У Маши из палисадника сбежала земляника. Палисадник опустел, а улицу и канаву беглянка густо усеяла белыми цветочками, а потом и красными ягодками. Ребятишки лакомятся, взрослые, проходя, отщипывают. И на здоровье, не жалко. Но вот почему у Маши всегда так? Все от неё сбегают: земляника, муж, молоко с плиты, даже кошка.

У соседки вон попробуй сбеги. Вкопала по периметру ягодника мощные оцинкованные листы 70х70 см. Муж под её бдительным оком ползает по грядкам – для этого смастерил наколенники из автомобильных шин. Пропалывает кустики, подкармливает, рыхлит, обрывает усы. Канючит:

– Мусенька, борщик не упрел? В кишках урчит…

– Чего-о?!! В кишках у него урчит. Не заработал.

Попробуй у неё пикни, не то, что сбежать. Даже кот дисциплинированно сидит столбиком, украдкой наблюдает за нахальными трясогузками. Давеча, зарывая свои делишки, попортил грядку – хозяйка сделала внушение, натрепала за уши.

– Соседушка, а траву за нас кто полоть будет? – это она ласково, певуче окликает Машу. С той стороны забора у неё приставлена то ли табуреточка, то ли чурбачок, то ли стремянка. Оттуда, как с наблюдательного пункта, отлично простреливается… то есть просматривается поле боя – Машин огород. Цепкие мышиные бусинки глазок бегают, ощупывают каждую мелочь. – Вы же женщина, а в огороде такой срач устроили. Не стыдно? А берёзы-уродины когда спилите? Тень на мой участок бросают!

Довела Машу до того, что она боится выйти в огород. Когда нужно нащипать зелени для салата, выбирается, как партизан, в сумерках, короткими перебежками. Соседка мышиным чутьём учуивает Машу её. Тут как тут, над забором раскачивается мелкая тыковка головы:

– Никак, сорняк для салатика рвёте? Нынче ж не война, не голодный год, чтобы лебедой и мокрицей питаться. Вы ж не кролик, не коза! Рвите у меня бесплатно, я вам нормальной редиски с укропчиком дам.

Маша втягивает голову в плечи, ретируется в дом. Она бы соплёй перешибла вредную соседку, но боится её до обморока.

Маша – корпулентная тридцатипятилетняя женщина. Не толстая – а именно крупная, мясная. Столбы широко расставленных ног. Под мышками проймы бязевого сарафана надрезаны ножничками: иначе ткань лопнет под натиском тугой плоти. Могучая былинная шея. В горящую избу, коня на скаку – это про неё.

А она всю жизнь как пыльным мешком из-за угла пуганная. Пришла в психологический центр на консультацию. Вообще, в нашей стране женщины не любят ходить к психологу. Вместо них плачутся подружкам. Но подружки поахают, поужасаются – а назавтра разнесут по секрету всему свету. Знаю двое – знает свинья. Уж лучше к специалисту, который обязан хранить профессиональные тайны.

Робко села на кончик жалобно скрипнувшего стула. Сарафан тут же, затрещав по швам, мощно уехал вверх, обнажив большие комковатые колени. Хихикает, одёргивается, вжимает голову в плечи. Оглядывается, жмётся и ёрзает, будто хочет по-маленькому.

Маша, как рубль, хочет всем нравиться. Мозг сверлит единственная мысль: что про неё подумают люди.

Купит нарядную кофточку, наденет – и в ужасе, бегом вернётся с остановки переодеться. А вдруг людям покажется, что кофточка слишком вызывающая или легкомысленная, или ещё что?

Маша робко трогает на моей шее и руках ожерелья и браслеты из натурального камня. С завистью благоговейно разглядывает перстни из чернёного серебра, с крупными полудрагоценными камнями. Шумно выдыхает: «А я вот так не могу».

Но она не оставляет надежды, тянется. Покупает дешёвенькую бижутерию. На улице в панике её срывает, испуганно оглядывается, пихает в сумочку. Хорошо, успела: а то люди бы пальцем ткнули: вырядилась как дурочка с переулочка.

– И давно эти страхи с вами?

– Всю жизнь.

