7-й безотказный способ увести мужа из семьи

«Я фельдшер, работаю в кожно-венерологическом кабинете. Беру анализы, отношу девочкам в лабораторию. Народу у нас всегда полон закуток — не протолкнуться. Некогда бывает не то, что чаю попить — в туалет, извините, сбегать.

Люди сюда идут, прячась от знакомых и потупив глазки, как изгои. Хотя им, может, просто справку по месту работы нужно — всё равно не по себе. Не любят нас, ой, не любят.

И начальство не любит — задвинуло на задворки, в самый угол больничного городка под старые тополя. Не сразу найдёшь — разве что по указателям, прибитым к деревьям. Мы для начальства тоже вроде изгоев.

Отделение располагается в старом бревенчатом, почернелом доме — пятидесятых годов постройки. Зато в новых-то красивых зданиях крыши текут, штукатурка падает и из окон дует. А у нас сухо и тепло, зимой при открытых форточках работаем. Но это я так, об условиях работы: условия, мол, хорошие. Не забудьте надбавку за вредность, льготы, опять же пенсия по выслуге лет…

Кто ко мне приходит? Все! Мало кого миновала чаша сия. Мужчины и женщины, старики и юнцы, бизнесмены и дворники, доктора наук и бомжи, домохозяйки и трудоголики…

Вот в сто семнадцатый раз явилась кудрявая прехорошенькая девушка. Беру анализ и знаю заранее — снова будет положительный. В смысле, найдём какую-нибудь бяку. А ей хоть бы что.

Кто-то на мобильник позвонил — хахаль, небось. Гибко перегнулась, цапнула наманикюренной лапкой телефон — и хихикает в трубку. Ножками в смотровом кресле побалтывает — чуть мне в нос не заехала и очки не сшибла.

— Ножки у тебя загляденье, — говорю. — Вот, девушка, в чём погибель твоя: в ножках! Не доведут тебя до добра, попомни слово. И не болтай, не болтай ими — работать мешаешь.

Хохочет, заливается, запрокидывает кудрявую голову.

Нам вообще-то разговоры запанибрата с пациентами вести не полагается — соблюдаем дистанцию. Ну, да мне простительно — старые дрожжи.

Вот женщина пришла за результатом. Не старая — не молодая, не красивая — ни некрасивая. Никакая. Жизнь начисто стёрла лицо. Просто измученная пожившая женщина. Её в городе многие знают. Занимает пост — не то чтобы высокий, но и не низенький. Тоже наша постоянная клиентка, тоже в 117-й раз пришла.

Я полезла в стеклянный стеллаж, где лежат бумажки с результатами анализов. Её попросила сесть на стульчик и сочувственно говорю: „Сволочи эти мужики“. И наготове стаканчик с водой держу. Потому что тоже заранее знаю результат, и знаю её реакцию — вон уже в полуобморочном состоянии сидит, и готова заплакать.

Муж у неё — известный в городе человек, живёт на широкую ногу, ну и насчёт женского полу очень слаб на передок. Соответственно, постоянно приносит жене сюрпризы. И она ужасно мучается, бедняжка, но ему прощает и дальше с ним живёт. То ли из-за детей, то ли из-за достатка, то ли любит его, кобеля, то ли по привычке. То ли одна боится остаться — здесь у нас северное Иваново.

И — хватит, больше ни слова о больных — у нас врачебная этика, тайна. Истории болезней — ни-ни. Про пациентов нельзя — про себя, грешную, можно. Говорят: сапожник без сапог — это не про меня. Хотите верьте, хотите нет, я этих мерзких „сапог“ за свою жизнь не упомню, сколько пар сносила.

Я — верная, честная, не гулящая. И муж у меня постоянный. Одна на всю жизнь жена — и любовница тоже одна, постоянная. Нам двум он никогда не изменял — упрекнуть не в чём.

…И вот смотрю я из окошка. Как бредёт эта сгорбленная тридцатисемилетняя старушка, загребая ногами осеннюю листву, и вспоминаю себя молодую.

Где, когда мой муж встретил запретную любовь — о том не ведомо. Она говорила: „Бог свёл“, я считала: „Дьявол“. Она с первого дня поставила задачу: увести, во что бы то ни стало, мужа из семьи. А я: во что бы то ни стало, семью и мужа отстоять. Не так много мужиков у нас в северном Иванове, чтобы ими разбрасываться. Вот такая война в мирной жизни: бьёмся за мужей не на жизнь, а на смерть.

Любовница начала с того, что известила о вспыхнувшей преступной страсти полгорода. Чтобы до меня дошли слухи — и я взметнулась, встала на дыбы, закатила истерику — и подала на развод.

А меня свекровь, царствие её небесное — подучила: „Ты молчи, делай вид, что ничего не знаешь. Ходи с гордо поднятой головой, сохраняй лицо. Пока не знаешь — ты в чистоте. А сорвёшься — будут за спиной смеяться и пальцами показывать“. И я ходила с прямой спиной и сохраняла лицо.

Тогда соперница позвонила мне сама — ошалелая от собственной наглости. Чтобы я услышала всё из первых уст, возмутилась, закатила истерику — и подала на развод.

А я (тоже свекровь, мудрейшая женщина, научила) — в ответ в трубку расхохоталась. „Любовница для мужчины, — говорю, — это отхожее место. Сортир. Уборная. Нужду справит, штаны застегнёт, причиндалы подмоет — и домой. К жене, к детям“.

Итак, первый способ — подавить психику жены — у соперницы не сработал. Один-ноль в мою пользу.

Второй метод — само собой, постель. Какая бы жена темпераментная ни была — всякими ночными штучками-дрючками мужа ублажать не будет. Пройденный этап, оба давно остепенились. Солидно, не торопясь исполнят супружеский долг, чмок в щёчку — и на боковую.

Кувыркалась соперница в кровати до изнеможения, до седьмого пота. Удивляла моего мужа ненасытностью и сексуальными фантазиями — бесполезно. Выдохлась.

Третий способ — влезть в душу. Тихо-тихо выгрызть там норку, поселиться, как мышка в хлебе. На рыбалку с ним ездила, про работу участливо расспрашивала, футбол вместе смотрела — хотя, небось, рот зевотой сводило. Опять мимо!

Да, спросите вы: откуда я такие подробности знаю? А скорешилась с её бывшей подругой, чего-то они меж собой не поделили. Знаете пословицу: враг моего врага — мой друг? Именно тот случай.

Путь № 4 — к сердцу через желудок. Чтоб ужин был красиво сервирован: свечи, мельхиор, музыка, вино, салатики. Ну, он музыку послушает, винцо попьёт, в деликатес мельхиоровой вилочкой потычет, её поцелует — и домой. Дома от души три тарелки борща умнёт — и хлеба, хлеба больше.

Пятый известный способ отворота — ворожба. Бегала по гадалкам. Лепила из хлебного мякиша фигурку (меня, значит) и колола иголкой. Подбрасывала под дверь обглоданные косточки и лезвия бритвы. Подливала в еду любовнику (мужу моему) сокровенную кровь (я с ним навсегда после этого перестала целоваться). Ещё всякий срам вытворяла… Скучно и противно про это говорить. Я в чертовщину не верю, а кто не верит — того чертовщина не берёт.

Другая бы на её месте давно плюнула и переключилась на кого-нибудь новенького. Но не на ту напали. Соперница оказалась упёртой бабой. Решилась на оговор и клевету.

То есть слегка настраивать его против меня — этим она занималась давно. То за пуговицу на пиджаке подёргает — „Ну и жена у тебя лентяйка: пуговицу пришить не может. Ходишь чучелом“. То встретит его в магазине с авоськой — „Бедненький! Есть у тебя жена-то, нет?! Такого мужчину эксплуатируют. Я бы с тебя пылинки сдувала…“

Этот ход не сработал, и она зарядила тяжёлую артиллерию. Ревность.

— Дескать, твоя-то благоверная святошу из себя корчит — а тоже хороша, та ещё шлында. Не раз её (меня, то есть) замечали у 138-й квартиры в вашем доме. И что она там забыла?

А в той квартире, действительно, проживал актёр местного театра — известный холостяк, красавец, кутила и бабник.

До сих пор муж слушал свою зазнобу и посмеивался в усы. Раз он про 138-ю выслушал, другой… Помалкивал до поры, до времени — своё-то рыльце в пушку. Не в пушку, я вам скажу — а в целом пуховище — десяток перин и дюжину подушек туго набить хватит.

Однажды пришёл поддатый — я в ванной бельё стирала. Полез на меня медведем: „Рассказывай, жена, как честь семьи блюла, чего возле 138-й квартиры отиралась?“ Ну, я на всю мощь кран открыла — и в него направила шланг душа с кипятком.

— Честь семьи, говоришь?! А не хочешь в кипяточек окунуться, в котором твоя семья последние годы варится?!

Всё высказала, вернее, выкричалась. „Скорую“ вызывать не стала — сама медик. Смазала мазью от ожогов, перебинтовала чистыми бинтами. „А моё сердце, — говорю, — чем от ожогов перебинтовать?! Какими мазями смазать?“ И оба плакали. Он просил меня потерпеть. Мол, сам всё понимает. „Ты не бросай меня, помоги, вместе справимся“.

И, правда, полгода после этого мы жили как молодожёны. Не ходил он к ней, не ходил — кожей чувствовала. Вот в это время она, видно, от бабьего отчаяния пошла на грязное, изуверское дело. На способ номер 7.

Я сама медик, всякое повидала — но говорить об этом даже у меня язык не поворачивается… Гадость, мерзость! Как нормальному человеку могло такое на ум прийти?! Кто ей подсказал, кто шепнул: вот, мол, ещё выход есть. Когда ничто не помогает — самый верный, самый проверенный, чтобы разрушить семью.

Я почувствовала недомогание по-женски. Пошла к врачу. И — как гром среди ясного неба: ЗППП! Раньше „венерой“ называли, сейчас деликатно: заболевание, передающееся половым путём. Не смертельно, лечится за десять дней вместе с партнёром. Не смертельно, говорите? Для семьи — не смертельно?!

Пришла домой, высыпала перед ним пачки таблеток, хлясь по щеке: „Ну что, партнёр? Допрыгался, доигрался, твою мать, седина в бороду — бес в ребро? Внуков нянчишь — а грязь в дом тащишь? Не забудь кралю свою пролечить. Поинтересуйся заодно, от кого она подхватила“.

Неделю с лишним лечились, половой жизнью не жили. Я ещё долго брезговала, не могла его до себя допустить, психологический барьер перешагнуть. А козлиная его сущность своего требовала. А соперница — вот она, поджидала в развёрстой постельке.

Месяца два прошло ли? Снова знакомые симптомы. Коллеги за спиной зашептались. Всё было: слёзы, скандалы, битьё посуды и не только. Хотела подать на развод, он умолил не делать этого, стоял на коленях.

Свекровь на время переехала жить к нам — мирить. „Что ты, девушка, дело-то житейское. Знаешь, какие жёны через это проходили и проходят — не тебе чета. У олигархов, у высокого начальства, у знаменитостей! Терпят! А о детях ты подумала? А о внуках?!“

Снова на пару пролечились. И пошло-поехало. Каждые полгода — как по расписанию, любовница нас подарочком награждала. Меня в поликлинике отстранили от практики — посадили на бумажную работу в отдел статистики.

Ну, что сказать? Всю себя я протравила антибиотиками. Зубы потеряла — эта дрянная болезнь и их не щадит. Про нервы молчу: как оголённый провод. Когда он собирал чемодан, об одном жалела: что давно его поганой метлой не выгнала.

В дверях спросила: „Как ты не брезговал ложиться со своей шлюхой, с этой хронической венеричкой в одну постель?“ Знаете, что он мне ответил:

— А это ещё неизвестно, кто из вас шлюха. Ты ведь тоже могла заразу подхватить — не в 138-й ли квартире?

Ну, что ж. Способ действительно оказался безотказный и удобный. Муж грешит на любовницу, любовница — на жену, жена на мужа… Тут концов не найти.

Вот и смена закончилась, в коридоре нянечка ведром бренчит. Народ рассосался, за окнами сумерки. Сдираю перчатки, тушу бестеневую лампу, закуриваю. Эту пагубную привычку тоже благодаря бывшему муженьку приобрела. Кидаю взгляд на стеллаж, набитый бумажками. Стеллаж молчит, и только я слышу за его стёклами крики, плач, звон пощёчин, упрёки, оправдания, угрозы…

Я тихо гашу свет и ухожу со сцены. Я больше не играю в эти игры».

 

Бабий бунт

Как говаривала бабушка у Галы, мужиков «спортила» война. Во-первых, легендарные фронтовые сто грамм: без стопки за стол уже и не садились. Сколько хороших людей спилось, в мирное время оставив жён вдовами. Во-вторых, тоже по бабушкиному выражению, объявилась послевоенная «петушиная болесть».

Один мужик с фронта возвращался на деревню вдовых баб и девок-пустоцветов. Распушал хвост, как петух в курятнике. Хоть и на одной ножке прискачет, и плохенький, и хвостик щипаный — на это не смотрели. Мужчина, значит — всё.

