В середине неблизкого пути обнаруживаю, что оставила дома паспорт. На душе скребут кошки: пропустят – не пропустят? Едем не к тёще на блины – в режимное учреждение.

В дороге меня окончательно добивает ещё известие. Оказывается, мы едем в колонию для несовершеннолетних мальчиков. Это им я везу свои девчачьи сказки и женские истории! А то ведь мальчишки прямо глаза проглядели в окошко, извелись там без малышовских сказок, без тётенькиных любовей и страданий. Ну да не обратно же поворачивать.

Когда входим в клуб, колонисты вскакивают, чеканно и оглушительно выкрикивают: «Здравия желаем!» Это они приветствуют незрячего поэта Леонида Фёдоровича Смелкова.

В юности потерянное зрение из-за разорвавшейся в руке гранаты. Три высших образования. Восемь сборников стихов. Руководство обществом слепых и промышленным предприятием. Если у вас дома есть итальянская стиральная машинка «Канди», выпуска 2003–2009 года – знайте: электрожгуты в ней изготовлены при генеральном директоре Смелкове.

До него и сейчас трудно дозвониться: то он в командировке по делам общества слепых, то на творческой встрече, то на даче, которую построил своими руками. На этот раз он организовал конкурс сочинений среди несовершеннолетних колонистов, на тему «Мы все твои, Россия, дети».

Я наблюдаю за мальчишками. Какие красивые, одухотворённые, открытые лица! Я не оговорилась: красивые и открытые. Когда человека стригут под машинку, у него странным образом открывается, яснеет и делается беззащитным лицо, будто с него сдёргивают покров фальши. С волосами можно производить разные манипуляции: взбить так и эдак, кучеряво уложить. А лицо – вот оно лицо, какое есть.

Когда-то я спросила знакомую евангелистку: «Отчего в тюрьмах встречается так много сильных и красивых, просто ангельски красивых людей? А потом узнаёшь, что этот ангел вырезал целую семью».

– А ты думаешь, дьявол явится людям мохнатым, с рогами и копытами, каким его изображают на картинках? – ответила она вопросом на вопрос. – У него будет прекрасный, светлый, неслыханной прелести лик…

* * *

Зрители расселись в клубе следующим образом: на первых скамьях самые крупные, плечистые подростки. Чем дальше от сцены – пацаны мельче и хилее. И уже за их спинами торчат ушки и макушки самых бледных, заморённых. Даже с моего места видны их вялые лица с красными, подпухшими от недосыпа (или слёз?) глазами.

Всё правильно. Вернее, всё неправильно, и так быть не должно. Но всякое замкнутое пространство, будь то армия, тюрьма, колония или остров Любви в «Доме-2» – есть срез общества, где отношения между людьми утрированы, доведены до гротеска. Очищены от всяких условностей.

Если разобраться, и на воле бывают плачущие, обиженные «терпилы». Есть нейтральные «мужики» – и есть паханы и лизуны, обхаживающие их шестёрки. Просто эти границы не бросаются в глаза.

– В колониях, особенно детских, без подобной иерархии не обойтись. Иначе – забудь о дисциплине. Анархия, бунт, – признался (не для печати) офицер-воспитатель, когда мы ехали обратно. В салоне вспыхнула маленькая дискуссия.

– А как же Макаренко?

– Сравнили. Тогда дети были другие. Мягкий и благодарный, как пластилин, материал. Внутри – не вытравленный ещё стерженёк патриархальности. Вера в Бога, в справедливость, в идеалы…»

Если бы мы, не приведи Бог, оказались за решёткой, я бы была «шнырём» (немного утешает, что интеллигентный Басилашвили из «Вокзала для двоих», на зоне тоже угодил в «шныри», то есть уборщицы). А вот Смелков, несомненно, стал бы авторитетом. Но справедливым и мудрым авторитетом. Шевельнул бы грозно бровью – урки бы сидели на своих шконках тихо как мыши.

Администрация колонии старается. Каждый день здесь проходят мероприятия. Театральные постановки, встречи с интересными людьми, вот писатели приехали.

Многие здесь впервые увидели котлеты. Откормятся, подкачаются на тренажерах, усвоят уголовную грамоту – и на свободу. Где мамка пьет, папки нет, работы и жилья тоже нет. Зато вокруг соблазны и страсть к свободной весёлой жизни.