Страшно подумать: всю свою неповторимую, единственную жизнь Маша жила не своей жизнью, а жизнью окружающих. Которым, если вдуматься, какое до неё собачье дело.

«Не мучайтесь, думая, какое впечатление вы произвели на людей. Им не до этого. В эту самую минуту они мучаются, думая, какое впечатление произвели на вас». Примерно эту мысль пытаюсь донести до Маши. Бесполезно…

Мама у Маши была завучем сельской школы. Когда шли по улице, костяшками пальцев больно тыкала, давила в Машкино темя. Шипела:

– Чего набычилась?! Здоровайся! Будут говорить, дочка у завуча невежда. Кто так здоровается?! Будто кусаешься, а не здороваешься. Язык, чай, не деревянный? Смотришь волчонком. Остановись, поклонись почтительно: небось, голова не отвалится. (Твёрдыми жёсткими пальцами ухватывала тёплую Машкину шейку, гнула вперёд). И по имени-отчеству, внятно, уважительно: «Здравствуйте, Вера Евлампиевна!» «Здравствуйте, Элеконида Матвеевна!» А то будут за спиной шептаться: дочка у директора дура не воспитанная».

Самое яркое воспоминание из детства: самодельные качели. В воротах верёвка на перекладине завязана двумя концами. На верёвке дощечка с выемками по краям. Машка отталкивается, подгибает ноги, вытягивает струнками, взлетает: выше, ещё выше!

Громко, не хуже Пугачёвой, выкрикивает модную песенку: «Мэри, никому теперь не верит Мэри! Мэри, громко плачет Мэри!»

Ухает вниз, в животе будто щёкотно лопаются пузырьки, как от газировки. И снова взмывает – над двором с курами, над будкой с ополоумевшим от радости Шариком, над старой рябиной, над горизонтом с облаками: Кажется, все люди, всё село, весь мир в эту минуту слушают, восторгаются отважной, талантливой и красивой Машкой:

«Мэри, где стихи, там и проза! Мэри, где шипы, там и розы!»

Всё бы отдала, чтобы повторить это ощущение!

– Так в чём дело, Маша? Купите в магазине «Всё для дачи» качели – нынче они на любой вкус, цвет, вес…

Маша идёт пятнами, втягивает голову в плечи:

– Что вы?! Людям посмешище! Соседка первая пальцем у виска покрутит: «Машка совсем сдурела. Сорняк в огороде выше головы, а она посреди лопухов и лебеды кренделя выписывает. Центнер весом, а девчонкой-сикухой себя вообразила».

В районном клубе идёт очередной тренинг. Смотрим видеоролики и письменно даём профессиональный комментарий.

На экране семейное шоу, ведёт сухой, болезненный, жёлчный ведущий. На лице написано глубокое отвращение к героям, к публике, к самому себе, что согласился на участие в этой мутотени.

В студию пришли дедушка и внучка. На самом деле – муж и жена. Ему – девяносто, ей 25. В принципе, даже годится в праправнучки.

Зрители и эксперты смущённо отводят и прячут глаза. Всем мучительно, неловко гонять балду, ломать комедию, изображая понимание и благожелательность.

Дедушка доковылял, подсел к молодой жене. Вздохнул. По сценарию, взял за руку, предвидя агрессивную реакцию. Она, стиснув зубы, окаменев личиком, потерпела старческую пятнистую руку пять секунд. Выдернула ладошку и забилась в угол диванчика, как загнанный зверок. Тоскливо отвернула мордочку в сторону.

«Избегание тактильного и визуального контакта (отмечаю я). Попытка уклониться от малейшего физического прикосновения – первый признак неприязни».

– Не слушайте злопыхателей, у вас такая любовь, – скучно врёт по бумажке шоумен. – Ну, поцелуйте хоть своего мужа.

Она на секунду тычется в уголок ненавистной пергаментной щеки – будто злобно куснула острыми белыми зубками. Оживилась единственный раз, когда ведущий в очередной раз пытался спасти ситуацию:

– Ну-с, пора задуматься о рождении наследника, но нет квартиры. Будет квартира – будет наследник, я правильно понял?

