкомысленно, по-бараньему глуп, что жить больше не хотелось!

Когда он, наконец, обнаружил свою глупость и вывел себя на чистую воду, было уже нетрудно вытащить и остальных — всю банду! Страшное пробуждение! И труднее всего было примириться с существованием тех участников банды, которые с самого начала не верили в общество, ко вступили в него в надежде, что влопаются другие; с теми хитрецами, с теми акулами, которые плывут за кораблем, ожидая, не упадет ли кто-нибудь за борт. Он был вынужден признать, что и на родине, в его кругу, такие люди были!

Ну, а Мария, что ж она смотрела? Сейчас, во время своей поездки, Йенс Воруп думал о ней гораздо больше, чем за все последние четыре года вместе взятые, когда его интересовало лишь ее отношение к тому или иному проекту. Она бывала вначале трезва и сдержанна, а потом — еще более увлечена, чем он. То она безрассудно восхищалась им, то, при одинаковой ситуации, негодуя упрекала его в аморальности. Она сменила много точек зрения, и определенную линию в ее поведении найти было трудно. Вероятно, она колебалась в своем выборе между ним и своими родными. Но в основном она все-таки держалась мужа в те периоды, когда была в него влюблена, а когда не была — отвергала его планы. Видно, уж все женщины таковы!

Ничего не поделаешь! И все-таки, насколько же было бы лучше, если бы она всегда поддерживала его и делила с ним ответственность за все его ошибки! Тогда ему было бы легче снова стать на ноги; легче, если бы они шли рука об руку.

Пусть бы она хоть верила в него, в его добрые намерения и цели, к чему бы это стремление ни привело, а главное — в то, что он честный человек! Это помогло бы им вернуться к нормальным отношениям.

Ведь и ему приходилось немало сносить молча.

Какой бы вид сна в тех или иных случаях на себя ни напускала, в глубине души ей нравилась вся эта свистопляска; она наслаждалась плодами его махинаций, не чинясь сидела на пиру вместе с ним и кушала с хорошим аппетитом. И он не был убежден, что в случае его успеха она отнеслась бы к нему с осуждением. Ведь если бы сейчас они шли рука об руку и вместе боролись с последствиями его безрассудства, люди бы знали, что не только он виновник постигшей обоих беды, но что и она приложила к ней руку, хотя люди этого тогда и не знали...

Ему следовало бы ехать домой; здесь делать больше было нечего — мошенничество открылось. Но сначала ему хотелось как-то разобраться в самом себе, прежде чем он будет в силах вернуться к жене и к людям. Сейчас, когда обман установлен, дело принимало совершенно новый оборот: Йенсу Ворупу было ясно, что он станет козлом отпущения и побои достанутся ему; только он один обманщик и соблазнитель! Чтобы свыкнуться с подобным положением, надо было сначала обрести какую-то внутреннюю силу, — особенно человеку, который когда-то именовался местным королем и привык предводительствовать во всем. Ему необходимо время, чтобы хоть немного опомниться. Да, они сошли с рельс — все как один, и Мария в общем тоже. Торопиться, собственно говоря, незачем!

Он уехал из Фрейбурга и отправился бродить по Шварцвальду; чемодан был невелик, и он нес его в руках. В Хэллентале он вырезал себе суковатую палку и решительно зашагал по дороге, чувствуя себя, несмотря на создавшееся положение, довольно сносно. В деревнях он заговаривал с крестьянами и удивлялся, как плохо у них обстоит дело с тягловой силой и как они во всем отстали. Вот тут бы он охотно помог и показал добрым людям, как нужно вести сельское хозяйство. А зачем? Что ему дала его ученость? Чего он, несмотря на все свои усилия, добился? Они здесь наверняка счастливее его. И во всяком случае не ему теперь учить людей чему-либо!