* * *

Безо всякой надежды я предлагаю ребятам несколько привезённых книг:

– Подарите на свидании своим мамам, сестричкам. А может, у кого и девушки есть.

К моему удивлению, меня вмиг окружает толпа. Мальчишки, торопясь, перескакивают через скамейки. Со всех сторон:

– Я, я! Пожалуйста, дайте мне!

Интересно, если бы я раздавала таблицы умножения – хватали бы с таким же энтузиазмом? Дают – бери, бьют – беги?

А может, я ошибаюсь. Каждому мальчишке, даже самому забитому и жалкому, хочется выглядеть крутым. Круто же: пришла мама на свидание – а он ей подарок: новенькую, пахнущую типографской краской, золотистую книжку. Из-за решётки, из неволи. Маленький мужчина, добытчик.

В человеке первично Добро. Если бы в стране за труд платили достойные деньги, а не жалкие подачки – сколько бы родителей не спилось, сколько детских судеб не было бы искорёжено. По этому поводу в машине снова вспыхивает ожесточённый спор.

– Не путай тёплое с мягким. Вон, китайцы за кусок хлеба ломят – мировую державу отгрохали.

– То китайцы. А русскому человеку вынь да положи справедливость. Без неё, справедливости, ему и жизнь не жизнь, и сахар горек.

Я заметила: в основном книги достались плечистым крепышам с ближней скамьи. Последний сборник я протягиваю ушастенькому замухрышке. Он берёт с оглядкой, робко, недоверчиво и обречённо: отберут за первым углом.

Впрочем, воспитатель отбирает книги у всех: подарки подарками, а инструкция инструкцией. Книги он должен просмотреть: не пронесла ли я в них чего запретного. Наркотики или маляву. И самому ознакомиться с содержанием: нет ли там нецензурных мыслей и выражений. И раздаст он их, в отличие от меня, справедливо. Самым достойным: за хорошее поведение и за учёбу, победителям конкурса.

* * *

Нынче трудно добровольно заставить читать книги малоизвестного автора. Да чего там – просто заставить читать.

Человека нужно отодрать от телевизора и надеть наручники, арестовать. Надёжно изолировать от общества, посадить в четыре стены за толстую решётку (не вырвешься, голубчик!), замкнуть на ключ, окружить колючей проволокой и злыми собаками – и может, для надёжности, даже заковать в кандалы. Попался! Чтобы уж никуда не делся и читал как миленький.

* * *

С самого начала наш маршрут определён следующим образом: следственный изолятор в Глазове – женская колония общего режима в городе Сарапуле – воспитательная колония для несовершеннолетних в городе И.

По задумке, кольцо – только не золотое, а железное, из колючей проволоки – замкнёт мужская ИК строгого режима в Ягуле.

От сумы и тюрьмы не зарекайся. Не приведи Бог, окажешься за решёткой – и так это скромненько, как бы между прочим, обронишь: «А тут у вас в тюремной библиотечке мои книжечки лежат…».

Глядишь, гражданин начальничек – ключик-чайничек подобреет, распорядится перевести в камеру суше, теплее. Лишнюю передачку разрешит, свиданку с родными или ещё какую поблажку.

Это мы шутки шутим, нервно похохатываем, перетаптываясь у ворот следственного изолятора. Хотели попасть за решётку? Да без проблем. Не забыли прихватить кружку, ложку и пару белья?

Ещё подшучивали насчёт захвата заложников. Но нам это точно не грозило. Нашими зрителями был немногочисленный, человек двадцать, хозяйственный отряд: осуждённые на небольшие сроки за нетяжкие преступления. Уборщики, кухонные работники, ещё что-то по мелочи.

В этот раз к нашему творческому десанту присоединились работники культуры: Вадим, Ольга и Маша, неизменные палочки-выручалочки. У Вадима тембр и сила голоса как у Левитана. Оля и Маша – очень артистичные, хорошенькие девушки, которые украсили бы собой любую сцену.

В обычной жизни им не грех подчеркнуть стройность талии и ножек. Но сегодня они причесались и оделись очень строго: минимум косметики, никаких фривольных локонов, юбки ниже колен. Красавица Оля даже водрузила на точёный носик очки и стала похожа на учительницу.

Зря волновались. Зрители сидели, целомудренно уперев глаза в пол, старательно разглядывая носы обуви. Впрочем, изредка жарко, исподлобья взглядывали на сцену.