– Да, да, – с надеждой встрепенулась провинциальная птичка. – Именно… Квартира.

«По-хорошему, – думаю я, – дедуле бы на печку да толстую ворчливую бабку рядом: чтобы манной кашей кормила, ноги лопухами обворачивала. Клизмы с ромашкой ставила, валенки грела… А ему вот отдувайся, таскайся по шоу. Соответствуй званию престарелого мачо, сердцееда и ловеласа. Отчего, отчего люди добровольно устраивают себе ад?»

Тренинг ведёт Мэтр. На переносице тонкие золотые очки с небесно-голубыми стёклами а-ля Дракула. Чистый, мощный сократовский лоб. Платиновая грива ухоженных, тщательно расчёсанных волос.

В первый день занятий, знакомясь, слегка учтиво поклонился: «Моя фамилия Роот. Так что я просто обязан полюбить (взгляд мельком в список) курсанток со съедобными фамилиями: Пирогову и Кашину. А они, соответственно, должны меня побаиваться. Избегать оставаться со мной наедине». Аудитория сдержанно посмеялась.

Моя фамилия Кашина. Сейчас Роот читает мой комментарий и едва заметно усмехается. Расходящиеся от уголков глаз и губ ломкие белые лучики рассекают золотистую загорелую кожу. Голос бархатистый, обволакивающий. Мы все в него влюблены. Не смотрим – а созерцаем, не слушаем – а внимаем.

Когда он проходит или склоняется… Тысяча чертей, как от него сексуально, мужественно пахнет! У психологинь сами собой томно закрываются глазки, полуоткрываются ротики, вздымаются под кофточками грудки, поджимаются животики.

Это нечестно, просто аромагипноз какой-то! Сейчас он может взять любую из нас, и любая почёт за счастье. Ослепнув, спотыкаясь, пойдёт за ним и отдастся на первой скамье, как прекрасная Люси – Дракуле. В перерыве девчонки спорят, с феромонами ли его туалетная вода и табак.

Какая разница. Я беру ручку, которую брал он, внося правки в мои записи. И весь оставшийся день, как девчонка, тайком нюхаю пальцы, воображая самые бесстыдные вещи.

Невероятно: всё чаще ловлю на себе его заинтересованные, подбадривающие, ласкающие – да, да! – взгляды. Он присматривается ко мне. Он называет меня лучшей ученицей и вызывает «к доске» чаще других.

Подкрепляет улыбку едва уловимым прикосновением к локтю или кисти. Когда, ответив, я сажусь, он легко подавливает на моё плечо. Физический контакт – первый признак симпатии и расположения!

– Вы далеко живёте? Подвезти?

Просторный кожаный салон пропитан тем же изумительным, божественным запахом…

Мэри, полюбила ты на беду, Мэри. Мэри, трудно ангелом быть в аду, Мэри.

– Ад! Жизнь превратилась в ад, день – в ночь. Поверите, утром глаза открою – жить не хочется. Сын… Всю жизнь, все силы и соки – в него. Одна поднимала. Хорошие мужики сватались – всем отказала. Мужа-то себе я найду, а отца сыну? Классная руководительница ахала: «Пятьдесят лет в школе, но чтобы такой мальчик… Исключительный мальчик!» По результатам ЕГЭ – в любой вуз с распростёртыми.

Перед отъездом в Москву говорит: «Мама, тебе трудно. Отдыхай (В этом месте клиентка достаёт платок и рыдает горько, безутешно, с подвоем, как по мёртвому). А я, говорит, подкоплю денег, поработаю месяц на стройке. Господи, знать бы, поперёк легла: только через мой труп! Там, на стройке и снюхались… с этой.

Муж о жене узнаёт последним, мать о сыне – когда уж все вокруг шепчутся.

Где он, а где она. Старше его на восемь лет. Штукатур-маляр. За плечами огонь, вода и медные трубы. Двое детей, мальчишки-хулиганы, и ещё одного срочно заделала: говорит, от сына, а там поди проверь. Живёт в бараке.

Все говорят: приворожила она его. И сын уже подал документы на заочное! Медалист!

Он мне потом: «Расстраивать, говорит, мама, не хотел. И предвидел твою реакцию». А какую реакцию он хотел?!

