Ах вернисаж, ах вернисаж!

В каждом магазине она непременно, со сдержанным достоинством уточнит:

— О, я живу далеко… За океаном. Выбираю с собой подарки сыну, невестке, внукам, друзьям… Предложите мне что-нибудь… Что-нибудь достойное. На складе посмотрите. Ну, вы понимаете… Чтобы не тащить за океан ерунду. О, там этих тряпок в тысячу раз больше, и дешевле. Но ведь нельзя без подарка.

Иногда она спохватывается и подпускает акцент, хотя уехала всего два года назад. Говорит: не «шопинг», а «шапинг». Не «колледж», а «каллэдж». Иногда будто не может подобрать русское слово и щёлкает пальцами, ища синоним: «Как это… забыла». Иногда подкрепляет речь очаровательно-растерянными грациозными жестами, как иностранка.

— За океаном — это где? — вежливо интересуются продавщицы.

— В Новой Зеландии, — роняет она и, вскинув брови, строго всматривается в собеседника: каков произведён эффект.

На выходе из магазина вполголоса мне деликатно сообщает: «У нас вон та кассирша лишилась бы работы в один момент. Лицо угрюмое, на вопросы буркает под нос».

— Здравствуйте! — спешат к нам девочки в каждом отделе ЦУМа. — Вам помочь? Что-то подсказать?

Почти все выпускницы местных вузов и училищ. Работы по специальности нет, рады хоть этой, пустой и копеечной. Каждой нужно продать в месяц товара на энную сумму — иначе уволят. А какие там продажи: город бедный, заводы закрылись, школы и садики сокращаются.

Но девочки стараются, памятуют наказ хозяйки: «Не стойте истуканами. Работайте, работайте с клиентом». Они и работают, радостно улыбаются с порога: «Здравствуйте!»

Моя новозеландка недоумённо, близоруко, великосветски щурится:

— Здрасьте-здрасьте. Что-то я вас не припомню. Мы раньше виделись?

— Мы незнакомы, но наш магазин рад каждому покупателю, — щебечет юная продавщица. Гостья разочарованно хмыкает: надо же, и в этот медвежий угол приходит цивилизованный сервис.

Впрочем, тотчас находит повод для раздражения. Брезгливо копаясь в корзине с уценённой одеждой, принижает голос ровно настолько, чтобы продавщицы слышали:

— Господи, ну и цены! А скидки?! Вот у нас это скидки: сразу в три раза. А это не скидки, а насмешка: на сто, на двести рублей. Убожество какое!

Небрежно перебросав вешалки с платьями на низеньком контейнере, осведомляется:

— Это распродажа? Сэлл оут?

— Почему распродажа? Одежда только из Польши. Обратите внимание на качество, — не выдерживает хозяйка, которую вызвали обслужить важную гостью. Гостья хлопает ресницами:

— Вы что, сразу и обиделись? Просто там, откуда я приехала, на этом месте в углу при входе обычно выставляют распродажу… Уж спросить нельзя, — впрочем, она, кажется, довольна, что хоть кого-то вывела из себя, поддела. Шепчет: — Ишь. Оби-иделась она. Попробовала бы там обидеться. Быстро бы прогорела со своим бизнесом.

За тот месяц, что здесь живёт, она построила на раз-два всех продавщиц в местном супермаркете. Если к кассе перед нами стоит три человека, приходит в неистовство:

— Безобразие! Где эти бездельницы? Ваша задача обслуживать покупателей. Покупатель для продавца, а не наоборот. Где ваш мэнэджэр? Дайте мне немедленно телефон управляющего!

Теперь, едва она входит в магазин, даже старшие по залу бросают выкладки товара, оформление ценников и накладных, и в панике несутся открывать персональную кассу для грозной ВИП- покупательницы…

Не знаю, может с ними так и надо? Но мне жаль девочек. Им самим не сладко. Кроме того, я бывала в заграничных магазинах. Поверьте, в них и народу на пробивание покупок стоит порой больше трёх, и все спокойны и терпеливы. Не возмущаются, если кассир с непонятливой старушкой возится по пять минут. И в кафе официантки далеко не всегда светятся и лучатся, бывают усталыми и раздражёнными: живые люди…

Кстати, к соседке недавно приезжала невестка-американка. Всегда рот до ушей, всему умилялась и всему страшно изумлялась. Копала картошку и каждый раз приходила в бурный восторг, вытаскивая куст, увешанный клубнями: о том оповещал визг на весь огород. Она их до того только мытыми, в сеточке в супермаркете видела.

И даже горюшко наше — ямы на дорогах — воспринимала как необходимое экзотическое чудо, с вытаращенными глазами, взвизгами и хохотом: «О, мой бог!»

Я спрашиваю новозеландку:

— А ты не можешь без комментариев?

— Не могу! — вспыхивает она. — Если бы ты видела, как там у нас ! Небо и земля!

Хочется по-детски огрызнуться:

— Ну и сидела бы там!

Но она не сидит, а рвётся сюда. Потому что здесь берёзки, низенькие тучки, серенькое, как несвежая простынка, небо, милая пасмурная погодка. Здесь всюду русская речь, в которую погружаешься и расслабляешься, как в тёплой ванне.

И здесь живут давние и верные почитатели её художественного таланта. Она пишет картины: те самые берёзки, тучки, закаты. Бревенчатые избы, заборы, увенчанные стеклянными банками. Завалинки и калитки, старух на завалинках.

За океаном они никому не интересны. Ну, придут на маленький домашний вернисаж русская, украинская и еврейская старушки-иммигрантки.

Дежурно похвалят картины, соскучатся. Едва дождутся кофе и яблочного штруделя, и быстро с творческой темы съедут на невероятные, просто невероятные успехи собственных детей и внуков. И она тоже будет, тайно зевая, поддакивать и посматривать на часики. Разве это вернисаж?

Другое дело здесь, в родном городе. В душе она не реализовавшаяся артистка. Каждый свой приезд обставляет шумно, масштабно, грандиозно, из ряда вон, как Событие Года.

На уши поставлена вся творческая интеллигенция города. Оббеганы и обзвонены газеты и телевидение, все культурные учреждения. Задействованы лучшие местные актёры, чтецы, певцы и музыканты. Выбита бесплатная аренда самого большого зала в ДК. Пущены в ход обаяние и лесть, милые сувениры, намёки на фуршет с водочкой и красной рыбкой.

Естественно, она не может перевезти сюда тяжёлые картины для экспозиции. Они сфотографированы и умещаются на маленькой флэшке. Они будут сменять друг друга на большом экране на сцене, под музыкальное и речевое сопровождение. Ведущая по бумажке станет вызывать в строгой очерёдности зрителей: возносить, славословить, восторгаться, осыпать комплиментами.

Художница вылавливает по всему городу знакомых, полузнакомых и едва знакомых. Задушевно берёт маленькой мягкой, но цепкой лапкой за рукав, снизу вверх заглядывает в лицо. Тревожно напоминает:

— Общие слова мне не нужны. Конкретно по каждой картине, плиз. Вот эта берёзка, которая символизирует то-то и то-то… Эта калитка, которая выражает… Кувшин на заборе, олицетворяющий… Андэстэнд? Я тут написала, пожалуйста, выучите наизусть. Я не люблю, когда по бумажке…

Добившись обещаний детально «похвалить» картины, отворачивается и закатывает глаза. Ах, с каким неблагодарным, сырым, грубым материалом приходится работать ради высокого искусства. Сырой и грубый материал — это публика. Но ей, как солнце цветку, каждый час, каждую минуту необходимо подтверждение её таланта.

— Ах, ну право! — кокетничает она. — Так и уж гениально? Я умоляю: мне не надо лести, говорите только правду. Я художник, я привыкла к отрицанию, непониманию… К мелким подкалываниям, творческой зависти… Сорри.

Бывает, критик поддастся на провокацию и действительно посмеет робко усомниться в какой-нибудь картине, выразиться о ней не в самых высокопарных, восклицательных выражениях. Её лицо мгновенно каменеет, мертвеет, чернеет даже. С этой минуты для неё нет врага хуже, чем несчастный критик. Который мог бы держать своё мнение при себе, глубоко засунув его в одно место.

У меня есть кузина, которая проводит юбилеи следующим образом. Поднимается на подиум в зале ресторана, и тамада приглашает всех знакомых и родственников с подарками на сцену. Хлопает в ладоши: «Все, все сюда, непременно все! С подарочками! Никто не забывает подарочков! Никого за столиками не остаётся!»

Каждый — кто бойко, кто скомкано — превозносит виновницу торжества до небес, награждает разнообразными восторженными эпитетами. С выражением зачитывает из глянцевых открыток длинные поздравительные шедевры:

Пунцовая от удовольствия юбилярша сидит на стуле. К ней тянется, топчется, переминается очередь из поздравителей. Прижимают и тискают подарки, коробки, конвертики с деньгами седые, старше именинницы, дядюшки и тётушки, дедушки и бабушки. Церемония растягивается на час и больше. Тамада зорко следит, чтобы ни один дезертир не улизнул со сцены.

Похоже на дрессированных собачек. По команде: «Ап!» — они перевёртываются через спинку, на задних лапках исполняют польку-бабочку, прыгают через кольцо. Исполнив номер, получают свой кусочек сахару, в виде поощрительной, снисходительной улыбки и поцелуя влажными, липкими морковными губами. И с облегчением маленьким стадом убегают за кулисы.

Примерно так и здесь. Какой грандиозный успех! Зрителей полный зал, пришлось ставить стулья в дверях и проходе.

Перед поездкой она читала в интернете газеты, смотрела телевизор и сильно побаивалась. А ну-ка, на волне патриотизма скажут: «Уехала — ну и на здоровье. Чего здесь позабыла?». Но оказалось, здесь по-прежнему все такие родные, милые, простые. Так трогательно, наивно и искренно расспрашивают, как там за океаном…

Я понимаю милую художницу. Ей, как воздух, необходимы эти приезды, встречи, восторги. Сильно преувеличенные, как всегда бывает на презентациях. (Великолепно! Потрясающе! Гениально!). Каждый оратор разливается соловьём, старается превзойти предыдущего в похвалах — хотя, кажется, превосходить уже некуда, и истощились, и кончились восклицательные эпитеты, и пересохли языки, и выступления напоминают шипение и скрип заезженной пластинки.

Но она не замечает фальши. Она подпитывается, подзаряжается, поворачивается тем и этим бочком, как кошечка на солнце. Жмурится и наслаждается всеобщим благожелательным вниманием. Она воображает себя упавшей звездой: вспыхнувшей, мелькнувшей, озарившей серые будни соотечественников.

Вращается, блистает, купается в лучах славы и любви. Но схлынула эйфория, затихли речи, погасли люстры, задёрнут экран. Съедены дешёвые торты и выпито сторублёвое шампанское. Зрительницы, в основном её ровесницы, ещё здесь, прощаясь, целуют и обнимают виновницу торжества. А мыслями уже в насущных заботах предстоящего дня. Все возвращаются домой, и только она уезжает на ПМЖ.

Дочь и зять молодые, легко вписались в тамошнюю жизнь. Дочка выразилась предельно ясно: «Родина там, где тепло заднице». Внуки, рождённые за океаном: светлоглазые, с копнами выгоревших волос — они уже готовые новозеландцы.

И только она, уехав, звонит и звонит, плачет и плачет в телефон. Выплакавшись, крепко высморкавшись, каждый раз берёт с меня страшную, страшную, страшную клятву (иначе меня покарает Бог), что я никому в нашем городе не расскажу о её одиночестве и тоске. Там, за океаном.

Звезда не имеет права тосковать. Тоска постыдна и унизительна — это признак того, что человек не состоялся, не сделал карьеры, что он не успешен, что слабак. В конце концов, посети личного психоаналитика, прими антидепрессант — и не разводи сырость, не порть окружающим настроения.

— Пока, — говорю я. — Давай не хандри. Твори, пиши новые картины.

— Этим и живу. Только умоляю, помнишь наш уговор? Нашим об этом никому. Всем говори, что у меня всё замечательно, всё прекрасно, всё о кей…

 

Праздник без тамады

— Праздник без тамады? Ну, не знаю…

Я представила, как на другом конце провода родственница поджала губы. Типа, ну что с неё взять, всё не как у людей.

— Давай, — предложила, — я поговорю с Ниной Ефановной из бухгалтерии. Компанейская баба, занимается проведением вечеров по совместительству. И берёт недорого.

Вот, вот. Жизнерадостная шумная тётенька будет весь вечер терроризировать гостей: ни поговорить, ни расслабиться. Разбитый микрофон будет издавать визжащие звуки, как кастрюлей по плите, после неделю в ушах звенит. При этом, не дай Бог, окажется, что ведущая играет на музыкальном инструменте и считает себя обладательницей чарующего голоса. Пиши пропало.

А эти выуженные из интернета пошленькие игры, фанты, конкурсы, розыгрыши, сценки… Каждому гостю раздаются листочки с аббревиатурами: ВВС, СССР, МВФ и пр. Задача: подобрать лестные эпитеты для именинницы. ВВС — великолепная, весёлая, сияющая. СССР — солнцеподобная(!), сладкая, сапфир души моей…

Не уложились в одно слово? Налить виновникам штрафную! И снова: МВФ- милая, великолепная… Как, «великолепная» было уже?! Штрафную за повтор!

Потом, когда присутствующие проштрафятся, разогреются, порозовеют и ослабят галстуки и молнии на брюках юбках), можно перейти к более рискованным пунктам.

Вывести даму на танцевальный пятачок, заколоть со всех сторон прищепками (в интимных местах приветствуется). Мужчины с завязанными глазами обирают прищепки. Хохот, писк, дама бьёт по шаловливым ручонкам кавалеров… Прелесть как весело, особенно мужу дамы. Или объявить танец: чтобы пары не уронили зажатые между телами теннисные мячики. Кто уронит — штрафную!

Или вот ещё: присутствующие делятся на группы по половому признаку, садятся на стулья паровозиком. Тамада задаёт игривые вопросы. Дамы, отвечая, давят на «кнопки» — носы кавалеров. Те соответственно издают звуки: «дзинь-дзинь», или «ку-ку», или «пук-пук»… Главное — не повторяться. Все покатываются от смеха, вечер пролетает как одна минута…

Мы пойдём другим путём. Моим тамадой будет музыка. Сын-студент, морщась от омерзения (признаёт только рок), записал по моему заказу аж три диска, под завязку. Нейтрал, танцевальный винегрет, застольные песни.

Итак. Гостей встречает приятная ненавязчивая, приглушённая музыка, не более чем фон для общения. Под неё можно есть, пить, переговариваться, произносить тосты и вручать подарки. Танцевальные мелодии я хоть и назвала винегретом, на самом деле тщательно их отсортировала. Эти будут звучать уместнее в начале, эти — в конце. Быстрые, «прыгательные» чередуются с медленными, плавными: чтобы танцующие после африканских прыжков могли придти в себя, отдышаться, обмахнуться, остыть.

Подобрала самый разный ассортимент, учитывая вкусы и возраст приглашённых. От дореволюционных вальсов до ностальгических мелодий конца прошлого века. От танго тридцатых до современных отечественных и зарубежных эстрадных хитов. Для гостей в возрасте — цыганочка, Кадышева, Верка Сердючка.

С застольными песнями тоже всё понятно. Когда гости дойдут до кондиции, расчувствуются, и душа потребует песен — кто-то застесняется петь, у кого-то медведь на ухе потоптался. А любимым исполнителям с удовольствием подпоют все — караоке не надо.

— И ты за счёт музыки думаешь выезжать семь часов? С гостями, многие из которых в первый раз видят друг друга? Ну-ну, — глубокомысленно напутствовала родственница. В смысле, не желаешь слушать умных людей, пеняй на себя.

Я положила трубку и снова взялась за листок с расчётами. Вообще-то все большие и малые даты мы отмечаем дома: места хватает. Ужин обходится в пять раз дешевле, в десять раз — вкуснее, и в пятнадцать — здоровее, чем в общепите.

Но именинницей себя точно не почувствуешь. Сядешь в проходе с краешка стола и, как бобик, будешь вскакивать каждую минуту: принесли не ту тарелку, включили не ту конфорку, в суматохе сунули торт в микроволновку. Из пакета с замаринованным мясом торчит хвост кота… Не то, что вы подумали: он туда забрался, жрёт мясо и урчит от жадности.

А ночью в раковине гора посуды, а утром грандиозная уборка… Благодарю покорно, пускай будет общепит. Итак, следующий пункт — заказ блюд. Как это бывает обычно: на столах выставляют по пять видов эффектных недорогих салатов, бутерброды, канапе, нарезки, закуски…

Пока гости осматриваются, здороваются, рассаживаются, пока то да сё — всё это великолепие машинально пробуется, отщипывается, отламывается и исчезает незаметно само собой.

Когда подходит очередь горячих блюд, гости уже хлопают осовелыми сытенькими глазёнками, незаметно слегка распускают «молнии» на юбках и брюках и отодвигаются от столов, чтобы удобнее уложить на коленях набитые пузики. Какие там танцы.

Я поломаю стереотипы. Я — против гиподинамии, я — за небольшие европейские порции и здоровое питание. Стол будет ломиться от овощей и фруктов. Рыба — непременно, мясо — диетическое. Никакого холестерина в виде икры, копчёностей и картошки фри со свининой под майонезом. Стол выйдет значительно дороже, но здоровье того стоит. Потом сами спасибо скажут.

И вот сижу с девочкой-менеджером ресторана и растерянно листаю меню. Ресторан не санаторий, сказали мне, не специализируется на диетпитании. Порции стандартные, никто из-за меня раскладку пересматривать не будет. И вообще, раз я арендую банкетный зал, обязана заказать на каждого гостя блюд на сумму не меньше тысячи рублей. Из рыбного только филе лосося (скользящий взгляд по моему плащу и сапогам)… Дорого, потянете ли?

В результате, укладываясь в тысячерублёвый лимит, я заказываю: те самые пять видов салатов, нарезку из ядовито-розовых от нитрита ветчины, балыка и салями. Сдобные тарталетки в форме сердечек с красной икрой и громадным количеством пышно взбитого сливочного (сплошной холестерин!) масла. Сытный жульен с грибами и жирной курицей, свиные эскалопы, величиной с подошву, под майонезом… Что отстояла из здорового питания, так это свежую капусту с клюквой и овощной гарнир, оказавшийся впоследствии горсткой консервированных горошка, кукурузы и зелёной фасоли.

Ну ничего, зато у меня есть классные диски!

А за неделю до мероприятия муж попадает в больницу. Отменять праздник? Поздно: гости начинают съезжаться, ресторан потребует неустойку… Из Ижевска звонят с работы:

— Из-за тебя скомкали личные субботние планы. Значит, завтра к шести?

Язык не поворачивается сказать: «Вечера не будет». — «Конечно, жду».

«Шеф, всё пропало, всё пропало!!»

Помните рвущего на себе волосы и заламывающего руки Миронова? Нет, я не закатила истерики, когда ресторанный проигрыватель при запуске моих дисков снова и снова равнодушно высвечивал: «Ноу плэй».

Я только и сказала: «Провален вечер», — таким тоном, что девочка-менеджер тихо исчезла. Буквально испарилась, растаяла, вот только была здесь — и нет её.

Это она неделю назад горячо уверяла меня, что на их дивидишнике идут все RV-диски, сколько вечеров ни проводили — ни одного нарекания. Это потом мы обнаружим полтумбочки ресторанных дисков с пометками «не пошёл» и «не играет».