Леонид Фёдорович разрядил обстановку. Прочитал «соколикам» десяток стихов: зажигательных, подбадривающих, с добрым юморком. Военных, с горчинкой. Лирических: о босоногом детстве, любви к родным берёзкам, к матери, к женщине…

Через два часа мы возвращались в обратном порядке. На контроле послушно поворачивались, как ваньки-встаньки, растопыривали руки, делали «ласточку», задирая подошвы туфель. Снова нас сопровождали лупоглазые голубые прожекторы, пристальные глазки видеокамер, лязг толстых железных дверей и густой басистый лай овчарок. Вышли за высокую и толстую кирпичную изгородь. И кто-то сказал с наслаждением:

– Вы чувствуете? Чувствуете?! Ах, какой необыкновенный, сладкий…

– Да что сладкий?

– Воздух свободы!

Хотя воздух в тюремном дворике и на улице, где бегут машины и торопятся прохожие, по химическому составу ну совершенно одинаковый.

А из изолятора нам ещё дважды звонили и передавали убедительную просьбу заключённых. Выступление им так понравилось, что они ещё хотели бы с нами встретиться.

Недавно я шла мимо ворот тюрьмы. Там махала мётлами группка мужчин в чёрных телогрейках.

Один парень отскочил, давая дорогу, молодцевато вытянулся во фрунт и шутливо откозырял.

– Здравствуйте! А вы у нас вечер проводили!

И, хоть получил втык от конвойного («Р-разговорчики!») – весь светился, будто родного человечка встретил.

* * *

Когда я обговаривала детали нашего выступления в женской ИК общего режима, на глазах незаметно превращалась в старуху из «Золотой рыбки».

Сначала заверила, что встреча не потребует от работников колонии никаких специальных приготовлений. Потом выяснилось, что мне нужен ноутбук с хорошими колонками: не тащить же с собой свой, за 300 километров. Потом – что никак не обойтись без проектора и большого экрана для показа видеоролика. Потом понадобился специалист, который бы всей этой техникой руководил. Потом я запросила зал просторнее, чтобы была акустика. Потом, раз помещение большое, – микрофоны для выступающих…

– Будут вам микрофоны, – заверили меня. – Только не волнуйтесь: у нас во время таких мероприятий муха пролетит – слышно бывает. Недавно бурановские бабушки выступали…

Мы приехали весёлым июньским днём. Ослепительное солнце, лёгкие облачка, пронзительно-синее небо. Сквозь колючую проволоку зеленеет короткая травка.

Жизнь здесь бедна событиями и зрелищами, и колонистки высыпали на огороженную территорию целыми отрядами. Переговариваются, подталкивают друг друга локтями. Любопытно тянут шеи и закрываются ладошками от солнца. Беленькие платочки. Голые, женственно-розовые ноги в ботинках на беленький же носочек. Довольно стильные, подогнанные по фигуркам халатики в клеточку, похожие на модные удлинённые и приталенные мужские рубашки.

Нам приветливо машут и с нами здороваются. Здесь отбывают срок женщины из разных концов страны.

А вокруг раскинулись живописные просторы.

– Есть ли у колонии своё подсобное хозяйство? – интересуюсь я рачительно, как сельская уроженка. – Огороды, теплицы, фермы?

Про себя рассуждаю: здорово же: сади цветы, овощи, зелень. Разводи коров, кроликов, кур. От работы на тёплой земле, с живыми ростками, с доверчивыми ласковыми животными – разомнутся руки, оттают сердца, отогреются души… На столах, с довольно однообразным меню, появятся свои мясо, молоко, яички. А излишки можно продавать – на эти деньги обустраивать быт колонии…

Снова вспоминаю Макаренко: у него колонисты так ухайдокивались на полях и в мастерских – не то, что безобразничать и играть в тюремные иерархии – еле до постели добирались.

Выяснилось: земля вокруг колонии – муниципальная. Хоть и зарастает бурьяном – трогать не моги. Послушайте, как же это всё ужасно не продумано!