Слушал меня пятнадцать минут, что я об этой шалаве думаю. Что квартира и дача, слава Богу, приватизированы на мне, и пусть она свою алчную пасть не разевает. Ни благословения, ни прописки, ни квартиры – ни ей, ни её байстрючатам.

Что он ещё наплачется с мальчишками, дай срок. Это же волчата. Всегда в лес, то есть на родного отца, будут смотреть. Да её за спиной «давалкой» зовут…

Побелел весь, покидал по мелочи в дорожную сумку. «Я, говорит, не позволю говорить о ней и о детях в таком тоне!» И ушёл в барак! Дозвониться не могу: внёс в чёрный список. Самого родного человека – мать – записал в злейшие враги. Как жить?!»

У женщины вместо лица – страдальчески сморщенный, залитый слезами комок мышц и кожи. Не глаза – а страшные выжженные впадины.

– Ну, давайте начнём с того, что всё не так уж плохо, – задушевно начинаю я. – Слава Богу, все живы-здоровы: и вы, и ваш сын. Так?

Она оторопевает, вдумывается, переваривает в мои слова. Смотрит угрюмо, недоверчиво, даже враждебно:

– Что вы зубы заговариваете, в сторону уводите? Небось, по-другому бы запели, будь у вас единственный сын…

– Есть. Единственный.

– А сами-то? Как бы вы повели себя… Случись такой горе?

– Боюсь, у меня такое горе исключено.

– Вот видите, – обиженно поджимает губы. – Сумели воспитать сынка, как надо. Хорошо вам добренькой быть, со стороны великодушничать.

Клиентке хочется сварливо добавить: «Умничать да советовать». Но ведь она пришла в центр именно за профессиональным советом.

Она завидует мне, как Маша завидует моему умению носить украшения. О зависть: чёрный, смертный грех, причина разбоев, войн, предательств, убийств. О зависть: невольный двигатель прогресса! Человек позавидовал солнцу, катящемуся по небу – и придумал колесо. Позавидовал птице – и стал летать.

А Машу гнетёт мысль о собственной ущербности. Она боится всего. Однажды просидела на железнодорожном вокзале двое суток. Её поезд должен был тронуться через пять минут. Билеты в кассе были в наличии, и ей бы без разговоров продали на отходящий… Но к окошку змеилась огромная очередь на другие направления, и она испугалась.

Представила, как будет пробиваться и лепетать:

– Пожалуйста… Опаздываю…

А красные потные лица будут оборачиваться, пыхать ЗмейГорынычевым огнём:

– Все опаздывают!

– У меня поезд отходит…

– У всех поезд отходит!

– Тут с детьми стоят, а она, ишь… наг-лая!

– И не говорите. Нахальство – второе счастье!

– Такие они нынче. В глаза плюнь – божья роса.

Маша проиграла в уме эту сцену пассажирского единения и негодования, прокрутила диалог… И втянула голову в толстые плечи и села ждать следующего поезда. Который проходил только через двое суток.

Двое суток она таращила красные от бессонницы глаза, мысленно проклинала себя, била по щекам, обзывала «тряпкой». Но знала: случись снова пробиваться сквозь очередь – она предпочтёт ещё двое суток, месяц, год маяться на твёрдой вокзальной скамейке.

Маша не знает, кому больше не повезло. Душе ли, что она попала в её вечно съёженное от страха тело? Или телу, которому досталась такая слабая душа?

Маша совершенно не приспособлена к жизни. За всё ей приходится платить самую высокую цену.

Все вокруг как-то крутятся, знакомятся, общаются. Достают. Путёвку по квоте в санаторий. Липовый бюллетень. Липовую научную степень. Непыльную должность. Льготную пенсию. У всех везде мохнатая лапа. Со всеми вась-вась. Потом хвастаются друг перед дружкой. Умеют люди!

И только она, Маша, с тяжело обвисшими руками, дура дуррой. уныло торчит на чужом празднике жизни.

Ту же землянику, сорт «Фестивальный», Маша купила втридорога на рынке. А у соседки муж с работы из цеховых теплиц притащил земляничные отростки.

