– У вас снова открыта крышка унитаза, – грустно делает замечание соседка. – Глядите, Римма Васильна: деньги в доме не задержатся. Уплывут. Испарятся. Примета такая. А вот ещё: если ноги в унитазе помыть – к богатству.

– Фу. Ужас, дикость.

– Ничего не дикость. Одна знакомая: между прочим, стоматолог, кандидат наук, вечером ноги помыла – а на следующий день банк ей долгосрочный кредит оформил. Тут главное: ноги глубже бултыхать, в самом сливе.

Римма с соседкой пьют чай на Римминой кухне. Соседка сходила в туалет и сразу приметила непорядок: не опущенную крышку.

Соседка живёт напротив, частенько приходит к Римме на кухонные посиделки. Соседке – пятьдесят, Римме – тридцать. Соседка – домохозяйка с незаконченным средним образованием, Римма – востребованный графический дизайнер. Они абсолютно разные люди: по возрасту, по образованию, по интересам.

Но как откажешь, когда у человека горе: прошлой весной потеряла двух своих поздних, выстраданных дочек-близняшек. И про унитаз, и про ноги соседка говорит отрешённо, равнодушно – как всё, что она в последнее время говорит и делает: будто во сне. Глаза устремлены в одну точку. Внутренне она всегда там – в тот день со своими девочками.

Иногда она приглашает Римму к себе. Бывает, в её дверь раздаются звонки, топот удирающих маленьких ног. Соседка всякий раз старчески шаркает к дверям, щёлкает дверным замком, выглядывает. Окликает пустоту: «Таня! Вика! Что же вы прячетесь от мамы?» На лестничной площадке гуляет сквознячок, снизу доносятся отдалённое шушуканье и детский смех.

Соседка оставляет у порога на бумажке конфетки и печенки. Они либо быстро исчезают, либо долго потом валяются, затоптанные чужими ногами и изгрызенные кошками.

– Танюшка с Викулей снова приходили. Скучают без меня, матушки, – так соседка, улыбаясь, объясняет происхождение звонков в дверь. Римма сидит, не поднимая глаз. Не будешь же её разубеждать, что это не дочки, а дворовые озорники.

– Вот ведь, кажется, всё делала, чтоб беду от дома отвести, – всплёскивает руками соседка. – Мусор из избы не мела. Волосы чесала – не выбрасывала, везла на дачу и сжигала. Ногти состриженные – в газетку и в банную печь. И всё равно несчастье грянуло, откуда не ждала.

– А при чём тут ногти и волосы? – не понимает Римма.

– Как при чём?! Вся информация о человеке – в ногтях и волосах. Это как частичку своего тела выбрасывать. На ветер пускать.

Римма читала о той трагедии в газете. Девочки шли с рюкзачками из школы. Апрель, солнышко, в поле мяконькие игольчатые травинки лезут. Они сели метрах в трёх от обочины на сухом прогретом местечке, затеяли игру-угадайку. Простенькая девчоночья игра заключалась в том, чтобы угадать, какой транспорт сейчас проедет. Легковушка или трактор. Автобус или скутер.

Например, Вика говорит: «Сейчас будет громадный-прегромадный, как дом, грузовик с прицепом! Даже земля затрясётся!» А по дороге трюхает пенсионер-огородник на разбитом вихляющемся велике. Скрипит педалями: «Скурлы-скурлы». Смешно! Кто проиграет – лёгонький, совсем не больной щелобанчик.

– Следующим будет… – начала Танюша. Следующим было вылетевшее на обочину авто, как сорвавшееся с цепи. Девочки вместе с рюкзачками пушинками взлетели в воздух.

В машине сидела пьяная компания. Все вышли, заботливо, деловито осмотрели автомобиль на предмет вмятин и царапин, попинали по покрышкам. Загрузились обратно и помчались дальше.

Машину бросили во дворах, сами сняли посуточную квартиру. Купили ещё коробку водки: с горя и на помин невинных детских душ, как объяснили следователю. Вот, мол, какие мы жалостливые, совестливые, сентиментальные. Выпили и повалились спать. Здесь их всех и взяли.

Пожилые женщины в Риммином офисе качали головами. Оставь двадцать лет назад водитель сбитую жертву на дороге – был бы глубочайший общественный шок. Так поступить мог отъявленный подонок, недочеловек, гадина, фашист – убить мало. Потом пальцем показывали бы, на всю жизнь лепилось клеймо изгоя.

Сейчас ничего, привыкли. С такими здороваются, пожимают руку, сочувствуют. Собирают по месту работы и жительства положительные характеристики.

Сегодня, наоборот, шок у публики вызывает, если водитель подберёт жертву и отвезёт в больницу. Предательство и гадство на дорогах стали нормой. А обыкновенная человечность – из ряда вон выходящим событием, чуть ли не подвигом.

