Дочка Леночка, 27 лет, учительница музыки в школе, убила своего отца. Без ножа зарезала, без топора зарубила. Произошло всё очень обыденно. За завтраком, заалевшись и опустив глазки, Леночка объявила, что выходит замуж.
Василий Лукич с женой и обрадовались, и обиделись: что дочь вот так, не посоветовавшись, поставила перед фактом. Если честно, обрадовались больше. Всё-таки 27 лет, по вечеринкам не ходит, всё дома: читает или музицирует в своей девичьей светёлке. Ещё немного – превратится в сухарь, в синий чулок, в старую деву.
Тем больнее было услышать от дочери известие, после которого жена охнула, а Василий Лукич пролил суп, сжав ложку так, что косточки побелели.
– Мама-папа. Сегодня вечером Шурик придёт знакомиться. Не удивляйтесь: он меня старше. Нынче это в порядке вещей.
– На сколько?
– Это у вашего поколения устарелые взгляды, а нынче это абсолютно нормальное явление…
– На сколько старше? – встревоженно настаивал почуявший неладное Василий Лукич.
– Ш-шестьдесят… Шестьдесят один. (После выяснилось, соврала. 63). Мама-папа, всё уже решено, – демонстративно заткнула розовыми пальчиками уши. – И зал в ресторане заказан. От Шурика сорок человек приглашены. Теперь нужно с нашей стороны.
Так. Мало позора, нужно ещё растрезвонить на весь свет. Жена тихо запричитала в фартук.
– Мама-папа, – строго, как учительница расшалившимся детям, сказала Леночка. – Если вы будете себя безобразно вести, когда придёт Шурик, я… Не знаю что. Я соберу чемодан и уйду.
Леночка была девочка с характером, в Василия Лукича.
– Он, если хотите, ветеран, афганец. Вот. У него орден за мужество.
Как ни странно, данный факт немного успокоил Василия Лукича. Он всегда очень уважал военных людей. Сейчас вообразил худощавого, не утратившего офицерской выправки героя. Прямой взор, орлиный нос, немного выдающиеся бронзовые скулы. Сухое, жёсткое, резко очерченное мужественное лицо. Состарившийся Андрей Болконский. Волосы – соль с перцем. Возможно, в шрамах, возможно даже, в инвалидной коляске.
Невеста Леночка будет рядом вся в белом, как ангел, как сестра милосердия. Как птичка на дубе и нежный цветок, прильнувший к израненной, иссечённой каменной груди ветерана. Гости будут почтительно подходить, склоняться. Друзья-однополчане выпьют и под гитару негромко станут исполнять песни из репертуара «Любэ».
Всё же Василий Лукич ворчливо попенял:
– Небось, и жена была, и внуки есть. Чего разошёлся-то?
– Какой ты странный, папа. Когда придёт, не вздумай задавать ему эти вопросы. Это просто неприлично.
Пришёл. Лучше бы был в инвалидной коляске. Огромная жирная гора забила собою крохотную «хрущёвскую» прихожую. Сразу уверенно взял инициативу в свои руки. Сунул Василию Лукичу пакет с глухо стеклянно побрякивающим, постукивающим, шуршащим, пахнущим пряным мясом содержимым.
Поздоровались: рука у него оказалась громадная, сдобная и гладкая, как у бабы. Сухонькая мозолистая ручка Василия Лукича утонула в ней как в поролоне…
Зубы слишком ровные, явно вставные, и говорит прищёлкивая. Венчик белых волосиков вокруг розовой плеши. Плечи под футболкой с Микки Маусом тоже по-бабьи округлые, пухлые. Груди висят – хоть лифчик покупай, размером больше скромного Леночкиного. И сразу:
– Тёщенька, где тут у нас ватерклозет?
Ну да, 63 года же. Простата, кишечник, возрастные геморроидальные шишки. Василий Лукич внутренне застонал.
Весь вечер за столом солировал Шурик. Голос у него оказался породистый, томный, ленивый, как у… Василий Лукич вспомнил: как у лабуха, ресторанного пианиста из «Вокзала для двоих», его Ширвиндт играет. Тоже по совпадению Шурик.
Жена как приклеила на лицо улыбку, так и просидела, будто дура неживая. Василий Лукич злился на вторую половину. Винил её и за неуместную улыбку, и за то, что единственную дочку не сумела воспитать.
Дочь засиделась в девках, рада за чёрта лысого выскочить. Результат: влюбилась в старика!