У меня дома хранятся давнишние подарки из колоний. Крошечные глянцевые записные книжечки. Букет из переплетённых цветной электропроводкой шариковых ручек: на кончиках пружинятся крученые искусные ромашки, розочки, колокольчики. На стене висит панно: в толстом стекле спит как живая рябиновая кисть. Поблёкшие, тронутые желтизной резные листья, кое-где ягодки пожухли…

Лишь при тщательном рассмотрении видно, что ягоды, веточки и листья не настоящие: сделаны из пластилина. И видно, с какой любовью, с жадной тоской трудились истосковавшиеся руки, что душа в эти безделушки вложена…

«Люди эти… запирались в тюрьмы, этапы, каторги, где и содержались месяцами и годами в полной праздности, материальной обеспеченности и в удалении от природы, семьи, труда, то есть вне условий естественной и нравственной жизни человеческой…

Насильственно соединялись с развратниками, убийцами и злодеями, которые действовали, как закваска на тесто, на всех ещё не вполне развращённых людей».

Более ста лет прошло с написания толстовского «Воскресения» – ничего не изменилось. Тюрьмы, как ни старайся – остались кузницами кадров для преступного мира.

* * *

Собрались в столовой. И сразу бросилась в глаза разница между мужской и женской зоной. Между мужчинами и женщинами. Женщины более строптивы, непосредственны, независимы и вообще себе на уме.

Они демонстративно пофыркивают на замечания или добродушно не замечают их. Даже на зоне кокетливо чувствуют свою женскую исключительность и пользуются ею, как охранной грамотой (попробовали бы так мужчины).

Если мужчины даже во время самых смешных сцен считают ниже своего достоинства усмехнуться, дёрнуть уголком губ – у женщин все эмоции наружу. Покатываются, хохочут до слёз, как дети. Восторженно топочут ногами, аплодируя, вскидывают вверх руки и раскачиваются, как деревца на ветру… Когда Леонид Фёдорович читал:

– зал дружно промокал покрасневшие глаза концами платков, всхлипывал и шмыгал носами. Кто-то откровенно рыдал.

За стеклянной дверью томился охранник: щуплый, с азиатским жёлтым личиком. Ему там ничего не было слышно, и паренёк скучал. Подпирая косяк спиной, переминаясь, он поскользнулся, потерял равновесие и с шумом съехал на пол, а кепка – на нос. В ту же секунду грохнул такой искренний женский хохот – стены задрожали. Видно, паренёк этот был давним предметом шуток и подтруниваний. Строгие взгляды охранниц и призывы к тишине мало действовали. И снова я подумала: на мужской зоне такое трудно представить…

Одна полненькая, смешливая, добродушная женщина особенно энергично махала руками. Аплодировала артистам громче всех, звонко хохотала, вскакивала и посылала воздушные поцелуи, так что её урезонивали охранницы. Жизнь из неё била ключом. Лицо такое славное, круглое, простое, крестьянское.

И срок небольшой, и статья не тяжёлая. Часть 1, статья 109 УК РФ: причинение смерти по неосторожности, вследствие ненадлежащего исполнения… На Пасху затопила печь, заперла избу и ушла к подружке праздновать. Из печки выскочил уголёк. Пятеро детей: от двух месяцев до девяти лет – сгорели заживо.

* * *

Некоторые рассказы складываются из деталей, как кубики «лего». Вот и я хотела собрать впечатления-кубики и объединить их сюжетом. Скажем, завязка такова: когда я прохожу близко от заключённых, к моим ногам незаметно от охраны, падает бумажный шарик. Я сообщнически наступаю ногой, поднимаю, разворачиваю. Записка.

И сразу взглядом нахожу автора: огромные страдающие, умоляющие глаза: не выдайте! Что будет в той записке, как развернутся события дальше – дело времени и фантазии.

Скажете, избито, банально, надумано, так в жизни не бывает? Через две недели звонят из редакции:

– Тебя настойчиво разыскивает мужчина, читатель. Можно дать твой номер?

– Ну, пожалуй… – отвечаю я, утомлённо вздыхая. Вроде, достали уже поклонники моего творчества.

В трубке приятный уверенный баритон. Неторопливая, грамотная, убедительная речь. Каждое слово взвешено и тщательно продумано. Видно, что мой телефонный визави основательно подготовился к разговору.

Вначале пара дежурных комплиментов (меня читают, мои творения нравятся). Потом вкратце о посещении женской ИК (самые уважительные отзывы). Теперь суть просьбы. В колонии находится знакомая моего собеседника. Круглая сирота.

Очень, очень нелёгкая судьба. А сама удивительно лёгкий, светлый человечек. Таких называют «солнечными». Не в смысле Даун, а что от таких исходит солнечное тепло. Споткнулась, бывает. Кто без греха, бросьте камень… Да, отбывает срок, статья тяжёлая. Нет, её не было тогда среди зрительниц: приболела.

