Татьяна Толстая и её команда набирает курс Школы литературного мастерства. Стоимость десятидневного обучения – 1200 евро. Само собой, не считая проезда, проживания, питания.
Это уже вторая школа, первая обошлась студентам дешевле: в 50 тысяч рублей. Но ведь и и антураж, и декорации были другие: тягостные зимние сумерки, вязнущая в грязной снежной каше Москва. А тут время и место проведения – весна, Прага в цвету!
Вот называю суммы – а чувство, будто шарю в чужом кармане. Будто вот-вот схватят мою ручонку и высоко её задерут, с прилипшими купюрами, на всеобщее обозрение.
…Я влюбилась в Толстую с первого рассказа, напечатанного ещё в советском журнале. Она классик, и читаю её как классика: перевернул последнюю страницу – и хоть снова открывай книгу. Это во-первых.
Во-вторых: если писатель объявляет платный учебный курс и к нему выстраивается очередь – этот писатель дорогого стоит.
Откровенного графомана и за 10 тысяч розовых не возьмут – таких на дальних подступах отсеивает конкурс «Хороший текст». Зато будь ты хоть Бунин, но без копейки в кармане – тебя не возьмут тоже. Даже не прочитают, если захочет примазаться тихой сапой к домашним заданиям для студентов. Видимо, подобные подлые поползновения предпринимались: про Бунина сама Татьяна Никитична строго предупредила.
Жаль. Жаль, что вот, может, родился где-то на просторах России новый Бунин, а никто о нём никогда не узнает. Проторчит в какой-нибудь «Пятёрочке» унылым охранником, мужем беременной жены и отцом троих золотушных детей. Обшаривая покупательские корзинки, будет сочинять про себя на фиг никому не нужные «Тёмные аллеи» и «Лёгкое дыхание». И, не выдержав груза гениальности, сопьётся или руки на себя наложит.
Нету, нету нынче стариков Державиных, которые юных гениев заметили бы и, в гроб сходя, благословили. Не простирается над молодой творческой порослью трясущаяся длань престарелого слезливого, восторженного пиита. Время нынче другое: жёсткое, расчётливое, с калькулятором в руках. Каждый выживает как может. Некогда нынче играть в меценатство, разводить сантименты, ля-ля тополя.
Чёртик любопытства дёргает и меня: высылаю пару-тройку текстов. Вечером следующего дня – вот она, волшебная сила рыночных отношений! – получаю благосклонный ответ: «Ваши тексты нас порадовали…»
Первая мысль (о женщины, Легкомыслие и Ветреность вам имя!): что надеть в Прагу? Два жакета, лёгкий и потеплее, свитер, блузку, брюки, удобную плоскую обувь (чтобы ходить на экскурсии, не проваливаясь каблуками в средневековый булыжник). Вообще, какая в столице Чехии погода в конце апреля – начале мая? Не забыть посмотреть в Интернете.
«Настоящий туристический сезон начинается на майские праздники, когда в Праге яблоку негде упасть. А вообще май – это лучший месяц для путешествия в Чехию, так как изнурительной летней жары ещё нет, дожди бывают редко, а гулять по-летнему комфортно и тепло!»
И вот уже зашевелился гадкий червячок сомнения – или та самая жаба, которая душит? Порадовали устроителей семинара мои тексты – или всё-таки мои 1200 еврошечек?
И не глупо ли ехать в Прагу, чтобы десять дней маяться в душных классах, с тоской посматривая за солнечное окно, в которое скребётся ветка цветущей сакуры? Думать: господи, скорей бы кончились унылые лекции, семинары, дурацкие обсуждения…
И это в драгоценные часы, когда можно бродить по игрушечной, карликовой Златой Улочке, сидеть в уютной кафешке на берегу величавой Влтавы? Прихлебывая душистый глинтвейн, рассматривать безмятежные лица туристов и пражан. Любоваться фонтанами, замками, галереями… Фоткать позеленевший старинный Карлов Мост, томно и бесстыдно изогнувшийся в танго знаменитый Танцующий Дом…
Те же самые плохо скрываемые нетерпение и досада будут написаны на лицах именитых педагогов. Типа, чёрт бы побрал вас: купивших наше дорогое время за свои жалкие 1200 евро, бездарей и непризнанных неудачников! Удачливые и признанные по платным семинарам не ездят. А Бунины, заметим в скобках, остались дома.