Все расселись. Произнесены дежурные приветствия, подняты первые бокалы. Гости деликатно ковыряются вилочками в креманках. Перезнакомила их друг с другом. Встали, «испекли» вокруг меня каравай, кого хочешь выбирай — и снова скромненько за столы.

Девочки из редакции с округлившимися глазами рассказали, как добирались: конец весны называется, метель стоит белой стеной. Встречных машин даже с зажжёнными фарами не видно. Двести километров дороги-серпантина, страху натерпелись… Гости вежливо поахали.

С тоской не досчитываюсь за столом двух ближайших подруг, на которых возлагала некоторые надежды: ну там провернуть пару игр, конкурсов, будь они неладны. Два прихлопа — три притопа, бег в мешках, прищепки, носики-кнопки… Ау, тамада, где ты?

В эту отчаянную минуту в дверях показывается… мой родненький домашний компьютер в полной комплектации: включая монитор, колонки и добела стёртую моей мозолистой рукой клавиатуру, даже «мышку» с ковриком. Всё это, отдуваясь, несёт редакционный водитель. Потом появляется муж Серёжа в тренировочном костюме, которому (мужу) и принадлежала идея с компьютером. Следом — возбуждённые, смеющиеся подруги — это они отпросили Серёжу у дежурного врача на три часика.

Уже через минуту первые пары плывут под «Изадору» и «Манчестер и Ливерпуль» в исполнении женственной Мари Лафорет. Потом гости зажигают под Тома Джонса и Любу Успенскую. Потом кавалеры смело вертят дам в «Кумпарсите» и «Памяти цветов»… Вечер покатился, как по смазанным рельсам. То и дело подходит кто-нибудь из гостей и заговорщицки просит скинуть музычку и на его диск. Триумф, триумф!

Ну а я пока могу с чистой совестью передохнуть и подумать о чём-нибудь приятном. Например, о том, что у издания, куда я пишу, и у меня юбилеи в один год!

Газета появилась в моей жизни три с половиной года назад во времена, которые бывали и получше: я разводилась с мужем, с которым прожила двадцать лет. Сын находился в самом подходящем для родительских разборок возрасте — пятнадцать лет. В знак протеста выкидывал такое — не приведи бог. Обвешался килограммами железа, отрастил лохмы, вырядился в чёрный балахон и берцы. Сочинял на синтезаторе музыку, под которую охотно солировала под окном наша овчарка Керри, а также окрестные псы. Сегодня он у меня умница и милый, очень серьёзный и рассудительный молодой человек.

Первой связующей ниточкой с газетой была редактор Виктория. До сих пор в недрах моего захламлённого почтового ящика лежит её первое сообщение, датированное, кажется, ноябрём 2006 года: что газета даёт моим рассказам зелёный свет. Ура, ура! Помню, первые месяцы я некорректно забрасывала Викторию требованиями заблаговременно ставить меня в известность, в каком номере соизволит выйти Его Величество мой рассказ. И она… аккуратно отвечала.

Не знаю более демократичного главного редактора Вадима Ш. Он никогда не поскупится на доброе, ободряющее слово. Он запросто общается с авторами, при этом сверхделикатен: «Художника обидеть может каждый». Если возникает недоразумение, лично терпеливо и обстоятельно на полстраницы объясняет, почему текст отложен в «долгий ящик». Когда я рассказываю о нём знакомым журналистам, они не верят: «В Москве таких не бывает».

Заместитель главного редактора Валентина Т… Героине рубрики «Нежного возраста», маме больного малыша из уральского города, понадобился «розовый» талон на лечение в московской детской клинике. И Валентина посылала письма, уточняла, что за талоны такие, и где находится больница, и когда их выдают, и выдают ли под честное слово, потому что за талоном придётся пойти ей самой…

Да и вообще не встречала более народной и отзывчивой газеты. Эта «последняя из могикан» с современным дизайном, содержанием и стилем, при этом сохранившая лучшие традиции советской периодики. На своих страницах, как за гостеприимным круглым столом под уютным тёплым абажуром, она собирает читателей разорванной, раздербаненной страны: из России, Белоруссии, Украины, Киргизии, Казахстана…

Можно вообразить, какие горы писем со всех концов бывшего СССР сюда поступают, какой колоссальный труд выполняют редакторы, корреспонденты, работники отдела писем, корректоры… Какими громадным запасом работоспособности, благожелательности и бесконечного терпения нужно для этого обладать!

Пожалуй, это единственное издание на просторах России, где искренно рады авторам без имени, авторам «с улицы».

Обратите внимание, почти все столичные издания в сносках высокомерно, отталкивающе, сухо отсекают малейшие поползновения пишущей братии: «В электронном виде работы не принимаются… Рукописи не рецензируются и не возвращаются… Редакция в переписку не вступает… Редакция работает только с плановыми авторами…»

Они очертили круг, в основном по национальному признаку, куда давно заказан вход чужакам.

Так и тянет провести аналогию со стервозными тётками-кондукторшами:

— Куда?! Автобус (журнал, газета) вам не резиновый. Вход только для своих. Для белых. Проверенных до седьмого колена.

А вот моя газета резиновая! Здесь вход для всех, здесь все свои: и беленькие, и чёрненькие, и малиновые в крапинку, и серые в полосочку… И это здорово!

 

Сто пять советов, как быть неотразимой

Милые читательницы, не спешите морщить носики и переворачивать страницу. Сейчас вы думаете: только этого не хватало! Мало того, что книжные лотки завалены самоучителями для женщин, желающих покорить мир. Что глянцевые журналы нашпигованы подобной ерундой. Что телевизор талдычит с утра до вечера по всем каналам, как стать прекрасней всех на свете, так ещё «Моя семья» туда же.

Всё перепробовано. Диета? Но в жизни так мало удовольствий, что глупо лишать себя одного из самых доступных и невинных — вкусненько покушать. Разве ходить с несчастной, перекошенной от хронического голода физиономией — лучше?

Кремы, скрабы, лосьоны? Вы вбухивали ползарплаты в баночки и флакончики с косметическими снадобьями, которые обещали из бабы Яги сотворить мисс Вселенную, а толку-то?

Гимнастика с утра? Это перед спринтерским бегом до остановки и давкой в автобусе, перед восьмичасовым рабочим днём и вечерним тасканием десятикилограммовых сумок, перед упоительным полуторачасовым стоянием у плиты и исполнением супружеского долга без скидок на «голова болит»?! Поищите других сумасшедших.

Самомассаж? См. выше. И так далее.

И вообще, не портите настроение хотя бы перед праздником, а?!!

Хорошо, вычёркиваем сто и оставляем пять советов, которые не потребуют никаких… ну ладно, потребуют у вас самую капельку усилий.

И пяти не надо, говорите вы в сердцах, проживём и так? Тогда вот вам зарисовка с натуры.

Промозглое утро, автовокзал. Пожилая контролёрша инструктирует новенькую работницу. Из часто произносимой фразы: «Это не у вас там на зоне» — напрашивается вывод, что прошлое новенькой далеко не безоблачно.

Она дурнушка из дурнушек: несуразная, сутуленькая, длинноносенькая, с неумело выщипанными в нитку бровями. Клеёнчатая курточка, детская шапочка с помпоном, красные, как у гусёнка, лапки. Но, точно магнит, она притягивает взоры окружающих, особенно мужчин. Нет, не своей некрасивостью и бедной одеждой — мало ли таких!

Она напоминает ребёнка, впервые вышедшего в большой мир. Она исподтишка озирается с жадным любопытством, чёрные глазёнки сверкают от удовольствия, нос морщится, губы невольно, сами собой расползаются в улыбке. Свобода! Мужики! Секс!

Она, точно искорка, порхает со своей контролёрской сумкой среди красивых, холеных, наряженных в шубки девушек с кукольными личиками. Девушек, как близнецов, роднит одно: их взгляды пресыщены, брезгливы и высокомерны, глаза мертвы и пусты.

Итак, СОВЕТ ПЕРВЫЙ. Улыбайтесь! Улыбайтесь как можно чаще — и вы окажетесь светлячком среди моря потухших глаз и поджатых губ. Порой это нечеловечески трудно. Усталость, как гиря, давит на плечи, и одно к одному: начальница нарычала, лучшая подруга предала, муж пропил деньги, отложенные на морозильник… Ну, тогда хотя бы выработайте привычку держать уголки рта слегка приподнятыми. Всегда.

СОВЕТ ВТОРОЙ. Спите, как сурок. Высыпайтесь, чего бы вам это ни стоило. Мужчина должен много есть, а женщина — много спать. Выспавшаяся женщина — любая! — всегда хорошенькая. Сами собой начинают блестеть глазки, наливаются румянцем щёчки, и всё представляется не таким уж плохим.

СОВЕТ ТРЕТИЙ. Не спешите никуда и никогда. Вы — королева. Можете себе представить королеву, несущуюся сломя голову за отходящим автобусом? Да пускай себе уходит, гос-споди. Ну, выиграете пять минут, а потеряете гораздо более важное: свою женскую суть. Тайну, которая блоковской дымкой окружала вас, когда вы среди суетящихся, издёрганных особ среднего пола царственно плыли по улице. Заодно подумайте: а не прогуляться ли вам эти несчастные четыре остановки, оно и цвету лица не повредит?

СОВЕТ ЧЕТВЁРТЫЙ. По мере возможности молчите. И всё? И всё. Молчите глубоко, загадочно, снисходительно. Слово — серебро, молчание — золото. Пусть синие чулки хлопочут и громогласно, с жестикуляцией, доказывают мужчинам, кто из них умнее. Вы-то прекрасно знаете ответ, потому и дистанцируетесь от мужчин. Тайна, и ещё раз тайна.

Есть фильм, на протяжении которого героиня не произносит ни одного (!) слова. Это красавица Дуня из пушкинского «Станционного смотрителя». Более женственно сыгранной женской роли я не знаю.

Или вот ещё кинематографический пример. В малоизвестном фильме «Ольга Сергеевна» искушённый молодой человек говорит по телефону с незнакомой девушкой, с целью провести вечерок. И, положив трубку, разочарованно сообщает приятелю:

— Она далеко не красавица.

— Почему ты так решил?

— Красавицы знают себе цену и молчаливы, а эта трещит без умолку…

СОВЕТ ПЯТЫЙ. Смотрите мужчинам в глаза (если, конечно, он не японец, тогда упаси бог). Они, мужчины, это любят.

Не верите? Пожалуйте цитату, автор О. Генри:

«Особа эта… была из той породы женщин, для которых заарканить мужчину легче, чем шевельнуть пальчиком. Всё очень просто. Когда она хотела оплести мужчину, устраивала так, что всякий раз, когда он бросал на неё взгляд, он видел, что она смотрела на него. Вот и всё».

Вот и всё. Это не означает, конечно, что следует махнуть рукой на фигуру, волосы, одежду, косметику и прочее. Да всё равно не махнём. Нравиться мужчинам и соблазнять их всеми способами — это безусловный рефлекс женщины. Кажется, пусть всё валится в тартарары, и небо грозит упасть на землю, но, пока мы, выходя на улицу, особым манером перекидываем шарфик через плечо — мир стоит, мир жив.

Мы, словно лучики света в тёмном царстве, плывём сквозь грязь дворов, и грязь не пристаёт к нашим ногам. Мы движемся сквозь уличные скверные слова, которые бьют по нежным лицам, и слова рассыпаются в пыль.

Простим мужчин, они — слабый пол. Они быстро опускают носы, не выдерживая социальных катаклизмов. Они спиваются, болеют и умирают. Воюют, стреляют друг в друга — и тоже умирают. Идут в бизнес или во власть, зарабатывают инфаркт — и умирают тоже. Несомненно, если произойдёт чудо и Россия выстоит — то только благодаря Женщине.

 

Ломака ужасная

Как точно подмечено: люди похожи на ёжиков. Им холодно и страшно, они жмутся в кучку, чтобы согреться — и при этом колют друг друга. В хаотичном движении, в ежедневном непрестанном соприкосновении, столкновении, пересечении находятся тысячи характеров, привычек, вкусов, предпочтений, настроений. И неизбежны недоразумения, непонимания, обиды…

На днях мне позвонила знакомая милая девушка. Она почти каждый вечер после работы спешит на репетиции в местный народный театр. Играет второстепенные роли милых, трогательных, нелепых подруг главных героинь.

И вот любопытно. Блистающей приме после спектакля не всегда дарят цветы, а нашей характерной актрисе поклонники не дают прохода. Мягкие игрушки, букеты, просьбы дать телефончик — дабы завязать серьёзные отношения… Потому что она идеал жены: хорошенькой, уютной, верной, покорной, держащейся на вторых ролях.

Так вот, о звонке. Весь месяц до этого девушка щебетала, с каким успехом идёт их последняя постановка. Полный аншлаг: билеты раскуплены на три месяца вперёд. Приходится расставлять стулья в проходе, чтобы вместить всех желающих. График гастролей расписан на всё лето, прямо на разрыв… Такой успех, такой успех!

И что спектакль победил в какой-то номинации в зональном конкурсе, и занял какое-то место среди провинциальных театров. Я, как водится, её поздравляла, вежливо, но сдержанно выражала восхищение. Подыгрывала: «Какие молодцы!» Ну, а как прикажете: мне кого-то или чего-то расхваливают, а я храню ледяное молчание?

Хотя я не поклонница данного театра. Вот этот провинциальный эпатаж, чрезмерное форсирование голосов. Так взревут — куда тебе Фросе Бурлаковой, на заднем ряду глохнешь. То есть понятно: на сцене актёр не говорит — а вещает, не ходит — а ступает, не глядит — а лицезрит. Но не так же гротескно!

Потом, эти современные интерпретации. Дона Анна из «Каменного гостя» делает шпагат и стоит на голове, так что всем видны панталоны: по задумке режиссёра, почему-то ветхие и застиранные. У Дона Гуана на голове ржавое ведро, украшенное бусами. Оно то и дело с грохотом скатывается, и все, в том числе командор, бросаются его с визгом ловить.

Ну, не для средних умов: видит режиссёр такими пушкинских героев. А если отсталый туповатый зритель не понимает — его проблемы. Студенткам местного педучилища, например, очень нравится.

И всюду, к месту и не к месту, сверкание голых женских грудей и мужских ягодиц. И из каждой детали прёт школьная художественная самодеятельность.

Но я вежливый, деликатный человек. Воспитанность не позволяет мне высказать свою точку зрения и оскорбить человека, для которого театр — это ВСЁ. Поэтому я мычу, киваю, неопределённо повожу и взмахиваю руками, поддакиваю.

Так вот, значит, эта девушка звонит, заранее радуясь за меня. И, не в силах скрыть восторга, кричит в трубку: «Я знаю, что вам подарить на день рождения! Поход в наш театр! Вы не представляете, каких трудов мне это стоило… И директор терпеть не может, когда проводят своих по блату».

Я задаю осторожный вопрос, в какой именно день намечается культпоход. С тем, чтобы с облегчением и притворным сожалением воскликнуть: «Ах, какая досада! Именно в этот день я чрезвычайно занята и буду находиться от города за триста (нет, лучше за семьсот) километров…»

— Когда скажете! — кричит милая девушка. — Когда вам удобно, на тот день и достану!

Н-да, не отвертишься. Я припёрта к стенке. Видит Бог, я пыталась. Памятую: главное: не ЧТО сказать, а КАК сказать. И начинаю вертеться вьюном:

— Простите, Наташенька. Но… как бы это выразиться… Я была на нескольких премьерах… Я не разделяю… И, как бы помягче… Мне не очень… Ради Бога, не обижайтесь… Не принимайте на свой счёт… Я не в том смысле, что… Ни в коем случае не о вашей… Но я даже не досидела первый акт… Не поймите превратно… Я об общем впечатлении… Разница вкусов… Вы играете превосходно…

Господи, чем я тебя гневлю? Живу тихо, сижу себе в норке, никого не трогаю, никому не мешаю, ни на что не напрашиваюсь. Отчего меня не оставят в покое, а снова и снова вытаскивают, выдёргивают? Заставляют играть в их игры, оправдываться, бормотать, неуклюже извиняться, елозить? Я собираю себя в горстку.

— Одним словом, — твёрдо говорю я. — Большое спасибо, но я не приду.

И, чувствуя себя последней скотиной, кладу трубку. Но меня, правда, достало. Всю жизнь я плясала под чужую дуду. Занималась нелюбимым делом, брала себя за шкирку, ломала себя через хребёт, переступала через себя. Зажимала рот, когда не надо, и, наоборот, льстила и лгала, когда надо было молчать. Уговаривала себя: это для дела. Увы, это моя работа.

Хватит, встало поперёк горла. Хочу жить в независимости и роскоши. Потому что говорить то, что думаешь, и делать что хочешь — это и есть неслыханная роскошь.

Так нет, оказывается. Обо мне обычно вспоминают накануне разных дат. То о юбиляре просят написать, то о презентанте, то ещё о каком-нибудь виновнике очередного сладкого события. И я снова вынуждена лить приторный елей, набрасывать черновик из велеречивых слов — как можно, иначе смертная обида.

В общем и целом юбилейная речь мучительно напоминает рекламу набора кастрюлей: «В этой двенадцатилитровой кастрюле вы сварите изумительные, фантастические щи, а в этой восьмилитровой — удивительный, уникальный, непревзойдённый, гениальный компот!». Только вместо кастрюли и компота — виновник торжества.

Чтобы примирить себя с происходящим, мурлычу под нос:

«Давайте восклицать, друг другом восхищаться, высокопарных слов не надо опасаться. Давайте говорить друг другу комплименты, ведь это всё любви счастливые моменты… Давайте жить, во всём друг другу потакая, тем более, что жизнь короткая такая…»

Да, да, да! Пели, знаем. Вот именно, что жизнь короткая, а я должна сидеть и раскрашивать биографию Иван Иваныча в розовые цвета и увешивать её мишурой, шариками и ленточками.

«Небось, самой-то нравится, когда по шёрстке гладят, поют хвалебные оды», — думаете вы. Честно слово, нет. Когда расхваливают (к счастью, нечасто) — меня корёжит, как ужа на сковороде. Мне хочется провалиться сквозь все этажи до крысиного подвала. Я морщусь, гримасничаю, тяжёло вздыхаю и пытаюсь остановить разливающегося соловьём оратора. Мои попытки воспринимаются как манерность, жеманность и кокетство. Общее мнение за спиной: «Ломака ужасная».

Вздрагиваю от неожиданности: звонок.

— Что вы сказали Наташе? — это строгая мама милой девушки отчитывает меня: — Она так старалась, так радовалась, так мечтала. Она рыдает, с ней истерика. Вы для неё такой авторитет, а вы…

Где, где грань между умением оставаться самой собой — и проявлением откровенного хамства, эгоизма и свинства? Природная доброта — это умение поддакивать, притворяться и искусно лгать? А что, если я… превращаюсь в старую злюку и брюзгу? Бывают такие: всем недовольные, бубнящие под нос, с отвисшей губой, социопатки… В ужасе вскрикиваю: «Не хочу, не хочу быть такой!»

Я чёрствая и толстокожая невежда — или они чрезмерно обидчивые неженки, слабые создания? Как мягко отказать и никого не обидеть? Не может же быть, что я одна такая вся из себя хорошая, а они все такие плохие? Я в отчаянии, я запуталась сама в себе!

Решаю навестить знакомого психолога, договариваюсь о встрече. Поднимаю руку к кнопке звонка — и замираю. А вдруг психолог в это самое время говорит себе: «Господи, как же они все достали меня своими проблемами! И никому на свете нет дела, что у меня сейчас ПМС, что муж у меня козёл и что, блин, мне самой нужен психолог!!!». Затем стягивает с лица кислое выражение, надевает осточертевшую дежурную приветливую улыбку и выходит навстречу, потирая ручки:

— Ну-с, чем вам помочь?