У кого повернётся язык винить женщин? Природа властно требовала своё: любить, давать завязь, рожать деток. А гордость засунуть в одно место. Вон, черёмуху никто не спрашивает: пришла весна — хочешь, не хочешь, война не война: расцветай и плодоноси.

С войны прошло более полувека — а петушиные замашки у мужчин никуда не делись. По проклятой статистике, уже на десять миллионов «девчонок» девять миллионов «ребят».

У Галиной знакомой, у тридцатипятилетнего сына-холостяка телефон не остывает. Атакуют и дамы в возрасте, и молоденькие девицы. Переговорит небрежно, набросит на крутое плечо пиджак, подмигнёт с порога матери: «Кого пойти сегодня осчастливить?» И ведь не находится такая, чтобы казаться гордою хватило сил, чтобы снять решительно пиджак наброшенный. «А с сытенького, облизанного бабами рыльца содрать маску самодовольства», — мысленно добавляет Гала.

— Балованный он у меня, — вздыхает знакомая. — Женщины сами и распустили. Копается в них, как в корыте паршивый поросёнок.

Женщина винит женщин! Гала поняла, в чём их стратегическая ошибка. Если война закончилась, но война полов продолжается — что же они, женщины, не могут между собой объединиться? Заключить перемирие, не ставить друг другу подножки, не втыкать тайные шпильки. Выступить единым фронтом, союзом, коалицией, заговором, как в «Бабьем бунте». Они-то против нас давно объединились в своих курилках, гаражах, стрип-клубах, пивных и спортивных барах!

— Отчего мы не дружные такие? — сокрушается Гала. — Это только на девичниках выпьем рюмку водки сладкой. В бабьей сырости пьяненько прокричим: «Пусть я сестры по крови не имею-у-у, тебя я буду звать сестрой своею-у-у!» Ага, не дай Бог такую сестрёнку.

Не в нашей ли газете Гала читала загадку: «Плывёт черепаха в море, на спине змея. Черепаха думает: „Сброшу — укусит“. Змея думает: „Укушу — сбросит“. Неужели в этом и есть суть женской дружбы?!

— У Мэрилин Монро лучшая подружка была — девичья подушка. А у меня водка — верная подруженька. С ней и поплачешь, и посмеёшься, — Гала разливает из хрустального искристого графинчика: правда, не водку — коньяк. Мрачно рассматривает на свет содержимое пузатеньких рюмок, цвета расплавленного топаза. Нет, она не прожжённая алкашка. Прожжённую алкашку не поставят ведущим менеджером в солидной фирме.

Есть фильм „Крамар против Крамара“. А у Галы ворох историй на тему „Женщина против женщины“.

„ПЕТУШИНАЯ БОЛЕСТЬ“

Гала вышла замуж юной девчонкой на последнем курсе колледжа. Оба студенты, только по разным специальностям. Хороший простой паренёк, на руках носил, помогал по хозяйству, по субботам пельмени вместе лепили. Двух детишек между делом „слепили“.

После учёбы устроился технологом на трикотажную фабрику. Что называется, попал в малинник. И — понеслась, родимая! Не узнать муженька: закусил удила, заартачился, начал похрапывать и бить копытом.

Принялись бабы со всех сторон усердно дуть ему в уши, напевать, настраивать против жены. Пошли придирки на ровном месте.

„Не видишь, пуговица болтается? — женщины на работе смеются. Ковёр выбивать — женская обязанность. В магазин не пойду — женщины на работе меня уже домохозяйкой с авоськой дразнят“.

И борщ-то у Галы сварен неправильно: на работе женщины угощали — вот это борщ! А Гала пирог на день рождения мужа испекла и послала на цеховое чаепитие — так все кривились, плевались в салфетку и спрашивали, как жена-неумеха его до сих пор не отравила?

И вообще?! Почему Гала за фигурой не следит? Разнесло после родов, как корову, стыдоба. Вон у них, девчата-контролёрши и секретарша Наденька — фигурки точёные, любо-дорого посмотреть, брала бы с них пример!»

Чем дальше, тем больше. Осатанело голодное бабьё. Одна подмигнёт, другая ущипнёт, третья зазывно хохотнёт, четвёртая в тёмном уголке невзначай бочком прижмётся. А все вместе — науськивают на Галу, законную молодую супругу.

Помаялась — и развелась. Нате, вороны-падальщицы, получайте. Добились своего, рвите мужика на 76 клочков — столько холостячек и разведёнок числилось на фабрике.

И отправилась Гала в свободное плавание барахтаться с двумя ребятёнками. Хлебнула сладости — быть матерью-одиночкой — по самые ноздри. И кто виноват? Гала и виновата. Соображай, прежде чем пускать козла в огород, мишку в малинник.

А В РЕСТОРАНЕ, А В РЕСТОРАНЕ…

Подруга сжалилась и пригласила Галу в ресторан. У них с мужем была дата, сколько-то лет со дня знакомства. «Что ты всё дома да дома. Может, подцепишь какого-нибудь мужичка».

Но подружкин муж выпил и повёл себя непредсказуемо. Хищно разгладил усы, глаза замаслились на Галу. А может, он перед выходом из дома с супругой повздорил и решил таким образом отомстить? Пригласил Галу на первый танец, на второй. А подруга сидит, нахохлившись — дура дурой.

Гала сначала резвилась: сто лет не танцевала. Но быстро спохватилась, охальную руку оттолкнула: «Хватит, у твоей жены лицо чернее тучи». Вырвалась, пошла за сумочкой, ищет в ней гардеробный номерок. А подруга так ласково мурлычет: «Куда торопишься? Сядем, выпьем на посошок».

Гала простодушно села… вернее, начала садиться. И вдруг почувствовала, что стул, как живой, медленно из-под неё пополз-поехал. Гала тоже медленно, как во сне, стала падать вверх тормашками. Упала больно, ушиблась копчиком.

Подруга вскочила, захлопотала, притворно заахала. А в холле, когда уже одевались, коварный муж ухмыльнулся и — Гале на ушко: «Видала, как моя-то? Туфелькой ножку стула тихонько подцепила — да ка-ак дёрнет! Здорово ты брякнулась — кверху копытами!» И в голосе гордость и восхищение: вот это жена, боевая подруга, вот это ценит своего муженька.

А кто виноват? Гала и виновата. Не пляши в ресторанах с чужими мужиками. И Гала с той поры, как героиня «Служебного романа», ликвидировала всех подруг.

НАШЕ ВАМ С КИСТОЧКОЙ

Пошла однажды Гала на рынок покупать шторы. Ими торговали муж с женой, приезжие, смуглявые. Развесили своё нежное цветное, полощущееся на ветру хозяйство, разложили на раскладушках и ящиках. Но пакеты разворачивать не давали. «Вон образцы висят, смотрите, щупайте сколько хотите. А то потом замучаешься заново в пакеты укладывать».

Действительно: рюши, кружева, пенно взбитая вуаль, воланы, складки, банты… Попробуй упакуй обратно эту красоту. Женщины столбенели, не смея погрузить руки по локоть в эфемерные прозрачные, золотисто-серебристые сокровища пещеры Сим-Сим.

Гала купила шторы, повесила дома на окна. И сразу вылез наглый брак там и сям. Швы неровные, на вуали затяжки, тяп-ляп пришитые рюши обвисли. Цвет ядовитый, режет глаз. А тут, как назло, сынишка-сорванец схватил жирной, после котлет, ручонкой за вуаль — и отчётливо отпечаталась маленькая пятерня.

Зашла соседка. Гала поделилась своим горем. Решительно сказала:

— Сейчас аккуратненько застираю, так что и не видно будет. Поглажу, сверну, как было, и отнесу пакет обратно. Раз меня обманули — и я с ними церемониться не стану! Шторы-то дорогие!

Соседка согласно покивала:

— Правильно, так с ними и надо. Совсем эти торгаши обнаглели. Когда понесёшь сдавать? С этим делом тянуть нельзя, 14 дней по закону на обмен-возврат.

— Завтра и отнесу!

Назавтра продавец беспрекословно приняла шторы обратно. Равнодушно вернула деньги, не глядя, бросила хрустящий целлофановый пакет в кучу таких же пакетов. Галя с облегчением передохнула («А не будете кота в мешке продавать!».

Она уже отошла, когда позади душераздирающе завопили: «Женщина, стойте! Держите мошенницу! Она постиранные шторы вернула!» Развернулась безобразная сцена с попыткой задержания Галы. Муж и жена догнали и схватили её. Добропорядочная публика шарахалась и снимала видео на телефоны… Вру, тогда телефонов ещё не было.

Гала вырвалась, запахивая пальто с оторванной пуговицей. В свою очередь, грозила шторным продавцам разборкой в отделе прав потребителей…

Вечером заглянула соседка и озабоченно поинтересовалась, как прошла сдача штор. И тут Гала вспомнила… Как утром на рынке за спинами мелькнула — или только показалось? — знакомая синяя вязаная шапочка с кисточкой. Такую носила соседка. И эта синяя шапочка описывала хищные и вкрадчивые акульи круги, приближаясь к прилавку со шторами. И откуда, интересно, продавец узнала о стирке штор?!

Гала пристально взглянула в бегающие глаза соседки. Та вдруг вспомнила о срочных делах и заспешила домой. Гала крепко захлопнула за ней дверь и задумалась в тягостном недоумении: за что?!

А ведь вспомнила: за что. На днях они с соседкой и её мужем шли по улице из кино. Та восторгалась одним артистом.

— Фу! — сказала Гала. — Да у него пол-лица бородавками обсыпано, как у жабы.

И — остановилась как вкопанная, прикусила язык: у соседки на левой щёчке росли две крупные горошинки. Очень она от них страдала и маскировала ляписом под родинки. Вот вечно Гала так: ляпнет не подумав. Не язык, а наждачная бумага. Да ещё при муже.

— Ах, прости! — искренно, с болью сказала Гала, заглядывая в глаза соседке. Взяла её руку и прижала к своей груди. — Я вовсе не тебя имела в виду. Ну, обзови меня как хочешь.

— Ничего страшного, — мило улыбнулась соседка. И приветливо махнула кисточкой на синей шапке.

И кто виноват? Гала и виновата.

12 РАЗГНЕВАННЫХ ЖЕНЩИН, или ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ АДАМА И ЕВЫ

И последний случай, навсегда укрепивший Галу в восточной мудрости. Хочешь поверить женщине? Но поверишь ли ты прежде гиене? Седобородые аксакалы — они не зря до ста лет сидели на корточках, цистерны зелёного чая выпивали, кумекали, пока созрели до такой блестящей идеи.

Гала директорствовала в большом культурно-развлекательном центре. Коллектив, сами понимаете, женский. Из мужчин старенький сторож да электрик. И этот электрик завёл шашни с маленькой смазливой продавщицей из «Союзпечати». Киоск находился недалеко от ДК, которым руководила Гала.

Он женатый, она замужем, у обоих дети. Но вот разыгралась нешуточная любовь — бывает. Парочка будто с ума сошла. Искала любовный альков, где придётся, как повезёт, где обломится, как птички божии. Летом в лесочке под кустиком или в гаражах, зимой снимали квартиру на час. Но у обоих слёзы, а не зарплаты. А любовь, сами понимаете, не ждёт 5-го и 20-го: дней аванса и получки.

Жена электрика узнала, пристыдила детьми и сединой, поскандалила. Муж продавщицы узнал, поколотил. Но, в общем, сор из избы не выносился, за стены квартир семейные разборки не выплёскивались. Всё сохранялось в рамках приличия.

Пока однажды Гала не вызвала электрика: начал заедать поворотный механизм, который крутил сцену с готовыми декорациями. Продавщица «Союзпечати» опустила ставенки, оставила записку: «Перерыв 20 минут». Замкнула киоск и мышкой шмыгнула вслед за электриком.

На входе заискивающе сунула вахтёрше дешёвенькую шоколадку. Пряча хорошенькие накрашенные глазёнки, пискнула: «МарьСемённа, я пройду?» МарьСемённа ехидно, многозначительно и многообещающе протянула: «Ну, проходи, проходи, голуба». Брезгливо смахнула шоколадку в ящик стола. А у самой давно уже внутри бурлило и кипело.

Едва продавщица, узко и порочно семеня, скрылась за сценой — МарьСемённа потянулась к трубке. Очень скоро вокруг её стола собралось и зашушукалось экстренное совещание ООЖ: Организации Объединённых Женщин. Глубоко и прочно замужних, порядочных и оскорблённых. Гардеробщицы, билетёрши, уборщицы, две завотделом массово-культурной работы, библиотекарши, дирижёр хора ветеранов, медсестра-пенсионерка, танцевальная репетиторша, зам по административно-хозяйственной части, ещё кто-то. Общим числом 12.

Заглянули к Гале в кабинет, таинственно поманили пальцем:

— Айда те ко, Галина Ивановна, айда те. Чо увидите!

Гала, не понимая, вылезла из-за стола: хоть разомнётся. Вели её по коридорам, выдвинув вперёд как боевого слона. Старались не топать ногами и не стучать каблуками, заговорщицки приглушали голоса.