Здешние крестьяне приглашали священника на поля, чтобы он прочел молитву и окропил их святой водой, когда вырастало слишком много сорняков, появлялся лишай или земляные блохи. Но разве сам Йенс, этот «селитренный проповедник», поступал разумнее? Он же поверил, будто наживет состояние тем, что будет разъезжать по чужим местам, а свой хутор оставит на произвол судьбы! Он не нашел ничего лучшего, как посылать деньги неизвестным людям, которые, прикрываясь фальшивым именем, предлагали свои услуги по части «ловкости рук» и беспроигрышного способа разбогатеть! «Сельскохозяйственная газета», которую он выписывал, была полна объявлениями подобного рода, — так что он, повидимому, не единственный, кто собирался ловить рыбку в мутной воде.

Во время этого безделья, знаменовавшего в его жизни нечто совершенно новое, в Йенсе Ворупе пробудилось что-то, раньше для него неведомое. До сих пор он всю свою жизнь стремился к одной цели: сначала набраться сил, потом «сделать карьеру», выдвинуться, преуспеть. Большая дорога, которая была для него до сих пор символом всякого никудышного сброда, жила теперь перед ним какой-то своей, особой жизнью. При каждом шаге, который он делал, в пыли словно возникали неведомые для него существа, его кругозор расширялся, внутреннее существо как бы потягивалось, как грудной младенец, которого распеленывают. Ведь под развалинами таилось что-то новое; и хотя все планы его рухнули и все начинания разбились, помимо них открывалась перед ним совершенно новая жизнь! Казалось, он выплывает на поверхность, оставив позади себя все бедствия, и там его ждет совсем другой мир. В чудесной тишине что-то зрело в нем, крепло, росло, — теперь, когда всё и все покинули его, он чувствовал в себе этот рост. Как часто он прикладывал ухо к одному из своих домашних животных, чтобы прослушать, как бьется сердце плода... Теперь, в тишине, ему казалось, что он подслушал в самом себе пульс и дыхание нового человека.

Разве то, что он принял, скитаясь по извилистым лесным тропам Шварцвальда, за громады гор, которые вот-вот рухнут и раздавят его, не оказалось чем-то бесконечно малым, ничтожным? Как много он ждал от этих ничтожных пустяков, от того, что мир считал ценным, — и как скромен был в своих требованиях к самому себе, к своей духовной личности! Тому, что не имело значения, он отдавал все свое время, и ему некогда было прислушаться к самому себе. И вот он бродит здесь, лишенный всего, и несет в себе — пусть это кажется самоуверенностью — целый мир!

Йенс Воруп в те дни невольно вспоминал о старике Эббе. Только теперь он понял, почему старик всегда был счастлив, — самое лучшее, самое важное он носил в самом себе! Это можно, пожалуй, сказать обо всех. Но лишь немногие умеют уважать свой внутренний мир. Большинство же только тогда постигает, какое несет в себе богатство, когда оказывается, как он сейчас, между молотом и наковальней.

Да, так оно и есть! И только этим можно объяснить, что великий немецкий народ был в силах вытерпеть все, что на него обрушилось: все ужасы и увечья, поражение и крах, — и все-таки продолжает жить, как живут птицы, что вьют себе гнезда по весне. Когда однажды Йенс зашел пообедать в горную харчевню, он случайно попал в многолюдную компанию шварцвальдских крестьян, справлявших свадьбу. Они пригласили и пришельца. И Йенс увидел, что тотчас после венчания, пока накрывали столы, начались танцы. Им было невтерпеж — так хотелось поплясать наперекор всему!

В Германии выкашивались и большие, жизненно важные замыслы. Этот необычайный народ, который Йенс полюбил в своих скитаниях, как он живуч! Точно растение, вырванное с корнем и все еще продолжающее цвести. Ослабленный, изувеченный ужаснейшей из гроз, какие знала история, измученный бедствиями — он бился и трудился, как трудятся муравьи, создавая совершенно иной порядок в мире. Многие остались без рук и без ног; они напоминали беспомощных насекомых, у которых какое-то жестокое существо — может быть, легкомысленный ребенок — оторвало крылья и ножки, — и все-таки они улыбались навстречу солнцу! И никогда еще самому Йенсу солнечный свет не казался таким прекрасным и мир таким великим и чудесным, как теперь.