 

Большая стирка: восемь уровней

Если бы Еленка не работала тем, кем работает, непременно пошла бы в собиратели старины, в экскурсоводы музея бытовых деревянных предметов. Именно деревянных: тёплых, живых. С возрастом они приобретают благородную седину, драгоценный серебряный налёт. Притягивают, впитывают положительную энергетику и отталкивают отрицательную. Помнят добро и отторгают зло. Положите руку на дерево — убедитесь сами.

Что хранилось бы в Еленкином музее? Обязательно на постаменте в центре зала — телега о четырёх деревянных колёсах. Дуга, тёмная от лошадиного пота. Тяжёлые гнутые салазки. Кошёвка — маленькую Еленку из роддома в такой привезли. Оконный наличник, тонко и затейливо вырезанный топором, на зависть вологодским кружевницам.

Тёмный буфет в завитушках. Лавка, отполированная крепкими мужицкими задами до зеркального блеска. Домашняя утварь на грубо сколоченном столе: солонка, миска, плошки-чашки, ложки: круглые, щербатые, истончившиеся, съеденные с краёв. Большие и малые доски для раскатки теста. Корытце для рубки мяса, яиц и лука. Треснутые бадейки, бочонки, ковшики в форме утиц.

На гвозде тяжёленькие деревянные крашеные бусы. Трудяга коромысло, на весь угол повисло, перетаскавшее на своём горбу тысячи вёдер. Почернелый от огня и дыма рогатый ухват. Прялка. Почётное место занял бы ткацкий стан, на котором бабушка, уютно постукивая бердом, ткала половики.

У дверей лопаты, грабли, вилы. Да, вилы тоже были деревянные: острозубое, надёжное, смертельное оружие. Это вам не игрушечные, притворяющиеся железными «made in Chine» Они заполонили хозяйственные магазины, позорно гнутся вкривь и вкось при первом соприкосновении с мягкой землёй. Раньше деревянными вилами кидали навоз, копнили сено, с ними ходили на медведя. На них же, было дело, в «русском бунте, бессмысленном и беспощадном», поднимали неугодного барина: это к сведению новых русских. Те тоже надеялись, что удерут за бугор.

Но экспонатом номер один в Еленкином музее была бы древняя, изъеденная глубокими морщинами колода. В неё бил ключ, отворяющий в этом месте землю. Будь Еленкина воля, такую бы древнюю дородную красавицу в стеклянный саркофаг заключить!

Она обнаружила таковую в родном селе, куда недавно ездила, ну и заглянула на ключ. Там, как и прежде, даже в самый зной тенисто, свежо и прохладно. Как будто кто-то ладонями бережно огораживает это место от шумного мира.

Вдруг вспомнилось: чтобы поставить игристые квас или бражку, замешать особенно пышное тесто, да хоть заварить душистый чай для желанных гостей — воду брали (в селе принято говорить «цедили») только из ключа. Из колонки — жёсткая, из колодца — невкусная. Со словами: «Тётя Катя с дядей Ваней едут, бегом на ключ», — маленькой Еленке всучивался бидончик. Значит, будет чаепитие с пирогами, замешанными на ключевой воде.

И что за беспокойная натура у Еленки? Что за человек: не умеет предаваться сиюминутным радостям. Несколько раз она бывала в южных краях. Буйство режущих глаз люминесцентных красок, обилие жирной растительности, приторного, пропитанного запахом цветов и фруктов воздуха. От этой экзотики, кажется, должно не выдержать и лопнуть сердце. А Еленку среди броского туристического веселья, говора, смеха, музыки — среди этого праздника жизни временами будто «выключало». Глохла и слепла, впору головой потрясти.

Оглядывалась отрешённо и затравленно, с мучительно надломленными бровями: как её занесло сюда? Чужие красивые люди, бирюзовый бассейн с шоколадными телами… Слишком много неба, слишком много солнца. Без защитных очков всё слишком бело, ослепительно и не настояще. Ощущение огромного аквариума: то ли вокруг люди-рыбы с беззвучно разевающимися ртами, то ли сама Еленка — недоумевающая рыбина за толстым стеклом…

И здесь нужно прожить двадцать дней?! Да она с ума сойдёт!

…А сердце затрепетало и едва не лопнуло, когда увидела село на взгорке, застывший тёмным зеркальцем пруд, плотик на цепи, неумолчный говорок ключа под горой…

В стародавние, ещё Доеленкины времена, по рассказам бабушки, ключ считался если не сердцем, то главной артерией села — точно. Возле уютного шустрого родника вытаптывался пятачок земли под игрища, гуляния. Взопреет народ, выкрикивая частушки, водя хороводы, отплясывая кадриль или «коробочку» — тут же и охладит в ледяной воде разгорячённые лица, шеи.

Свадьба после венчания отправлялась на ключ: а куда ещё? Далеко впереди — возложение цветов к Вечному огню, к памятнику Неизвестному солдату — те солдаты и не родились ещё… Ещё дальше до украшений ленточками деревцев, символического запирания замков на мостах и выкидывания ключиков в реку. До осыпания жениха и невесты лепестками роз, серебряной мелочью, зерном.

В бедном дореволюционном, затем довоенном, а затем и послевоенном селе столько зерна и серебра было не набрать. Щедро, со смехом и добрыми напутствиями, а то и с солёными шутками, орошали, «осыпали» жениха и невесту урожайным серебром и жемчугом водяных капель. Молодых «на счастье» проводили сквозь радугу от мелких водяных брызг. Для создания семицветной, самоцветной дуги умельцы скрещивали особым образом вальки в хрустальных струях.

Был обряд: испить из одного на двоих ковша ледяную, до ломоты в зубах, ключевую воду. Теперь у молодых будет всё на двоих: вода, хлеб с лебедой в неурожай, хлеб без лебеды в богатый год. На двоих радость и горе, детки, крыша над головой. До гробовой доски жизнь на двоих.

Женщины пели о чистоте родниковой воды, о непорочности невесты. Невеста, под придирчивыми взглядами жениховой родни, проходила испытание: мелко семеня, несла на коромысле полнёхонькие до краёв вёдра. Если плывёт павой, ведром не качнёт, капли не уронит — хорошая хозяйка: добро рукавом не расплещет, дом будет полная чаша.

И на следующий день свадьба заглядывала на ключ. Мужики умывались, фыркали как кони, изгоняя остатки хмеля. Хватит, погуляли: ждёт земля, ждёт соха.

Однажды был случай, о нём долго рассказывали. Жених — то есть уже молодой муж, после брачной ночи, разделся до исподнего и сиганул в пруд. Доплыл до середины, вдруг выскочил из воды как рыбой укушенный. Выкрикнул что-то — и ушёл в воду с головой. Выловили тело только к вечеру.

Старые люди объясняли: мол, пригожего парня утянули на дно игривые девки-водяницы. Всем же известно: в местах, где ключи впадают в пруд, любят гнездиться водяницы. А сельский учитель сказал, что водяницы — это предрассудки и суеверие. Что там, где бьют ключи — нагретая и ледяная подземная вода не успевают смешиваться. Вот от разницы температур у бедняги и свело ноги судорогой.

А ещё шёпотом рассказывали, что любимая невеста оказалась неверна своему суженому — и жить с этой мыслью ему показалось невыносимым…

Вот она, лежащая ниц, вся в рубцах величественная старая колода, перевидавшая на своём веку столько свадеб, игрищ и… полосканий. В ней Еленка вот этими самыми руками, только маленькими и в цыпках, возила, плюхала тяжёлое бельё. Уже тогда колода имела весьма почтенный возраст. Сколько же ей сегодня лет?!

Давно-давно унесло ветром лиственничное семечко, проклюнулся росток. Наливался соками, тянулся к солнцу и не подозревал, какая судьба ему уготована. Дерево выросло, возмужало, его срубили. Безымянный мастер вырубил, выдолбил из могучего ствола длинное глубокое корытино. У лиственницы удивительное свойство: чем больше соприкасается с водой, тем твёрже и прочнее становится. Железное дерево, и огонь его не возьмёт.

К счастью, окрестные музейщики-краеведы пока не прознали о наличии под боком такого раритетного сокровища. Иначе давно бы умыкнули и сделали истинным украшением своих музейных залов. А Еленка им ничего и не скажет.

…Сегодня здесь тишина. Селянки изредка придут, расстелют синтетические ковры и дорожки, потюкают дощечкой (вальки уже не сохранились), пошоркают щётками в воде. Да ещё местные алчущие души устроили подальше от нескромных взглядов тихий приют. В торце колоды народный натюрморт: огрызок огурца, скорлупа от облупленных крутых яиц, пустой аптечный пузырёк с этикеткой «Этиловый спирт 80-процентный». Удобно: разлили, разбавили студёной водицей, прикорнули в прохладе.

Раньше жизнь у ключа била ключом. На полоскание выстраивалась очередь — это был своеобразный женский клуб.

Это нынче: покидал три кг сухого белья в «Индезит» или «Занусси», захлопнул окошко-иллюминатор. Оно там крутится-вертится. Спросит муж:

— Чего делаешь?

А ты, лёжа на диване, оскорблённо:

— Разве не видишь? Стираю.

Через два часа вынимаешь всё чистое и сухое.

А тогда… О, это было целое искусство, трудоёмкий, почти ритуальный процесс омовения белья. Семье Еленки повезло: у них была редкая по тем временам стиральная машинка. При включении она скакала как мустанг и плевалась из-под крышки горячей пеной.

Вот, скажем, одна такая большая стирка, обычно на другой день после банного. Сначала отбиралось белое: простыни, пододеяльники, наволочки, перед праздниками — тюлевые занавески. Потом цветное: платья, рубашки, халаты, полотенца. В последнюю очередь чёрное: штаны, носки, куртки. Мама сортировала кучи, замачивала во всех имевшихся в доме корытах и тазах. Всю ночь это добро мокло в скользкой мыльной воде.

Утром его, разопревшее, по очереди закладывали в машину. Маленькие братишки вставали на табуреты и на цыпочки и, держась за вздрагивающие края, наблюдали, как, всплёскивая, бешено крутится бельё в горячей воде.

В печи гудела, дымилась вёдерная кастрюля: по мере стирки добавлять кипяточку. К машине прилагались специальные деревянные щипцы: чтобы не ошпарить рук, поправляя, распутывая горячее бельё, вызволяя мелочь, забившуюся в пододеяльник.

Однажды мама опрокинула себе на ногу кастрюлю, всю кухню заволокло паром. Мама запричитала и заплакала от боли. А Еленке показалось — она так смеётся. Засмеялась тоже, но увидела искажённое, залитое слезами мамино лицо… Вздувавшиеся на глазах пузыри на маминой ноге — без перехода заревела басом как гудок. Мама потом месяц лежала в больнице.

Постиранное бельё пропускали сквозь тугие резиновые валики. Братья крутили ручку, старшая дочь и мамина помощница Еленка закладывала вещи. Тут главное, чтобы пальцы не утянуло между валиков: мгновенно косточки расплющит.

Обратно в бак устремлялись потоки серой мутной воды, а бельишко лентой выползало с другой стороны и шмякалось в подставленную крышку: плоское, почти насухо выжатое. Зато Еленка и братья после этой процедуры были в воде с головы до ног: самих хоть пропускай через валики. А-а, а говорят, ужастиков тогда не было.

Постельное бельё загружалось в выварку. Кипятилось, ходило в котле, чмокая, вздуваясь белыми клокочущими пузырями в клубах пара. Мама храбро помешивала пышное белое варево деревянной палкой: эта операция Еленке пока не доверялась. Затем оно на часок-другой погружалось в воду с синькой или разведёнными чернилами.

Наверно, можно было выполоскать в той же стиральной машинке — кстати, так некоторые хозяйки и поступали. Но как тогда оно приобретёт свежесть и ослепительную белизну, которые получаются только от ключевой воды? Да и откуда напасти столько воды? Притащить десятки вёдер колодезной, после выплеснуть столько же грязной… Канализация-то была только в сельской школе.

Даже в садике малыши ходили в обычный нужник с выгребной ямой, только тёплый. Три отверстия в полу с деревянными круглыми крышками-затычками. В крышках ручки (кстати, в Еленкином будущем музее такие тоже неплохо бы иметь для прикола). Однажды мальчики-озорники из старшей группы взяли и перевернули крышки ручками вниз! Шуму было! Взрослые дознавались, кто нахулиганил. А у мальчишек было просто развито чувство юмора.

Мама с Еленкой ходили на ключ под гору, это в километре от села. Папа подтаскивал на коромысле тяжёлые корзины с постиранным бельём и уносил с выполосканным. Нередко приходилось стоять в долгой очереди: не они одни такие на селе чистюли, не одна их семья многодетная. Оставляли корзины и смело уходили домой часа на два-три. Братишки бегали и смотрели: не подошёл ли их черёд.

Бельё расстилали в прозрачнейшей стеклянной воде, в нашей старой знакомой колоде, заросшей по наружным краям изумрудной зеленью. Чтобы изгнать остатки ядовитого порошка, Еленка усердно ворочала и тюкала бельё деревянным вальком. Шлёп-шлёп, тюк-тюк.

Тут важно, чтобы поселившаяся на бортиках обманчиво нежная зелёная слизь не коснулась белого белья. Тогда всё, тогда в жизнь эту зелень не выведешь.

В дне колоды было прорублено сливное отверстие. Оно неплотно затыкалось деревяшкой, выточенной в форме бутылки или колотушки, от воды приобретающей мраморные разводы. Тоже, кстати, достойнейший предмет для музея. Мастер-виртуоз так приспосабливал затычку, чтобы вода всегда была проточной. Чтобы наполняла колоду, но не перетекала через край.

Мелочь вроде носового платка или носка норовила прошмыгнуть в щель с мощным потоком воды — и ищи-свищи потом пропажу в пруду.

Мама решительно натягивала сначала тонкие шерстяные перчатки, поверх — резиновые.

Принято посмеиваться над советским качеством — а те резиновые перчатки служили годами. Это нынче китайские одноразовые, по цене вовсе не одноразовой — надел, поработал и сразу выбрасывай. Если из космоса смотреть на Россию — она, наверно, окажется жёлто-оранжевого резинового. Пустыни ни при чём — это обширные свалки расцвечены яркой резиновой, перчаточной рваниной.

Сельские женщины презрительно посматривали на это добротное, двойное тёплое облачение маминых рук. Наверно, мама в их глазах была «интеллигенцией» и «барыней». Они-то полоскали голыми руками даже зимой, когда ключ тонул в морозном тумане. На их разбухшие, задубелые красные руки было страшно смотреть.

— Сначала будто огнём или крапивой жгёт, — простодушно признавались они. — А потом ничо-о, терпко.

В смысле, терпеть можно.

Мама, сторонясь обжигающих хуже кипятка брызг, щепотью ухватывала простыню или наволочку, или кофточку, и ловко и сильно плескала туда-сюда, рассекала воду. Потом резко, энергично закручивала в бурлящей воде тугую спираль из белья так, что у неё выворачивались локтями наружу руки. Крепко встряхивала и швыряла в корзину — готово! Ох, как трудно давалась чистота!

Перед развешиванием Еленка касалась носом холодного свежего белья, которое хранило дивный, неповторимый запах ключевой воды. И если погода выдавалась солнечная и ветреная, Еленкино сердце радовалось. Собирая потом в охапку сухие звенящие простыни и пододеяльники, снова утыкалась в них носом — они пахли солнцем и ветром!

Ну вот, позади, ни много ни мало, семь стирально-полоскательных этапов. Семь уровней, сказали бы современные продвинутые дети. Сортировка, замачивание, стирка, отжим, кипячение, полоскание, сушка.

На последнем, восьмом «уровне» бельё попадало под тяжёлый старый жёлтый утюг. И вот постепенно выстраивались стопки каменно твёрдых, отливающих синевой квадратиков. Особенно старательно Еленка утюжила бельё на сгибах.

Остаётся разместить стопки в шифоньере, переложить кусками душистого земляничного мыла… И как здорово потом развернуть и встряхнуть, и вдосталь налюбоваться тугими складками: свидетельством их с мамой большого труда.

— Смотрите, в какие чистые постельки вы ляжете, — говорила Еленка младшим братьям. — Помойте ножки как следует. И чтобы мне не писать!

 

Мой ненавязчивый сервис

Понадобилось перевезти морозильник в город Н., сыну. Действительно, к чему покупать новый? Их у меня, разнокалиберных, два урчат, один пустует.

Жаль, в багажник легковушки не помещается. Ну да проблем-то! Сразу нырк в бесплатные объявления. Вон сколько предложений от перевозчиков, конкуренция жёсткая. И сама подала заявочку: дескать, кто едет в город Н., прихватите попутный груз. Заплачу, сколько скажете.

Сразу признаюсь: звонков не было. Ни одного. Ну, раз гора не идёт к Магомету… Села обзванивать перевозчиков. При слове «морозильник» — на том конце провода скисали и отказывали сразу. Но вот забрезжил одинокий голос: слабый, неуверенный отклик на моё отчаянное «ау».

— Ну, еду в Н., — неприветливо буркнул собеседник. — Ну, есть место. Тяжёлая морозилка-то?

— Вовсе нет, — я залебезила, забила хвостом: — У вас есть грузчики? В объявлении написано: «Грузчики имеются»…

— Мало что в объявлении. Ищите, кто будет затаскивать. И здесь ищите, и в Н. чтоб вытащили. И чтобы не ждать — некогда мне. Оставлю у подъезда — пускай валяется.

— Ладно, что-нибудь придумаю, — торопливо соглашаюсь я. — Когда вы будете в Н., хотя бы примерно? Чтобы грузчики вас уже ждали?

— А кто знает, когда, — глубокомысленно задумывается он. — Как получится. (Ещё раз оговорюсь, что во время диалога я юлю, всё время угодливо напоминаю, что оплачу по прейскуранту и даже выше. Как холопишка перед барином. Он общается через губу, как положено барину).

— Размеры какие у морозильника? — сурово спохватывается он. — Какие?! Не поместится по высоте.

Из объявления и приложенного фото я знаю габариты его «газели». Туда поместятся полтора моих морозильника, поставленных друг на друга. О чём и напоминаю. Больше ему крыть нечем, и он тяжко замолкает. И в конце неохотно выдыхает: «Нет».

— Почему?!!

— А ни почему! — вдруг, с необъяснимой злобой: — Свяжись с вами, с бабами — потом не разгребёшь, — и с облегчением бросает трубку.

Морозильник для сына в городе Н. купили новый.

При покупке морозильника в магазине меня поздравили и вручили купон: на мой счёт зачислено 1500 бонусных рублей. Здорово! Вообще-то мне ничего не надо, но на халяву… Побродили по громадному залу, выбрали антипригарную сковороду.

— Извините, но, по условиям, вы должны взять на сумму (щёлк-щёлк по клавишам), превышающую…

Ещё прогулялись. Рядом с нами сомнамбулически бродили такие же счастливчики с сонно-потерянными лицами, собратья по удаче. Мы присмотрели сковородочку для блинов.

— Всё равно не хватает!

— Да мы эти шестьдесят рублей вам так доплатим, — великодушничает муж.

— Не положено!

Бродили-бродили, решили приобрести бамбуковую подушку.

— Поздравляю вас с удачной покупкой! — милая девушка на кассе сияет, простодушно радуется за нас: — Через три дня на ваш счёт поступит 500 золотых рублей!