То, что влюбилась, видно было невооружённым взглядом. За столом на отца и мать ноль внимания, один Шурик. Как, как она не видит толстого беременного пуза, месяцев на восемь, уложенного на коленях?!
Подкладывала ему, щебетала, бесстыдница, не отрывала восхищённых блестящих глаз, когда он сыпал афганскими историями. Все истории начинались одинаково: «Сидим мы, значит, в палатке с Лёнчиком (Колюней, Димоном), глушим неразведённый спирт, закусываем урюком. Медсестрички, само собой, с нами…»
Василий Лукич видел, как под свисающей клеёнкой, под столом жирная багровая рука мяла, месила, терзала Леночкину капроновую коленку… Опрокинул рюмочку, обвёл маленькое напряжённое застолье мутными склеротическими глазами. Вопросил:
– Что-то, хозяева, водка рот дерёт?
Дура жена проблеяла:
– Горько…
Шурик запрокинул Леночку и всосался в её рот. Залез с чмокающим звуком вантуза, ярко-красными, мокрыми, сочными губами старого сладострастника, распухшим как у утопленника, языком…
Василий Лукич почернел лицом. На слабых ногах выбрался из-за стола, почти по стенке добрался до кухни – и там без сил опустился на стул.
Дочка, дочка, что же ты наделала, выкинула?! Ну, возраст, ну, семьи хочется – так роди малышонка, утеху родителям на старости лет. Мысль о внебрачном ребёнке ещё вчера показалась бы Василию Лукичу, с его пуританскими взглядами, возмутительной и непереносимой. Но сегодня, на фоне Шурика, казалась почти идеальным вариантом. А что, многие молодые женщины так делают.
Ах, доча, что же ты натворила, как жить теперь? Поскрёбышек, первое и последнее дитя в семье, когда уж и ждать перестали. Дохнуть боялись: кровинка, слабенькая, болезненная, маленькая. Маленькая для отца-матери на всю жизнь.
У всех кофточек для неё слишком длинные рукава, из них трогательно, сиротливо высовываются бледные прозрачные пальчики. Хочется такую взять, обогреть… Вот этой воздушностью, детскостью, фарфоровостью своей Леночка привлекла престарелого грязного сладострастника, почти педофила. Она же во внучки ему… Во внучки!
Вдруг вспомнилось, как в деревне у тёщи второклашка Леночка помогала взрослым в огороде. Стряхивала с картофельной ботвы в банку красные, как ягоды, личинки колорадского жука. Она, вообще, с детства росла ответственной, серьёзной, трудолюбивой девочкой.
Вдруг вскрикнула, бросила банку и заплакала. Оказалось, одна особенно крупная личинка решила защитить свою жизнь. Угрожающе встала «на дыбы», надулась как кобра, перепугала девочку.
Все засмеялись, принялись вышучивать:
– Леночку личинка чуть не сожрала!
– Леночка, ну-ка вызови личинку на поединок: кто кого?
Идиоты великовозрастные. Она обиделась, разрыдалась и бросилась в лес, который рос сразу за плетнём. Искали три часа, уже в милицию сообщили. А Леночка спряталась под крыльцом. От переживаний уснула на сухой тёплой, в курином помёте, земле…
Вот такое вспомнилось Василию Лукичу.
В довершение позора и муки, Шурик напился и остался ночевать. Жена, не переставая дурацки улыбаться, постелила негнущимися руками в гостиной на диване молодым.
Василий Лукич познал, что такое ад. Стенка тонкая, из гипсокартона. Как назло, диван старый, скрипучий. Каждый скрип, каждый ох и вздох пружин вонзался в его сердце острыми ржавыми железными спиралями.
Всю ночь он вставал то в кухню воды попить, то в туалет. При беспощадном медицинском, ослепительном свете вдруг проявил брезгливый интерес к своей лиловатой сморщенной, жалкой плоти… С омерзением, с ужасом невольно представлял, как в эту самую минуту такая же (на пять лет морщинистей, чем у Василия Лукича!) старческая нечистая сарделька… Которая в каких только, простигосподи, не побывала… Судя по порочным-то чёрным Шуриковым подглазьям.
Василий Лукич бурно ворочался, заматываясь в кокон из пододеяльника, с треском рвя постельную бязь. Вскакивал, выпутываясь, бежал в гостиную, с волочившимся шлейфом простыни.
В белом нижнем белье, худой и страшный, как Кентервильское привидение в саване, вырастал в дверях.
– Вон отсюда! Оба!! Вооооон!!!