И вот здесь бродил Йенс Воруп с Хутора на Ключах, «селитренный проповедник», самый культурный крестьянин в мире, и учился жизни. Он учился у растоптанных войной людей смотреть новыми, радостными глазами на все, что может вобрать в себя только горячая и открытая душа: свет и сознание, что ты живешь. Только на этой основе, такой ничтожной с обывательской точки зрения, можно было заново построить жизнь.

«Ко мне все это пришло слишком поздно», — думал Йенс. В часы серьезных размышлений он чувствовал себя как приговоренный к смерти, казнь которого все откладывается и который понял всю прелесть бытия, только когда ему был вынесен смертный приговор!

И все-таки приходилось возвращаться домой и подставить голову под топор. Но ему становилось все труднее решиться на это и принять наказание от тех, кто был не в меньшей мере виновен, чем он.

Мария и дети... Нужен ли он им? Обходятся же они как-то без него. Так уж повелось, что они жили своей жизнью, а он был в стороне; сам Йенс и принудил их к этому: ведь он был целиком захвачен всяким ненужным вздором. Если бы еще с ним был Арне! Ему нужен был хоть один единственный человек, который бы поверил ему и принял его таким, каков он есть. Жизнь так щедра, так бесконечно расточительна! Хоть частица ее даров могла бы достаться и ему, он так нуждается в них.

Йенс Воруп поселился на несколько дней в маленьком шварцвальдском городке, бродил по улицам, заглядывал сквозь маленькие окна в квартиры трудолюбивых горожан и удивлялся; даже самые обыкновенные вещи казались ему новыми и интересными. Тут все вынуждены были работать с раннего утра до позднего вечера, и дети, и старики. Некогда это ведь было его идеалом. Теперь он поймал себя на том, что находил это безотрадным. Каждый городок здесь, в предгорьях, как будто бы выполнял особую задачу, стар и млад ревностно делали свое дело. В том городке, где остановился Йенс, это было производство часов. В каждом маленьком домике вся семья сидела и собирала часы, везде раздавалось их тиканье; казалось, что само время здесь у себя дома.

И несмотря на эту тяжелую работу, эту борьбу за черствый кусок хлеба — городок готовился к карнавалу.

Не безумие ли? Странно было смотреть, как истощенные, недоедающие люди собирались веселиться, — еще туже затягивали пояс и продавали свое тряпье, чтобы купить маскарадный костюм.

Казалось, люди не могут представить себе ничего более важного и прекрасного, чем вырядиться шутом; пять лет эта своеобразная жажда веселья оставалась неутоленной. Правительство и в этом году запретило карнавал, но город решил во что бы то ни стало отпраздновать масленицу, хоть бы сам чорт был против! В этом было что-то такое, отчего у Йенса буквально захватывало дух, — непонятная, неискоренимая жизнерадостность! Ведь вся страна была сплошной кровоточащей раной!

Когда дерутся собаки и одна из них уползает истерзанная, приходят другие и помогают ей зализать раны. Но вот лежит поверженный, истекающий кровью народ — и ему самому приходится искать спасения от окончательной гибели! И, зализывая свои раны, он вдруг поднимается и начинает наигрывать плясовой мотив! Все вокруг Йенса усердно мастерили себе карнавальные костюмы, сочиняли комедии, репетировали живые картины, вырабатывали маршруты процессий. «Король шутов» и его «совет шутов» в продолжение карнавальной недели действительно всем заправляли в городе. Никто не работал, никто не думал ни о делах, ни о благоразумии, день и ночь люди пировали, плясали, пили! Весь город полон был гула, пения, музыки! Не приходилось и думать о сне.