Здорово! Вот тогда и купим подушку для пары, а то одна ни то, ни сё. Через три дня приезжаем. Оказывается, нужен чек на покупку… морозильника (в тайной надежде, что мы его потеряли, выбросили и пр). «Но ведь у вас в компьютере занесены все данные…» — «Не положено!»

Напрасно надеялись продавцы, и мы не первый год замужем. Привозим чек, в целости и сохранности. Разочарованно повертев, его возвращают. Сказка про белого бычка продолжается. Девушка на кассе лучезарно улыбается:

— Акция действует, только если вы купите товар на сумму, в полтора раза превышающую…

— Да пошла она к чёрту, подушка! — взрывается муж.

Тем не менее — не пропадать же 500 золотым рублям — мы покупаем подушку. И, чтобы уложиться в нужную сумму, ещё чугунную гусятницу. Доплатив 300 рэ.

Итого: мы ушли, нагружённые совершенно не нужными нам двумя кукморскими сковородами, гусятницей и бамбуковыми подушками, 70х70. Не считая 300 с лишним рублей, потраченного времени и бензина на дорогу туда-сюда.

— Цыганам у них поучиться, как вытягивать деньги из кошелька, — ворчит муж.

Через три дня в мобильнике выскочило сообщение: «Уважаемая Надежда, рады сообщить, что на ваш счёт поступили 500 серебряных рублей!». Садистки ухмыльнувшись, муж звонко щёлкнул, удаляя СМС-ку: так давят вошку на гребёнке.

Но до сих пор магазин меня не забывает. Трогательно поздравляет со всеми праздниками и бомбардирует ликующими, заполошными, отчаянными вскриками, впрочем, не без ноток заговорщической интимности: «Рады сообщить вам, Надежда…» «Ждём вас, Надежда!» «Надежда, поздравляем, только для вас…»

Читаешь дореволюционную рекламу — там фамилия работала на детей, внуков и Ко. Фамилия была гарантией надёжности, совестливости. Брали сайки от Филиппова, грибы от Головкова, мармелад от Абрикосова. Пуховые платки у Пелагеи Черневой, валенки у Вавилова, швейные машинки — у Зингера, конечно. Г-н Сухановъ предлагал велосипеды, Сергей Ильичъ Васильевъ — очки, пенсне и лорнеты. Кто затевал строительство — приглашали к себе Михалёв, Ткачёв, фон Рибен…

А мы затеяли поставить пластиковые окна. Нынче реклама стыдливая, безымянная, безликая, скучная, сиротская. Никто не спешит «светиться», присваивая фирме свою фамилию. Порасспросила знакомых. Одна заказывала в одной фирме. Другая — в другой. Пожимают плечами: «Как повезёт. Раз на раз не приходится…»

Утром приехали четыре щуплых паренька. Пока выгружались, через слово — ор и мат. Я предупредила: «Ещё услышу — вытурю вместе с окнами».

Окон много. Работают, матерятся шёпотом. Двенадцать, час, два часа дня… Выхожу к ним: «Ребята, когда у вас обед?» — «Да мы без обеда, ничего».

Лично я, при своём овечьем весе, не могу обходиться без еды больше четырёх часов. Даже не занимаясь физическим трудом. У меня начинают от голода трястись руки, подгибаться ноги, не соображает голова, и я становлюсь ужасно психованной. (Для любопытных: сахар и йод в норме, паразитов нет).

А тут молодые растущие мужские организмы. Мне становится их очень жаль. Дешёвый, тяжёлый и грязный труд на холоде и сквозняке. В то же время ювелирный: нельзя ошибиться на миллиметр. И это, когда их обезьяноподобные сверстники-тунеядцы в столицах ловят кайф и давят пешеходов на мазерати и лексусах. Напрасно я не разрешила им материться.

Но они там, слышно, вполголоса яростно переругиваются, огрызаются. Что-то у них там не ладится. Растёт градус напряжённости. Ещё бы: не обедавши…

Звоню знакомой: «У тебя они тоже не обедали?» — «Да, я их пожалела: сварила быстренько суп с тушёнкой». Мне на кухню, чтобы сварить суп, не пройти — они как раз там задрали оконные косяки, пыль столбом.

Я быстрой ногой — в «Горячий хлеб» на углу. Две буханки чёрного и белого, батон «чайной» колбасы, две пачки сливочного масла. Вскипятила чайник, бухнула всё на постелённую газетку на столе, включая банку растворимого кофе и сахарницу. «Ешьте, ребята!» Через пять минут стол был чист, даже крошки подобраны.

Вечером, серые от усталости, пыли и голода (моя перекуска не в счёт), они вытаскивали мешки с мусором. Я набрала фирму, директору:

— Вы знаете, как в старину нанимали работников? Давали им есть. Кто больше и быстрее съест — того брали: значит, и работать будет много и сноровисто.

— Это вы к чему? — насторожился директор.

— К тому, что какие они у вас работники — голодные? Сделают тяп-ляп на пустой желудок. В мыслях не работа, а, извините, пожрать. Вы хоть интересуйтесь, обедают они или нет.

— Я не понял, детский сад какой-то… Обеды. Вас не устраивает качество выполнения? Пишите претензию.

Я положила трубку. Мы говорили на разных языках. Такой владелец никогда не даст фирме свою фамилию. Не возьмёт ответственность.

Последние сто лет выхолостили, обезличили труд. Вместо «лучшия в мире галош от Мюнделя (безусловное ручательство за высшую прочность)» — «Резинотрест» и «Скороход». Вместо «свежия и отборныя» овсяной крупы из конторы Кирьпикова и чаёв со складов Спорова — «Моссельпром»…

А пластиковые окна у нас очень скоро горько «заплакали». Гарантийный мастер тут же нашёл огрехи в монтаже. Эх, надо было кормить не сухомяткой, а варить суп.

Моя уехавшая за границу подруга тоскует по русской бурной, грозной и грязной, безалаберной и безбашенной весне. Там, говорит, и весна какая-то ненастоящая, скороспелка. Ляжешь вечером: зима, снег. Откроешь глаза утром: травка, лето. И всюду квадратиками: газон-асфальт, асфальт-газон. В глазах рябит. Всё ухоженное, чистенькое, игрушечное. Аж тошно.

— Ну да, — подхватила я. — Где милые нашему взору покосившиеся заборы, бурьяны, заплатки?.. А ещё у нас, забыла, весной ступить некуда? — напомнила я. — Чего только не вытаивает: окурки, бутылки, пластик, презервативы, какашки…

— О да! — мечтательно, счастливо подхватила она, — бумажки, какашки… И дворник тётя Валя бельевыми щипцами выковыривает мусор… Если б ты знала, как мне этого не хватает.

— Ты издеваешься?! — усомнилась я. — А миргородская лужа возле твоего дома, забыла? Ливнёвка вечно замусорена, забита — коммунальщики не чистят. Целый океан плещется, пройти невозможно. Помнишь, ты с ЖЭКом за ту лужу воевала?

— Ага! — восторженно, влюблённо подхватывает она. — А утром та лужа промерзала до дна… Идёшь — ледок под каблучками на весь двор звонко, степклянно: хрусть-хрусть. И эхо от шагов отдаётся в сонных многоэтажках. А невидимая синичка: «Пинь-пинь!»

Голос дрожит, в трубке всхлипы и сморкание. Телефон отключается. Ну, хоть кто-то ностальгирует по нашему ЖКХ!

 

Ремейки

Ну вот, остались позади, пронеслись, отшумели новогодние праздники. Отбабахали петардами и пробками от шампанского, отзвенели бокалами, отшуршали хвоёй и гирляндами, откричали тостами и застольными песнями, отстучали ножами, отзвенели вилками с холодцом и пельменями.

Все домашние события в эти дни разворачивались под непрерывный бубнёж включённого телевизора. Новый год уже и не Новый год без телевизионного фона: его то прибавляют, то приглушают, в зависимости от обстоятельств.

А то с криком: «На пятом „Соломенная шляпка“ идёт! Обожаю „Соломенную шляпку“!» — переключают канал под протестующие вопли молодого поколения: «Фу, сколько можно смотреть такой отстой?!»

Это для них отстой, а в нас десятки воспоминаний детства взметнутся, всколыхнутся… Дайте мне, наконец, поностальгировать и окунуться в детство и юность: разве не для этого существует Новый Год?

Новый Год уже и не представить без Иронии судьбы, Служебного романа, Кавказской пленницы, Ивана Васильевича, Джентльменов, очкастого недотёпы Шурика, Труса, Балебеса и Бывалого. И, увы, с некоторых пор — без ремейков этих фильмов.

Любимые оригиналы, сто раз виденные, я смотрю одним глазком, пока хлопочу на кухне. Ничего не попишешь: традиция, ритуал — не нами заведено.

Ремейки выключаю сразу и категорически. Я консерватор и признаю только то, что видела в первом варианте. Без разговоров! Да, не смотрела, не видела, но решительно осуждаю! У меня заранее враждебное, предвзятое к ним отношение, предубеждение к режиссёрской, операторской и актёрской работе. Я знаю, что буду не столько смотреть фильм, сколько под лупой выискивать недостатки, высмеивать, фукать, гримасничать, придираться — зачем меня провоцировать на придирки?

Один знакомый защитник ремейков сказал, что моё поведение напоминает поведение только вылупившихся гусят. Первый, кого они увидели — тот их мамка, за ним они доверчиво спешат. Человека увидят — за человеком. Собаку — за собакой. Кошку — за кошкой побегут, переваливаясь и косолапо загребая лапками.

Дескать, нельзя цепляться за прошлое и зациклиться на однажды увиденном. Существует такое понятие, как «новое прочтение классики». Нужно экспериментировать, интерпретировать, оценивать, сравнивать.

Но зачем переделывать милое, старое, привычное, уютно вросшее в нашу жизнь? Взяли бы да сообразили что-нибудь своё собственное, новое. Правда, из нового почему-то получаются сплошь ёлки-моталки, розы-мимозы и любовь-морковь.

Даже Википедия о ремейках отзывается брезгливо:

«Если переработка отходов предполагает трансформацию ненужного во что-то полезное, то здесь наблюдается обратный процесс».

И прямо называет данный процесс паразитированием.

Раньше как было? Выход нового фильма был — СОБЫТИЕ, из ряда вон. Его ждали годами, его предвкушали, как маленькие дети — подарок на Новый Год. Жадно ловили скудно просачивающиеся из прессы слухи, передавали друг другу: съёмки проходят на Камчатке, в Прибалтике или в Крыму… Снимаются любимые актёры…

И вот налепляют гигантскую афишу. У заднего входа в кинотеатр, по крутой узенькой железной лесенке, как муравьи, карабкаются рабочие, тащат много круглых металлических коробок с катушками плёнок. Ура, двухсерийный, цветной, широкоэкранный! А у касс копошатся спекулянты, змеятся очереди, парочки стреляют лишние билетики.

Нынче по-другому. Задолго до выхода фильма-новинки он бесцеремонно врывается, врезается трейлерами, бьёт по нервам и заранее вызывает неприязнь и отторжение. А народ скучающе жмёт кнопки пульта, позёвывает. Народ перекормлен зрелищами, как пирожными. «А, снова эти… Как ни гримируй, всюду проглядывают мачистые мальчики и гламурные девочки».

Особенно это бросается в глаза в эрзац-фильмах о войне. А молодёжи нравится, думают: эти стрелялки, игровые бравые пиф-паф — это и есть война.

Героини на передовой: татуированные бровки, полированные лобики. Блестящие от крема лица неподвижны, как маски, чтобы избежать нежелательных мимических морщин. Голоски безучастные: точно новостной диктор читает по бегущей строке. Вообще, будто не с поля боя вернулись, а только что из спа-салона, из шоколадного обёртывания или из фитнес-клуба.

А фронтовые-то девчата случались и некрасивые, скуластенькие, редкозубые да безбровые. Волосы старались стричь короче: чтобы вшей легче было выводить. Частенько шмыгали простуженными курносыми носами. И всё равно это были самые милые, простые, нашенские девчата — смотрите фронтовые фото.

Ну, а уж у лётчиц часто была обветренная, обмороженная в лохмотья кожа в чёрных струпьях, хотя они и толсто перед вылетом мазались гусиным жиром… Какие там фарфоровые личики.

Современный кинематограф до боли напоминает советскую обувную фабрику. Главная цель: успеть скорей-скорей освоить выделенные финансы. Не освоишь — на будущий год лимиты урежут. И непрерывным конвейером плывут грубые, тяп-ляп скроенные, кособокие башмаки с отваливающимися подмётками (натужные комедии, нудные детективы, мелодрамы а-ля Золушка, с фанфарами разрекламированные ремейки-однодневки).

Ничего, что башмаки, пропылившись в сельмаге (фильмы, позорно провалившие прокат), вывезут на склад или отправят на соседнюю фабрику на утилизацию (положат на полку в лучшем случае. В худшем — насильно будут снова и снова навязчиво впихивать в сетку вещания).

Главное: план по выдаче на гора кино- и телепродукции выполнен и перевыполнен. Снова потекут денежки на кино-эрзац, кино-суррогат, кино-фальсификат. Денежки налогоплательщиков, между прочим. Наши денежки.

К счастью, есть фильмы — настолько цельные, тонкие, хрупкие — что они просто сразу рассыплются в хрустальную пыль, если к ним протянутся вездесущие лапы любителей хапнуть чужое.

Например, фильм «Доживём до понедельника». Он до сих пор жив, молод и свеж, даром что ему больше полувека. Он будто сгустился из оттепельного воздуха шестидесятых. Его не то, что не перекроишь, как те башмаки — до него не прикоснёшься, чтобы не напортить, не сломать. Ремейк «Доживём до понедельника»? Ха-ха. Процитирую героиню фильма: «Всё равно, что прикнопить к бумаге солнечного зайчика».

Не получится, господа: не до всего могут дотянуться ваши вездесущие шаловливые ручонки.

А вот тут приторможу свои эмоции. Потому что всё в мире относительно! Например, я прикипела к «Войне и миру» с Бондарчуком, Савельевой и Тихоновым — и даже слышать не хочу о других артистах и экранизациях. Я влюблена в Самойлову — Анну Каренину и не желаю никакой новой Карениной, даже в исполнении любимой Татьяны Друбич… Не смотрела, но осуждаю! Стоп-стоп.

Я была совсем маленькой, когда на бутылочно-толстых маленьких телевизионных экранах в 1967 году нервно заговорила, быстро, грациозно задвигалась Самойлова-Каренина.

Меня сажали к телевизору — приобщиться к классике. Именно такой я потом представляла себе героиню, читая роман: трепетную, как тот солнечный зайчик, с искорками в прищуренных глазах, с порхающей между глазами и губами улыбкой, с чуть вздёрнутым носиком.

А рядом смотрела «Анну Каренину» и помирала мама. Помирала от негодования, даже бегала валерьянку пить. Она физически не воспринимала Татьяну Самойлову в роли главной толстовской героини, прямо вся извелась и исплевалась. Она возмущалась, вскрикивала, ломала руки, елозила и подпрыгивала на стуле, ехидно передразнивала каждый её жест, движение, слово.

— Ужас! Это кто, великосветская дама?! Это пародия, ужимки и прыжки! Господи, что она всё время дёргается, как будто ей платье под мышками жмёт? Что за рваная, заикающаяся плебейская речь? Ах, то ли дело Алла Тарасова: вот где порода, неторопливость, плавность, величавость. Вот это Анна Каренина, я понимаю.

Маму приходилось унимать и просить дать спокойно досмотреть телевизор.

Кстати, я недавно скачала и посмотрела тот самый фильм-спектакль Немировича-Данченко 1953 года, от которого мама была без ума. Я абсолютно не приняла каменнолицую красавицу Аллу Тарасову в роли Карениной. Где изменчивая прелесть, оживлённость, порывистость, грация, несмотря на полноту — черты, которые неустанно подчёркивал Толстой? Слишком тяжёлая, неподвижная, холодная, статуйная классическая тарасовская красота. Так что на вкус и цвет…

Всё возможно, всё возможно. Возможно, наши внуки вырастут на фильме «А зори здесь тихие» 2015 года выпуска, и весьма прохладно воспримут «Зори» Станислава Ростоцкого. Это наших-то Риту Осянину, Женьку Комелькову, Лизу Бричкину?! Они стали нам настолько близкими, настолько вросли в наше детство и в нашу жизнь…

Мы воспринимали их как воображаемых старших сестрёнок, которые ушли бы в армию, случись война… Записывали и передавали друг другу песенники: «Он говорил мне: „Будь ты моею…“» А сколько девчонок записалось на уроки игры на гитаре после Женькиного романса…

Помню, после «Зорь» мы выходили из тёмного кинозала на белый свет: кто притихший, кто нахмуренный, кто зарёванный. Задумчивые и заплаканные зрители со светлыми лицами — они нынче ещё встречаются?

Да, но в полупустых залах. При мне, возмущённо топоча ногами (сапожищами) и бросая: «Нудятина!» — уходили с «Землетрясения», с «Возвращения» и «Изгнания» Звягинцева. Зрителя приучили к фастфуду: чтобы побыстрее и погорячее, и почти не надо было жевать. Впрочем, в своё время уходили ведь и с Тарковского, с Киры Муратовой, с Динары Асановой, громко выражая жалость по поводу «выброшенных» 20 копеек и демонстративно хлопая дверьми.

Просто перефразирую цитату из хорошего советского фильма: есть зритель-ширпотреб, а есть — индпошив. К счастью, на этот фильм «Влюблён по собственному желанию» — ещё не успели снять ремейка.

 

Чужое дело

Я сказала себе: «Это самое последнее дело — лезть в чужие дела». И со всей страстью ринулась, с головой окунулась в это чужое дело.

Хотя какая мне Катюшка чужая. Да, троюродная племянница, да, седьмая вода на киселе. Но когда её впервые увидела: маленькую, доверчивую, мило смущающуюся, с трогательным голоском… Своя, своя, родная! Ещё когда Катя была маленькая, её папа ушёл в другую семью и трагически погиб. И оттого, что в нашей семье произошла похожая трагедия, Катюшка казалась ещё ближе и понятнее.

Катюшку растила мама. Должно быть, с детства внушала мысль: «Надейся только на себя. Учёба и профессия — вот для тебя главное. Не отвлекайся на глупости». Под глупостями имелись в виду соблазны и мальчики.

Она и не отвлекалась: школа с серебряной медалью, институт с красным дипломом. Впереди — столица, аспирантура, возможность всецело посвятить жизнь любимой науке.

Я заходила в общежитскую комнатку с тремя девичьими койками. Сразу подумала: «Самая неудобная, в темноватом углу, на проходе, у двери — Катюшкина». И не ошиблась. Тут ведь кто первый, самый шустрый, бойкий, как бы в шутку локтём отпихнёт в дверях соседок — и успеет вбежать, и весело бросить рюкзачок на постель с криком: «Моя!» Забить самое лучшее место у стола, у окна.

А Катюшка не локастая. Она первая и активная только в учёбе. И в общественных делах: выступить с концертом (у неё чудесный голосок), с блеском пройти практику, сходить в изыскательскую экспедицию, да хоть провести генеральную уборку.

Комендант общежития сказала: «У Кати была соседка — оторви да брось. Намучились с ней: плохая учёба, курение в комнате, пьянство. Сделаешь замечание — отбреет так, что мало не покажется. И вторая соседка, ещё немного — тоже бы под её влияние попала. А к Кате и грязь не пристанет».

В шумной комнате, где не смолкал девичий трёп о тряпках и мальчиках, не очень позанимаешься. Она до закрытия сидела в библиотеке, штудировала горы книг. Что впереди? Конечно, столица, аспирантура — с таким-то усердием, увлечением, почти фанатичной любовью к специальности. В этом не сомневалась ни сама Катюшка, ни преподаватели. Научный руководитель называл её «жемчужинкой».