— Да что такое? — хмурилась заинтригованная Гала.

— Щас увидите, Галина Ивановна! — в предвкушении обещали ей.

За сценой было пусто. Валялся впопыхах брошенный чемоданчик, мотки проводов, ещё какой-то электротехнический инструмент. МарьСемённа могучим плечом торкнулась в закуток, в гримёрку: заперто. Прильнула к замочной скважине: ничего не видно! Приникла ухом к двери: тишина. Поскреблась, поцарапалась как кошка:

— Откройте, будьте добренькие! Инвентаризация! Перепись мебели!

Победно оглянулась: тут они, голубчики. Попались! И, уже не таясь, загрохотала пудовым кулаком в фанерную дверку:

— Откройте! Прав не имеете запираться в казённом учреждении!

Торжествующе вытащила из кармана сатинового синего халата связку запасных ключей. А не лезут в скважину: мешает вставленный с той стороны ключ! Обернулась к сторожу: тот, из стариковского любопытства, «за конпанию» прилепился бабьему табуну. Велела:

— Тащи топор! Вскрывать будем, как консервы. Килек в томате.

Гала ничего не понимала:

— Воры?!

— Воры, Галина Ивановна! Мелкие шкодливые воришки семейных ценностей. Щас мы их…

Через минуту хлипкий косяк под ударами топора поддался, затрещал. Увиденная картина долго передавалась потом из уст в уста.

Всюду валялась одежда, разбросанная, что называется, в порыве преступной страсти. И прямо на полу, на старом пыльном бархатном занавесе, голые, в чём мать родила, молча трудились электрик и продавщица. Стук и взлом, и вваливание толпы не могли срезать пик любовного экстаза. Да чего там: случись в эту минуту обвал, землетрясение, наводнение, конец света — от любовников ничего уже не зависело. Ничто не в силах было разорвать объятия и вырвать сладкую парочку из райских кущей, где она на тот момент пребывала.

И они на глазах обступивших, хихикавших, комментировавших и плевавшихся — продолжали «на автомате» совершать последние исступленные движения… Если бы по данному возмутительному факту возбудили административное дело, оно пестрело бы грубыми, сухими медицинскими терминами. Что-нибудь вроде: «Фрикции в последней, предшествующей эякуляции и оргазму фазе коитуса, продолжались в присутствии посторонних лиц…»

Вскрикнули от невыносимой сладкой муки, застонали — и расцепили объятия, раскатились в разные стороны. Потерянно, как слепые, ползали, не смея поднять глаз, шарили в поисках своих тряпочек, трусиков — а их не было!

12 разгневанных женщин жаждали возмездия, тряслись от праведного возмущения. Они предусмотрительно подобрали и спрятали одежду. И, хотя одежда была чиста, и даже чище некоторых платьев и кофт блюстительниц — они всячески демонстрировали, будто брезгуют взять её в руки.

В этот момент Галу срочно вызвали к телефону. О дальнейшем она узнала из рассказов очевидцев. Что погнали любовников, понукая швабрами, как двух паршивых овец. Вытолкали из ДК:

— Вон, вон! Осквернять культурный очаг, высокодуховное вместилище цивилизации, интеллигентности, нравственности и просвещения!

Долго потом город вспоминал двух голых, прикрывающих срам людей, бегущих по улице. Камней в Адама и Еву никто не бросал, нет. И не смеялся никто. Какая-то сердобольная старушка сняла платок, накинула на дрожавшую продавщицу…

Бедняжка и раньше ходила в синяках. Но на этот раз рогатый муж перестарался и избил изменницу до черноты, так что вмешался участковый. Был суд и развод.

Через полгода наша продавщица вышла замуж за участкового, он усыновил её детей. Счастлива с ним и любима, и никто не смеет плохого слова о ней сказать: трусят иметь дело с милицией. На улице, сладенько осклабляясь, здороваются: «Здрасти, Ева Геннадьевна!». Забыла сказать: продавщицу Ева зовут. Электрик Дима (не Адам) продолжает жить с женой, которая его ненавидит, и нещадно пилит наедине и принародно…

А Гала на следующий день после почти библейской сцены пригласила зачинщиц в кабинет. Она сидела во главе длинного полированного стола, в столешнице которого отражались могучие бюсты всей «зондеркоманды». Гала бы с удовольствием их всех (работниц вместе с бюстами) уволила по собственному. Да только знала, что милый дружный террариум единомышленниц, сплотившись, саму её подсидит, сожрёт с потрохами и не подавится.

Она с рассеянным любопытством рассматривала, переводила взгляд с одного лица на другое. Какие угодно характеристики можно было дать блюстительницам нравственности — но только не слова «чистота», «непорочность» и «целомудрие». Важные, как надутые индюшки, восседающие кулями, с тупым сознанием собственной правоты, с брезгливо оттопыренными одрябшими губами…

По каменному лицу МарьСемённы читалось: будь её воля — она бы объявила собственное профсоюзное собрание. Повестка: «Борьба с чесанием похоти и слабостью на передок». Ну, Адама и Еву, из-за которых весь законопослушный людской род мается, уже проучили. Но этого мало.

Искореняла бы, распинала, выжигала калёным железом, пригвождала к доске позора персонажей из классической литературы, которую — страшно сказать — в школе преподают!

Первой, само собой, за аморальное поведение вызвала бы на ковёр Анну Каренину. Потом любительницу курортных романов Даму с собачкой. Вот чего ей не жилось: муж немец, собственный дом, зарабатывает прилично. Эмму Бовари не забыть. Ещё тихоню Катерину из «Грозы», коварную изменщицу Аксинью из «Тихого Дона» — туды их! Не говоря о шекспировских безобразниках, а также богах из «Мифов Древней Греции» с их прелюбодеяниями, растлениями, гомосексуальными связями, инцестами… Тьфу, пакость какая, бордель развели.

«Да я бы только захотела — отбою бы не было… Да стыд есть», — читалось в тусклых глазах МарьСемённы. «Ты-то бы захотела, — неприязненно думала Гала. — Да с тобой-то кто захочет ли?!»

Гала разливает в рюмочки остатки душистого коньяка. Подпирает белой рукой щёку:

— Эх! Давай, что ли, нашу фирменную… «Пусть говорят, что дружбы женской не бывает, пускай болтают, но я-то знаю, что мы с тобою ни на что не променяем сердечной дружбы, нам подаренной судьбой…»

 

Дядюшкин сон

Человек приходит в этот мир голым и голым уходит. Ну, разве что из материального прихватив под голову набитую опилками атласную подушечку, белые тапки и простыню. Хорошо бы — успев твёрдо распорядиться земными делами. Тогда уж точно никакие посторонние мысли не будут отвлекать родных и близких от скорби.

Хотя завещание — палка о двух концах. Это только в сказке старший сын получает дом, средний мельницу, а младший кота — и все расходятся довольные. В жизни завещания часто оспариваются и служат причиной раздоров, бесконечных судебных тяжб, обид и даже проклятий в адрес усопшего. Вызывают в одних наследниках алчность, а в других — зависть. Зачем вводить хороших людей в грех?

Так что не обрастайте движимым и недвижимым, а освобождайтесь от него. Вкладывайтесь в детей и внуков, в их учёбу и воспитание. Если детей нет — вкладывайтесь в благотворительность. Если не умеете творить добро — чёрт с вами, прожигайте свою жизнь.

Так к чему это я…

Ольга — молодая пенсионерка. Прошлой осенью собиралась съездить пошопиться на недельку в… Скажем так, в крупный и престижный город на просторах нашей Родины. Очень крупный и очень престижный. Решила: никаких излишеств. Поедет в плацкарте, снимет койкоместо в хостеле…

Вообще-то у неё в этом городе в просторной трёхкомнатной «сталинке» живёт тётушка. Но Ольга у неё не остановилась бы ни за какие коврижки: три года назад они крупно поссорились. Тётка распсиховалась и заставила лежащего при смерти дядю переписать завещание на неё. Он-то собирался оставить всё Ольге, любимой племяннице: две квартиры в историческом центре города, шикарную дачу на озере.

Дело в том, что дяде приснился нехороший сон. Будто его хоронят. Вообще-то, по соннику, видеть собственные похороны — это к долгой счастливой жизни и собственному духовному росту. Старт к новому мироощущению и осознанию своего места в нём.

Итак, дяде приснилось, что во время его похорон родные прямо на кладбище принялись делить наследство. «Это мне!» — «Нет, это мне!». Слово за слово, разругались вдрызг. Грызлись увлечённо, азартно, усердно забрасывая могилу землёй. И разошлись, ругаясь, размахивая лопатами — а дядя остался лежать в открытой домовине: в пылу ссоры его забыли опустить в могилу.

Вот такой сон в подробностях. И дядя решил оставить всё Ольге, которая сидела у его ног и поправляла на нём плед. Он уже не вставал с кресла, маленький, высохший и седой. Но тут, как мы знаем, вмешалась тётушка — и завещание было переписано.

Ольгин дядя — знаменитый авиаконструктор. Тётя — известный в своих кругах учёный, биолог. Детей у них нет. Уже в последний приезд Ольга приметила: вокруг тётушки увивался мутный тип из провинции. Выдавал себя за троюродную воду на киселе… Скорее всего, профессиональный пастух одиноких старушек.

По каким-то причинам тот осенний Ольгин вояж расстроился. Но с месяц назад ей позвонили по междугородке. Ольга пила кофе и чуть не опрокинула на себя чашку от услышанного известия.

Оказалось, тётушка перенесла удар и лежит в тяжёлом состоянии в больнице. Позвонил Бача… Кто такой Бача? Мигрант из Средней Азии. В последние годы тётушка его приблизила, позволила привезти горную семью и жить на её даче. За это он благоустраивал домик, следил за садом. Ну и по мелочи, на подхвате: возил на своём авто тётушку на рынок, в магазины…

Ольга, уезжая тогда после ссоры, благоразумно оставила Баче свой телефон: держать её в курсе, если что. Ведь у тётушки нет родственников ближе её.

Положив трубку, она кинулась складывать дорожную сумку. Обзвонила компетентных людей. Собрала, сколько смогла, требуемые документы: выписки, копии, свидетельства о рождении и смене фамилии — всё, что докажет степень родства. Развязала стопки писем и поздравительных открыток (не зря хранила!). Перетрясла семейные альбомы. Среди выпавших фотографий была одна, отливающая серебряной желтизной, с юной прехорошенькой тётушкой.

В шляпке с задорным пером, в модном тогда пышном платье, куполом стоявшем вокруг стройных ножек. Тоненькая, живая, порывистая, её звали «Огонёк». На обороте подпись: «Милой золовушке на память», то есть Ольгиной покойной маме. Тоже своего рода подтверждение родства.

Тётя и в старости мало изменилась, таких называют «женщина-женщина». Вообразите: когда ей стукнуло 82 года, познакомилась с пожилым австралийцем. Влюбилась и собралась к нему переехать на ПМЖ. Уже получила гостевую визу, жених купил билет до Канберры. Если понравится и австралийский климат подойдёт — она вернётся лишь затем, чтобы продать недвижимость — и фью-у… Ничего её здесь не держит.

То есть, представьте возмущение трущегося рядом Троюродного проходимца, у которого из-под носа уплывало такое квартирно-дачное богатство! И вот он уговаривает абсолютно здоровую тётушку напоследок пройти плановое обследование в больнице. Дескать, за рубежом все эти медицинские услуги страшно дороги, а здесь ей, как заслуженной, всё бесплатно… Тётушка ни разу — заметьте, ни ра-зу в жизни не болела.

Перед больницей она строила радужные планы. Посетила дорого стилиста, подстриглась, перекрасила волосы, сделала перманент. То есть, задерживаться в больнице у неё не было никакого резона. И вдруг — такое совпадение! — именно в больничных стенах, именно под незыблемым профессиональным присмотром врачей, тётушке становится очень, очень плохо. Она практически при смерти! Увы: пазл, что называется, сложился.

Уезжая в больницу, тётушка передала ключ от квартиры соседу сверху. Очень порядочный, интеллигентный старичок, тётин ровесник. Ольга его хорошо знает: вместе пивали чаи, музицировали, листали альбомы с гравюрами, беседовали о высоком. Телефон этого старичка Ольга тоже предусмотрительно внесла в записную книжку. И сразу ему позвонила, настрого велев никому тётин ключ не передавать. Только ей, любимой племяннице — она уже выезжает.

Ольга села в поезд вместе с родной младшей сестрой. Но Ольга-то, мы помним, ехала в качестве единственной любимой племянницы, а её сестра — так, для поддержки. В таких ситуациях нужно сплачиваться. Тем более сестра — успешная бизнесвумен, знает все ходы и выходы, знакома с юриспруденцией, с нотариальными тонкостями.

И вот они выгружаются из вагона и видят на перроне Бачу. Он стоит, понурившись, с самым кислым видом. Докладывает последние невесёлые известия: тётушка под неусыпным надзором врачей скоропостижно скончалась. Это раз.