Йенс Воруп закружился вместе со всеми — и, закружившись, вошел во вкус. Это было у него в характере — взявшись за что-нибудь, довести дело до конца. Его можно было найти повсюду, где кипело веселье; оно напоминало ему нечто знакомое: ажиотаж мировой войны дома, в Дании. Там тоже плясали, так сказать, на вулкане! Но здесь никто не выжидал удобной минуты, чтобы поразбойничать. Здесь сама радость жизни, вспыхнув ярким пламенем, прорывалась сквозь все заграждения. И в этом была своеобразная красота! С юных дней, со времени учения в Высшей народной школе, Йенс знал, что человек способен подняться на большие высоты. Теперь ему стало понятно — что человек уходит корнями глубоко в землю.

Казалось, у трезвого, практического Йенса Ворупа вдруг выросли за плечами крылья мотылька, — и создала их мановением волшебного жезла бедность, самая нагая бедность! В этой жизни, в которой все шлюзы открыты, таилось своеобразное очарование, — люди опьянялись острым ощущением того, что она каждую минуту может принести с собой неожиданные чувства, необычайные приключения!

В те дни ему пришлось однажды ехать в поезде вместе с молодой женщиной. Он не мог определить, к какому общественному слою она принадлежит; в беседу друг с другом они не вступали. Она была бедно одета; но так были одеты почти все, — в военные годы наряды успели износиться. Хуже было то, что голод оставил следы своих когтей на ее лице: у нее были тяжелые темные веки и черные круги под глазами. Когда она вышла на минуту из купе, Йенс опустил в ее ручной саквояж большой пакет с копченым салом и бараниной, еще не тронутый им. Он сам не мог понять, откуда у него взялась эта безрассудная мысль и смелость привести ее в исполнение. Когда дело было уже сделано, он вспомнил, что в пакете была маленькая серебряная солонка с ложечкой и что Мария наверняка заметит исчезновение привычной вещи, которую она к тому же получила из родительского дома.

Это даже немного взволновало его; он все спрашивал себя, что скажет Мария, когда он вернется домой и объяснит ей, как он лишился ее серебряной солонки; к тому же она по природе ревнива; а ведь существовало еще столько других причин для нападок на него. Этот сам по себе незначительный расход тяжело ложился на его теперешний бюджет, но он вскоре забыл о происшествии; время и обстановка не располагали к угрызениям совести. Всюду люди плясали под один и тот же мотив:

Все требовали именно эту песенку; казалось, что кружиться в танце можно только под эти слова и под эту мелодию. И в самом деле, и слова, и мелодия смывали с души все заботы, все огорчения. Йенс Воруп бродил в толпе и почти не вспоминал об Эстер-Вестере, о Марии и обо всем остальном. Его вынесло из илистой заводи в широкую реку и ему было трудно найти дорогу назад.

И вот тут-то пришло «переживание»; в бедной чувствами душе Йенса Ворупа оно распустилось ярким цветком.

Однажды вечером он сидел за стаканом молодого вина в углу большого зала ратуши и смотрел на маскарад, где веселье кипело еще безумнее, еще необузданнее, чем в первые дни. Воздух обжигал, на свету видно было, как вихрятся пылинки, потрескивая, точно электрические искры, танцующие пары проносились мимо него, как двойняшки-планеты, прижатые друг к другу силой, более могучей, чем сила притяжения, чем любая сила на свете. Каждый миг они могли слиться в единое тело — до того была накалена атмосфера.

И вот он сидит и чувствует себя таким одиноким, что прямо озноб берет. Разве он в сравнении с этими людьми не мертворожденный? Почему он не грезит, почему его сердце никогда не поет? Точно он какое-то кооперативное предприятие, всегда действующее коллективно, по законам приличия и обычая! Дома, в деревне, он постоянно мечтал о часах, которые показывали бы верное время, регулировались бы обсерваторией и всегда отбивали бы двенадцать ударов в ту же минуту, что и электрические часы по всей стране. А теперь он сидит здесь и ему хочется выплюнуть свою душу в порыве отвращения — так добродетельно она тикала в такт со всеми другими нормальными душами Эстер-Вестера.