За 1200-то евро я вполне и сама прекрасно наберусь впечатлений. «Прага – это музей под открытым небом. Туристическая жемчужина, Мекка для фанатов средневековья, где каждый камень дышит, источает и пр…» Тур в Прагу – сам по себе – толчок… Озарение… Вдохновение… Новые герои… Свежие сюжеты и всё такое.
Молоденьким – да, должно быть, интересно потусоваться в компании, мелькнуть звёздочкой, запомниться мэтрам дерзким бойким словцом. А если совсем повезёт – то завести более плотные литературные связи.
Я начисто лишена этого полезного качества: завязывать нужные отношения. Я вздыхаю и мысленно разбираю чемодан. Раскладываю по полочкам не пригодившиеся вещи, развешиваю на плечиках жакеты, которые только распрямили, выпятили, вздёрнули плечи и спинки, возмечтали о Европах… Обойдётесь, мои милые, не вышли рылом.
Почему я заговорила на тему творчества? Мне кажется, она близка читательницам «Моей семьи». Мне кажется, читательницы «Моей семьи» – непонятные и непонятые, немножечко странные женщины. Потому что есть – не правда ли? – некая прелестная тайна в хорошенькой женщине, читающей газету, эдак важно водящей носиком по строчкам – когда даже мужики изменили своему извечному диванному занятию и уткнулись в телеящик.
Читательницы и сами творили бы не хуже авторов, да, да! – но мешают нехватка времени, уверенности, первая неудача – да мало ли чего. Насмешки мужа («писа-ательница выискалась! Лучше бы котлет накрутила»), запропастившаяся в нужный момент ручка, как назло побежавший на плите суп, заплакавший в неподходящий момент ребёнок, которому пора менять памперсы… А муза, она дамочка капризная: взмахнула стрекозиными крылами – и была такова. Я сама долгие десять лет не бралась за перо, решив посвятить себя ребёнку, семье, уюту в доме.
Мы Литературных институтов не кончали. Это я не с пролетарской напыщенностью говорю, а с глубоким вздохом сожаления. Я даже не пыталась туда поступить, в эту обитель небожителей, как мне казалось.
Зато у меня была первая любимая учительница Галина Макаровна. В нашем классе часто проводились открытые уроки. Съезжались педагоги со всего района, бывало республиканское телевидение.
Галина Макаровна задавала вопрос – и весь класс подскакивал за партами как мячики и умоляюще тянул руки: «Я! Я! Я!» Видно было, что Галине Макаровне неудобно: не сочтут ли гости это оживление показушным? Как объяснишь, что уроки русского и литературы были для нас каждый раз – как праздник?
Она первая заметила и поддержала во мне тягу к сочинительству. Я брала учебник, как будто делала домашнее задание, и прятала под ним преступную тетрадку. Прятала от мамы: она считала, что моё увлечение мешает успеваемости – и была права.
Начинала я с толстых романов. События в них, независимо от меня, стремительно развивались и разрастались, сюжет быстро выбивался из-под моего контроля и прихотливо, сам по себе, разветвлялся, герои плодились в геометрической прогрессии, как кролики. Я не поспевала за их действиями, диалогами, за ходом собственных мыслей, запутывалась, плюхалась… И, в конце концов, с досадой зашвыривала пронумерованные общие тетради на дальнюю полку. И тот час алчно принималась за новый роман.
Писала про рыцарей и прекрасных вассалок, про школьную любовь и тесную дружбу двух учениц: двоечницы Кати и отличницы Светы (это не то, что вы подумали, бессовестные) – и ещё много, много чего.
Потом перешла на детские сказки. К семнадцати годам написала целую папку. Подумала, сунула ещё пару рассказов, в виде балласта – чтобы папка казалась толще, солиднее – и пошла. Куда пошла? Ясен пень, в большое издательство в большом городе, где только начала учиться и самостоятельно жить.
Шла и воображала, как редактор в вольтеровском кресле, ероша седую гриву, будет вдумчиво читать мои рукописи и бормотать: «Ах, чёрт возьми, а ведь любопытно! Просто ге-ни-аль-но!» Потом откинется и будет созерцать меня, как редкое химическое соединение.
Потом снимет трубку. «Алё, Петруша. Открыл тут, гм, своеобразный талант. Писательница осьмнадцати лет объявилась… Писательница, говорю! Брось, какие шутки. Прочитал, понимаешь, мощно написано, громадное впечатление, сильнейшая вещь и т. д.»