Второе: сёстрам негде остановиться. Как негде, а тётина квартира?! В том-то и дело, что эта троюродная слякоть на киселе, этот профессиональный охотник за одинокими старушками, заявился к соседу-старичку, божьему одуванчику. Явился не один: рядом на коротком поводке сидел громадный мастиф без намордника и шумно дышал, свесив алый язык и капая пеной на лестничную площадку.

Что мог поделать белый и пушистый старичок под конвоем собаки Баскервилей? Послушно пошаркал шлёпанцами к буфету и отдал заветный ключ.

Троюродный не зря пасся возле тётушки, назойливо маячил у соседей на глаза: примелькался, чтобы заручиться их поддержкой. Однако же ключи тётушка ему почему-то не доверила! В отличие от своих сверстниц с Альцгеймером, она до последнего сохраняла ясный, острый ум и не доверяла разным подозрительным Троюродным.

Бача привёз сестёр к тётиному дому. Ольга только укоризненно и сказала старичку соседу: «Как вы могли отдать ключ?! Ведь я вас просила!» — на что тот беспомощно чирикал и разводил скрюченными лиловыми лапками. Спустились к тётушкиной квартире, настойчиво звонили, стучали. На секунду сверкнул электрическим светом глазок, что-то прошуршало и затаилось. И только басом гавкала и выла в глубине комнат собака Баскервилей.

Ну, после начались обычные в таких делах круговерть и нервотрёпка. Больницы, департаменты, подписи, печати, справки, запросы. Причём сёстрам мало чего удалось раздобыть. Все козыри были на руках у Проходимца: тётушкин паспорт, свидетельство о смерти, документы на квартиру и на дачу.

Тётушка лежала в холодном больничном подвале, но к ней никто не спустился: а смысл? К тому же Ольгина сестра ужасно боялась покойников: когда ночью идёшь в туалет, они потом чудятся за каждым углом.

Бача отвёз сестёр в гостиницу, за свой счёт заказал ужин в ресторане. И тут Ольга с глубоким возмущением увидела, что родная сестрёнка ведёт двойную игру. Кокетничает с Бачей, подмигивает, ножкой под столом как бы невзначай нашаривает Бачин штиблет, чокается с ним бокалами, не отрывая влажного призывного взгляда. И Ольга сидит между ними как дура набитая. В общем, она в эту ночь в номере спала одна.

Сестрёнка явилась под утро в драбадан и рухнула на постель. Телефон Бачи был не доступен до обеда. Когда Ольга его всё же вызвонила, он приехал и выглядел не лучшим образом: помятый и опухший. Видать, сестрёнка этой ночью дала ему прикурить. Интересно, как он объяснил ночное отсутствие своей восточной жене и детям?

Да и толку от этого Бачи. Ольга поручила ему сходить в некоторые инстанции. Но Бача, с его именем и провокационным отчеством «Мухаммедович», с ярко выраженной восточной внешностью и истекающим сроком регистрации в паспорте — ни у кого доверия не вызывал. А Бачин интерес к чужой квартире вызвал, в свою очередь, пристальный интерес у правоохранительных органов.

Бача чудом откупился от обезьянника. Так что он наотрез отказался от посещения присутственных мест. И вообще, ему некогда, он и так потерял кучу времени и денег. И вернулся к основной работе: таксовать у вокзала.

Сёстры надулись друг на дружку и стали действовать в одиночку. Каждая искала своих знакомых в адвокатских, нотариальных, полицейских кругах. Ой, про полицию отдельная история! Два часа (!) Ольга промаялась (даже стул не предложили!), пытаясь подать заявление на Троюродного самозванца: за его незаконное проникновение на тётушкину территорию.

Полиция, в случае смерти одинокого человека, обязана немедленно опечатать квартиру покойного. Но в данном случае по необъяснимым причинам делать этого не стала. И теперь в недрах тётиной квартиры таился троюродный самозванец и гавкала собака.

А ведь где-то в тётушкиных секретерах и туалетных столиках — Ольга знала! — хранилось множество золотых побрякушек. Хотя побрякушками их назвать язык не повернётся: тётушка любила блистать и знала толк в бриллиантах. А ещё, незадолго до описываемых событий, она продала вторую квартиру. По Ольгиным соображениям, продала за валюту и держала деньги на карточке, чтобы вот-вот перевести их в Австралию. А где карточка — там рядом небось и бумажка с Пин-кодом…

…В общем, заявление от Ольги в полиции так и не приняли, разговаривали грубо. Начальник отделения, к которому Ольга сумела пробиться, обещал разобраться с Троюродным и назначил приём назавтра в 16.00. Но и завтра в 16. 00, и послезавтра кабинет его был закрыт. Ольге сказали, что начальник ушёл во внеплановый отпуск.

А одна ночь в гостинице стоила пять тысяч, деньги таяли. А ведь тётушку нужно было ещё предать земле. Только тут в телефоне слабо забрезжил неуловимый Троюродный и пообещал скинуться на похороны. Ольга заказывала гроб, сестрёнка — могильщиков, Троюродный — транспорт и отпевание, Бача — венки. И все, включая Бачу, тщательно на всякий случай собирали чеки.

Наконец на кладбище встретилась вся четвёрка заинтересованных лиц. Потому что похороны — это вещественное доказательство неопровержимых родственных отношений с усопшей. И его можно будет тоже присовокупить к будущим судебным искам.

Ольга впервые увидела Троюродного самозванца. Щупленький, субтильный мужчинка с бегающим ласковым взглядом. Когда он вскидывал умильные глазки, они у него оказывались прозрачными, как слеза ребёнка, голубыми-преголубыми, честными-пречестными. Вот прямо как взглянет — сразу видно: хрустальной, родниковой чистоты человек. Ну, сарказм Ольги вполне понятен, её тоже можно понять и простить.

О, как Троюродный великолепно падал на колени, как театрально заламывал руки, как горько рыдал над гробом. Так не плачет безутешная мать, потерявшая горячо любимое единственное дитя. Ольга сухо спросила:

— Простите, вы кем работаете?

— Инженером.

— А я думала, актёром в театре. Причём третьесортном. Уж больно переигрываете.

Сестрёнка, кстати, тоже отличилась. Смахивала снег с гроба — делала селфи. Заботливо поправляла венок — снова селфи. Трогательно смахивала слезу — и это запечатлевала на мобильник. Просила могильщиков не загораживать ракурс. Тоже пригодится для суда.

Тем не менее, договорились, что после похорон все вчетвером пойдут на квартиру и сядут за стол переговоров. Расставят точки над «и» в наследственных делах. В смысле, устроят поминки.

Но после похорон Троюродный самозванец махнул рукой на договор, на круглый стол и на поминки — и исчез, испарился, растаял, аки святой дух. Вот только что истово крестился и деловито рыдал в три ручья — и уж нет его.

А денежки таяли, таяли. На одни телефонные переговоры с нужными людьми Ольга потратила три тысячи: впопыхах забыла выйти в роуминг.

Результат неутешительный. Между сёстрами пробежала чёрная кошка, и они не общаются. По слухам, Троюродный самозванец активно шурует по своим каналам. Бача тоже чего-то там шуршит и вообще, оказался довольно мутным и скользким типом. Да не находится ли он в сговоре с Троюродным?!

А самое главное: в последний момент на авансцену выступил самый могущественный претендент, с которым попробуй потягайся. Очнулся, продрал глаза, с хрустом, сладко потянулся и вальяжно предъявил права на тётушкину недвижимость Его Величество Департамент жилищной политики, с целым штатом поднаторевших юристов. В их планах было доказать несостоятельность наследников, объявить квартиру и дачу выморочным имуществом, и загрести его в городской жилищный фонд.

Всё просто. Сёстры-родные кровинки — автоматически выбывали из второго круга наследников, так как никакие они не родные и не кровинки. Тётушка им не кровная родственница, а всего лишь жена родного дяди. В сущности, совершенно чужая, посторонняя женщина. Дай Бог, если обломится какая-нибудь долька наследства. Ма-аленькая такая долечка. Бача вообще нуль без палочки, и его с горным семейством очень скоро попросят с вещами на выход не только из уютной дачи, но и из страны.

Троюродный самозванец вроде бы позиционирует себя как родного племянника тётушки, и у него на руках тест на ДНК из какой-то подпольной лаборатории. Но не являлся ли он с самого начала тайным агентом Депертамента?!

Все участники временно прекратили открытые военные действия и заключили перемирие. Притихли в ожидании вскрытия завещания.

А тётушка одиноко лежит в углу дальнего кладбища: хоронить рядом с дядей было хлопотно, накладно, да и не до того. Кто сегодня вспомнит, что она была выдающимся учёным с докторской степенью, автором сотен научных трудов? Что её открытия внесены в энциклопедию? И что, в конце концов, она вывела сорт прекрасных цветов, который носит её редкое, короткое, нежное имя?!

Да кто просто вспомнит, что это была тоненькая заводная девчонка Огонёк — с той серебряной старой фотографии? Эта фотография уже и не память, а малозначительный вещдок, пронумерованный документальный довесок для будущих судов, подколотый к куче наследственных справок.

Нет, нет и нет! Оставляйте после себя научные открытия, яркие стихи и песни, прекрасные цветы, добрые дела. Иначе ваше имя погребут под собой квартиры, дачи, золотые побрякушки, сберкнижки, разбухшие папки судебных дел…

Приходите в мир голым и уходите голым.

 

Лёд и пламень

«Эта черта любопытная, в последние десятилетия стала являться между некоторыми лучшими из студентов…»

Я не собираюсь писать о народовольцах Чернышевского. И студенты-медики — чистое совпадение. Потому что действительно речь пойдёт о наших сыновьях, трёх друзьях — учащихся медакадемии. Красивые, сильные, здоровые, умные.

Один в разводе: провёл в браке год и разочаровался. Второй жил с девушкой четыре года, не расписываясь. Как вспышка, случилось увлечение сокурсницей. Пылко признался ей в любви, получил отлуп… Но и на прежнюю девушку уже смотреть не мог. «Любовь ушла», — сказал он. Третий, насмотревшись на них, не спешил вступать в отношения: хорошее дело браком не назовут.

И вот мама второго парня обрадовала: «У сына, наконец, появилась близкая по духу девушка. Вместе сидят в читалке, гуляют, ходят на премьеры в театр, в кино и… в церковь». Дружат уже год. Именно дружат: о постели речи не идёт, даже в гостях у него девушка ни разу не была. Опасаются: вдруг захлестнут понятные чувства, а предательская постель рядом. Кажется, даже не целовались. Максимум: берутся за ручку.

Девушка на это смотрит с пониманием: они так с самого начала договорились. Идёт проверка чувств и верности.

С одной стороны, маме приятно: девичьи чистота и непорочность, белое свадебное платье, первая брачная ночь и всё такое. С другой — странно, не по-людски как-то… Действительно, как заметил Чернышевский, «черта любопытная».

У других молодых всё рационально, практично, экономно. Встретились, переспали. Утром разбежались по работам, вечером снова потянуло друг к другу. Вдвоём, плечом о плечо, в каменных джунглях выжить легче. Жена — боевая подруга. Общая съёмная квартира, общее маленькое хозяйство, общая ипотека, вот и общий ребёнок наметился. Теперь, пока животик не очень заметен, можно и честным пирком да за свадебку.

Заслужили: выстояли, притёрлись друг к дружке, доказали серьёзность намерений. А эти белые платья, венки из флёрдоранжа, робкий взгляд из-под фаты — я вас умоляю, не смешите меня. Оставьте сантименты дореволюционным классикам.

В наш век, когда пластический хирург заштопает девственность за небольшую сумму хоть десять, хоть сто раз… Когда «ах, ах, я не такая, я ложусь в постель только после загса» — не более чем ловушка опытных стерв для дурачков…

Да, раньше сходились, не видя друг друга. И да, шли под венец по сватовству — и да, жили… Но как жили, какие страсти-мордасти кипели. Изменяли, бросались под поезд (Каренина), прыгали с обрыва (Катерина), стрелялись, топились, резали ножом, травили постылых мужей и жён…

— Мы четыре года жили вместе с первой девушкой, — напоминает сын: «особенный человек» по Чернышевскому. — Но это не спасло наши отношения. Убедился, что свободные отношения, потеря девственности до венца — это не для меня. У нас всё будет по-другому. Главное — не постель, главное — человек, его душа.

— Как постель не главное?! — приходит в ужас мама. — А если не совместимость?! Если ну совершенно разные темпераменты! Это же вся жизнь наперекосяк!

Мы идём в больницу навестить её знакомую. По дороге она рассказывает поучительную историю.

«Приехала по распределению в наш город девушка. Нежная как цветок, характер ангельский. Старательная, умница, отличный специалист: начальство не нахвалится. Мастерица на все руки: шить, вязать, готовить, наводить уют, выращивать цветы и фрукты-овощи. Под лупой выискивай недостатки — не найдёшь.

Ничего удивительного, что через месяц у неё появился жених. Спешно, напористо, скорее-скорее познакомила с племянником старшая сотрудница: иначе бы из-под носа увели такое сокровище.

Парень хоть куда: широкоплечий, здоровенный, ручищи, ножищи, грубовато рубленное лицо… Настоящий мужик. Она ему головку на плечо опустит — как цветочек прильнул к скале. До свадьбы — ни-ни: во-первых, мама не велела, во-вторых, время было советское, романтическое и высокоморальное.