Перед Новым Годом только она, Маша, плетётся на ёлочный базар, и ей достаётся облезлая не кондиция. Соседи уезжают в сумерках в лесок и, подмигивая, достают из багажников пушистые ёлочки.

– Маша, да Бог с вами! Вы умные книжки читаете, канал «Культура» по телевизору смотрите. Статьи в научный журнал пишете. У них свои приоритеты, у вас свои. Не завидуйте им. А с ёлочками попадутся полиции и лесникам: получат своё.

– Не попадутся. Они рисковые, удачливые. И у них с полицией и с лесниками вась-вась, – вздыхает она, тиская носовой платочек.

Ночью я включаю лампу и торопливо записываю в блокнот мысли, которые завтра скажу в ходе беседы.

В ночном эпистолярном творчестве я уподобляюсь своей клиентке, писательнице, которая сочиняет эротические романы. Во время секса с мужем она вдруг хватает диктофон (всегда рядом на тумбочке) и наговаривает на него только что пришедшее на ум горяченькое сравнение. После возвращается к процессу, как ни в чём не бывало.

Но снова, внезапно вдохновлённая, в самый неподходящий момент соскакивает и запечатлевает свежее ощущение на плёнке. Так творится нетленка, а вы думали? Издержки профессии, Муза капризна и приходит когда хочет.

Муж писательницы не хочет присутствия каких-то Муз в постели и секса втроём. Он, мягко говоря, не доволен и хочет подать на развод.

У меня мужа нет. Я переползаю через свёрнутый валик одеяла (имитация живого тела рядом: всё не одна). Я могу хоть всю ночь записывать посещающие меня гениальные мысли.

«Маше: купить триммер. Обкашивать пырей, получится газончик – пальчики оближет. Или засеять клевером – будет розовая душистая полянка».

Маша оказалась крепким орешком. Как из матрёшки, из неё вылезает следующая фобия. Она смотрит не только «Культуру», но и канал, где пугают войнами и катастрофами. Впечатлительная Маша рисует страшные картины.

Вот к Земле приближается астероид. Нет, надвигается гигантское цунами. Люди закидывают в автомобили барахло и детишек, мчатся в безопасное место, на десять километров над уровнем моря.

Или штурмуют кассы. Вась-вась – перемигнулись с кассиршами, с проводниками – и билет в кармане. И только у Маши нет мужа-водителя, нет авто, нет знакомых кассиров и умения достать заветный билет. Билет стоимостью в жизнь.

Ей снится один и тот же кошмар. Она стоит на пустынной городской площади, среди гонимого ветров мусора. Все прыткие, хваткие спаслись, успели, подкупили, отпихнули, пролезли по чужим головам, запрыгнули в последний вагон. Успели!

Одна Маша, коченея от ужаса, обречённо и беспомощно наблюдает за надвигающейся катастрофой. За океанской волной, высотой в одиннадцатиэтажный дом. За стремительно растущим в небе огненным шаром. Слыша рёв приближающегося вепря Калидонского, или ещё какой-нибудь неописуемый ужас.

На следующий сеанс Маша приходит, загадочно, туманно улыбаясь. Она даже робко светится, Маша. Её тоже осенило: да, судьба не допустила слабых и неприспособленных на последний автобус. А на самом деле этим спасла их!

У природы и Бога есть весы (объясняет Маша). Смешна тщета людей, наивно воображающих, что ухватили судьбу за усы. На земле предусмотрено место для сильных и слабых. Для травоядных и хищников. Для Маши и её соседки. Природа разумно регулирует численность тех и других.

Так вот (доверчиво сияет Маша), где гарантия, что автобус с шустрыми, наглыми и локастыми – не упадёт с обрыва, а поезд не сойдёт с рельс? Что самолёт, на который Маша не успела взять билет – не разобьётся? Что учёные не ошиблись в расчётах, и астероид не рухнет именно на ту безопасную пещеру, куда набились удачливые счастливчики? Как говорится, ещё неизвестно, кому повезло. Ведь правда, да? Правда?!