Нет, таким беспечным и безудержно веселым он, наверно, никогда не будет, он к этому не способен, для этого его душевный мир слишком скуп и беден. Вот почему он сидит здесь, среди этого вихря, оторванный от всех, обособленный, зажатый в угол.

В это время в зал вошла веселая компания мужчин и женщин, все в масках. Повидимому, они приехали в автомобиле: шофер отнес в гардероб их верхнюю одежду. Это были, вероятно, жители какого-нибудь большого города, приехавшие повеселиться. Остановившись среди зала, они наблюдали суету маскарада сквозь разрезы в своих масках. Йенсу Ворупу, никогда не надевавшему маску, казалось, что они смотрят в лорнет.

Одна из этой компании, Пьеретта, вглядывалась в танцующих особенно пристально — казалось, она искала какое-то определенное лицо. Отверстия ее маски уставились и на Йенса Ворупа. И вдруг она слегка вскрикнула и побежала к нему через зал. Прямая, как свечка, она подпрыгнула вверх и мягко опустилась к нему на колени, излучая чудесное тепло. Сунув руку за вырез своего платья, она достала серебряную солонку и маленькую ложечку и сделала вид, что хочет его покормить. Сквозь отверстия в маске ее глаза сверкали, глядя в его глаза, и от этого блеска у него закружилась голова. Йенс Воруп и сам не знал, что с ним, он был близок к тому, чтобы заплакать навзрыд. Тихонько высвободившись и не глядя на молодую женщину, он поспешно вышел. Пьеретта стояла пораженная и смотрела ему вслед.

На следующее утро он собрался с духом и поехал домой.

 

XVIII

Возвращение оказалось еще более тяжким, чем представлял себе Йенс Воруп. Выйдя из поезда, он тотчас же почувствовал, что все настроены против него; а дома, на хуторе, Йенса ждало письмо от его адвоката, сообщавшего, что приняты решительные меры для привлечения его к суду за противозаконный выпуск акций.

Дети бросились ему на шею, их чувства к отцу, казалось, стали еще горячее. Глаза Арне сияли от радости; он ходил за Йенсом по пятам — и в конюшню, и на поля, и отдавал ему отчет в том, что было сделано в его отсутствие, — совсем как маленький управляющий.

Сама Мария была холодна. Йенсу она казалась даже какой-то замороженной.

— Все-таки приехал? — спросила она вместо первого приветствия. Ей было совершенно непонятно, чего ради он так долго торчал за границей, когда сразу же стало ясно, что вся история с жидкостью — сплошное надувательство.

Йенс Воруп понимал, что он поступил неправильно, и теперь делал все возможное, чтобы Мария оттаяла; но добиться этого ему не удалось: повидимому, она целиком разделяла то мнение, которое о нем составили себе другие.

— Как же вам тут жилось все это время? — спрашивал он виновато. — С работой справлялись?

— О да, мы ведь быстро привыкли полагаться только на себя, — с горечью сказала Мария. — Слава богу, незаменимых людей нет.

От тона, которым она произнесла эти слова, у него сжалось сердце.

— Где маленькая солонка? — вдруг спросила Мария; она распаковывала его вещи.

Йенс Воруп с облегчением вздохнул и начал оживленно рассказывать о своем странном приключении. Какое счастье, что он, наконец, нашел, о чем поговорить с ней.

— Разве это не удивительное приключение? — спросил он под конец.

Мария посмотрела на него так, словно она оставляла за собой право ответить ему на этот вопрос позже.

— А что дальше? — спросила она резко.

— Дальше? — с удивлением переспросил он. — Дальше, право же, ничего не было.

Она вернулась к своей работе, но вскоре пришла опять, холодная, настороженная.

— Что было дальше? — спросила она резко, почти грубо. Она, видимо, связала это происшествие с его слишком долгим отсутствием. — Ведь не будешь же ты втирать мне очки, будто этим все кончилось? — сказала она. — Этому никто не поверит, и я тоже.