Топал жилистыми петушиными ногами, трясся и тыкал в испуганную парочку пальцем:
– Вон из моего дома, осквернители! Немедленно! Чтобы духу..!
И просыпался в ледяном липком поту, отбрасывал одеяло, поглаживал грудь, из которой выпрыгивало сердце.
– Что ты, Вася? – беспокоилась разбуженная жена. Она ещё могла спать! Дура. Раньше надо было беспокоиться.
Когда Леночка собиралась на дискотеку, кудахтала: «Ах наркотики, ах разврат, ах поздно!» Ну и докудахталась: у Леночки нет друзей-ровесников. Из дома в школу, из школы домой. Лучшие друзья – фортепиано, книжки да телевизор.
Свадьба запомнилась тем, что… Да ничем не запомнилась, как дурной сон. На церемонии бракосочетания на шёлковое платье жены выплеснулось шампанское: на животе образовалось большое пятно. В уголках глаз у неё (отвыкла краситься) с утра присохли комочки туши – не замечала, так и заполошно пробегала.
В ресторане Шурик громогласно объявил, что сейчас подадут коллекционное вино 1956 года, что ли, с Цимлянских виноградников.
Официант, под крики гостей, вынес и продемонстрировал горизонтально уложенные в деревянных подставках, седые от пыли бутылки. А Василию Лукичу с бутылки под нос упал комочек волос. Он сидел и думал, что официант-жулик договорился с Шуриком. На задворках кухни напудрили, натрясли на бутылки из пылесосного мешка сора и пыли. И всё, всё ложь и фальшивка: и вино, и Шурик, и свадьба эта, и Леночкина любовь.
Этим и запомнилось: мусором из пылесоса, пятном на туго обтянутом животе жены и неопрятными присохшими точками туши в уголках её глаз.
Ладно бы, дочка за богатством и известностью погналась – такое нынче часто по телевизору показывают. Какой-то телевизионный клоун-психоаналитик на полном серьёзе важно объяснял: «Мол, мезальянсы, неравные браки завязались ещё с первобытных времён.
Дескать, кого выбирала девушка, кого хотела видеть зятем её мать? Молодого здорового юношу: в кармане вошь на аркане, с голой задницей – или старого мудрого вождя, у которого и шкуры, и мамонт, и тёплое место у очага? Конечно, богатого старика! С этих времён-де и повелось…» Василий Лукич плевался.
Ладно, с богатством было бы хоть дико, но объяснимо: артисты-знаменитости, золото – бриллианты, яхты, острова.
А то снимают с Шуриком апартаменты. Звучит пышно – а на деле малюсенькая студия. Своя квартира у Шурика есть, и не одна. Но в них живут его дети. Только законных у него пятеро, остальных, рассыпанных по стране, никто не считал. Леночка, Леночка, в какую же грязь ты окунула мать с отцом. Да с головой, да в дерьмо.
Вот чему научил телевизор. Леночка любила его смотреть, забравшись с ногами на диванчик, зябко укрывшись пушистым пледом.
Однажды вместе смотрели документальный фильм про знаменитого режиссёра. Тоже, павлин, бросил старую жену, детей, ушёл к молодой посикушке. Нет бы, пристыдили: мол, предатель, подлец, на передок слаб. А то: «Нашёл мужество не цепляться за прошлое». О как исхитрились, вывернули! С ног на голову поставили, чёрное белым объявили.
Ох, этот совратитель телевизор. Чего греха таить, Василий Лукич иногда посматривал передачки после работы (работал токарем на заводе), после ужина. Хорошая программа – снотворное, плохая – желчегонное. И в том, и в другом случае не в накладе. Бесплатная аптека на дому. Хороших, если честно, программ и не было. Шелуха одна.
Вот раньше фильмы были, одни названия в трепет вгоняли. «Вечный зов» – каково, а? «Угрюм-река», «Тени исчезают в полдень». Глыбы!
Ну и советские: «Дни Журбиных», «Мачеха», «Доживём до понедельника». Что нынче, ляп-тяп, на дурашные, дармовые, дурные деньги стряпали киношники? В лучшем случае, «Доползём до понедельника». Эх, какую страну просрали!
Василий Лукич возмущённо ёрзал, откидывался в своём стареньком продавленном кресле. Что творится! На одном канале горько повествуют, как в чеченскую войну женщина выкупила тело сына, чтобы по-человечески похоронить. А у тела головы нет, отрезана!