— Ну, как наша жемчужинка? — спросила я знакомую. — Пакует чемоданы или уже в столице, грызёт гранит науки?

— Удивила нас наша жемчужинка, до сих пор в себя не можем прийти. Такое блестящее будущее, такие перспективы, такие просторы! А она добровольно на всём поставила крест, зарывает себя в деревне, в Тьмутаракани. С мальчиком познакомилась — когда успела?! — он ей голову вскружил.

Голову можно вскружить Парижами, бриллиантами, яхтами, но никак не Тьмутараканью. В общем, вырисовалась следующая картина: Катюшкин «мальчик» сам из этой деревни и недавно ушёл в армию. Катюшка будет верно ждать его под присмотром его мамы, будущей строгой свекрови. Как говорится, удобно устроились. Само собой, никаких аспирантур в столице, разве что заочная — в областном центре.

А там гусята-поросята, корова-сено, огород, детишки… Не успеет оглянуться — затянет по макушку. И потом, если он умудряется контролировать девушку в своё отсутствие, то потерпит ли её поездки в область на сессии, когда будет рядом? Скажет строго: «Это что ещё за отлучки на неделю — при живом-то муже?!»

— Да кто решил: она или он?

— Ничего не знаю, — вздыхает Катина мама. — Она не очень со мной делится.

— Но ведь это очень важно знать об их отношениях! Это что с его стороны: ревность, собственнический инстинкт, неуверенность в себе как в мужчине? «Застолбить» девушку как вещь, не пускать в большие города, где будущую невесту, редкой чистоты «жемчужинку», могут быстро разглядеть и увести. Только так можно объяснить. Но ведь она не вещь, у неё были свои большие планы, желания, предпочтения, мечты. Это даже не эгоистично — это деспотично с его стороны!

Вот такое хозяйское, уверенное распоряжение Катюшкиной судьбой. А ведь он пока ей никто, что же будет дальше с ней, тихой, доброй и уступчивой, когда их отношения узаконят официально? Главный Катин аргумент: его нельзя травмировать, ему сейчас и так тяжело в армии. А вдруг, не приведи Бог, наложит на себя руки, в армии бывают случаи?!

А если это любовь? Старый фильм есть такой, помните? Если это действительно любовь: безоглядная, единственная, когда жертвуешь всем ради любимой… Она-то с готовностью пожертвовала, а он? Должен был сказать: «Любимая, я так рад за твои успехи, ты такая умничка. Тебе надо расти, развиваться. Учиться дальше, как хотела! А я приду из армии, буду работать, помогать тебе, заработаю на квартиру». Вместо этого он «хоронит» любимую в деревне.

Непрестанно задаю себе вопрос: «Какое, какое твоё дело?». Вообще, где грань между мудрым жизненным советом и грубым вмешательством в жизнь молодых? Пустить на самотёк, сами разберутся? Когда я начинаю подсказывать сыну жизненные уроки, он возмущённо говорит: «Мам, дай мне самому совершить мои ошибки». Но зачем повторять ошибки, когда их можно благополучно избежать?

Да, на ошибках учатся. Но ведь ошибка может оказаться длиной в жизнь.

Взять моего брата. С детства трудоголик, в школе его фото не сходило с доски почёта, одна четвёрка в пятёрочном аттестате. Особенно силён в точных науках: математика, физика, химия. Победитель районных биологических олимпиад. Вместе с родителями определил будущую профессию: врач.

Поехал подавать документы в область, в медицинский. Это сейчас родители как наседки над птенцами: вьются над абитуриентами, заботливо устраивают в вуз, отслеживают каждый шаг, в прямом смысле выпаривают под крылышком. Грудью широкой прокладывают дорогу, готовы растерзать каждого, кто у их чада встанет на пути.

Тогда всё делали сами. Брат, деревенский паренёк, провёл две бессонные ночи в битком набитом, душном общем вагоне, потом на вокзале. Полуголодный и не выспавшийся, в очереди в приёмную комиссию растерялся и опустил крылья. Самоуверенные, громкоголосые, бойкие, разодетые в пух и прах абитуриенты насмешливо поглядывали на его старенький школьный костюм и немодные ботинки. Щеголяли сведениями, что конкурс громадный, разной деревне нечего и соваться. Но что «маман уже позвонила куда следует», а «папахен договорился с кем надо», так что студенческая «ксива», считай, в кармане.

И брат затосковал, показавшись себе самым худшим, затюканным, ущербным, робким… Куда ему поступить среди таких павлинов.

Забрал сданные документы, вернулся домой. Родители жалели, успокаивали. Говорили что-то вроде: «Тебе виднее, сынок. Зато к нам будешь ближе».

Поступил в нелюбимый институт в районном городе, получил нелюбимую специальность, по которой не стал работать. И снова родители послушно промолчали. Всю жизнь как ломовая лошадь он пашет рабочим на заводе, потерял здоровье.

Рассказывает, как трёхэтажный мат в курилках и цехах резал ему сердце. Да и до сих пор не привык, внутренне сжимается при каждом грязном слове. Как ему несправедливо и больно, когда начальство презрительно разговаривает с работягами. Вся интеллигентская сущность при этом в нём возмущается и… молчит. Ничтожная зарплата, чужая работа, непонятные люди вокруг…

Вот он, результат родительского невмешательства.

— Значит, так он «стремился» быть врачом — иначе бы добился своего, не спасовал, — резюмирует знакомая. — То есть на самом деле-то он был заточен на завод и безответную рабочую должность. А твоя Катюшка, возможно, втайне мечтала о тихом семейном счастье, о деревенской идиллии.

— О гусятах-поросятах… — подхватываю я.

— О гусятах-поросятах. Не на таком уж первом месте оказалась для неё наука. А жизнь просто всё расставила по полочкам, по своим местам. Это её решение.

А может, всё ещё обернётся по-другому, думаю я. Почерпнёт она бесценный опыт работы в селе, наберёт в копилку уникального практического материала. Напишет диссертацию. Нынче нет такого понятия: глушь, там где ловит интернет. Весь мир на экране… А муж придёт из армии и её, такую жемчужинку, на руках носить будет.

И всё-таки, всё-таки… В этой жизни нужно уметь постоять за себя. Вести себя так, как нужно тебе (прислушиваясь к родителям, они плохого не посоветуют!). Иначе тот, кто рядом, непременно, почувствовав слабость, заставит тебя жить по его правилам: так, как нужно ему . Или жизнь властно заставит тебя жить так, как нужно ей . Покорно плыть по её течению. И тогда ты ничего не добьёшься.

Поверь мне, Катюшка. Я сужу по себе, но мне уже поздно что-либо в этой жизни исправлять.

 

Дарёный конь

С некоторых пор праздники стали меня напрягать. Нет, весёлое застолье, гости, шумные разговоры — это всегда здорово. Если бы ещё стол накрывался сам собой, по мановению волшебной палочки.

В последнее время — возраст, наверно! — охладела к предпраздничной суете. Составление меню, чёс по магазинам, торопливо накрученные в последний момент бигуди, кухонные бдения с ежеминутными оглядками на часы… Стало досадно тратить день-полтора на приготовления к столу. Их и так осталось не слишком много, дней.

В молодости всё случалось спонтанно, стихийно. Шумно вваливались в час ночи с портвейном «Три семёрки». Юной, припухшей со сна хозяйке приказывали: «Мечи, что ни есть в печи». В печи, то есть в холодильнике, болталась пара банок консервов, початая жестянка кабачковой икры, стопка плавленых сырков, хвостик колбасы. Немедленно ставилась вариться картошка в мундире, резалась селёдка… И — разговоры, разговоры, стихи, негромкий перебор гитарных струн, пока не засинеют утренние окна.

Нынче этот номер не пройдёт. Осели, постарели, иных уж нет, а те далече. О визите желательно предупреждать за неделю, а то и за месяц. Звонить за три часа и ставить хозяев на уши — хамство.

Зато и принимающая сторона не ударит лицом в грязь. Стол ломится, его непременно украшает фишечка, что-то из ряда вон. В последний раз у Татьяны Всеволодовны подавали холодец в форме параллелепипеда изумительной, стеклянной прозрачности — хоть газету сквозь него читай. Внутри саркофага спал поросёнок, искусно собранный из кусков отварного мяса. Сходство с хрустальным гробом усиливали застывшие в желе букеты морковных и чесночных розочек, ёлочные венки из укропа и петрушки.

Валя и Гена выставили блюда с крабовым салатом, перевитым рубиновыми нитями из гранатовых бус и янтарными — из облепихи: все ахнули. Правда, весь ужин гости деликатно выплёвывали косточки в салфетки… Но ведь какая красотища — жалко есть. И на мобильники сфоткали, и в сеть выложили, и разговоров потом было на месяц.

У Верочки Сидякиной подавали рыбные «рафаэлки» и печёночные пирожные — произведения искусства. Одним словом, хозяйки лезут из кожи вон, чтобы поразить, удивить, переплюнуть…

А у меня? Всё та же унылая картошка с мясом и грибами из духовки. Плавающие в рассоле огурцы и мятые помидоры. Тазики оливье, «мимозы», сельди под шубой — давно перекочевавшие в анекдоты…

Один-единственный раз я захотела побыть современной европейской дамой, дорожащей своим драгоценным временем и не опускающейся до чёрной кухни. Как белый человек, заказала из ресторана суши, пиццу, жареных кур, контейнеры со всевозможными салатами, пироги — и даже официанта во фраке.

Видели бы вы присутствующих дам — они окаменели, помертвели, оскорблённые в самых святых чувствах. Они-то, накрывая домашние столы, тратили кучу времени, душу вкладывали, изощрялись, исторгали гейзеры кулинарной фантазии… А я им под нос — казённое, чужое, холодное, не согретое теплом своих рук и сердца. Выхолостила сам смысл русского гостеприимства.

Татьяна Всеволодовна ногтём пощёлкала по креманке: «Лечо сами готовили?» Услышав, что и лечо купленное, поджала губы. И прочие дамы дегустировали ресторанные яства недоумённо и брезгливо.

Это был мой первый и последний печальный опыт откосить под шибко интеллектуальную хозяйку. Теперь лезу в интернет и набираю: «Хозяюшкам на заметку. Если вы хотите удивить гостей…» И, чертыхаясь, добросовестно выписываю рецепты рукколы, тирамису и салата с фунчозой. Фунчоза — это вообще-то лапша быстрого приготовления. Но как звучит!

Телевизор включаешь — а там на всех каналах, на всех кнопках вершится пир желудка. Торопливо и жадно пихают в рот куски, жуют, чавкают, глотают. Жрут, жрут, жрут в три горла, будто их в розетку включили.

Все: старые, молодые, худые, и толстые, диабетики, язвенники и сердечники, домохозяйки, безработные, студенты, мужики, бабы, младенцы, актёры, КВН-щики, певцы, юмористы, политики, режиссёры, модельеры, учёные, балерины, натуралы, гомосексуалисты, импотенты…

Все жрут. Остап Бендер что говорил? Говорил: «Не делайте из еды культа». Остапа Бендера на них нет.

Чтобы жрать, нужно сначала приготовить. И вот жарят-парят, стучат самозатачивающимися ножами, режут кубиками, соломкой, брусочками, кольцами, перьями, ломтиками. Крошат, рыдают над луком, пассеруют, припускают, мельчат в блендерах и давилках, взбивают миксерами, снимают пену, трещат ручными мельничками. Хлопают дверцами духовок, гремят посудой, обжигаясь пробуют. Вскрикивают, трясут обожжёнными и порезанными пальцами, орут друг на друга. Втихомолку плачут, если шеф-повар с бешено вращающимися глазами не дал их блюду призовое место.

И так везде: от маргинального «Званого ужина» в тесной типовой кухоньке «хрущёвки», с мордобоем и потасовкой на сладкое — до напичканной электроникой навороченной кухни новой русской. Там фурией носится ведущая, готовя экзотический завтрак для мужа и детей — нужно успеть между съёмками, фитнес-залом и благотворительной деятельностью.

«К филе миньон подаём картофель дофинуа… Если в холодильнике завалялся сыр блю… Для приготовления песто из фисташек берём пекорино…»

Ей-Богу, когда-то ругала, а теперь вздыхаю по скучнейшим советским программам: надоям, привесам, выполнениям и перевыполнениям, по передовикам производства, династиям, пятилеткам, съездам.

Вот телешоу, никаким боком к кулинарии не относящееся… Ведущим смущённо преподносят гостинцы. Ведущие, не прерывая передачу, откусывают пироги и торты, плюясь и брызгаясь крошками в камеру. Как маленькие, шуршат фантиками, причмокивая и перекатывая во рту шоколадные конфетки. Хихикают, вылавливая из банок ускользающие грибки, тычут вилками в деликатесную рыбку.

Вот интересно, сочувственно размышляю я. Гости приглашаются со всей страны. Съедобные подарки привозятся далеко не первой свежести и хранились далеко не при идеальной температуре. Приготовлены на разной воде (в каждом городе, каждой области — не просто аш два о, а разный химический состав). Бог знает, какими руками приготовлены, мытыми ли вообще? Ведущие элементарно не брезгуют? Их потом не мучает расстройство желудка?

Может, и мучает, но чревоугодие (грех № 1) побеждает. Откушав, промокают масляные губы салфетками, сытенько отдуваются, бесшумно отрыгиваются, переваривают, между делом общаясь с гостями…

Ждут, когда передача кончится, погаснут софиты и эти приглашённые парочки, наконец, свалят. Тогда можно будет скорее бежать в сауну, на антицеллюлитный массаж и на тренажёр: сжигать калории, сгонять жир, садиться на дорогие диеты, записываться на операцию липосакции.

…Боже, спаси этот мир!

Вторым неприятным моментом для меня стал самый приятный момент — дарение подарков.

Я нахожусь в возрасте, когда всё у меня, слава Богу, есть. Бытовая техника, посуда, мебель, одежда. Напротив, я стала ценить простор, свободное пространство. С трудом избавилась от безделушек, которыми обросла в течение жизни. Оставила самое-самое.

И меня как будто что-то стало меньше давить, легче стало дышаться. Не тут-то было. Татьяна Всеволодовна с мужем ходят в супермодный пенсионерский кружок. Они обещают заглянуть на чай. Приходят и уже в прихожей загадочно шуршат целлофаном. Я любезно улыбаюсь, ахаю и благоговейно всплёскиваю руками при виде их очередного шедевра из «Очумелых ручек».

Башмак, расшитый бисером и украшенный бахромой. Панно из круп под стеклом: пшёнки, гречки, перловки. Это ничего, что оттуда сыплются какашки мучных жучков. Подставка из компьютерных дисков. Разбитая и заново склеенная бутылка, наполненной «счастьем»: скрученными бумажками с рифмами. Шкатулка: обувная коробка, оклеенная золотой бумагой, советскими копейками и глянцевыми картинками из журналов. Бусы из канцелярских скрепок и пуговиц, приносящих удачу и богатство в дом.

— А это Петя смастерил. Правда, прелесть?

Мне вручают полутораметровую пальму из коричневых и зелёных пластиковых бутылок.

Блин, мало мне своих пылесборников… Но ведь люди от души старались, их сморщенные лица сияют и излучают… Рассыпаюсь в комплиментах, скриплю зубами, ставлю башмак и разбитую бутылку на полку, на самое лучшее место — по фэншую, в соответствии с потоками чистой энергии Ци.

Водружаю шаткую пальму в угол. Там из выпотрошенной музыкальной колонки, переделанной Петей в модерновую вазу (спасибо «Очумелым ручкам») уже торчат самодельные подсолнухи из соломенных шляп.

И ведь не выбросишь. Каждый раз Татьяна Всеволодовна с порога будет бежать проведывать свои подарки: не избавилась ли я от них, не дай Бог, исправно ли протёрла пыль, не сдвинула ли на сантиметр, нарушив гармонию Ци.

А ведь я всегда честно предупреждаю:

— Жду в гости! Только умоляю, никаких подарков! Мне ничего не надо, у меня всё есть.

— Да как-то с пустыми руками… — мнутся и кокетничают на том конце провода. — Может, цветы?

— На цветы у меня аллергия. Ни-че-го! Просто приходите. Вы для меня и есть самые лучшие подарки!

Бесполезно. Вот он, шкаф с горой шарфиков и шейных косынок, совершенно не подходящих к моему цвету лица. В ванной теснится ряд неиспользуемых шампуней и кремов, нарушающих кислотно-щелочной баланс моей кожи. В тумбочке пригоршни глухо постукивающей пластмассой, деревом, стеклом и камнем бижутерии, которую бы я себе ни за что не купила. Не то, что они плохие: просто у меня другой вкус.

За стеклом строй роскошных, в золоте и глянце, книг по кулинарии, цветоводству, психологии и сексуальному воспитанию, которые я никогда не открою.

Несть числа чайным и кофейным парам, цветным пластиковым блюдам и подносам, салфетницам, подставкам под горячее, наборам ложек и вилок. Вот хоть бери и открывай посудный магазин.

Скажете, подарки лежат и есть не просят? Но моё время на избавление от них, потраченное в комиссионках?! У меня чувство, что я полжизни там провожу.

Думаете, я одна такая умная? После каждого праздника в комиссионках неслыханный наплыв сдатчиков. И далеко не факт, что вещи удастся спихнуть.

— Не пользуются спросом, — разводит руками приёмщица.

Если дело после Восьмого марта — комиссионка завалена вазочками, ковриками, фигурками, косметикой, дешёвыми фенами и прочими китайскими усипусечками, вроде ножиков для чистки манго. Новый Год — это фигурки, пакеты, подсвечники, полотенца, кружки с мышатами, поросятами, цыплятами — далее по китайскому календарю.

Тяжёленькие мешочки магнитов хозяйка комиссионного уже не принимает. Во сколько их оценишь: в тридцать копеек? Дороже бланк квитанции и время на его заполнение. Мешочки оставляют в мусорных урнах — не назад же их тащить. Мальчишки на улице пинают магнитики, вместо шайб. Весной их сметут дворники вместе с грязным снегом.

Я из поколения повального дефицита и уважения к вещам: даже таким ничтожным, как магнитики, крючки для ванной на присосках и ножики для чистки манго.

Дарёному коню в зубы не смотрят. Но однажды подаренная кофточка оказалась попрыскана духами и преступно пахла чужим телом: её примеряли, она не подошла, от неё решили таким образом избавиться. Не пропадать же добру.

Иногда обнаруживаю в подарках завалявшиеся по рассеянности чеки или открыточки с чужими именами. На чеках даты трёхлетней давности. Эти подарки уже дарили и передаривали на чьи-то юбилеи, 8 марта, Новые Года…

Однажды я преподнесла своей тётушке фарфоровую статуэтку. Статуэтка, как в чеховском рассказе, сделала круг, прошла через многие руки и через некоторое время вернулась ко мне на мой день рождения. В той же целлофановой упаковке, перевязанной голубой атласной ленточкой. Боюсь, её даже не разворачивали.

Однажды, доведённая до ручки, я решилась на неслыханную бестактность. Когда знакомая протянула очередной красиво упакованный шарфик, я спрятала руки за спину и в отчаянии затрясла головой. Как будто мне дарили змею, готовую обвить мою шею.