Из кабинетов сбегаются люди. Восклицания, изумлённые аханья, поздравленья…
Директора издательства на месте не оказалось: «В командировке в Дели». Я ахнула про себя: вот она, жизнь-то настоящая! Секретарша насмешливо окинула взглядом мою юбчонку выше пупа и пообещала передать опусы по назначению.
И вот через две недели топчусь под дверями с табличкой «Литературный консультант Паушкин (инициалы забыла)». За столом сидит худощавый, с головой в ореоле белых и лёгких как пух волос, пожилой человек: после тридцати пяти все люди пожилые. Он возвращает папку со словами: «Банально, подражательно, слащаво…»
Я убита. Только что во мне убили великую сказочницу.
– А вот над рассказами я бы на вашем месте поработал, – увлечённо продолжает человек-одуванчик. – Откуда берёте сюжеты? Что вы сами пережили из написанного?
На прощание он грустно говорит: «А ведь моя настоящая фамилия Пушкин. Да, да. Но вы представляете себе современного литературного консультанта Пушкина? Вот, пришлось добавить в паспорте лишнюю букву».
Потом было крупное литературное объединение. Помню, несусь по улицам – а только что прошёл весенний дождик, – разбрызгивая лужицы. «Плевать на всё! Ах, вот бы попасть под троллейбус – и умереть! Или угодить под кусок лепнины вот с этого накренившегося старинного балкона – и умереть тоже! Иначе у меня сию минуту лопнет сердце, я не выдержу этого счастья! Ах, как я бесстыдно, юно, ослепительно счастлива, счастлива, счастлива! – после слов, которые мне только что сказал сам Д. В.!»
Ещё был работник издательства А., который говорил: «Ты мой писатель – я твой читатель. Можешь считать меня читателем № 1» – и ещё разные приятные вещи, щекочущие и почёсывающее за ушами авторское самолюбие. – «Ну, так помоги мне!» – подсказывала я. – «Должность не дотягивает», – вздыхал он.
И вот долгожданная должность получена и дотягивает до уровня. На двери А. красуется солидная персональная табличка. Но он возвращает мне мои рассказы: «Ты же понимаешь, это никто не пропустит». Ну и зачем, спрашивается, было крутить девушке динамо?!
…Редактор литературной страницы читает мои тексты и сокрушается:
– Вам бы попасть в обойму. Вас бы печатали, если бы у вас было имя…
– Откуда взяться имени, если меня не печатают? – недоумеваю я.
В этот замкнутый круг попадают многие авторы.
Куда же обращаться мне, восемнадцатилетней, как не в журнал «Юность»? Представьте себе, приходит очень тёплое, благожелательное развёрнутое письмо-рецензия. Что вот тут и тут не мешало бы подправить. А в целом очень даже ничего, вы должны и дальше писать… Но. «Ваша аудитория – скорее, взрослая, женская(!) Обратитесь в «Крестьянку» либо в «Работницу».
Что ж. Посылаю в один из вышеуказанных журналов, и приходит ответ. В нём, похвалив присланные работы, меня отсылают… в журнал «Юность».
Спустя длительное время, другой журнал, толстый, столичный. «К сожалению, в настоящий момент редакция не находит возможности…»
Ещё известный журнал. «Сожалеем, но наш портфель заказов сформирован на пять-семь лет вперёд…»
Ещё журнал, «Москва». «Просим срочно выслать своё фото и краткую автобиографию». Ура, вот она, капля, которая точит камень! Но вмешиваются таинственные высшие силы, и ликующий редакторский голос в телефоне приобретает кислые нотки. «Ваши рассказы, скорее, «новомировские»… – «…?!» – «Ну, подходят по духу для журнала «Новый мир».
Журнал «Новый мир», как и положено, отвечает солидным молчанием. Я кажусь себе летучей мышью из притчи про войну птиц с лесными зверями. Мечусь между теми и этими, я ни шерстяное, ни пернатое. Отовсюду меня выдавливают, как чужеродное тело. Никто меня не хочет признавать за свою. Как холодно!
А до большой журнальной эпопеи была Вологодская студия телевидения. Туда, ввиду отсутствия вакансий, я устроилась временно секретарём-машинисткой.