Как эта женщина по крохам, по грошику собирала деньги, чтобы выторговать голову сына… А рядом, кнопку переключи, гоношатся мордатые большеротые девки. Страусиные ноги, лошадиные лица, козлиные голоса. Ржут, жрут, неутомимо совокупляются. Тьфу!
Вот как же это рядышком, по соседству-то в телевизоре уживается? На глазах шла ожесточённая борьба: зла с добром, души с плотью, Тьмы со Светом, Бога с Дьяволом. Дьявол уверенно побеждал.
Василий Лукич сокрушённо ворочался в кресле. Потревоженная кошка спрыгивала с колен, укоризненно взглядывала на хозяина. Взгляд женский, загадочный, порочный. Похотливый. И эта туда же… Брысь, пшла вон!
И снова на экране крупным планом – туго обтянутые мясистые ляжки, ягодицы…
Рядом на диване пил пиво Шурик. С удовольствием, масляно, как кот на сметану, жмурился на экран. «Зятёк», как ядовито называл его не примирившийся Василий Лукич. Зять старше тестя на три года, хэх!
– Фактурные девочки, – очень одобрительно, плотоядно чмокал Шурик. В трезвом-то виде он бы себе такое не позволил. А тут с пива развезло. – А всё-таки согласитесь, Василий Лукич, человеческая, женская порода улучшается. В наше время у наших жён не на что было глянуть. Как доски, ни талии, ни зада.
– Тебе видней. Опыт, видать, богатый, – недружелюбно буркнул Василий Лукич.
– Отсталый вы человек, тесть, и дремучий… Ах, что вытворяют. Есть в них, знаете, чертовщинка… Злоебучинка эдакая, – он прищёлкнул толстыми пальцами. Прищёлкнул – и завалился набок, захрипел, наливаясь чернильной синевой.
Это на него ловко, как кошка, набросился бедный Василий Лукич, терпение которого лопнуло. Пальцы не смыкались на мягких складках, он давил костяшками сбоку на горло, на сонную артерию. Шурик толстый-толстый – а сумел вывернуться. Навалился, погрёб Василия Лукича под своей тушей. Масса, в полтора центнера, одного – против жилистости и вёрткости другого.
Соперники свалились с дивана на ковёр и покатились, пыхтя. Драка шла с переменным успехом: то один одолевал противника, то наоборот. Шурик подло, по-бабьи вцепился пластмассовыми зубами в руку Василия Лукича. Челюсть хрупнула и выпала на ковёр.
Разняла их жена.
Шурик, отплёвываясь от попавших в рот волосков, потопал умываться в ванну, бережно нёс сломанный розовый протез. Жена увела сильно помятого Василия Лукича в кухню. Там он, отфыркиваясь, сунул лицо под струю. Вода окрасилась в розовый цвет: носом шла кровь.
– Совсем сдурел, старый? Леночка занемогла, в спальне спит, а вы…
– Что с Леночкой? – буркнул Василий Лукич. Ещё минуту назад думал о ней с ненавистью. Ненависть была пропитана любовью и жалостью.
– Ребёночка ждёт, а ты и не замечаешь. Третий месяц у неё. Плохо переносит беременность, голова кружится. Ну да, даст Бог, внучок у нас будет, Вася. Считай, дедушка ты… А ты – драться надумал. Чего уж тут теперь, – жена промокнула глаза углом халата.
До последнего времени самому себе не хотел признаться Василий Лукич, что ждёт: вот-вот Леночка проснётся, избавится от злых Шуриковых чар. Тряхнёт головой, звонко расхохочется:
– Пап, ты что, думал, это серьёзно?! Что у меня по-настоящему с этим…
Тут Василий Лукич давал волю злым, оскорбительным эпитетам, какие только мог придумать. Накопилось.
А теперь всё, ребёнок. Теперь ничего не изменишь. И навалился сонм других, беспорядочных новых мыслей и чувств. Внезапная робость перед Леночкой-женщиной, которая зачала и носила новую жизнь. Изумление, остолбенение перед самым обыкновенным жизненным чудом. Животный страх за дочь: да пусть хоть с чёртом лысым спит, лишь бы живая, здоровая.
Василий Лукич сердито заметил, что плачет. Новая, неизведанная роль деда…. Нежность к ещё не родившемуся птенчику, мальчику – только мальчику, хватит с нас бабских выкрутасов! Василий Лукич воспитает его настоящим мужчиной, мужиком.
Всё отошло на второй план, измельчало, померкло, казалось ничтожным. Чего уж тут теперь.