Она вообще часто болеющая. Такая нежная, хрупкая, миниатюрная. Росточек 150 сантиметров, много ли ей надо. Дюймовочка. Климат суровый, северный. Так получилось, атмосфера вокруг сложилась тяжёлая… Она не выживет в таких условиях.

От меня требуется самая малость: выйти на начальника колонии (очень отзывчивый понимающий человек) и попросить о переводе Дюймовочки в южную область. Приходской батюшка (добрый, славный человек) в курсе этой истории и всячески поддерживает…

А после позвонить и сообщить о результатах переговоров… Но уже во время разговора я дала понять, что результатов не будет, просто не может быть.

Как мой собеседник себе это представляет? Начальник берёт трубку и выслушивает от незнакомого человека – то есть меня, что вот на днях я выступала у них в колонии и прошу за одну заключённую. Я её в глаза не видела, но из совершенно точных источников и интуитивным чутьём знаю, что она исключительно честный, вставший на путь исправления человек. На основании чего прошу перевести в южную колонию. Начальник колонии, путаясь в телефонном проводе, кидается исполнять мою просьбу… Детский сад какой-то.

То есть, тридцать с хвостиком лет назад, будучи глупой восторженной девчонкой, я действительно кидалась очертя головы: кого-то спасать, кого-то топить. Расставляла акценты, решала кто прав, кто виноват, возомнив себя господом Богом с диктофоном и шариковой ручкой наперевес.

Потом часто выяснялось, что топила тех, кого надо спасать, а спасала тех, кого надо топить. Вернее, топить вообще никого никогда не надо.

Со временем, чем больше писала на криминальные темы, тем больше убеждалась в народной мудрости: «Не та боль, что кричит – а та, что молчит». Молчали жертвы – потому что были мертвы. Молчали их родные, потому что, хоть закричись, – не вернёшь…

И снова и снова поражалась удивительному сходству преступников с маленькими детьми. Сломают игрушку, с любопытством оторвут у куклы голову, руки и ноги: а что будет? Как маленьким детям, им не свойственны СОпереживание, СОчувствие. Им не понять: жертва испытывает такие же ужас, отчаяние и боль.

Многие любят только себя и до седых волос верят в чудо, в рождественскую сказку. В Деда Мороза, который прилетит в голубом вертолёте и вытащит из мешка подарок. Например, внезапный оправдательный приговор. Или чудесное освобождение по УДО.

А то, что замученные и убитые жертвы уже не встанут из могил – так батюшка отпустил грехи и утешил, и свечки в приходском храме поставлены. И пущена слеза: не потому что жалко убиенную жизнь, а из-за минутного сентиментального порыва. Вы думаете, отчего так надрывен тюремный шансон?

Вот песня про дом, про мечту о доме – её самозабвенно распевает в застолье, в караоке вся страна. Из динамиков проникновенно плывёт, плещется, тоскует бархатный голос героя. У него, дело понятное, «пока ни кола, ни двора и ни сада». А хочется и двор, и сад, и нехилый домишко в Подмосковье с прудом, лебедями и звёздами.

Надо всего-то: угадать пять номеров из шести. Сама понимаешь, милая, «мало шансов у нас. Но мужик барабанщик, что кидает шары, управляя лото, мне сказал номера, если он не обманщик, на которые нам выпадет дом».

Выпадет, ясно? Дома у нас с неба падают – а вы как думали? Что их покупают на заработанные деньги или строят своими руками? Х-эх, лошары!

Да чего там. Многие, не только за решёткой, верят в халяву, в чудо. В Золотую рыбку и щучье веление, в Гордона и Малахова… В кого и чего угодно – только не в себя самого.

Главное, чтоб свезло. Чтобы мужик, падла, кинул нужный шар, как договаривались, по понятиям. И тогда примчатся губернатор и комиссия, и тебе подарят квартиру, сделают операцию, ввинтят лампочку, поправят забор, оплатят билет в оба конца, депутат лично возьмёт под свой контроль…

* * *

Вот в какие дебри размышлений завела меня жизнь. А ведь чуть было не получился выдуманный рассказ: хорошенький, аккуратный такой, гладенький. Как кубик «лего».

Да, а замкнуть «железное кольцо» в Ягуле у нас не получилось. В мужской колонии разобран клуб, обещают сделать после Нового года. Вот тогда, сказали, и приезжайте, ждём…