– Я ведь, Римма Васильна, совсем было заболела после того, как с Танюшкой и Викулей случилось. С койки не вставала, чуть концы не отдала, – раскачиваясь в такт своим мыслям, припоминает соседка. – Спасибо, добрые люди подсказали к госпоже Эльвире обратиться. К нашей экстрасенсше.

– И что ваш экстрасенс? – Римма настроена скептически.

– Погадала на картах, поводила руками над своим шаром. Есть у неё такой хрустальный шар: всё видит, предсказывает. Шар велел на могилку к доченькам ходить. Каждый день, в любую погоду. Больна – не больна, вставай и иди.

– Вот так прямо шар и сказал?

– Почему шар? Он госпоже Эльвире сказал, а та уже мне его волю передала. «Дочки твои, – это госпожа Эльвира передала, – скучают, вот и тянут маму к себе на тот свет. Навещай, – сказала, – их на кладбище ежедневно, им и веселее будет». Что вы думаете: выздоровела! Отпустили меня дочушки, разрешили ещё по земле походить. Чудо!

– Никакого чуда. До кладбища у нас лесопарком десять километров. Туда и обратно – двадцать, – безжалостно подсчитывает Римма. – И так каждый день. Физический труд, свежий воздух, природа, психологическая разгрузка… Это вам бы любой врач прописал.

– Чудо чудное… – не слушая Римму, зачарованно, туманно улыбается соседка. – Спасибо госпоже Эльвире.

Эту улицу, идущую вдоль посёлка, в народе прозвали Дорогой смерти. То тут, то там обочины были утыканы крестами, увешаны жестяными и бумажными веночками – со временем они гнили, истлевали, на их месте появлялись новые. С наступлением темноты на ум шло жутковатое крамаровское: «А вдоль дороги мёртвые с косами стоять!»

Дорога загородная, гаишники редкие гости. Под горку мчи себе с ветерком, хоть за двести на спидометре. Тут тебе озеро с пляжем, тут огороды с баньками. Грех не выпить – из автомобильных окошек в такт громыхающим ритмам махали руки с зажатыми в них бутылками. «Владимирский цынтрал, ветер северны-ый!»

На ограничительных знаках с тем же успехом можно было рисовать смайлики: никто из водителей не обращал на них внимания.

Чего только не делали с той роковой дорогой. Освящали, заказывали молебны. С иконой Божьей матери малым крестным ходом прошли… Даже после этого автокатастроф на том участке не уменьшилось.

Римма думала: «Вот если бы на большую дорогу вышел разбойник, душегуб с кистенём и ножом – тут же упекли бы за милую душу. А когда вылетает разбойничек с четырёхколесным «кистенём» в сотни лошадиных сил? Убийца он и есть убийца, давайте будем называть вещи своими именами. И неважно, каким орудием убийства он вооружён».

Что могло спасти положение? Камеры слежения? Из области фантастики. Чиновники разводили руками с поблёскивающими из-под манжет ролексами: нету денег на камеры.

И на светофоры нет. И на пешеходные дорожки – тоже нет денег. И ведь добро бы жили на скудных землях – а то в захлёбывающемся в нефти краю. Где те нефтяные денежки, в чьих замурованы заграничных бело-розовых мраморных виллах и яхтах, о зеркальные борта которых бьются тёплые лазурные волны?

Примерно с такими обречёнными мыслями собирала Римма каждое утро сына-подростка в школу. Как на войну. Наставляла:

– На остановке держись от дороги подальше. Вставай за столбик какой-нибудь, за большое дерево. Ещё лучше: за бетонный бордюр. (В последнее время машинам мало дороги, таранят именно остановки с людьми).

– И по тротуарам осторожно, с оглядкой ходи. (Ополоумевшие водители норовят выскочить на тротуар).

До того непедагогично запугала ребёнка, что тот однажды (из глаз брызнули слёзы) крикнул: «Мама, хватит, я боюсь!» – «Чего боишься?» – «Всего! По улице идти боюсь! Из дома выходить! Жить здесь боюсь!»

Охватившая страну необъявленная дорожная война, как и полагается большой войне, заглянула почти в каждый дом. Словоохотливая помощница по хозяйству Зоя (один час – сто рублей) рассказывала Римме про младшую сестру. Тоже, давненько уж, та на Дороге смерти попала под шальной автомобиль:

– У-у, хорошенькая была, бедовая. Мужики за ней хвостом увивались. Шла вдоль дороги на пляж, в купальнике, обвернувшись в полотенце. Как машина сбила её, бедную: описала дугу в двадцать метров. Сколько потом ей операций делали. Селезёнку удалили, печень в сеточке сращивали. Так и мучилась после: ни жила – ни помирала, Царствие ей Небесное. А та пьянь на поселении три года посидела и по амнистии вышла.