Именно в те годы там работал Л. Парфёнов. Студийная молодёжь называла его «лучом света в тёмном царстве». Я, к стыду своему, не интересовалась его телешедеврами. Ибо на первом месте для меня были рассказы и на втором – рассказы, и на третьем, и на четвёртом – тоже рассказы.
А уже где-то в хвосте болталась унылая журналистика. Унылая – потому что тогда можно было писать только то, что прикажут сверху. Я явно не была лучом света.
Должность секретаря-машинистки меня очень даже устраивала. Я с треском колошматила на мощной электрической «Ятрани», как заяц на барабане. Печатала между директорскими приказами и распоряжениями собственные тексты. Директор не одобрял посторонних дел на рабочем месте. Он, как и моя мама, считал, что литература мешает исполнению моих прямых обязанностей – и был, безусловно, прав.
Редактор отдела партийной жизни Е. Ш. узнаёт, что я пишу «в стол». Просит показать. Я несу последний рассказ: свежеиспечённый, ещё тёпленький. Он листает и неожиданно взрывается:
– Что за чушь! У вас старых коров везут на бойню. А вы пишете, что они из грузовика с любопытством тянут головы, как молодые телята, подпрыгивают, радуются солнцу, таращатся на людей, машины, трамваи. И восторженно думают, что их ждёт новая необыкновенная жизнь. Да лжёте вы! – загремел он.
Я так и присела, ожидая, что в мою голову полетят рассыпавшиеся листы. Но редактор, уже успокаиваясь, продолжал:
– Старые коровы, которых везут на бойню, мочатся от страха. Они грузно приседают, путаются рогами в верёвках и с трудом удерживаются и падают друг на друга, потому что избитые, стёртые копыта скользят и разъезжаются в моче… Вы меня поняли?!
– Да, – пролепетала я. – В моче… Разъезжаются.
Живя в Вологодской области, я не могла не знать, что рядом творит Василий Иванович Белов. Моя подружка и наперсница, ассистент режиссёра Светка принимает живейшее участие в моей тайной творческой жизни. Однажды она подсказывает: «А покажи свои рассказы Белову».
Я сажусь в электричку в обнимку с папкой. Вот сейчас доеду до нужной станции. Благодарные беловские земляки укажут мне дорогу. Я сброшу туфли и благоговейно пойду по тропке в ржаном поле, срывая васильки и ромашки, бороздя босыми ногами тёплую велюровую пыль.
Вот и берёзки-невестушки, и патриархальная деревенька Тимониха в десяток изб. А там в ограде известный деревенщик с берендеевской бородкой рубит дрова, выкладывает поленничку, отирая пот рукавом белой рубахи…
Плутовато блеснёт маленькими небесно-голубыми глазами, поставит самовар… Поговорим за жизнь, попьём чайку с шоколадно-ореховыми конфетами «Белочка» (Светка расстаралась, достала через папу, а он через профсоюз). Жаль, кулёк раскис и слипся на жаре.
Дальше я не успела дофантазировать. Прибыла на станцию, кажется, Харовск. Человек в железнодорожной форме объяснил, что мне нужно добираться 60 километров автобусом до деревни Ш. Но автобус ушёл, а следующий будет только завтра.
В Тимониху транспорт не ходит, так что от деревни Ш. придётся топать ещё километров 10–15 – и не ржаным полем с васильками и ромашками, а глухим лесом. С картой и компасом в руке, потому что попутчиков до Тимонихи не найти, а дорожные указатели встречаются редко. Если вообще встречаются.
Ну, я с горя выковыряла и съела конфеты, на жаре окончательно превратившиеся в грильяж, и уехала обратной электричкой. Решила поступить просто и современно: послать рассказы Белову по почте, с просьбой дать свою оценку. Только оценку – ничего более.
Через месяц увесистый пакет вернулся обратно, с убийственной припиской сухим, убористым почерком: «Я в литературу пробивал дорогу сам и ничьей помощи не искал!»
Сейчас я понимаю сердитость большого писателя. Какая-то возомнившая о себе девица имела наглость прислать свои девчачьи опусы!
А тогда я, раздосадованная, выбросила записку. Ну и дура, сегодня у меня библиотеки и музеи с руками бы её оторвали да – под стекло, на бархат: сам Белов! Рука самого Белова! Того, что дружил с Шукшиным, Астафьевым, Распутиным!