— Большое спасибо! — бормотала я, мысленно проваливаясь сквозь землю. — Чудесный выбор! Очень, очень благодарна. Но… так досадно! Этот прекрасный, чудный, замечательный шарф у меня будет лежать, я его не буду носить. У меня уже есть точно такой же, — оголтело врала я, — возьми, пожалуйста, назад. Так жаль, ведь шарф такой замечательный! Ты не обижаешься? — после чего я подхватила знакомую под руки, повлекла к столу, забалтывая, уговаривая забыть этот глупый инцидент…

У знакомой с вытянутого лица так и не сошло выражение обиженного ребёнка. Наши отношения с тех пор напряглись, охладели и постепенно сошли на нет… Вот подскажите, что делать, когда дарят ненужную вещь? Как деликатно отбрыкаться от никчёмного подарка и при этом никого не обидеть?

Либо махнуть рукой и покорно превращать квартиру в лавку древностей? Я уже давно завсегдатай милосердного центра, где в больших коробках роются бомжи.

Бомжам и их суровым подругам не нужны воздушные дамские косынки, шкатулочки, вазочки, подсвечники, мягкие игрушки и прочие уютные пустячки. Им нужны одеяла, тёплые куртки, вязаные жилеты, немаркие штаны, прочные башмаки, термос, на худой конец ложки из цветмета.

Сотрудница центра милосердия мне сказала:

— Вы напрасно таскаете целые сумки. Приходят чокнутые бабушки, тащат всё это домой, забивают свои квартиры до потолка, разводят тараканов, соседи пишут жалобы. Потом бабушки умирают, родственники вывозят всё это барахло, весь этот хлам на свалку.

Барахло! Хлам. Наконец, сотрудница назвала вещи теми словами, которыми я всё это время хотела и не решалась их назвать.

Что дарю я, неприязненно спросите вы? Я вручаю самый пошлый, самый скучный, безликий, бездуховный, даже в чём-то оскорбительный подарок. Зато универсальный. Конвертик с энной суммой.

И знаете, ещё ни разу ни у кого от этого подарка настроение не испортилось. Нередко восклицают:

— Ах, как я давно мечтала о сумочке (колечке, кофточке, поездке) — и мне не хватало именно энной суммы денег!

И меня охотно зовут в гости снова и снова.

 

Булька и шуба

Булька — это собака моей шубы. Нет, вы всё правильно поняли: моей шубы. Я сама это не сразу поняла. Сначала-то я умилилась, как это незнакомая собака влюбилась в меня с первого взгляда. Бывает же у людей: увидела, ахнула, была сражена в самое сердце.

Значит, вышла я из галантерейного магазина на рынке «Рябинка» — его у нас называют «стекляшкой» и «кубиком». Рядом люди торгуют мелочёвкой. Бабушки — вязаными носками, мочалами, заварными чайниками и фарфоровыми статуэтками: те и другие с облупленными носиками. Угрюмые мужики — фаянсовыми изоляторами, мятыми самоварами, электророзетками, шнурами от утюгов и прочей чрезвычайно необходимой в хозяйстве мелочью.

Недалеко от них на снегу лежала серая кроличья шапка. Кто из Советского Союза, знает эти шапки. После года носки они становятся всклокоченными, взъерошенными, повышенной лохматости: одно ухо залихватски торчит туда, другое сюда, лихо и задиристо, как у пьяного мужичонки. И всегда эти шапки будто крепко побиты молью.

Наверно, бомжик в неё насобирал копеечек и побежал в ближайшую забегаловку переводить их в популярный питьевой эквивалент. Я полезла в кошелёк, кинула в шапку мелочь — а шапка возьми и зашевелись. В ней обнаружились три блестящих бусины: нос и глазки. И вывалилась, ни к селу ни к городу, ярко-розовая мокрая бархотка языка.

И вот этот бесформенный головной убор при виде меня начал радостно подскакивать, неизвестно на чём, потому что ножек в серых лохмах не было видно. Повизгивал и при каждом подскоке норовил меня лизнуть меня в лицо.

— Ну, слава Богу, хозяйка пришла, — с облегчением объявила бабушка с самоваром. — А то с утра бедняжка сидит, не сморгнёт, смотрит на двери.

— В первый раз вижу, — отреклась я. Я вовсе не планировала заводить собаку. В отличие от собаки, которая как раз таки категорически планировала завести хозяйку. И восторженно и преданно потащила за мной по снегу свой ужасный набор из драного меха, ушей, хвоста и всего того, во что превращается кроличья шапка после года носки.

Всю дорогу она простодушно радовалась, как будто это не ей я кричала и даже топала: «Кыш! Пошла прочь! Ищи себе настоящую хозяйку!». На собачьем языке это читалось как поощрительное: «Не отставай, милая! Если снова потеряешься, ты разобьёшь мне сердце».

Более того, этот серый патлатый комок с первой минуты рьяно принялся нести службу, защищать меня от прохожих. Судя по грозному рыку и яростному писклявому лаю, все прохожие имели против меня нехорошие намерения: лишение чести, ограбление, похищение… И если бы не храбрая собака, ещё неизвестно, чем бы дело кончилось.

Во дворе собака сразу залезла под крылечко, как будто сто лет жила там. Поворочалась, шумно вздохнула и затихла. «Ну, наконец, я дома». Я собрала старые пальто, постелила туристический коврик «пенка» и устроила под крыльцом гнездо.

В час ночи со смены пришёл брат. Отворил потихоньку калитку — и… Был тотчас потеснён обратно на улицу выкатившимся из-под крыльца комочком, обруган ворчливым лаем: «Шляются тут. Свои все дома». Собака стерегла драгоценный сон достойнейшей из достойнейших Хозяек, света своих очей, услады глаз, алмаза души и сапфира маленького собачьего сердца.

За калиткой брат взглянул на табличку с номером и убедился, что не ошибся домом. Вошёл. Косматый серый клубочек насмерть вцепился ему в валенок.

Приволакивая ногу, брат втащил трофей в кухню. Собака поджала лапки, зажмурила глаза и закостенела. Она готова была принять мученическую смерть, но не разжать зубы и не выпустить крупной добычи. Так что ещё неизвестно, кто чей был трофей, и кто кого втащил.

— Я не виновата, — начала я отмазываться. — Она просто за мной увязалась.

— Смотри, чтобы в следующий раз за тобой не увязался выводок кроликов и пара поросят. Мы же решили не обрастать хозяйством, — напомнил брат. Мы тогда только вырвались из-под опеки деревенских родителей и хотели установить в доме свои порядки. Без хлевов, курятников, навоза.

Бульку — так мы назвали собаку — постригли, в надежде определить породу. Но она просто стала похожа на стриженную лесенкой кроличью шапку. И стали мы жить да поживать, будто Булька всегда лежала под крыльцом и ревностно охраняла двор.

Однажды я договорилась с подругами сходить в баню, это за четыре квартала от нашего дома. Ну, веник, тазик, надела на себя старую коротенькую чёрную шубейку. В середине пути обнаружила, что за мной тащится Булька. Вообще-то она старалась никогда не покидать территорию, памятуя о драматических событиях, боясь снова заблудиться.

Вела себя странно: семенила робко, неуверенно то и дело останавливаясь и оглядываясь назад. Возвращать Бульку домой не хотелось: подруги ждут. Ничего, посидит у бани, подождёт часика два.

Выхожу я из бани, вся розовая и парящая. Слава Богу, Булька на месте. На меня ноль эмоций, упорно, не отрываясь, буравит бусинками-глазками дверь.

— Булька, Булька, домой!

С досадой, холодно мотнула в мою сторону головой — и ни с места. Я попробовала взять её за ошейник, а она… Зарычала и клацнула на меня зубами — вот что она!

Я долго растерянно топталась вокруг неё, и тут сообразила. Шуба! В первый раз близорукая Булька увидела меня в другой, яркой, длинной жёлтой шубе! Возможно, такой же, как у её прежней хозяйки. Не за мной она тогда побежала, а за шубой! Бедная слепушка Булька!

Я понеслась домой, переоделась в жёлтый мутон — и назад, выдала кросс. Это после бани-то! Продрогшая собачка сиротливо, обречённо сидела у закрытой тёмной бани.

— Булька, Булечка!

Как отчаянно, с собачьими слезами, она завизжала, как накручивала вокруг меня круги: толстенькая заднюшка подскакивала выше головы! Как теребила и укоряла блудную хозяйку за то, что бросила, что предала!

Страшненькая Булька была любвеобильна и неотразима для кавалеров. Дважды в год они ломились к ней со всей округи. Просачивались сквозь невообразимо узкие щели, грызли и ломали деревянный забор, перепрыгивали через низкий гараж. Топтали огород и мамину любимую, только высаженную капусту. Слова «стерилизация» я тогда не слышала. Я была вся такая советская девушка-девушка. И собиралась ехать в другой город поступать в институт.

Перед отъездом моя мама предъявила ультиматум: «Или капуста, или Булька». Смешная мама: конечно, Булька.

— Или я, или Булька, — поменяла мама формулировку. — Не забывай: у меня аллергия, я не смогу её вычёсывать.

Бульку с радостью согласилась забрать моя подруга, жившая на соседней улице. С радостью, но не без труда. Тщетно манила она её печеньем — та забилась под крыльцо и утробно рычала. «Постой». Я сбегала за жёлтой шубой: «Надевай». Был июнь, плюс 39 в тени.

Так они и бежали по жаре: девушка в длинной жёлтой шубе и преданная Булька, аж толстая заднюшка подпрыгивала выше головы. Она даже не оглянулась на меня!

Дефицитную шубу я оставила подруге за символическую сумму.

 

Борщ и Петросян

Киру Григорьевну разбил инсульт. Из-за борща. Соседки доложили подробности.

У всех, кто варит авторские борщи, имеются свои фишечки. У Киры Григорьевны это были фаршированные мясом и фасолью перцы. Она их щедро выкладывала плотными слоями на полкастрюли. Заливала крепким бульоном и засыпала прочими необходимыми борщёвыми ингредиентами. Получалось блюдо два в одном: первое и второе.

Любые другие супы можно сразу остудить — и в холодильник. Совершать подобное с борщом — святотатство, кощунство, преступление, акт вандализма. Это то же самое, что вскипятить французские духи.

Для борща резкие контрастные температурные колебания — шок, смерти подобно. Борщ — ленивое, вальяжное, самодовольное яство, нахваливающее себя и знающее себе цену. Он должно непременно хорошенько протомиться, настояться, взопреть. Принять как родной, смягчить и пропитать сытным духом каждый кубик свёклы, каждую морковную соломинку и луковое колечко… Хотя бы часика полтора.

А стояла жара. В обеденное время Кира Григорьевна достала из холодильника сметану, расставила глубокие тарелки и открыла кастрюлю. Собралась погрузить в огнедышащее багряное, духовитое содержимое поварёшку… Навстречу ей ударило в нос кислятиной, вздулись шапкой тухловатые, потемневшие овощи. Раздалось ядовитое трупное шипение…

И это за несколько минут до прихода на обед мужа — мужчины пунктуального, сурового, патриархально воспитанного. С пристальным вниманием относящегося к вкусному, здоровому домашнему питанию.

Сердце хозяйки замерло… Затем судорожно, со скоростью 200 ударов в минуту, заколотилось… В предательском сосудике, как переспелый плод, сорвался тромб и понёсся по кровяному течению… И Киру Григорьевну сразил удар.

…Муж Киры Григорьевны однажды видел, как мой муж после работы смотрит юмористические сериалы и при этом хохочет, как ребёнок. И сразу и на всю жизнь страстно, глубоко и самозабвенно запрезирал его.

Потому что понятно же, что с таким соседом не поговоришь о высокодуховных материях. Потому что эта низкопробщина отупляет, развращает, разлагает и подрывает. Это происки, коварный план, опиум для народа. Только дебилоиды могут трястись над плоским юмором ниже пояса, над этой пошлостью и примитивом.

Признаться, сначала меня тоже раздражало увлечение мужем подобными телешедверами, петросяновскими монологами… Сквозь закрытые двери я слышала сценку из супермодного молодёжного шоу:

— Тук-тук!

— Кто там?

— Соседи.

— А я думал — медведи! (Смех в зале).

— Тук-тук!

— Кто там?

— Медведи!

— А я думал: соседи! (Смех в зале).

— Тук-тук!

— Кто там?

— Соседи — медведи! (Гомерический смех в зале).

Муж тоже хохотал, в восторге молотил кулаком по коленке. Кричал:

— Надь, иди сюда! Тут это… Умора! Придумают же, ах, черти!

Оглядывался на моё тоскливое лицо, приглашая присоединиться к веселью. А мне хотелось себя больно ущипнуть. Ведь не может быть, чтобы зал был битком набит кончеными идиотами, а я одна такая умная и тонкая.

И ещё мне очень хотелось развестись с мужем.

Ничего, сжились, привыкли, притёрлись. Теперь я понимаю мужа. Он приходит из цеха измождённый, с осунувшимся почерневшим лицом, с обвисшими тяжёлыми руками. От него пахнет маслом: не сливочным, а машинным.

Зарплата жалкая, станки гнилые, цех дырявый — душегубка летом и морозилка зимой, с потолка течёт. Начальство зверствует, по семь кабинетов с креслами и секретаршами на одного работягу. В полном соответствии с пословицей: «Один с сошкой — семеро с ложкой».

Муж говорит, что это хорошо, что в виртуальном пространстве существуют идиотские типажи Петросяна и семейки сериальных придурков, вроде Ворониных и Букиных. Это хорошо, потому что можно как-то жить дальше в этом безумном, безумном и так далее мире.

Телевизионные «гы-ы» — даже не спасательный круг — это поплавок. Малонадёжный, дурацкий, шутовски подскакивающий, но худо-бедно удерживающий на плаву. А под ногами многокилометровая пустота. И не видно берегов.

Так получилось, что мы с Кирой Григорьевной варили борщ в один день. У меня в борщеварении тоже есть своя фишка. Я добавляю порошок из кореньев и сушёных белых грибов. Звучит ведьмински, но ведь все женщины немножко ведьмы, нет? А борщ — чем не сильнодействующее приворотное зелье?

Значит, добавляю размолотые грибы и корешки в самом конце священнодействия, когда бульон приобретает насыщенные натюрмортные цвета. На его поверхности, как на анимационной карте прогноза погоды, непрестанно сливаются и расходятся драгоценные дрожащие озёрца прозрачного жирка. Подсыпаю в млеющее варево островки зелени — и выключаю огонь.

И отхожу. Я как художник — откладывающий перепачканные кисти. Я как хирург — выбрасывающий использованные инструменты. Я с лязгом высыпаю в раковину окровавленные, в томатном и свёкольном соке, ножи и тёрки. Устало и удовлетворённо омываю руки, перепачканные всеми цветами радуги.

Теперь борщ пусть сам на себя поработает. Вернее, отдохнёт, придёт в себя. Часика полтора повздыхает, понабирает сытной пряности, под плотной крышкой дойдёт до кондиции.

А как я уже говорила, стояла несусветная жара. Через три часа борщ дошёл до состояния полного и безоговорочного прокисания и вспучивания.

Возможно, нам с Кирой Григорьевной нужно было с утра заглянуть в кулинарный гороскоп. Возможно, коварное расположение планет и нахождение Луны в Весах или каком-нибудь капризном Льве, — все эти лукавые астрологические штучки-дрючки — предостерегали, слёзно умоляли, криком кричали, категорически заклинали хозяек варить именно борщ именно в этот день и час…

Я испытала шок. Борщ — это всегда сумма труда, времени, продуктов, плюс щепотка души. Я варю его в вёдерной кастрюле на четыре дня. Потому что такой вкуснянской еды должно хватать надолго и на всех: и на своих, и на входящих в этот дом. И потому, что чем борщ дольше стоит, тем он вкуснее.

Что я скажу мужу, который уже трижды звонил и интересовался, на какой стадии сотворения находится его любимейшая еда. Волновался, что я переварю мясо, что капуста перестоит, потому что я вечно… Мы даже немножко поссорились.

Вместо борща он ужинал наспех сооружённой похлёбкой из горохового концентрата. Сыпал прибаутками насчёт супа с подвохом, который «в любой момент может сделать комплимент». Поглядывал на меня, убитую горем, и решил приподнять мне настроение:

— Слушай, бывают же суточные, кислые щи. Может, существует суточный борщ и мне его попробовать? Хотя нет… Ты же знаешь мой нежный желудок. Пронесёт со свистом. Как ракету.

Я убито молчала.

— Ну что ж, — продолжал он неуверенно хохмить, — хоть на бензине сэкономим. Буду добираться на работу и обратно без машины, на выхлопах. Со скоростью реактивного самолёта. Газовым топливом ты будешь заправлять бесперебойно. Вон его, топлива, целая кастрюля.

Очень смешно. Моё ледяное, айсберговое молчание не смущало мужа.

— Хотя опять же нет. Боюсь, буду проноситься над пунктами назначения без остановки. Ты же знаешь возможности моего желудка. Если только регулировать выработанную энергию… Как думаешь, пробка от шампанского подойдёт?

Дальше муж внёс дополнительное рационализаторское предложение об использовании в качестве дизтоплива весёлого и громкого горохового супа. Правда, в цеху объявят угрозу химической атаки и обвинят его в газовом терроризме. В применении особо жестокого и циничного оружия массового поражения…

Уж если устраивать газовый теракт — так в заводоуправлении, чтобы разогнать к чёртовой бабушке разбухший штат управленцев с их разбухшими зарплатами…

Он очень хотел меня развеселить и утешить. Согласна, юмор был на уровне мужицкой, пропахшей дешёвым табаком, солёным потом и солёным словцом курилки… Но кому от этого плохо?

Случай с прокисшим борщом муж конвертировал в смех и в завтрашнее представление в курилке. Он его уже предвкушал: типа, мужики тоже поржут.

А я конвертировала происшествие в маленький рассказ. А это гораздо лучше, чем как получилось у Киры Григорьевны.

 

Необыкновенные приключения Пашки Галактионова

Недавно перечитывала Чехова, рассказ «Беглец». И поймала себя на том, что читаю с интересом не только как художественное произведение. А ещё и как подробное документальное изложение, видение глазами очевидца, шестилетнего крестьянского парнишки.

Читаю и невольно провожу параллели между больничным мирком середины XIX века — и современным, начала второго тысячелетия. Разумеется, не в смысле оснащения диагностической аппаратурой и новейшими препаратами — а обыкновенного, рутинного устройства больничного быта.

Ну-с, приступаем.

«Он (Пашка — Авт.) часа два стоял в тёмных сенях и ждал, когда отопрут дверь. Когда сени мало-помалу битком набились народом, стиснутый Пашка припал лицом к чьему-то тулупу, от которого сильно пахло солёной рыбой, и вздремнул».

Знал бы Пашка, что через каких-нибудь полтораста лет появится такая волшебная штука как электронная запись. Правда, система пока хромает и выкидывает коленца, как тот смешной подпрыгивающий парень-воробей из «Беглеца».

То сайт загружается еле-еле, как неживой. Загрузится — окошко нужного врача не отвечает на клик. Откликнется — талонов уже нет. А если всё удаётся — вдруг в последнюю секунду зависнет сайт. Вот какая хитрая электронная очередь!

Поэтому, в надежде получить «живой» талончик, люди встают затемно, как Пашка с матерью. Тоже набиваются битком, и кое-кто тоже минутку ухитряется вздремнуть на чьей-нибудь китайской синтетической дублёнке. Только «сени» сегодня — это вестибюль, выложенный плиткой и завешанный просветительскими плакатами о гриппе, энцефалитных клещах и атеросклерозе.

«В маленьком окошечке показался заспанный фельдшер. — Подходи записываться! — пробасил он. Все потянулись к окошечку».