Он до ночи еле выдержал: первому сорвать такой цветок… Другие от алкоголя слабнут, а для него водка лучше всякой виагры. Тогда такого снадобья и не знали, да оно ему ни к чему было. До сих пор ни одна женщина на него в обиде не оставалась. А было их — женщин — немало, и сам он был парень не промах.

В общем, наутро измученной и раздавленной девочке не хотелось жить. Она едва ноги передвигала — а нужно было вставать, с улыбкой встречать гостей на дурацкий обычай: невестину „яичницу“.

Довольная свекровь нахваливала блюдо из яиц и молока. Припухший после вчерашнего жених — вернее, уже молодой муж — исподтишка за спиной молодой жены исполнял ламбаду, потряхивал перед дружками простынёй в нежных розовых брызгах. „А что, съели?! Пробовали девочку?“

„И это будет каждую ночь?! Эта гадость, эта боль?“ — с ужасом думала она и приятно улыбалась гостям.

Ну, каждую не каждую, но ночи она ждала с тоской. Придумывала женские и головные болезни, усталость, критические дни, потом защищалась беременностью… Брала работу на дом, сидела допоздна. Но если он засыпал, не дождавшись, то сполна брал своё среди ночи или под утро. Сначала требовал активного соучастия, потом раздражённо отталкивал: „Блин, бревно бревном. Признавайся, хахаля на стороне завела?“

На работе сотрудник имел неосторожность продемонстрировать ярко выраженный мужской аромат дезодоранта. „Не пшикай!“ — с отчаянием крикнула она. Дома муж обнюхивал её (в прямом смысле: как пёс) с порога: не учует ли запаха чужого мужчины: табака, пота, терпкого парфюма?

Когда она возвращалась с работы, растопыривал руки в дверях и ловил, как неводом. Запускал руку в трусики: не влажны ли, не сохранили ли следов преступной любви.

Однажды перед корпоративом обнаружил на полочке в ванной красный флакончик с интим-мылом. Что тут началось! Вообще, тот красный флакончик приводил мужа в неописуемую ярость. Действовал, как красная тряпка на быка. То ли Марине ходить вонючей и заросшей мхом, как неандерталке, либо прятать интим-принадлежности в тайники.

Скандалы, молчанки, слёзы. Он начал заливать „горе“ вином. Несколько раз „с горя“ встречался с прежними знойными бабёнками в гаражах — не то, не то. Любил-то он свою жену, свой цветочек — и всё бы отдал, чтобы она вот так же жарко и жадно, со стонами и криками, с всякими шалостями и выкрутасами, его любила.

По ночам оба лежали, широко открыв во тьме глаза. Караулили друг друга, как затаившиеся хищник и жертва, как волк и агнец. Она боялась шевельнуться, выдать себя, что не спит: тут же с рычаньем набросится.

Господи, откуда у него этот вечный голод? Судя по болтовне на работе, она знала, сколько женщин мечтает о такой секс-машине в постели, как её муж, тайно завидует и не одобряет её. За спиной с неприязнью называют „наша фригидная Маринка“.

А мы как-то выпили бокал вина и разговорились о запретном… И Марина рассказала, что ей часто снится один и тот же сон. Почти каждую ночь к ней приходит златокудрый юноша… Его ласки едва ощутимы, напоёны неслыханной нежностью, исполнены тонкой любви. Прикосновения невыносимы и доводят её до исступления, она стонет сквозь стиснутые зубы и бурно содрогается во сне. И утром, пока муж не заметил, бросает простыни в стиралку. Фригидная? Какая чушь!

В последние дни она всё чаще потирала хрупкое плечико: простыла, остеохондроз. А это оказался никакой не остеохондроз, а сердце. Да — инфаркт, да — у такой молодой, да — у женщины, хотя инфаркт называют мужским недугом. Вот к ней, Марине, мы и идём в больницу. Несём полезные для сердца творог, хурму и компот из кураги.

Кстати, муж уже прибегал на свидание и пытался тихонько увести её в кабинку туалета для исполнения супружеского долга: соскучился по своему цветочку. „Ну чо как не родная, я осторожненько, на полсуставчика…“.

Хорошо, сестра на посту заметила, пристыдила, выгнала.

На обратной дороге я думаю о златокудром юноше, который является Марине в её преступных снах. А ведь есть горячие, страстные, темпераментные женщины, которым не нужны утончённые прелюдии и долгий разогрев. Их, напротив, заводит грубость и примитивизм, напор, продолжительность… извините, и размер. Их возбуждает и приводит в экстаз скольжение потных тел, летящие в лицо капельки слюны, кислый запах сокровенных соков…

И в это самое время за задёрнутыми шторами в сумраках спален, они зло говорят мужу: „Ну чего ты лижешься, хос-споди? Лижется и лижется, обслюнявил всю. Сосунок. Щекочется и щекочется, я щекотки боюсь. Достал своими обнимашечками-целовашечками. Не можешь — так и скажи, импотент несчастный“.

Все тут несчастны. А почему? Потому что — несовместимость! Совершенно разные темпераменты. Вода и камень, стихи и проза, лёд и пламень… А вы говорите — постель не важна».

 

Ломака

Как точно подмечено: люди похожи на ёжиков. Им холодно и страшно, они жмутся в кучку, чтобы согреться — и при этом колют друг друга. В хаотичном движении, в ежедневном непрестанном соприкосновении, столкновении, пересечении находятся тысячи характеров, привычек, вкусов, предпочтений, настроений. И неизбежны недоразумения, непонимания, обиды…

На днях мне позвонила знакомая милая девушка. Она почти каждый вечер после работы спешит на репетиции в местный народный театр. Играет второстепенные роли милых, трогательных, нелепых подруг главных героинь.

И вот любопытно. Блистающей приме после спектакля не всегда дарят цветы, а нашей характерной актрисе поклонники не дают прохода. Мягкие игрушки, букеты, просьбы дать телефончик — дабы завязать серьёзные отношения… Потому что она идеал жены: хорошенькой, уютной, верной, покорной, держащейся на вторых ролях.

Так вот, о звонке. Весь месяц до этого девушка щебетала, с каким успехом идёт их последняя постановка. Полный аншлаг: билеты раскуплены на три месяца вперёд. Приходится расставлять стулья в проходе, чтобы вместить всех желающих. График гастролей расписан на всё лето, прямо на разрыв… Такой успех, такой успех!

И что спектакль победил в какой-то номинации в зональном конкурсе, и занял какое-то место среди провинциальных театров. Я, как водится, её поздравляла, вежливо, но сдержанно выражала восхищение. Подыгрывала: «Какие молодцы!» Ну, а как прикажете: мне кого-то или чего-то расхваливают, а я храню ледяное молчание?

Хотя я не поклонница данного театра. Вот этот провинциальный эпатаж, чрезмерное форсирование голосов. Так взревут — куда тебе Фросе Бурлаковой, на заднем ряду глохнешь. То есть понятно: на сцене актёр не говорит — а вещает, не ходит — а ступает, не глядит — а лицезрит. Но не так же гротескно!

Потом, эти современные интерпретации. Дона Анна из «Каменного гостя» делает шпагат и стоит на голове, так что всем видны панталоны: по задумке режиссёра, почему-то ветхие и застиранные. У Дона Гуана на голове ржавое ведро, украшенное бусами. Оно то и дело с грохотом скатывается, и все, в том числе командор, бросаются его с визгом ловить. Ну, не для средних умов: видит режиссёр такими пушкинских героев. А если отсталый туповатый зритель не понимает — его проблемы. Студенткам местного педучилища, например, очень нравится.

И всюду, к месту и не к месту, сверкание голых женских грудей и мужских ягодиц. И из каждой детали прёт школьная художественная самодеятельность.

Но я вежливый, деликатный человек. Воспитанность не позволяет мне высказать свою точку зрения и оскорбить человека, для которого театр — это ВСЁ. Поэтому я мычу, неопределённо повожу и взмахиваю руками, и поддакиваю.

Так вот, значит, эта девушка звонит, заранее радуясь за меня. И, не в силах скрыть восторга, кричит в трубку: «Я знаю, что вам подарить на день рождения! Поход в наш театр! Вы не представляете, каких трудов мне это стоило… И директор терпеть не может, когда проводят своих по блату».

Я задаю осторожный вопрос, в какой именно день намечается культпоход. С тем, чтобы с облегчением и притворным сожалением воскликнуть: «Ах, какая досада! Именно в этот день я чрезвычайно занята и буду находиться от города за триста (нет, лучше за семьсот) километров…»

— Когда скажете! — кричит милая девушка. — Когда вам удобно, на тот день и достану!

Н-да, не отвертишься. Я припёрта к стенке. Видит Бог, я пыталась. Памятую: главное: не ЧТО сказать, а КАК сказать. И начинаю вертеться вьюном:

— Простите, Наташенька. Но… как бы это выразиться… Я была на нескольких премьерах… Я не разделяю… И, как бы помягче… Мне не очень… Ради Бога, не обижайтесь… Не принимайте на свой счёт… Я не в том смысле, что… Ни в коем случае не о вашей… Но я даже не досидела первый акт… Не поймите превратно… Я об общем впечатлении… Разница вкусов… Вы играете превосходно…

Господи, чем я тебя гневлю? Живу тихо, сижу себе в норке, никого не трогаю, никому не мешаю, ни на что не напрашиваюсь. Отчего меня не оставят в покое, а снова и снова вытаскивают, выдёргивают? Заставляют играть в их игры, оправдываться, бормотать, неуклюже извиняться, елозить? Я собираю себя в горстку.

— Одним словом, — твёрдо говорю я. — Большое спасибо, но я не приду.

И, чувствуя себя последней скотиной, кладу трубку. Но меня, правда, достало. Всю жизнь я плясала под чужую дуду. Занималась нелюбимым делом, брала себя за шкирку, ломала себя через хребёт, переступала через себя. Зажимала рот, когда не надо, и, наоборот, льстила и лгала, когда надо было молчать. Уговаривала себя: это для дела. Увы, это моя работа.

Хватит, встало поперёк горла. Хочу жить в независимости и роскоши. Потому что говорить то, что думаешь, и делать что хочешь — это и есть неслыханная роскошь.

Так нет, оказывается. Обо мне обычно вспоминают накануне разных дат. То о юбиляре просят написать, то о презентанте, то ещё о каком-нибудь виновнике очередного сладкого события. И я снова вынуждена лить приторный елей, набрасывать черновик из велеречивых слов — как можно, иначе смертная обида.

В общем и целом юбилейная речь мучительно напоминает рекламу набора кастрюлей: «В этой двенадцатилитровой кастрюле вы сварите изумительные, фантастические щи, а в этой восьмилитровой — удивительный, уникальный, непревзойдённый, гениальный компот!». Только вместо кастрюли — виновник торжества.

Чтобы примирить себя с происходящим, мурлычу под нос:

«Давайте восклицать, друг другом восхищаться, высокопарных слов не надо опасаться. Давайте говорить друг другу комплименты, ведь это всё любви счастливые моменты… Давайте жить, во всём друг другу потакая, тем более, что жизнь короткая такая…»

Да, да, да! Пели, знаем. Вот именно, что жизнь короткая, а я должна сидеть и раскрашивать биографию Иван Иваныча в розовые цвета и увешивать её мишурой, шариками и ленточками.

«Небось, самой-то нравится, когда по шёрстке гладят, поют хвалебные оды», — думаете вы. Честно слово, нет. Когда расхваливают (к счастью, нечасто) — меня корёжит, как ужа на сковороде. Мне хочется провалиться сквозь все этажи до крысиного подвала. Я морщусь, тяжёло вздыхаю и пытаюсь остановить разливающегося соловьём оратора. Мои попытки воспринимаются как манерность, жеманность и кокетство. Общее мнение за спиной: «Ломака ужасная».

Вздрагиваю от неожиданности: звонок.

— «Что вы сказали Наташе? — это строгая мама милой девушки отчитывает меня: — Она так старалась, так радовалась, так мечтала. Она рыдает, с ней истерика. Вы для неё такой авторитет, а вы…»

Где, где грань между умением оставаться самой собой — и проявлением откровенного хамства, эгоизма и свинства? Природная доброта — это умение поддакивать, притворяться и искусно лгать? А что, если я… превращаюсь в старую злюку и брюзгу? Бывают такие: всем недовольные, бубнящие под нос, с отвисшей губой, социопатки… В ужасе вскрикиваю: «Не хочу, не хочу быть такой!»

Я чёрствая и толстокожая невежда — или они чрезмерно обидчивые неженки, слабые создания? Как мягко отказать и никого не обидеть? Не может же быть, что я одна такая вся из себя хорошая, а они все такие плохие? Я в отчаянии, я запуталась сама в себе!

Решаю навестить знакомого психолога, договариваюсь о встрече. Поднимаю руку к кнопке звонка — и замираю. А вдруг психолог в это самое время говорит себе: «Господи, как же они все достали меня своими проблемами! И никому на свете нет дела, что у меня сейчас ПМС, что муж у меня козёл и что, блин, мне самой нужен психолог!!!». Затем стягивает с лица кислое выражение, надевает осточертевшую дежурную приветливую улыбку и выходит навстречу, потирая ручки:

— Ну-с, чем вам помочь?