Ещё случай. Редактор журнала берёт мою повесть, листает, заглядывает в конец. Там стоит дата написания: «Июнь-август 198… года».
– Вы действительно написали повесть за полтора месяца? – хмурится он. – И считаете это достоинством? Хорошую повесть за два месяца не напишешь, – и демонстрирует свой новенький, только вышедший роман: он писал его долгих семь лет.
Щёлк по носу. Ещё щёлк – от другого редактора:
– Я увидел в третьем абзаце слово «койка» – и мне, простите, стало скучно. Вы пишете о тюрьме: какая койка?! Шконка! Изучите для начала феню, по которой ботают уголовники. Кстати, и в армии никто не говорит «койка»… И мой вам совет: никогда не пишите того, чего сами не пережили.
Жизнь ни на минуту не прекращает свои уроки, большие и маленькие. Причём от тех, от кого их совершенно не ждёшь. Например, от участниц форума «Моя семья» – они тоже мои учителя.
Помню, писала о скворцах, поселившихся на берёзе в моём огороде. Радовалась за них, как хорошо они устроились: грядки с жирными червяками, рядом речка, откуда в знойный день в клювиках можно принести воду для птенцов… Бдительные форумчанки тут же заметили: птенцам вполне хватает влаги в пище, которую приносят родители. Воды «в клювиках» им никто специально не доставляет.
С одной стороны, невозможно предусмотреть все тонкости, я же не орнитолог. А с другой: не уверена – не пиши. Ишь, трогательности захотелось: скворчата, водица в клювиках…
Многие нынче задаются вопросом: отчего, когда объявили свободу, в стране не выросли великие творцы? Писатели, композиторы, художники. Кажется, я знаю ответ.
Представьте картину: пришёл поступать во ВГИК Василий Шукшин в линялой гимнастёрке и стоптанных сапогах. А Ромм ему говорит: «Позвольте, голубчик, вы не сын (сват, брат) знаменитого (и называет фамилию примелькавшейся кинозвезды)? Жаль, голубчик, тогда вам не попасть на мой курс. Разве что заплатите кругленькую сумму в у. е. (характерное потирание пальчиками, пересчитывающими воображаемые купюры)».
Интересно, узнала бы страна режиссёра Шукшина?
Как вытоптано в стране поле политическое, так вытоптано и поле творческое. Там вытоптано страхом, здесь – деньгами и шустростью. Что может вырасти на таком поле? Только сорняки.
Татьяна Толстая и её команда, как садовники, пытаются приживить, культивировать на бесплодной потрескавшейся почве нежные растения. Дорогие: каждое ценой в 1200 евро, почти сто тысяч рублей.
Кто-то из семинаристов работал год, чтобы их накопить. Кто-то выпросил у мамы с папой. И каждый замирает в душе: а вдруг произойдёт чудо, и его заметят ? «Господа, новый Бунин родился!» Впрочем, предупредили же честно: новых Буниных не ожидается.
– Вот плюнула ты в колодец, написала нелицеприятно о литературной школе, – подкалывает коллега. – А ведь Прага, действительно, могла стать трамплином, знаешь ли, своеобразным лифтом… Чем чёрт не шутит. И не такие взлетали счастья баловни безродные…
– Взлёты и прыжки, – отшучиваюсь, – это уже не для меня. Лифты, трамплины и прочие прыгательные и подъёмные устройства – это для семнадцатилетних. Всех нас и так стремительно (мелькающие дни, как вёрсты, не успеваешь считать) несёт и тащит в одну-единственную сторону, в одном направлении, в один пункт конечного назначения.
Для кого-то это точка зияющей, пугающей черноты. Для кого-то: блаженного неземного сияния. Там иные измерения, ценности и идеалы. Там потуги земной славы – ничто, тщета, прах, тлен.
Но семнадцатилетним: юным и доверчивым, тугим, прыскающим соком, – рано знать такие вещи. Они жаждут всего сразу и много: всемирной славы, денег, путешествий, любви девушек. Смело стучатся во все двери, берут с боем, набиваются гурьбой в весёлый тесный лифт. Лифт тревожно мигает красной кнопкой: номинальная грузоподъёмность кабины превышена!
Лишних бесцеремонно выдавливают и выпихивают. Лифт облегчённо взмывает. Не везунчики больно падают, поднимаются, почёсывая ушибленные места и шишки. Ничего, вот сейчас подъедет следующий лифт, и уж тогда…