Ему пришлось бежать от ее настойчивых вопросов и взглядов в поле, в конюшни; порой он старался быть вне дома даже тогда, когда имел право и возможность побыть с ней и с детьми. Его теперь томило чувство страха, от которого он никак не мог избавиться, оно постоянно следовало за ним: родные и милые сердцу были у него отняты!

В деревне было не весело; из людей, владевших какой-либо собственностью, кузнец Даль был единственным, которого не разорил банк. Старый Эббе вел переговоры о продаже «Тихого уголка». Так как цены на крестьянские хутора продолжали падать, кредитное общество потребовало новых взносов по закладным, предоставленным Йенсу Ворупу, и старику не осталось ничего другого, как продать свой дом. Это значило, что Эббе и Анн-Мари должны будут перебраться к сыну. Двоюродный брат старика Эббе Масс Фискер тоже приехал в Эстер-Вестер — вероятно, для того, чтобы поселиться у Эббе. Говорили, что он все потерял, потому что документы по продаже земли Йенсу Ворупу были не совсем в порядке; а может, существовала и другая причина, — во всяком случае кредитное общество отобрало у него те двадцать пять тысяч крон, которые ему заплатил хозяин Хутора на Ключах.

Все это Йенс Воруп узнал от старшего работника. Пойти в деревню он не отважился, а Мария ему вообще ничего не рассказывала. Он охотно побывал бы у старика Эббе, хотя бы для того, чтобы пожать ему руку и попросить прощения. Многое ставилось теперь в вину Йенсу, но если сделать окончательный подсчет, то, пожалуй, окажется, что старик Эббе единственный человек, перед которым он по-настоящему виноват. Все же у него нехватило мужества показаться на глаза старику.

Была пора весенних работ, и его энергия нужна была везде и всюду, но работа давалась ему с трудом: многое мешало ему и затрудняло каждый шаг; устоять, не упасть — и то уже трудная задача! На кого он мог положиться во всей общине? Всех он оттолкнул от себя! Ему всегда казалось, что надежнее всего действовать в одиночку. Теперь ему за это воздано с лихвой! Старик Эббе, Нильс — все продолжали жить своей жизнью, их линия оправдала себя, им нужно лишь итти дальше своим путем. А вот ему придется перестраиваться и начинать сызнова. Но в силах ли он опять начать все сначала, раз все и всё против него? Будь он уверен хоть в Марии... да, будь у него твердая вера, что он опять завоюет ее! Но жена держалась с ним как чужая, более чужая, чем кто бы то ни было. Казалось, у нее нет никакого интереса к нему — одно любопытство.

Ее настойчивый взгляд преследовал Йенса даже в поле, когда он старался наверстать упущенное, и в ушах у него звенел ее вопрос: «Что дальше?» Наконец он и сам поставил себе этот вопрос. Да, здесь, дома, для него нет никакого будущего, — ему будет трудно вновь завоевать себе уважение, раз все против него. Он был закатившейся звездой, и никогда ему не вернуть прежнего, хотя бы он как сельский хозяин и шел впереди всех; труд и способности в лучшем случае помогут ему смыть старый позор. Чтобы начать здесь новую жизнь, нужно по крайней мере иметь на своей стороне Марию, а она ни в чем, ни на йоту не верит ему. Нет, здесь продолжение, видимо, невозможно!

А возможно ли оно там, на чужой стороне? Мария утверждает, что да, ссылаясь при этом на других людей. Или, может быть, он оказался глупцом, что ничего не сделал, чтобы добиться продолжения? Разве так уж неправдоподобна мысль, что его маленькое невинное приключение еще не кончено? Может быть, Мария права, и здесь ему нечего делать? Ну, а там, на чужбине? Где-то на новом отрезке пути?

Однажды ночью он тихо встал, положил в дорожную сумку чистую рубашку и ушел из дома. Марии он оставил записку:

«Ты ведь веришь в продолжение. Я отправляюсь искать его».