 

Рябина — бабья ягода

Ну и погода выдалась нынче летом — поневоле начнёшь задумываться о существовании климатического оружия. Словно целые города засунули в сырую земляную нору: холодно, промозгло, темно. Бельё в шкафу пахнет грибами: не ядрёными лесными, а плесневелыми.

Солнышко, будто по ошибке, в обед на минутку заглянет в голубое окошко, проясневшее между дымных туч. Потом спохватится, всплеснёт веснушчатыми рыжими ручками: куда меня занесло?! Мне куда-нибудь в Анапу или на Эльбрус, где я привычный гость 350 дней в году… Лучше бы не дразнило.

Тем неожиданнее и благословеннее редкие погожие, пятнистые от листвы и солнца тихие утра, вот как сегодня. Сентябрь, начало осени. Воздух прозрачный как ключевая вода — говоришь, а, кажется, тебя слышат далеко-далеко, за сто километров. Потому люди говорят, невольно и смущённо приглушая голоса. И ещё потому что — кладбище.

«Как почти все наши кладбища, оно имеет вид печальный», — ничто не изменилось со времён автора «Отцов и детей». Заросшие, заброшенные, провалившиеся могилки, накренившиеся памятники и кресты. Кладбище — непроходимый лес, кладбище-кустарник. Неистребимо в русском человеке желание посадить в изножье дорогого усопшего, у ритуального холмика деревце: сиреньку, рябинку, берёзку. С недавних пор мода пошла на экзотику: голубые ёлочки, кипарисовики, туи. Привозят нежные саженцы из огородов, они плохо приживаются. Покрываются ржавчиной, желтеют, осыпают иголки…

Вообще, идя по кладбищу, будто листаешь страницы истории полувековой давности, со дня его заложения. Семидесятые годы: умирали, как положено природой, чинно и дисциплинированно в срок пожилые мужчины и женщины. Смотрят с чёрно-белых фотографий строго, неулыбчиво, напряжённо: снимались для паспортов.

Восьмидесятые: по-военному чёткая, торжественная аллея афганцев (потом её расширят для «чеченцев»). У кое-кого уже и мамы, выплакав своё, ушли вслед за сыновьями. Но до сих пор в День десантника непременно придут друзья-сослуживцы. Наведут порядок, подметут плитку быстро и сноровисто, как казарменный пол. Выпьют спирту, душевно пощиплют струны на гитаре…

Одна могилка у дороги, со снимком улыбчивого парня-симпатяги, в тельняшке и берете, долго привлекала внимание своей особой любовной ухоженностью, сияла как чистенькая девичья светёлка. Неброские, белые и синенькие цветочки высаживались с ранней весны до поздней осени. Ни травинки у цветника, ни пылинки на памятнике. Прохожие замедляли шаг — и кто-нибудь, вздохнув, непременно говорил:

— Это его девушка приходит, ухаживает. Столько лет прошло, а она хранит верность, забыть не может…

И пролетал тихий ангел.

Трогательная могилка была своеобразной примечательностью местного кладбища, тихим свидетельством того, что есть, есть на земле Вечная Любовь. Потом могилка убиралась уже не с той тщательностью. А потом и вовсе потихоньку заросла. Жизнь затянула, взяла своё: девушка встретила другого, пошли дети, внуки. Жизнь — она вообще рациональная, жестокая штука.

А вот резко закончились аккуратные бетонированные дорожки. Вместо дорог пошли ухабы да страшенные ямы. Ямы наспех завалены кладбищенским мусором: иначе застрянут катафалки и автобусы с провожающими. По бокам возвышаются горы из выцветших венков, разбитых памятников, стволов и сучьев деревьев.

Это начался перестроечный раздрай, и длится он до наших дней. Разруха и безденежье не обошли стороной и город мёртвых. На встречу с усопшими нужно бы приходить траурно, торжественно принаряженными, но куда там. Посетители, осклизаясь, бредут в болотных сапогах, в последнем огородном тряпье: иначе по пояс вымажешься в глине, изорвёшься о дико разросшийся кустарник, о поваленное в бурю дерево.

Вот аллея новых русских: двухметровые глыбы. Высеченные в чёрном граните бритоголовые накачанные братки, на заднем плане любимый «мерс». Это как раньше верного коня хоронили вместе с князем. Смеются с того света, хозяйски уперев руки в бока, широко расставив ноги в штиблетах: попрали смерть. Смеётся тот, кто смеётся последним.

Одна каменная глыба раздвоена громадной трещиной на два куска: как бы расколотая молодая жизнь. Оригинально. И чем свежее захоронения, тем больше молодых. Вот тебе и стали лучше жить. Кладбища — самая непогрешимая, неподкупная статистика.

А на въезде у шлагбаума точно расцвели ядовито-яркие и пышные клумбы: здесь торгуют дешёвыми искусственными цветами. Удобно: не надо поливать, полоть, рыхлить. Постоят лето в вазочке или просто в банке, осенью их без жалости выбросят, весной новые воткнут.

С краю на ящичке примостилась маленькая благолепная старушечка в тёмном. Цветы у неё не такие яркие и пышные, как у соседок, но торговля идёт бойко. Как-то не тянет покупать скромный знак памяти у разморённых розовых девах в шортах и сланцах, под зонтиками. Им бы дынями и помидорами на рынке торговать.

Потом я замечаю эту же старушку недалеко под рябиной: огрузнувшей, поникшей под тяжёлыми крупными, ещё не спелыми оранжевыми гроздьями. Приветливо, ласково, как знакомой, она покивала мне головой.

…— Вот возьмите и на вашу могилку.

Я вздрагиваю. Старушка приблизилась, за моей спиной протягивает несколько рябиновых кистей. Пока я прикрепляю их, сидит на скамеечке, болтая не достающими до земли маленькими ногами, в калошках на шерстяной носок.

— Наш северный виноград. Самая женская, бабья ягода. Попробуйте.

Ну, виноград, скорее, девичья сочная ягода, много не съешь: больно сладок. А рябина — да. Терпкая, с кислинкой, с горчинкой, суховатая. Каждая ягодка туго схвачена на попке чёрной ниткой, штопана крестиком. А уж если тронет её первый морозец, надкусишь… М-м! Такого вкуса больше нигде не встретишь.

— Раньше говорили, — продолжает словоохотливая старушка, — если рябины много, вот как нынче, — значит, жди много деток.

Я тоже слышала об этой примете. В старину из рябины бабки готовили настои, чтобы вытравлять нежеланный плод. Много на это дело уходило ягоды, редко когда среди резной зелени мелькало нарядное пятнышко, разве что на самом верху. Так и говорили: «Ну, охальницы девки и жёнки нынче нагрешили, всю рябину ободрали». Если же рябину не трогали — значит, и беременных бывало много.

Словоохотливая старушка отщипывает по ягодке, кидает в сморщенный рот, жмурится.

— Вот и мои ребятки… Двое, близнята, земля им пухом, царствие небесное…

Она мелко крестится, быстро моргает сухими блёклыми глазами без ресниц: слёзы давно выплаканы. Машет рукой назад, под рябину: там на бледно-голубом жестяном памятнике две овальные фотографии под стёклышками, тоже порядком выцветшие. Масляной краской выведено: «1995–1999». Вот горе так горе.

— Я и рябину не сажала, семечком ветер-батюшка принёс. Не до того мне было, чтобы рябины сажать. Узнала — замертво свалилась. Как похороны, как поминки прошли — ничегошеньки не помню.

Помню только, что на работе была: полы в магазине мыла. А тут покупательница вбегает, рассказывает, захлёбывается: двое ребятишек под колёса попали. Носятся, мол, эти машины как ненормальные. Я, как с тряпкой была, так на сырой пол в лужу и опустилась. Ноги отказали.

Рассказывает она ровно, спокойно и как бы заученно. Рассказывая, смотрит в одну точку, то и дело утирает сухонький рот горсточкой. Видно, что рассказывала о происшедшем много раз и слова обкатались гладко, как камушки в ручье.

Привык человек жить в горе, вставать с горем и ложиться с горем. Иногда горю нужен выход — и вот она рассказывает сотый раз слушателю, который подвернётся. А не подвернётся — она рябине своей расскажет.

Вспоминает задумчиво:

— Добрые люди всё устроили: гробики такие хорошенькие, голубым ситчиком обитые. Костюмчики строгие, ботиночки, — перечисляет она. — Даже галстучки им надели. (Улыбается. Страшная эта улыбка, лучше бы заплакала). Лежат строгие, важные такие, как маленькие господинчики. А то ведь и убрать не во что было: я их одна поднимала, откуда больно деньги? Из кулька в рогожку перебивались.

Ну, во-от, — покачиваясь, вспоминает она. — Время идёт, а не лечит. Скучно, тошно мне без своих деток. Про живое думать не хочется: дети там одни, а я, недостойная, небо копчу. Заведующая магазином говорит: «Поля, мы тут тебе на сапоги собрали, осень скоро, а ты босая». Какие сапоги. У меня дети в земле лежат.

Сначала каждый день бегала к ним после работы. После утром и вечером: дождь не дождь, ветер не ветер. Однажды ночь была тёплая — уходить не захотелось. На скамеечке свернулась в клубок, кофточкой укрылась. Сказку им рассказала. И мы все рядом так славно выспались, как раньше.

Утром попросила у сторожа лопату и начала рыть землянку. С работы уволилась: а зачем мне деньги? Чтобы себя кормить-одевать после того, что случилось? Бренное тело своё бесполезное, никому не нужное, таскать? Прав батюшка в церкви: всё есть тлен, прах и всяческая суета. Будь что будет, думаю, проживу как птичка божия. Люди добрые не дадут пропасть. А пропаду — и ладно, быстрее с детками встречусь. Да и много ли мне надо?

Вы, наверно, слышали про Полечку-дурочку, которая на кладбище рядом с детьми живёт? — не спрашивает, а скорее, утверждает старушка.

Нет, не слышала. Город делится на счастливчиков, которые пока не знают дорогу на кладбище (дай Бог, чтобы дольше не узнали). И на тех, у кого сюда протоптана горькая тропка. Я до недавних пор относилась к первым и не понимала своего счастья. Потому ни про какую Полечку ещё не успела услышать.

— Сторож сначала гнал, ругался, а я ему: «Разве я порядок нарушаю? Покажи бумагу, что матерям рядом с детками 24 часа в сутки нельзя находиться?» «А земля, — сторож говорит, — чья? Муниципальная! Права не имеешь незаконные строения ставить».

Разве же землянка — строение?! Строение — это из кирпича, из камня, из дерева. Какое же землянка строение? Она укрытие, нора. У-у, сколько раз он закапывал землянку, лопатой меня гонял! А я, только он отойдёт, снова ямку вырою и углубляю потихоньку. У меня и совочек для этого дела в кустах припрятан. Совочек пополам переломил — я руками копаю. Он и плюнул.

А я уже прямо здешняя достопримечательность сделалась, — смущённо вздыхает женщина и горсточкой утирает рот. — Слух разнёсся: на кладбище отшельница объявилась. Святая не святая, блаженная, затворница. От мира удалилась, в земляной норе рядом с детками своими живёт. Не поверите: из других городов едут. Сначала так любопытствовали, а нынче чуть ли паломники в очередь не становятся. Больных везут, ручку наложить просят. А мне жалко, что ли. Говорят, помогает. Кому не жалко — подношения оставляют, денежку.

Тут и городская власть проснулась. Увезли, как фон барона, со всеми почестями в «скорой». Врачи в психушке полгода продержали и выпустили со справкой: здорова, мозги на месте. Опасности для общества не представляю. Я первым делом бегом к детушкам: соскучилась.

— Как же вы зимой?!

— А ничего. В первый год как раз в больнице перекантовалась. А сейчас — то сторож пожалеет, пустит, то при церкви поживу. А то в городе у знакомых переночую, помоюсь, постираюсь. А утром — теплее заверчусь в десять одёжек — и сюда. Как на работу.

«…А ведь Полечка молодая, — думаю я. — Лет сорок пять, не больше. Горе её иссушило, и вот эта старушечья привычка очень старит: горсточкой утирать рот».

Как-то не по-людски получится, если она сейчас улыбнётся своей жалкой улыбкой, встанет и уйдёт. Я засуетилась, достала завёрнутые пирожки. Открыла кошелёк: не помешает Полечке утеплиться, зима на носу…

— Зачем это?! — удивлённо и даже испуганно вскинулась, всплеснула она ручками, увидев купюры. — Пирожки возьму ребяток помянуть, спасибо большое, а эти… Уберите, уберите эти… — она отмахивалась, почти в панике убегала, а я совала ей деньги (и засунула силком: не обратно же их прятать). И уже понимала, какой непростительный, унизительный, отвратительный даже поступок сделала, как обидела эту маленькую женщину. Лучше бы адрес ей свой дала: обогреть-накормить зимой. Вот всегда я так, ужас какая неуклюжая в жизни.