Маша с надеждой заглядывает в моё лицо. Она – большое дитя, заблудившееся в непонятном, жестоком и хитром взрослом мире. Огорчившееся и решившее наказать, отомстить ему хотя бы в мыслях. Наивный ребёнок, который шлёпает слабыми ручонками по взрослой ноге и приговаривает: «Вот тебе! Вот тебе!».

Маша – страшный человек. Хорошо, что у безвольных людей нет власти осуществлять их желания.

В квартире уютно пахнет свежим кофе и сырниками, с пылу-с жару. Они у сына получаются пышными, идеально круглыми и оранжевыми как солнышки, в конопушках изюма. По просторной кухне бесшумно катится импортная коляска, два солнца блестят в мелькающих серебристых спицах.

Сыну удобно ужинать, развернув коляску к столу в три четверти, почти уложив голову на подлокотник, на подушечку. С прекрасного высокого лба спадают, рассыпаются зачёсанные назад густейшие, тяжёлые платиновые волосы. Надеюсь, больше он ничем не похож на отца.

…Через полгода Мэтр увлёкся другой женщиной. О нашем сыне я сказала, когда в выпускном классе мальчику поставили диагноз: аутосомно-рецессивное нервно-мышечное заболевание. Я подумала, что именно сейчас сыну очень поможет присутствие родного мужчины в его жизни. Хотя бы периодическое, фрагментарное. Тем более, Мэтр к тому времени развёлся и снова был свободен.

Когда узнал о существовании сына и его болезни, страшно перепугался. Я в жизни не видела, чтобы кто-то так пугался, тем более он: всегда невозмутимый, мудрый, сильный, уверенный. Психолог с большой буквы. Он просто позеленел, челюсть тряслась, губы прыгали.

Он пробормотал, что не отказывается от алиментов. Разумеется, после анализа ДНК.

– Вопросов больше нет, – сказала я.

– Как там наша Большая Мэри? Наблюдаются подвижки? – сын в курсе Машиной истории. Я, в свою очередь, интересуюсь его айтишными делами. Ничего в них не понимаю, но деятельно изображаю понимание: цокаю языком, качаю головой, удивляюсь. У сына два высших технических образования, сейчас дистанционно получает третье, психологическое.

Вот из кого получится настоящий специалист – не то что я, психолог-скороспелка с двухмесячным курсом переквалификации.

Если бы электронные письма были бумажными – он получал бы их мешками со всего света. Его любит весь мир, от Европы до Австралии, и я его немножечко ревную.

На днях прилетает его девушка. Здоровая, красивая, хочет навсегда связать судьбу с сыном. Обвенчаться, родить ему малыша. Двух малышей. Господи, какие письма она ему пишет.

Наша гостья убёждённая вегетарианка, и рано утром я отправляюсь в частный сектор за творогом, свежей зеленью и овощами.

Домики прячутся за нарядными, добротными изгородями, из кирпича, из яркого гофрированного железа. Среди них заплаткой чернеет старенький деревянный забор в зарослях сирени и акации. В глубине двора стоят две искривлённые дуплистые берёзы.

Мне кажется, или я слышу ритмичный скрип качелей? Вижу поверх забора крепко вцепившиеся в верёвки полные руки. Вздувается и опадает купол сарафана. Взметаются в небо стыдливо поджатые, толстые голые, красные от утреннего холода коленки. То появляется, то исчезает запрокинутое, зажмуренное от счастья Машино лицо.

«Мэри, хватит плакать! Жизнь такая штука, Мэри!».

В углу виден лёгкий плетёный переносной загон. Под сеткой соседские кролики энергично – аж прозрачные малиновые уши шевелятся и ходят желваки – хрумкают Машин жирный сорняк. В других углах трава уже «подстрижена» кроличьими зубами догола. Каждое утро приходят соседка с мужем и перетаскивают загон с кроликами на новый кусочек свежей травы.

Маша так самозабвенно мурлычет старомодную песенку… Так лихо, вкусно качается. Хочется толкнуть калитку и бросить пакеты на розово-дымчатую – будто закатное облачко с неба спустилось! – клеверную лужайку.

«Маша, чур, я после вас!».

Но мне некогда. Я ещё смотрю некоторое время и иду дальше. За творогом и зеленью.