А вот тут классик в самую точку. Научно-технический прогресс изменил медицину до неузнаваемости. Люди научились просвечивать организм невидимыми лучами, омолаживать стариков и пересаживать органы. Замораживать биоматериал и оживлять умерших через тысячу лет, оплодотворять женщин методом непорочного зачатия, продлевать жизнь почти в два раза… А родимые неистребимые, неприветливые малюсенькие окошечки — остались!

Лицо каждой больницы — регистратура. Так, по крайней мере, гордо извещает надпись на стене в вестибюле. Лицо моей ЦРБ, к которой я прикреплена, — это Великая Китайская стена. Мощная, в три кирпича, с грубо вырубленными окошками-бойницами. Видно, что к приходу больных здесь подготовились основательно, с пониманием опасности момента: как к нашествию монголо-татарских орд. Или саранчи.

Больные бесстыдно, как девки в немецком порно, оттопыривают зады, просительно и униженно, как собачки, укладывают подбородок на подоконник, засовывают в окошко головы. В такой позиции они видят не саму регистраторшу, а обтянутый белым халатом живот. С животом и разговаривают.

Дополнительно защищаясь от больных, окошки завесили кусками чёрной рентгеновской плёнки, раскачивающейся на сквозняке. И то правда: какой заразы со всего города и района, каких микробов, вирусов и прочей бяки на себе больные не натащат, прости Господи.

Следуя этой логике, терапевт должен принимать гриппующих пациентов через стеклянную стенку с дырочками. И в противоэпидемическом костюме- скафандре. Не говоря про провизора в аптеке. Про кондуктора в битком набитом автобусе.

Про учителей в школе вообще умолчим. Ведь эти вредные мелкие шмакодявки, вроде сопливого Пашки Галактионова — они же вечно чихают и кашляют. У Пашки вон вообще локоть гниёт: потенциальный переносчик опасной кожной заразы.

Но дальше читаем Чехова.

«— Подходи записываться! — пробасил он… У каждого фельдшер спрашивал имя и отчество, лета, местожительство, давно ли болен и проч».

О как, по имени-отчеству… Это только разве в спецбольницах, где пользуют высокопоставленную братию. В обычной регистратуре не-е. В окошках сидят регистраторши-царевны Несмеяны. От мановения их чистого розовенького пальчика зависит судьба, здоровье, а может, и жизнь пациента.

По этой причине регистраторши полны собственной значимости. Не ходят — а неспешно плывут между стеллажей, как солистки ансамбля «Берёзка». Боятся расплескать её, значимость. Не понять туповатому чеховскому «фершалу», как это восхитительно: отказывать, когда человек умоляет, чуть не плачет:

— Ночь не спал, на работе отпросился, трясся на автобусе из деревни…

А то и по бездорожью маршировал своим ходом, как Пашка:

«Под дождём то по скошенному полю, то по лесным тропинкам, где к сапогам липли жёлтые листья… пока не рассвело».

— Мужчина, вы русский язык понимаете? Талонов нет, не загораживайте. Следующий!

Когда-то регистраторши пришли сюда смущающимися славными сельскими девчатами — ну, не повезло, не нашли другой, лучше оплачиваемой работы…

«Через приёмную прошёл доктор в белом фартуке и подпоясанный полотенцем… Началась приёмка».

А вот тут шалишь! Это в середине позапрошлого года на приём к доктору милосердно принимали всех приползших, прискакавших, прихромавших.

Сегодня талонов всегда меньше, чем больных.

«Баба, не в гости пришла! — сказал сердито доктор. — Что возишься? Ведь ты у меня не одна тут».

Вслух современный врач такое не скажет. Но про себя — и в более крепких выражениях — подумает на тему: «Вас тут много, а я один». Вместо положенных 36 пациентов он принимает 60. Штат специалистов укомплектован на сорок процентов. Половина врачей — пенсионеры.

«— Ну, показывай свой локоть.

Доктор осмотрел его локоть, подавил, вздохнул, чмокнул губами, опять подавил».

Дальше он долго распекает дуру-бабу, что «сгноила парню руку»…

Как сегодня у нас. Полторы минуты врач осматривает пациента. Остальные восемнадцать минут, посапывая, молча и стремительно пишет что-то в медкарте. Больной уважительно следит за дешёвой шариковой ручкой. Он давно смирился, что врач заботится не о нём с его болячкой, а сугубо о себе самом.

В нём, во враче, говорит опыт предыдущих ошибок коллег и инстинкт самосохранения. Он заранее страхуется. Если, не дай Бог, больной помрёт — врач невозмутимо предъявит мелко, плотно, обстоятельно и исчерпывающе исписанные страницы — и никаких претензий к нему не будет. А выздоровеет или нет человек — дело десятое.

А гневных обвинителей, жаждущих засадить его за решётку и слупить денежную компенсацию, много. Родственники больного, страховая компания, разные комиссии из здравоохранения. Не считая государственного обвинителя — прокурора. Оно врачу надо?

И снова Чехов.

— «Мазями да каплями тут не поможешь. Надо его в больнице оставить. Мы ему операцию сделаем». «Ежели нужно, батюшка, то почему не оставить?» —

солидно и покладисто соглашается Пашкина мать.

Деревенская неграмотная тётка, что с неё взять? Она, тёмная, даже не понимает исключительности ситуации и своего счастья. Потому что в начале XXI века, в результате всех спущенных сверху оптимизаций и пертурбаций, попасть на больничную койку — это из области фантастики. Это нужно уж совсем балансировать между жизнью и смертью. Ну, или иметь крутой блат — чтобы удостоиться чести попасть в стационар.

А у Чехова-то доктор перед маленьким пациентом стелется, всячески соблазняет:

«У меня, брат, хорошо, разлюли малина! Мы с тобой, Пашка, чижей пойдём ловить, я тебе лисицу покажу! В гости вместе поедем! А? Хочешь? Поедем вместе на ярмарку леденцы покупать!» —

и это только чтобы фон-барон Пашка не разревелся и изволил лечь в больницу.

Врёт, конечно, доктор про леденцы и живую лисицу. Из нынешних докторов никто так не будет рассыпаться мелким бесом и уговаривать маленького пациента лечь в больницу — если, конечно, она не платная.

Сегодня муниципальный врач среднестатистической больницы снимает трубку и рассыпается мелким бесом перед заведующим стационаром: не найдётся, мол, лишней коечки? Случай серьёзный: у парнишки рука гниёт, того гляди руки лишится.

И вот Пашку ведут по больничному коридору.

«Лестница, полы и косяки — всё громадное, прямое и яркое — были выкрашены в великолепную жёлтую краску …».

Ну, насчёт громадного, прямого и яркого — это классик загнул. Это он, наверно, имел в виду опять же эксклюзивные бесплатные больницы для избранных. Для простого народишка больнички строятся экономно и бюджетно: всё маленькое, узенькое, низенькое и тускленькое. Лампы над головой астматически хрипят и агонизируют. Линолеум под ногами вспучивается, ставит подножки и крошится.

«Он оглядел палату и решил, что доктору живётся очень недурно. Палата была невелика и состояла только из трёх кроватей. С Пашкиной кровати видна была в дверь часть другой палаты с двумя кроватями».

По нынешним меркам палаты на две-три койки — это почти люкс, две тыщи шестьсот рублей в сутки, не считая лечения. Обыкновенные палаты в лучшем случае рассчитаны на 8–10 коек впритык. А если мест нет — то не велики баре, и в коридоре полежат.

«Фельдшерица вышла и немного погодя вернулась, держа в охапке кучу одёжи… Пашка не без удовольствия стал облачаться в новое платье. Надевши рубаху, штаны и серый халатик, он самодовольно оглядел себя и подумал, что в таком костюме недурно бы пройтись по деревне. Его воображение нарисовало, как мать посылает его на огород к реке нарвать для поросёнка капустных листьев. Он идёт, а мальчишки и девчонки окружили его и с завистью глядят на его халатик».

Старики ещё помнят, как при поступлении в больницу суровые кастелянши выдавали стопку каменно отглаженного постельного белья. Халаты, пижамы, сорочки и тапки, прожаренные в дезинфекционной камере. Прочие поколения, включая моё, воспринимают их россказни как небылицы. Сейчас в больницу опытный народ ложится в полной экипировке: домашний спортивный костюм, смена белья, плед, если в палате холодно, тапочки, кружка-ложка, постельный набор.

Не приведи Бог, если вас угораздило попасть в стационар с улицы, на скорой. Тогда вам придётся лежать на койке в том, в чём привезли. Не важно, в парадном костюме или вечернем платье на бретельках. Или в драных земляных штанах, в которых вы возились на даче. Пока домашние не принесут вам пакет с одеждой.

И это хорошо. Потому что в противном случае вас могут вырядить в больничное: непонятную застиранную, бесформенную серую, страшненькую хламиду. И если в такой отправиться за капустными листья для поросёнка — мальчишки и девчонки точно окружат вас. Только не с завистью — а с тыканьем пальцами и иезуитским хохотом — как над огородным пугалом.

Дальше читаем.

«В палату вошла сиделка, держа в руках оловянные миски, ложки и два куска хлеба. — Ешь! — сказала она. Взглянув в миску, Пашка увидел жирные щи (!), а в щах кусок мяса (!!), и опять подумал, что доктору живётся очень недурно…

В это время вошла сиделка с новыми мисками. На это раз в мисках было жаркое с картофелем (!!!)».

Восклицательные знаки в скобках ставил не Чехов. Это я не удержала возгласа недоверия, восторга и изумления. Должно быть, классик утомился и снова попутал бедняцкую народную больничку с элитным стационаром для чиновников и депутатов.

Заметим, Пашка и плевавшийся в кружку старик, и прочие мужики воспринимали шикарное мясное меню как дело само собой разумеющееся. В простой народной больнице. Нынче даже в дорогом ресторане долго ищешь в тарелке, а потом с сомнением разглядываешь и нюхаешь микроскопические склизкие кусочки не пойми чего, в подозрительном соусе. В меню написано: «гуляш».

Нынче больной, которому не приносят передачи из дома, обречён на голодную смерть. Даже хлеб — дефицит. Пашке отрезали от души большие ломти — а хлеб до революции, пишут, был вкуснейший, вкуснее нынешних пирогов. Сегодня в больничных столовых режут суррогатный хлебушек трепетно, тончайше, прозрачно — хоть газету сквозь них читай.

Если в супе случайно плавают мясные волосинки — буфетчица бережно их прижимает половником к краям. С величайшей осторожностью вылавливает в отдельную кастрюльку: себе, медсёстрам, врачам в ординаторскую.

…Помимо одежды, больной должен прихватить с собой кошелёк. Это для буфета, где торгуют очень дорогой, очень невкусной, хронически непропечённой стряпнёй. Ею опасно не то, что больных — здоровых кормить. Там начинки кот наплакал, а полусырое тесто вызывает жестокую изжогу и жуткий метеоризм. Вот любопытно, почему общепитовские тендеры на кормление больниц, школ и садиков упорно выигрывают самые вороватые и неумелые кулинары?

«Сравнение некорректно, — скажет читатель, — Тогда время было другое. Люди — щедрее, проще, добрее, покойнее. Богобоязненней».

Зато сегодняшние пациенты, прапрапра…внуки Пашки Галактионова — грамотнее, и знают, как писать челобитные. Несколько раз пугливо оглянутся на двери, покосятся на тёмные окна и прерывисто вздохнут. Выплеснут на бумагу негодование по поводу возмутительных порядков в системе здравоохранении.

Свернут вчетверо исписанный лист, вложат в конверт, купленный накануне за 16 рублей. Умокнув перо, напишут адрес: на деревню дедушке. А какой адрес ни пиши — всё одно письмо вернётся сверху обратно, к тем, на кого жалуешься…

Добегут до первого почтового ящика и сунут драгоценное письмо в щель. И, убаюканные сладкими надеждами, крепко заснут… Им будет сниться печка, а может, радиатор центрального отопления. На радиаторе сидит министр здравоохранения Вероника Скворцова, свесив босые ноги, и читает письмо своим коллегам подчинённым…

Но это уже я незаметно соскочила на другой чеховский рассказ.

 

День ангела

В редакцию пришло письмо за многими подписями. Письмо дышало гневом: поступок этих людей — преступление! Заражало уверенностью: об этом непременно должны узнать все! Настойчиво звало: приезжайте, убедитесь в достоверности фактов, опубликуйте!

Суть письма: молодые красивые мужчина и женщина, врачи, полюбили друг друга. Поженились. Родился прелестный ребенок — девочка. С дефектом — отсутствовала кисть правой руки. Родители отказались забирать ребенка из роддома.

Людская жизнь, людские судьбы — слишком хрупкая тема, для газеты — особенно. Не замечали: чем меньше мы знаем, тем увереннее судим? Если не знаем ровным счётом ничего, становимся особенно безапелляционными и несносными.

Сколько раз мы, журналисты, сами себя уполномочиваем судить и карать, пригвождать и оправдывать, бесцеремонно вламываясь в чужую жизнь. Размахиваем, точно сверкающим мечом Немезиды, шариковой ручкой и диктофоном: а вот он я, сейчас во всём разберусь, чужую беду руками разведу!

Но Бог судья и родителям, оставившим девочку, и вам — за ваши, и мне — за мои грехи.

В детской поликлинике нашим лечащим врачом была Инна Васильевна. Другая родительница так своего ребёнка не знает, как знала эта врач. Родители старались «пристроить» к ней детей и с других участков.

Дети выросли. Встречаясь с Инной Васильевной, мы здоровалась, та интересовалась, как её бывшие маленькие пациенты. А при очередной встрече доктор держала за руку девочку лет четырёх. На левой руке пушистая рукавичка, а правый рукав завязан снизу нарядным шнурком.

Неужели кто-то из её взрослых дочерей вышел замуж? Но тогда уместнее смотрелась бы коляска с грудничком. Одним словом, вы догадываетесь: педиатр удочерила ту самую девочку…

Порой можно услышать умильные отзывы о человеке: он такой добрый! Видеть не может брошенных животных, или когда на экране бьют человека. Сразу начинает рыдать и пить валерьянку.

Ну, тогда это не добрый, а добренький. Сентиментальный. Мы все сентиментальные. Мы все тут как тут, когда надо поохать-поахать над бродячим искалеченным котенком, сиротой в Доме ребенка, больным малышом, которому требуется операция. Не более того.

Да что сироты, мы не хотим давать жизнь своим собственным детям. Ограничиваемся одним. Оправдываемся, что жизнь непредсказуема, что мы слишком ответственны за судьбу будущего ребенка. Заглядываем на сто лет вперёд: а вдруг не сможем оплатить его учёбу в вузе, не осилим покупки машины и квартиры, поездок за границу? У всех есть, а у него нет.

Но это ложь перед самим собой. Потому что в глубине души отлично знаем: детям нужна только любовь. Ну, а будет ли он, когда вырастет, требовать от нас машину или сам пойдет её зарабатывать — это уже плоды нашего воспитания.

Муж Инны Васильевны от укуса клеща заболел вирусным энцефалитом и умер ровно за неделю до рождения их третьей девочки. Старшей шел третий годик, средней исполнился год. И сразу будто очутилась с маленькими детьми на четырёх пронизывающих ветрах.

А жить дальше надо. Выглядеть сильной хотя бы в вопрошающих глазах малышек. Осталось бабье царство: царство домовитости, небогатого уюта, наполненное извечной женской жаждой самоотдачи: о ком-то заботиться, кого-то утешать, кормить, купать.

— Мама, давай заведём кошечку или собачку!

В доме появилась собака. Чуть подросли:

— А вот бы купить обезьянку!

Ещё подросли:

— Нет, лучше ребёночка. Мама, давай заведём ребёночка.

И в самом деле — если нашлись деньги и время для собаки — которая, поверьте, занимает того и другого немало — почему бы на белом свете не сделать счастливее одного маленького человечка?

— Наверно, это у нас семейное, — обронила в разговоре Инна Васильевна.

— Многодетная семья? — догадалась я.

— Наоборот. Нас было двое. Сестра младше меня на шесть лет — в детских масштабах это пропасть. Разные игры, увлечения, разные подружки. В сущности, всё детство я остро ощущала одиночество. Потом, мы же тогда воспитывались на книжках о сиротках, подкидышах, беспризорных детях.

Представьте, и у сестры такой же бзик. В садике, куда ходили её дети, в группе были совершенно запущенные братишка с сестрёнкой, близняшки. Грязненькие, полуголодные, башмаки вечно сырые и просят каши. Мама и папа пьют.

Сначала она брала их на ночь, на две, обстирывала, кормила, читала сказки. Потом держала у себя месяцами. Потом, когда замаячила перспектива лишения родительских прав неблагонадежных родителей, они вроде одумались, стали больше уделять внимания детям.

Заявление самой Инны Васильевны на усыновление пролежало в отделе охраны детства десять лет.

— Если бы государство вкладывало такие же деньги в приёмные, опекунские семьи, в нашей стране давно не было бы ни домов ребенка, ни детских домов, — уверена Инна Васильевна. — Сколько было выдумано мыслимых и немыслимых, порой совершенно нелепых препон. Нынче требования к усыновителям смягчены. А тогда мне в главную вину вменялась моя неполная семья.

Когда Инна Васильевна впервые услышала о брошенной девочке, она сразу подумала, что Алла (так назвали её врачи в честь родной бабушки) станет её дочуркой.

Но членом их семьи Алла стала лишь через два года. Сначала в отделе охраны детства надеялись, что молодая мама одумается. Говорят, она горько, отчаянно плакала, уходя, почти убегая из роддома. Но под нажимом домашних, особенно деда-психиатра со стажем (он подозревал, что у новорождённой могут быть психические отклонения), дочь подписала отказ.

Тем не менее, Аллу еще держали в соматике некоторое время. Огромная, неоценимая заслуга врачей, сестёр, нянечек этого отделения, что девочка не росла, как в таких случаях бывает, бледным больничным заморышем.

Для неё приносили из дома в кастрюльках что-нибудь вкусненькое, домашнее. Специально прибегали до смены, чтобы успеть погулять с малышкой в больничном садике. Играли с ней, вязали тёплые вещи, покупали нарядные костюмчики и платьица.

Это звучит невероятно, но девочка, росшая в казённых стенах, купалась в любви. Хотя глазки, говорят, у неё оставались всегда серьёзными, как будто она чувствовала, что её бросили. Ну, почему «будто»? Чувствовала, как чувствуют и понимают это все оставленные дети с самого рождения.

Только через полтора года, когда Алла жила уже в Доме ребенка, родители оформили отказ. О том, что опасения дедушки-психиатра могут сбыться, Инна Васильевна думала меньше всего. Та же незыблемая, спокойная уверенность: всё будет хорошо.

В жизни Аллы и Инны Васильевны грянула новая эпоха. А раз новая эпоха, то и имя новое. Имя — дело серьёзное. От того, как нарекут ребёнка, во многом зависит его судьба.

Инна Васильевна листала гороскопы, именники, церковные календари. По церковному полагалось назвать Марией. В то утро, когда родилась девочка, все Марии праздновали свой День ангела. Хорошее имя, ласковое, женственное. Так и будет.

Кстати, помните, в доме Инны Васильевны жила собака? Читатель, конечно, подумал: ребёнок в квартире — собаку вон. Лишние хлопоты, ванну постоянно дезинфицировать, полы мыть, ещё заразу принесёт… Мало ли что. Усыпить, и всех дел: всё равно старая.

Ничуть не бывало. Любовь и душевность не есть некая субстанция, которую можно взвесить в килограммах, просуммировать и распаковать в тару: вам, вам и вам любви и внимания хватит. А вот вас придется вытеснить и удалить, как инородное тело.