Чуть поодаль с цветником возилась женщина в трениках и панамке. Всё время, пока мы разговаривали с Полечкой, хмуро, неодобрительно посматривала в нашу сторону.

— Зря вы это. Деньги-то ей зря.

Женщина в трениках уже стояла рядом. Сдирала, как кожу с рук, тонкие резиновые нарядные, цыплячьи перчатки.

— Да сама поняла, что зря, знаете… Блаженной, почти святой — и деньги.

— Какая блаженная? Какая святая?! Совсем народ с ума сошёл! Алкашка она конченая. Алкашка — и врушка первостатейная. Ишь, припустила с вашими денежками в винный магазин — бежит, задница узлом заплетается. Арти-истка. Мы-то её как облупленную знаем. К нам она не суётся, а ловит таких вот, как вы, свеженьких. И лапшу на уши вешает. Про землянку, небось, рассказывала?

— А что, не было землянки?

— Так, ямку для виду копнула, чтобы в жару с похмелья в прохладце поспать. И чтоб лапшу на уши вешать.

— То есть, вы хотите сказать, она и про детей… выдумала?!

— Зачем. Про детей правда. Только спроси её, как их зовут — не вспомнит. И во сколько лет их потеряла — не вспомнит. По пьянке и потеряла. Она же пила не просыхая. Хотя вроде живи и радуйся. Квартира была, работа, муж работящий, детки родились здоровенькие. Они у неё беспризорные бегали, на дороге всё время играли. Соседи увидят — хорошо, уведут домой. А тут сумерки, фонари не горят. Вот и случилось то, что случилось. Кинулись к матери — а она, как всегда, без памяти валяется с хахалями в притоне или в «малине» — как у них называется? Развёлся ведь с ней муж, детей хотел отсудить. Она алименты под чистую пропивала. Чуть-чуть не успел. И дети-то какие хорошенькие, разумненькие, послушные — будто и не от такой матери.

Народ жалел, деньги ей большие на похоронах насобирал — пропила. Шофёр, чтобы вину загладить, приличной суммой откупился на богатый гранитный памятник, на оградку детям — тоже пропила. Квартиру пропила. Вот и шатается: то землянку выдумает, то по притонам ночует.

Кладбище её кормит-поит. Водку на могилах оставят — выпьет, стряпнёй поминальной закусит. Когда день ВДВ — у неё вообще праздник желудка. «Выпей, мать, с нами» — а уж Полька мимо рта не пронесёт. С чайками да воронами, с собаками бродячими воюет, гоняется за ними: «Кыш, твари!» Конкуренты это её.

Игрушки, цветы с памятников собирает. Которые новее — тоже продаёт. Таблички с памятников в цветмет свинчивает. Греха не боится. А ведь нормальная женщина была, с высшим образованием, красивая.

Уходя, я сделала крюк, заглянула под рябину. На маленьком ржавом голубеньком памятнике, на фотографиях — светловолосые мальчик и девочка. Рядом на земле что-то прикрыто кусками шифера. Приподняла лист: неглубоко, с полметра, на дне стоит глинистая вода, в ней охлаждается бутылка с пивом.

И на скамейке лежит мой нетронутый, не развёрнутый свёрток с пирожками.

 

Чего хотят мужчины

Мы собрались в загородном домике Жанкиного жениха. Дом построен в водоохраной зоне. Белый лебедь на пруду колеблет (или качает, неважно) павшую звезду. Рассекает маслянистую чёрную воду лодочка с одиноким гребцом. На противоположном берегу пасётся, плоско брякая колокольчиком, стреноженная лошадь с жеребёнком. И комаров ещё нет. Идиллия, картина Поленова.

— Я открыла ужасную вещь! — Жанка таращит круглые глаза. — Буду медленно произносить слова, а вы слушайте. Лебедь. Колеблет. Гребёт. Гребля. Жеребёнок. Жеребая. Жребий. Теребит. Гребень. Скребок. Ребёнок. Уберите первые буквы до «е»… Ну-у? Ну?! Улавливаете?

— То есть… Ты что имела в виду?! О не-ет! Фу, похабщина, ужас какой!

— Это для нас ужас и похабщина, которые пишут на заборах. А для пращуров обычное слово, не испорченное пошлостью и ханжеством. Акт физиологического, самого естественного оправления. Как есть, пить, спать. Никто не думал гадостей, в меру своей испорченности.

— О нет! Да что общего в этих словах?

— Смысл. Они все подразумевают поступательное повторяющееся, однообразное движение. Гребень туда-сюда ходит в волосах. Жребий — тоже равномерное покачивание, перебрасывание камушка из ладони в ладонь. С жеребцом, думаю, предельно ясно.

— А лебедь причём, Даль ты наш Владимир Иванович?

— А он вот так шеей ныряет, подмахивает, не замечали?

— Ну, хватит. Не слушайте вы её. Такие красивые слова испошлила. Мужика бы тебе хорошего, Жанна.

Вот тут наша начальница не права. Жанка три раза была замужем и на этом останавливаться не собирается. На носу очередная свадьба.

Кому мужика хорошего — так это мне. Хотя нас с Жанкой рядом не поставишь. Нет, ну где справедливость? У меня фигура пропорциональная, черты лица правильные, кожа чистая, волосы — гребень (фу ты, опять гребень!) вязнет. А у Жанки ни заду ни переду, глаза как у совёнка, на голове три волосинки на одну драку осталось. Табачищем провоняла, пальцы жёлтые. А для мужиков как мёдом намазана. Причём ведёт игру на повышение: первый муж был сокурсником, последний — доцентом. От него, видимо, и набралась лингвистических открытий.

Знаете, где Жанка с ним познакомилась? В забегаловке. Это раньше пословица была: ищи мужа не в хороводе, а на огороде. Нынче актуально звучит: ищи мужа в забегаловке.

У него по жизни навалились проблемы, шёл грустный с работы. Решил разок в жизни спуститься в массы, то бишь в подвал забегаловки, и парой рюмочек это дело залить. А Жанка живое разливное пиво брала, волосы вместо шампуня мыть.

Перебросились словом-другим, он её пригласил за столик. Выпили вместе, перекурили это дело, она его выслушала, пожалела, утешила. А для мужика первое дело: чтобы жена была свой парень в доску.

Он своей бывшей квартиру оставил, сам переселился в этот загородный дом, где мы сейчас тусуемся. С Жанкой живут душа в душу. По субботам сядут рядком, опрокинут по рюмашке. Закусочка культурная, разговоры за жизнь, то-сё, потом постелька.

Мы гуляем на Жанкином, четвёртом по счёту, девичнике. Девичник — единственное место, где можно на один вечер перестать быть матерями почтенных семейств, примерными супругами или благонравными (как я) старыми девами. И не просто можно, а нужно оттянуться по полной: жанр вечеринки обязывает.

Устраивать на столе танцы живота, совать стриптизёру в трусы сотенки, рассказывать анекдоты, сыпать скабрёзными шутками, и прочие безобразия. Потому что в это время жених с друзьями на мальчишнике тоже не на пяльцах крестиком вышивает.

Однажды начальница подсунула мне зачитанный до дыр бестселлер: роман супермодного зарубежного писателя. Там герои на протяжении всего романа не вылезают из постели и пьют виски с апельсиновым соком, с ломтиками лимона и кубиками льда (чем автор, видимо, хотел сразить наповал русского читателя, в глаза не видевшего экзотических фруктов лимонов и апельсинов).

Главный герой, естессно, половой гигант и секс-машина. А его женщины, попав в постель, стремились немедленно (вы сейчас не кушаете?) — носки с него долой, и — вылизать у него пальцы на ногах! Вы не ослышались: пальцы на ногах. Вот все его многочисленные продвинутые женщины об этом мечтали — только оттаскивай, — ну прямо рвались обсосать пальцы и, особо настаивал автор, между пальцев, с козявками этими между ними… Бр-р!

А ещё они… Вы точно не кушаете? Ну, не буду, не буду, пощажу ваш ЖКТ и рвотный рефлекс. Скажу только, что книжка не для средних убогих умишек — каковой факт и усиленно подчёркивается писателем на протяжении всего романа.

В общем, он не только заработал их щедрую европейскую премию, но ещё и кайф получил, безнаказанно изваляв читателей в своих тайных грязных фантазиях. А кто не понял, тот сам дурак и отсталый, дремучий дикарь.

А Жанка тоже прочитала и задумчиво говорит: «В этом что-то есть». Ну, то, что в каждом мужчине живёт тайный эротоман (читай: извращенец) — кто бы сомневался. А начальница мне говорит: «Если от Жанны взять сексапильность, а от тебя — здравый смысл — была бы золотая середина».

Объявляется конкурс, победительнице сладкий приз и бутылка испанского вина. Нужно припомнить из своей жизни необычные знакомства с мужчинами. Может быть, романтичные. Может, сексуальные. Может, глупые и смешные.

— Сексуальные, — с готовностью вызывается Жанка. Кто бы сомневался. — Ехала я в поезде дальнего следования. До конечной станции пять дней, так что мы с пассажирами в купе прямо сроднились. Среди попутчиков был молоденький офицерик, с которым мы сначала переглядывались, потом перемигивались, а после принялись писать записки. Ещё в купе был пожилой военный, который с завистью на нас посматривал.

Со мной ехала старшая сестра — ей мама настрого велела с меня глаз не спускать, потому что я была домашней девочкой и впервые вырвалась из-под опеки родителей. Сестра быстро пресекла наши переглядывания и улыбочки, и в коридоре сделала мне строгое внушение.

А записки — что ж записки, эпистолярный жанр. Можно сказать, оттачивание стиля, орфографии и пунктуации. Подготовка к вступительным экзаменам в гуманитарный вуз на следующий год, потому что в этом я недобрала баллов.

Слово за слово, мы с офицериком осмелели и добрались до таких захватывающих дух высот и фривольных откровений, просто боже ж мой. То, что я сдерживала в мыслях в школе, а он в училище — всё выплеснулось на бумагу: сначала робким ручейком, потом водопадом. Тут господа Ватьсьяна, Захер-Мазоха и маркиз де Сад, вместе взятые, отдыхают.

Сестра заподозрила неладное, когда заметила, что бедный офицерик вспотел, тяжело дышит, и у него подозрительно горят уши и трясутся руки, которыми он передаёт мне записки. А я — тихоня и мамина дочка — не поднимаю глазок, чтобы не выдать их порочного блеска.

В какой-то момент она вероломно перехватила записку особенно разнузданного содержания, на пике, так сказать, буйства фантазий. Но прочитать не успела: я бросилась записку отнимать.

Как пишут Ильф и Петров, победила молодость. И ужас при мысли о том, что сестра прочитает записку. При её характере это равнялось воплю: «SOS!», экстренному торможению поезда, немедленному разворачиванию его обратно в западном направлении и экстрадиции меня в лоно семьи под неусыпный родительский контроль.

Потому что содержание записки, повторяю, было ужасным. Ужасно, запретно, преступно восхитительным! Да ещё в офицерике проснулся дар живописца, и он начал подкреплять написанное художественными рисунками.

Я мышкой выскользнула в коридор, сестра за мной, офицерик за сестрой. Вслед нам изумлённо качал головой пожилой военный. В узком коридоре начался волейбол, с криками: «Всё маме расскажу!», писком, визгом и сатанинским хохотом. Вместо мячика над головами летал шарик из записки.

Я метнулась и заперлась в туалете, что было ложным отвлекающим манёвром, сестра за мной. А офицерик быстро запихнул записку в рот и проглотил.

— А дальше?

— Ничего дальше. Офицерик вышел на своей станции. И своими подпирающими фуражку ушами, похожими на лампы для проявки фотоплёнки, освещал тёмный перрон долго… Пока не скрылся. Остаток пути я сидела под домашним, вернее, купейным арестом и даже в туалет ходила под конвоем.

— Жанн, о чём вы всё же переписывались? Сестре нельзя, а нам-то можно. Столько лет прошло.

— Нет, нет, и не просите. Я до сих пор краснею. Сама себе поражаюсь: девчонка, школьница, тихоня, откуда взялось.

Да уж… Если раскованная и рискованная Жанка до сих пор краснеет… Заинтриговала всех, а сама молчок. Ломай теперь голову. Так нечестно. Фигушки тебе, а не сладкий приз.

Вот мне скрывать нечего. У меня тоже был случай в поезде, только вагон был плацкартным, а случай, в отличие от Жанкиного, — чистым и целомудренным. На очередной остановке в мой отсек вошёл парень. Оба сидели, смотрели в окно на мелькающие пейзажи, молчали.

Парень спросил, как меня зовут — думаю, не потому что хотел познакомиться, а так… Существует стереотип: парень должен приставать к девушке, если даже ехать вместе каких-то полчаса. А иначе это не парень, а тряпка, кисляй и соплежуй.

Я пожала плечами и отмолчалась. Я уже тогда была практичная: зачем знакомиться, если через полчаса выходить? А ему, видно, уже не хотелось на попятную:

— Ответьте, прекрасная незнакомка: почему девушки не хотят со мной знакомиться?

Я развела руками: «Мол, откуда знаю?» — и снова молчок. А он:

— Мне очень, — говорит, — ваш голос услышать хочется. Уверен, он у вас приятный и мелодичный.

Тут не знаю, что на меня нашло. Вырвала лист из блокнота и написала: «Я не могу говорить».

— Так вы глухонемая?! — воскликнул он. Я снисходительно и загадочно улыбнулась, как Надя Шевелёва из «Иронии судьбы»: какие всё-таки мужчины непроходимые тупицы — и написала: «Я немая, но не глухая: я же вас слышу! Но вы правы: слышать мне осталось немного. Я постепенно утрачиваю слух».

— Вы шутите? Нет, точно?!

«Увы», — печально пожала я плечами. Скольких сил мне стоило не фыркнуть и не расхохотаться.

— А если операция?! Может, можно ещё что-то сделать?

«Поздно!» — безжалостно черкнула я в блокноте. Он сверлил меня глазами, просто съесть был готов.

— Меня зовут Альберт. А вас?

— Нина, — чуть было не раскололась я. Спохватилась и написала: «Маруся». Играть, так до конца. Написала, что люблю читать книги и смотреть телевизор, что учусь на массажистку — в доказательство сделала ему любительский массаж воротниковой зоны. Что в настоящее время изучаю сурдоперевод: язык жестов. Альберт не сводил с меня глаз и периодически в отчаянии восклицал:

— Ну, неужели, неужели ничего нельзя сделать?! Может, за границей делают операции?

Я грустно качала головой: «Нет. Нет. Нет».

— Маруся, дайте свой адрес, — взмолился он. — Я вам буду писать.

Я крупно вывела на блокнотном листке: «Не хочу портить никому жизнь. Зачем вам девушка-калека?». Хотя, сейчас понимаю, по аналогии с мужем-капитаном дальнего плавания, глухонемая жена — это просто идеальный вариант и предел мечтаний любого мужчины.

После моего ответа Альберт совсем потерял голову и, благо соседей в отсеке не было, даже становился на одно колено, умоляя оставить адрес. Выходя на своей остановке, как полагается герою жанра, пригрозил:

— Всё равно я тебя найду. Не так много в стране красивых немых девушек по имени Маруся. Так что жди в гости, Русалочка!

Я в ответ красноречиво коснулась пальцем своих губ, а потом его. Как бы передала прощальный поцелуй.

После того глупого, совершенно необъяснимого, бессмысленного розыгрыша много воды утекло. И когда мне становилось плохо и одиноко, я думала: «Зато у меня есть Альберт». Не то чтобы я верила, что он до сих пор ищет меня и весь истаял, иссох от тоски — такое только в книжках бывает.

Женился, небось, отрастил брюшко, обзавёлся плешью, оброс детьми и внуками. Но ведь были же, наверняка были моменты, когда он сравнивал располневшую сварливую жену — не в её пользу — с милой молчуньей Марусей с русалочьими глазами, которую навсегда унёс поезд в дали туманные… Разве плохо быть чьей-то мечтой?

И хотя меня смешат газетные объявления, типа: «Откликнитесь, молодой человек, с которым мы вместе стояли в очереди за бананами в 1974 году, и вы мне улыбнулись, а на мне было синяя кофточка» — так вот, меня саму иногда до сих пор подмывает крикнуть на всю страну: «Альберт, вы меня помните? Я вас — да!»

Все погрустнели, слушая меня. Каждая в своей жизни кратковременно была Русалочкой, и у каждой в жизни был такой принц Альберт, растаявший, унёсший с собой чистые мгновения, мечты, мечты, где ваша сладость…

— Сейчас я вас живо развеселю, — обещает бухгалтерша МарьСемённа. — Сменю тональность. Слушайте. Не далее как позавчера иду, значит, я, среднестатистическая тётка предпенсионного возраста, с авоськой в одной руке и папкой с бумагами в другой. Еле ноги волку после сдачи квартального отчёта.

Ну, иду и иду, и вдруг — пукнула! Живой же человек, с кем не бывает («С нами не бывает! Не валите с больной головы на здоровую, МарьСемённа!»). Малоподвижный образ жизни, нездоровая сидячая работа. Опять же супчики эти, котлетки вчерашние, разогретые в микроволновке. Да вы, девки, своими бесконечными перекусами, сухомятками, чаепитиями с тортиками в грех вводите…

Выпустила злого духа — можно сказать, довольно громко, переливчато, с руладами — ну вы знаете, как бывает при ходьбе: «Тр-р-пр-р-тыр-тыр-тыр». («Не знаем!» — дружно отрекаемся мы. Мы не такие, мы вообще какаем фиалками и писаем лимонадом!). В общем и целом, такой получился звонкий, жизнерадостный и где-то даже вызывающий пук.

Перед этим предусмотрительно оглянулась: никого в радиусе десяти метров нет. И что вы думаете, по закону подлости, откуда ни возьмись, сзади маячит дядька. Вот только его не было — и как из-под земли вырос. Тоже среднестатистический, с портфелем — офисный крысёнок вроде меня.

Я маленько притормозила, чтобы пропустить его вперёд. Остановилась и как будто в папке что-то ищу. Потому что не очень комфортно, когда на пятки наступает свидетель твоего маленького позора. Как под конвоем идёшь, ну его.

Мужчина воспитанный, сделал вид, что ничего не слышал, прошёл со своим портфельчиком вперёд. И вдруг замедляет шаг, а после и вовсе останавливается и явно поджидает меня. И когда я с ним равняюсь, игриво спрашивает: «М-м? И что мы делаем сегодня вечером?» — и даже меня эдак фамильярно приобнимает рукой, свободной от портфеля. Как будто произошедшее послужило неким паролем для вторжения в моё личное пространство, выдало индульгенцию на особую интимность в отношениях.

— Мужчина, вы с ума сошли?!

А он жарко шепчет на ухо:

— Поехали со мной, а? У меня жена на работе. Или квартирку снимем, а? Такая сексуальная задорная женщина, никогда такой не встречал… — а голос аж пересох от вожделения.

— Мужчина, вы что, ненормальный?! Я сейчас полицию вызову!

Самое интересное, я потом его в магазине с женой видела, и жена ему громко выговаривала: «Петя, тебе нельзя мороженое, у тебя слабое горло».

Мы накатались по земле от хохота. Отдышавшись, констатируем: «Да-а… Умом таинственный противоположный пол не понять. Мужская душа — потёмки. А мы-то для них романтический вечер, душистые свечи, фильмы с эротикой, красный пеньюар… А оно, вон оно что их, шалунов, возбуждает и заводит. Ну что же, возьмём на вооружение».

Программа выполнена: сладкое выпито и съедено, лишние килограммы на талиях обеспечены. Стриптизёра сначала вызвали, а потом отменили, потому что за такие деньги мы и сами кого хочешь изобразим и, в конце концов, что, мы мужика в трусах не видели?! Лучше ещё лениво посидеть на бережку, побросать лебедям кусочки торта.

— Нет, не могу смириться! — заявляет начальница. — Неужто и слово «лебедь» несёт этот гадкий смысл? Жанна, у твоего доцента словарь есть? Сейчас я тебя посрамлю с твоей пошлой теорией с однокоренными словами.

Жанка лезет на мансарду и в связках пыльных книг действительно находит распухший толковый словарь старославянизмов. И мы, голова к голове, жадно листаем плотные жёлтые страницы.

Что делают женщины на девичнике? Что, что. Толковый словарь штудируют!

 

Черника и Роза

Купила чернику — и совершенно напрасно сделала. Имею в виду: нужно было её купить, но не до, а после того, как зайду к Розе. Совсем не потому, что я жадничаю угостить соседку — ешь ты чернику на здоровье, сколько хочешь. Просто я заранее до словечка знаю диалог, который состоится у меня, когда я заявлюсь с ягодами к Розе.

Она бросит взгляд на пакет и лёгким голосом — слишком, подозрительно лёгким голосом — скажет:

— Это что там у тебя, черника?

— Ага! — беспечно кивну я. — Хочешь?

— Нет, спасибо… — Снова взгляд искоса на пакет. И — провокаторским вкрадчивым голосом:

— Какие молодцы вы с мужем. Разведали черничные места, съездили с утра… В следующий раз и меня прихватите, на мою бедность.

— Знаешь, я купила чернику у бабулек на рынке, — признаюсь я, — тут, рядом.

Роза разочарована:

— Да-а? Странно. А почему бы вам самим не съездить за черникой? Своя машина. По крайней мере, твоему мужу? Пусть берёт пример с других мужиков. Они артели сколачивают: не на машинах, так в электричке едут. Все выходные прочёсывают болота, кормят комаров. Вон, знакомая жалуется: «Мой-то вёдрами, вёдрами таскает, не знаю куда девать».

— У него работа тяжёлая, у станка, в горячем цехе, — заступаюсь я. — Пусть хоть в выходные отдохнёт. И потом, ты же знаешь: у него недавно был миокардит, воспаление сердечной мышцы.

Где-то прочитала: объяснять свои поступки — значит оправдываться. Оправдываться — значит признавать свою вину. И всё равно оправдываюсь.

— Воспаление хитрости у него! — не выдерживает Роза. — Сачок он первостатейный. Вот распустила ты первого мужа — он от тебя ушёл. И этого распустишь — тоже уйдёт. Мужиков нужно что? Мужиков нужно держать в узде, — Роза в доказательство сжимает острый кулачок, так что костяшки белеют. Демонстрирует, как бы она — держала в узде.

— Невозможно переделать человека, которому пятьдесят лет, — миролюбиво говорю я. — Совершенно никчёмное, зряшное и неблагодарное занятие. Жизнь такая короткая штука, много ли нам осталось. Нужно жить мирно, притираться друг к другу. Сосуществовать.

— Ну, давай, давай. Миротворица. Пацифистка. После снова будешь бегать ко мне плакаться в плечико. «Роз, посоветуй, Роз, помоги…»

Было такое дело. Я и не подозревала, что спустя десять лет можно этим попрекать. После черники с молоком Роза теплеет, добреет. Закрашивает фиолетовый от черники рот яркой помадой. Энергично сжимает и разжимает губы, растушёвывая помаду. Критически себя рассматривает в зеркале.

— Ну как там, — спрашивает благодушно, — твоя дочка? Всё ещё со своим прилипалой живёт? Это же надо было найти такое сокровище. Дочка у тебя трудяжка. А он сел ей на шею и свесил ножки. И ты терпишь этот мезальянс?!

— Ей двадцать пять лет, — сухо напоминаю я. — Сами разберутся, не маленькие.

— Да хоть сорок пять! — горячо всплёскивает руками Роза. — Дети — они до седины дети. Им всю дорогу, всю жизнь нужна поддержка, подсказка, крепкий тыл. Родители должны всю жизнь детьми руководить, как маленьких за ручку вести.

Вот направляли бы меня в своё время родители на путь истинный — всё сложилось бы по-другому. Ох, смотри, проморгаешь ситуацию… У других-то дочерей мама — первая советчица и подружка. У людей сыновья — отрезанный ломоть, а тебя — дочь. Как не родные. Вон, угодила ты в больницу, дочка к тебе с передачей только через два дня пришла. Так и лежала в палате, в чём на скорой увезли: в костюме джерси.

Откуда всезнающей Розе известен этот случай? Да, было такое дело. Потом выяснилось: когда сообщали о болезни, мобильник брала не дочка, а гостившая у неё племянница. Она забыла дочке передать.

И всё равно я хватаю ртом воздух, как рыба, задыхаюсь, не могу найти от возмущения нужных слов. Это удар под дых, удар ниже пояса. Я так и не научилась в жизни держать удар. У других это как-то получается. Называется — поставить обидчика на место. Отшить. Отбрить. Отпнуть подальше.

Роза всю жизнь прожила без семьи. У неё нет ни мужа, ни детей. А туда же читает мне лекции на тему «Счастливая семейная жизнь». Обожглась на своём молоке и дует на чужую воду.

Но если я ей об этом скажу — это будет с моей стороны удар ей под дых и ниже пояса. И всё же наберусь духа и выскажу всё, что накопилось. Грубее, чтобы навсегда отбить у неё привычку бесцеремонно… Да чего там, хамски лезть в мои дела. Хватит!

— Ну, как тебе черника? — отважно спрашиваю я. — Самая сласть, самый сок, правда? Нужно есть больше, пока она молодая. Для глаз полезно и для пищеварения. Ещё месяц — будет дешевле, но безвкусная, водянистая, раскисшая.

— А я чего говорю, — оживляется Роза. — Стащи своего бегемота с дивана, ведро в зубы — и на болота, пока черника не отошла. Он у тебя что, на откорме? Хочет победить в номинации «Мисс Самая Толстая Задница»? Так пусть не волнуется: первый приз железно его. Нет, в самом деле, почему бы вам не съездить за черникой? Своя машина… Распустила, распустила ты своего благоверного донельзя… Не завидую: каково с таким жить? Как ты сама только что сказала: не жить, а существовать? Прямо в точку!

— Сосуществовать! Это разные вещи!

Я хватаю ртом воздух, как рыба на берегу…