Первые два месяца Машенькиной адаптации после Дома малютки были ужасными для обеих — мамы и дочки. Малышка казалась то ли инопланетянкой, то ли диким зверьком. С опаской изучала темноватую прихожую, обследовала таинственные недра шкафов.

На кухне обнаружила четырёхглазое огнедышащее чудовище — плиту! За стол садилась, точно роботик. Поджимала ноги под стул, выпрямлялась, напряженно вытягивала ручки вдоль туловища, как солдатик. И замирала в покорном ожидании процесса поглощения организмом положенного количества витаминов, белков и углеводов.

В первое время она ничего не просила. Она просто не знала, что в жизни можно что-то попросить или выбрать. Например, сказать: не хочу морковное пюре, хочу гречневую кашу. Покорно «на автомате» забрасывала в рот то, что перед ней поставили.

Зато сейчас этот чернявый бесёнок отводит душу, компенсируя всё, что недополучила в последние полтора года. Попробуй не дай, что просит, — совершенно талантливо закатит истерику, при этом посматривает одним глазком: прекращать или поголосить ещё немножко?

А как она плачет, Боже, как она плачет! Широко распахнутые безутешные глазёнки, из которых градом сыплются крупные светлые, сверкающие слёзы. Жемчужный дождик. Разве устоишь?

Ежеминутно ласкается: «Обними меня, полюби меня». И они долго тискаются, трутся лбами и носами, любятся им одним понятной любовью. Каждый вечер умоляет:

— Я хочу спать с тобой!

— Да диванчик узкий.

Но разве Машка не втиснется в микроскопическую щель, лишь бы побыть лишнюю минутку с мамой? Ей четыре года, а она уже отъявленная кокетка. Перед приходом гостей, быстренько перемеряв маленький гардероб, напяливает джинсы на ярких подтяжках, которые, по её мнению, делают ее особенно соблазнительной и неотразимой. Маленькая женщина.

— Мария и старшие дочери — небо и земля. Она — ласкуша, очень привязчивая, открытая, все эмоции наружу. Старшие воспитывались как спартанки, — вспоминает Инна Васильевна. — Как-то не принято было лизаться, хныкать из-за пустяков. Бывало, лишний разок не поцелуешь. Всё бегом, по кругу: работа — садик — кухня — работа. Даже виноватой себя перед ними чувствую, как будто обделили их в очень важном.

Её дочери учатся в Вологодском медицинском институте. Маша обожает всех троих, но выделяет старшую, Лену: она для неё кумир и первая красавица в мире, эталон поведения.

Но мы забыли о Машиной правой ручке — вернее, её отсутствии. А рука растёт, и по мере роста нужно менять протезы. Областные врачи искренне удивились:

— А зачем вам вообще это нужно? Пусть делает всё левой рукой. Исполнится десять лет — тогда и ставьте постоянный протез.

Слава Богу, что Маша попала в руки мамы, опытного медика. Инна Васильевна проштудировала горы литературы по детской ортопедии. Во всём мире протезы меняют с года. Иначе пассивная конечность отстанет в развитии, мышцы атрофируются, а то и вообще высохнут.

Спасибо коллегам: они входили в её положение, когда Инна Васильевна с дочерью дважды в год ездили в Санкт-Петербург менять протезы. Помогали, заменяли на работе, соседи и знакомые выгуливали собаку и поливали цветы.

В области твёрдо сказали: «Денег на протезы нет». В первый раз она наскребла, поехала на свои. Женщина, у которой она остановилась, как истинная ленинградка, не осталась равнодушной. Возмутилась, с трудом дозвонилась в приёмную президента. И, представьте себе, сработало: в соцобеспечении деньги на поездку нашлись. На одну.

Как-то мужчина, пожелавший остаться неизвестным, передал сто тысяч рублей…

Вопрос, который оказалось всего труднее задать, я оставила на конец разговора. Город маленький: рано или поздно найдутся доброжелатели, которые непременно захотят «раскрыть глаза» ребёнку на «истинное положение вещей».

Ясно, что для Машеньки, такой ранимой, влюбчивой, восторженной и открытой, привычный мир рухнет в одночасье. Как поведут себя дальше Машенькины родители? Её мама так и не родила. Говорят, она приходила в Дом ребенка, спрашивала, бывают ли случаи возврата малышей обратно? Не конкретно её ребенка, а вообще…

Получается жизнь на пороховой бочке.

— Не знаю, на пороховой ли бочке, но на чемоданах и мешках — это точно. Всё давно обдумано, решено: будем жить все вместе в Вологде. Все-таки ближе к Петербургу. Пытались обменяться — невозможно. Самое приемлемое — продать жильё здесь и купить там.

Кто переезжал из города в город, знает: помимо того, что переезд — жуткая нервотрёпка, это требует ещё и много времени. Даже после того, как подходящий вариант найден, нужны, по крайней мере, один-два месяца для отправки контейнеров, хождения по нотариусам, оформления. А другая сторона не ждёт, в любой момент квартира может «уйти».

Абсолютно нереально жить это время с малышкой на руках, с собакой, без крыши над головой — не раскинешь же цыганский табор за вокзалом. Необходимо сначала купить жильё в Вологде, чтобы отправляться не на пустое место.

На эти один-два месяца до продажи квартиры нужны были деньги, которых у неё, детского врача, обучающей трех дочерей в вузе и воспитывающей ребёнка, не было. Инне Васильевне нужна была ссуда на месяц-другой. Не ей — Маше.

Ни одна городская и областная организация не откликнулась на её просьбу. Но Инна Васильевна справлялась и не с такими проблемами. Влезла в долги, кое-что собрали такие же, как она, едва сводящие концы с концами горожане. Они и провожали на перроне любимого доктора. Стоянка две минуты, едва успели помочь разместиться в купе. И они уехали: женщина, девочка и собака.

Сегодня российские газеты, интернет, телевидение пестрят мольбами: нужны деньги детям, нуждающимся в заграничном лечении. Это как белый флаг полной и безоговорочной позорной капитуляции, которым невозмутимо размахивает богатейшая страна в мире. И ничего, власть воспринимает эти сигналы «Sos!» на голубом глазу. А дети умирают, не дождавшись помощи.

Сколько у нас людей, устойчиво входящих в список Форбс. Сколько богатых предприятий, процветающих фирм, которые не жалеют на саморекламу огромные средства. Участие в судьбе больных малышей — что может быть лучшей рекламой? В конце концов, давайте условимся: вы просто вкладываетесь в самый надёжный банк, владелец которого кристально честен, а банк никогда не лопнет.

 

Староверы

Жаркий полдень. Город с миллионным населением, изнывающим от июльского зноя. Центральная улица, запруженная раскалёнными машинами и ленивыми толпами отдыхающих горожан.

Дебелые разморённые женщины. Туго обтянутые груди, животы и бёдра. Крупные янтарные, коралловые, стеклянные шары, колышущиеся в ушах и глубоких вырезах платьев.

Обмахиваясь платками, газетками и веерами, обладательницы массивных бус и серёг с облегчением спускаются в спасительную прохладу тёмных подвалов кинотеатров. С удовольствием помещают распаренные тела в кресла, чтобы на полтора часа укрыться от палящего солнца.

На рекламных плакатах красотки, в чём мать родила, с немо, как у рыбок, разинутыми ротиками: пить, пить! Им тоже жарко! В сквере разместился заезжий луна-парк. Под полосатым тентом у автомата, несмотря на жару, толпятся зеваки. За десятирублёвую монетку они видят в глазочек такое, что заставляет их спины конвульсивно дёргаться, а затылки и шеи — багроветь от смеха.

Молоденькие продавщицы в ларьках — с разморёнными розовыми лицами, в сарафанах, голоплечие и соблазнительные. Очереди, очереди к продавцам морсом, квасом, пепси и ледяной газировкой, очереди к лоткам с мороженым. Тонны мороженого, тонны литров жидкости — чтобы утолить жажду, охладить миллионный город.

К городскому пляжу плывёт человеческая пёстрая река. Разноцветные очки: круглые, овальные, в пятиугольных оправах, чёрные, зелёные, розовые, зеркальные. Панамы, соломенные шляпы, козырьки, яркие пляжные сумки, влажные полотенца. Мелькают голые смуглые ноги, худые и толстые, уродливые и точёные.

В пропитанном духами, пивом, дезодорантами, потом, колой, леденцами и музыкой потоке людей — три держащиеся вместе фигурки. Они резко выделяются в толпе. Они приехали в город за сто с лишним километров из посёлка, с давних времён сохранившего советское название Рыбсовхоз. Неофициально его называют Староверские Озерки.

Там ещё сохранились чистые реки и озёра, в которых водятся хариусы, стерлядки. Правда, к посёлку всё ближе подвигаются со своей безжалостной громоздкой техникой нефтяники. Всюду, где они появляются, исчезает птица, зверь, рыба. И здесь она скоро исчезнет — и посёлок, занимавшийся рыболовством без малого триста лет, останется без работы.

Быстро шагает, по-солдатски размахивая руками, маленькая прямая, тёмная от солнца женщина в полосатом пиджачке, сборчатой чёрной юбке и нарядном цветастом платке. Она по-солдатски размахивает большими, расплющенными работой кистями. За нею спешат мальчик и девочка лет семи-восьми. У них такие же, как у матери, тёмные скуластенькие лица.

Мальчик одет в новый, на вырост, костюм, в котором 1 сентября он пойдёт в поселковую школу. В новых кожаных башмаках его ногам жарко и тесно. У девочки худые голенастые, как у гусёнка, ноги в больших остроносых лакированных туфлях — скорее всего, из сундука, не выхоженных матерью в молодости. Длинная юбка мешает ей идти, забиваясь между худых колен. Чудесные каштановые косички спрятаны под платок, такой же, как у матери плотный и цветистый.

Троица нагружена покупками. Мальчик с девочкой, запыхаясь, едва поспевают за матерью. Балансируя свободными ручками, вдвоём тащат авоську, доверху набитыми вонючими кусками хозяйственного мыла и прессованной соды. Мать несёт в одной руке сумку, туго набитую пакетами с рисом, по бокам в пазухах натолканы катушки разноцветных ниток. Через плечо, крест — на — крест, перекинуты мотки капроновых сетей.

(В посёлке кое-что из этого можно купить, но хозяин передвижного ларька заламывает такие цены, что дешевле несколько раз в году вырваться в город).

Лицо у женщины сосредоточенное, отрешённое, замкнутое, полное решимости преодолеть этот трудный день. Она широко шагает, не оглядываясь на детей, не глядя по сторонам. Слава Богу, не первый раз в городе, не такие чудеса видывала.

Правда, её изумляет чудовищное количество собранных вместе и одновременно ничего не делающих людей — абсолютно здоровых, сильных, нестарых. Это кажется ей противоестественным. Её деятельную, злую на работу натуру это возмущает. Пройдись кто праздно, разряженный, полуголый по посёлку в разгар дня — его заплюют люди. Такую девушку не возьмут замуж, а кто захочет выйти за порченого парня-лодыря?!

После того как её муж утонул, она сама многое бы дала, чтобы в её семье появилась лишняя пара рук. Ещё её простодушно удивляет, как их посёлок, в котором преобладают старые женщины, способен круглый год кормить вкусной белой рыбой этих здоровых, по всему видно, потребляющих много хорошей пищи людей…

Ведь точно такие же усталые немолодые женщины работают на полях в соседних деревнях, выращивают картошку, хлеб…

Но особо размышлять и дивиться некогда — ей нужно успеть в центральный Универмаг, где есть отличный отдел. Там продаются хорошие рыболовные снасти — не то, что гнильё и ржавчина, которые пытается всучить хозяин приезжей лавочки.

Потом — в скобяную лавку. И нужно успеть к автобусу — билеты на обратный рейс лежат у неё в нагрудном кармане, надёжно заколотые булавкой.

Другое дело — дети. Правда, они уже устали оглядываться вокруг и тайно восхищаться крутящимися зеркальными дверями, манекенами в витринах — совсем как живые люди. Девочка, увидев их впервые в жизни, вскрикнула от неожиданности…

Ещё её привлекают лотки с нарядными яркими блестящими фруктами. Как они, должно быть, сказочно вкусны и сочны! Только однажды, на её памяти, вернувшись из города, мать привезла детям лакомство. Девочка раздёрнула «молнию» на кирзовой сумке и разочарованно вздохнула: сумка была до краёв полна мелкими сморщенными, как на посадку, картошками.

— Мама, зачем ты привезла из города столько мелкой картошки?

— Это не картошка, дочь, а грецкие орехи.

Целых два месяца они с братом лакомились сытными маслянистыми ядрышками: каждому по три штучки в день. Мать попробовала и помотала головой:

— Не, невкусно! Ешьте сами.

Но девочка видела, как мать, прищурившись от удовольствия, долго катала во рту сладкие ореховые внутренности…

Детей поражает великолепная и бесстыдная одежда прохожих, их красивый выговор, странное непринуждённое поведение. Дети устали, они мокрые как мышата, дышат открытыми ртами. Им жарко, тесно и неудобно в той одежде, в которую вырядила их мать, желая одеть богато и прилично, на зависть всем.

Мальчик старше. Ему стыдно за глупый неуместный школьный костюм в такую жару, за ботинки, за короткие мятые брюки, за красные носки на ногах. Он идёт быстро, стиснув зубы и глядя под ноги. Девочка тоже страдает в тесных туфлях, ей неудобно в колючей шерстяной кофте с мокрыми от пота подмышками.

Мальчику кажется, что все встречные шарахаются, стараются брезгливо не задеть их. Ему стыдно за мать, такую маленькую и стремительно бегущую, что, кажется, она вот-вот врежется в живот прохожего. Стыдно за старую скукожившуюся сумку с рисом, за выглядывающие из карманов катушки, за авоську с вонючим мылом.

Какая-то добрая пожилая женщина участливо объясняет, что до Универмага гораздо быстрее добраться на метро, но мать боится метро.

Наконец, они в Универмаге. В отделе с рыболовными снастями не протолкнуться. Мать оставляет детей у прохладной гладкой белой колонны. Наказывает: «Стерегите хорошенько, не своровали бы». Она выходит через полчаса с пылающим от волнения лицом, донельзя довольная. Улыбается, утирает концом платка лицо, в руках несёт пакеты и коробочки.

И в другом отделе она оставляет их у кассы с тем же наказом. Её надежды оправдались: здесь есть всё, что ей нужно, и по очень дешёвой цене. Она возбуждена.

Мальчик с девочкой, переминаясь, тоскливо исподлобья поглядывают на очередь. Они видят большую тётку с глянцевыми, мелко вьющимися, как в срамных местах, волосами, поднятыми скрученной косынкой, с усиками над губой, с толстыми жабьими бело-розовыми руками, на которых у подмышек от тугих вырезов образовались жирные трясучие, как студень, складки. Тётка вдруг оборачивается и грозно кричит на мать. Дети с ужасом и невыносимой болью видят, как их всегда гордая прямая мать виновато съёживается, становится суше и меньше одной моложавой тёткиной руки.

Дети готовы провалиться сквозь мраморный пол. Им кажется, все вокруг знают, что безответная смуглая женщина — их мать. И знают, с каким наказом она их здесь оставила. Хотя все оставляют в белых шкафчиках свои нарядные сумки, разбирают проволочные корзинки и тележки. А мать трясётся над старой кирзовой сумкой.

Дети боятся взглянуть в сторону кассирши. Им кажется, что она тоже посматривает на них подозрительно, что они стоят в неположенном месте, и вот-вот прогонит их.

Почему так съёжилась и состарилась мать, думает мальчик. Почему её обычно спокойное маловыразительное широкое лицо сморщено противно, как у китайца? Почему знакомый пиджак в полоску, который мать надевает в праздники и прикалывает медаль, здесь кажется таким бедным и старым?

Почему она совсем не похожа на ту, привычную, строгую невозмутимую женщину, всеми уважаемую в Озерках, которой уважительно кланяются, к которой приходят за советом? У неё сильные твёрдые мужские руки. Вздуваясь жилами, они вытаскивают сети с бьющимися серебряными рыбами. Они не узнают матери.

Покупки сделаны, все идут дальше. Дети хотят пить — жара точно с ума сошла. Мать решается дать им по сморщенному кислому домашнему яблочку. Поглядывая из-под ладони на солнце, уговаривает: «Погодите, вот сейчас дойдём».

Наконец, она облюбовывает газончик за автовокзалом, у плетёной алюминиевой оградки. Расстилает в тени газетку, вынимает взятые из дому хлеб, бутылку молока, вяленую рыбу, яйца. Двуперстно крестится, шепчет молитву.

Мальчик хмуро отодвигает хлеб и рыбу. Ему снова кажется, что все проходящие оглядываются на них и насмешливо улыбаются. Неужели мать не видит, что на них смотрит человек с метлой, что в любую минуту их может прогнать полицейский?

Мать не понимает состояния сына. Добродушно удивляется: «Ты что, не проголодался?» Запрокинув голову, спокойными крупными глотками пьёт молоко, утирает губы. «На, Лидка», — протягивает девочке. Облупливает яйцо, отделяет мякоть рыбы от костей, невозмутимо ест. Свободной рукой раскладывает на траве покупки и подсчитывает вслух расходы.

Мальчик сидит, угрюмо отвернувшись. В эту минуту ему не хочется видеть мать. Но, наконец, и эта пытка кончена. Мать начинает собираться. В это время к ним подходит дворник. Но он не бранится и не гонит их, а лишь предупреждает, чтобы женщина с детьми поторапливалась. Может подойти дежурный по автовокзалу и оштрафовать их.

Они внутри вокзала. Рядом с ними в красных пластиковых креслах сидят молодая женщина с девочкой лет пяти. На девочке белые шортики и красная маечка, в руке большой очищенный апельсин. Подбородок её залит жёлтым сладким соком. Девочка не ест, а играет: пускает пузыри, перекатывает во рту измученную раздавленную дольку, выплёвывает:

— Не хочу-у…

Она сама не знает, чего хочет. Её белокурая мама отлично это понимает и не шевельнётся, запрокинув голову и закрыв лицо пилоткой. Пилотка падает с её красивого лица. Она открывает глаза и видит рядом смуглое цветастое, похожее на цыганское семейство, от которого к тому же пахнет рыбой. Она легонько шлёпает девочку, заставляя её подняться, и уходит в другое кресло. Девочка визжит и напоследок, изловчившись, плюёт пачкающейся апельсиновой слюнкой на сумку с рисом.

Как хочется мальчику с девочкой прочь из этого утомительного непонятного города, который сначала ошеломил и очаровал их, а потом измучил, изжевал и выплюнул, как изнывающая девочка — апельсиновую дольку.

Скорее в посёлок, откуда они выходили сегодня ранним прохладным утром к остановке на шоссе, ведущее в Большой Город. Тогда от великанш елей ложились на землю косые тени, и из-за заборов на них с завистью глядели тихие деревенские ребятишки. Они воображали, какое неотразимое впечатление произведут на горожан прекрасный парадный костюм и негнущиеся ботинки на мальчике, и туфли и синтетические гольфы на девочке, и цветастые платки с искрой на ней и матери…

А мальчик и девочка чинно шагали по прибитой росой пыли, не оглядываясь, боясь нечаянно уронить себя в глазах провожавших их друзей. Они были так горды: они уговорили мать взять их с собой в Большой Город!

А теперь желали одного: скорее отсюда в тихий озёрный посёлок, к друзьям, к большой воде, которая у берегов подёрнута нежной изумрудной ряской, а в серёдке синя и неподвижна, как зеркало. И с тяжёлой грацией скользят, разрезая зеркало, лодки рыбаков.