Зоя рассказывает эту историю в сто первый раз. Одновременно переделывает сто дел: ползает, протирая плинтуса, поливает цветы – только схваченный резинкой мышиный хвостик на макушке деловито вздрагивает.

Уважительно, не смея нарушить творческий беспорядок, обмахивает султанчиком Риммин письменный стол с наваленными грудой справочниками, листами и блокнотами. Энергично переворачивает и вытрясает из клавиатуры крошки от печенья, яблочные семечки и подсолнечную шелуху.

Вдруг склоняется к висящей на спинке стула Римминой замшевой сумке. Пристально всматривается и уверенно говорит:

– Кто-то вас, Риммочка, сглазить хочет, порчу навести. – В доказательство держит в весёленьких канареечных перчатках, в двух мокрых резиновых пальцах, несколько прилипших волосинок. – Я ещё в прошлый раз приметила: колдует на вас кто-то, да не стала вам говорить. Опять насмешничать станете, что темнота да дремучесть.

Зоя устало усаживается на стул, свесив тряпку между широко расставленных колен в трико. Мышиный хвостик никнет, опускается, сползает набок: тоже устал.

– Вы, Римма, шатенка, а эти волосы белокурые. Работает у вас в офисе блондинка, которая зуб на вас имеет? Видите: волосинки-то типа в крестик сплетены, скручены.

Вот всем хороша домработница Зоя, крупно повезло Римме с Зоей, если бы ещё Зоя не доставала своими суевериями. В прошлый раз тоже вошла в квартиру, с порога победно, торжествующе неся в вытянутой руке булавку: якобы кто-то воткнул в Риммин дверной косяк.

– А в позапрошлый раз, Риммочка, – сладко говорит, – под дверным ковриком у вас обглоданная кость лежала. И чудная какая кость: в форме человека, фигуры. Ей Богу, кто-то приворот на вас делает. Коллектив у вас бабский, вредный, склочный…

– Римма, да у нас на лестничной площадке не то, что булавку и кость – слона можно найти…

Бесполезно.

На этой почве возникали внутренние непонятки. Как-то Римма подарила Зое дорогой французский шампунь. Спустя время Зоя его вернула. Не глядя в глаза, неловко, боком вытащила ополовиненный флакон из сумки, ткнула Римме куда-то в живот.

– Уж не знаю, Риммочка. Заговорённый, что ли, ваш шампунь. После него как у меня волос полез, как полез – вся ванна в волосах. Чуть не облысела. Бог с вами, возьмите назад ваш шампунь. Не знаю уж, что вам дурного сделала… Вроде всей душой. Извините, если чем не угодила.

Римма потеряла дар речи.

– Вы… Вы, Зоя, что хотите сказать? Что это я, как вы выражаетесь, «заговорила» шампунь?!

– Да уж не знаю, что и думать. – Шмыгнула носом, обиженно отвернулась, мотнув хвостиком. – Глаз-то у вас, Римма Васильна, не в обиду будь сказано, тёмно-карий, почти чёрный. Сглазливый.

Римма только руками развела. Некоторое время домработница с опаской и даже с ужасом наблюдала за хозяйкой. Потом вроде потихоньку сгладилось. А недавно – снова здорово.

К 1 мая Зоя всегда мыла у Риммы окна. А тут в последнюю минуту позвонила: «Не могу прийти. Племянница зовёт на дачу, сготовила окрошку». – «Конечно, Зоя, о чём разговор».

После майских праздников домработница явилась, с остервенением принялась драить стёкла, так что те жалобно дребезжали и дзенькали. Была непривычно молчалива, но к обеду не выдержала, её язвительно прорвало:

– А здорово вы, Риммочка, меня тогда сглазили на Первое-то мая. Ну, обиделись, что не пришла окна мыть – так бы и сказали. А то такое на меня напустили – срам сказать. Как с той окрошки меня пронесло, как пронесло. Такая, извиняюсь за некультурность, диарея прошибла – сутки из туалета не вылезала. Не соврать, дюжину рулонов бумаги извела.

– Зоя, вы с ума сошли. Вероятно, квас был испорченный.

– Не-ет. Племянница с гостями ту же окрошку ели – всем ничего. Вот и сидела я в туалете да думала. «Должно, думаю, Риммочкиных рук дело, больше некому. Дескать, ах не пришла ко мне окна мыть?! Так получай!» Вы, Риммочка, в будущем сразу говорите, если что не по вам.

И, как Римма ни убеждала домработницу, что всё это «колдовство» – средневековье, мракобесие и херня собачья, – Зоя осталась в полной уверенности, что неукротимый понос на неё в отместку напустила хозяйка.

Если честно, Зоя давно бы ушла от Риммы – но было боязно. Если за немытые окна хозяйка так отомстила, то страшно подумать, что сделает над Зоей за увольнение. Наведёт чёрную немочь, останешься без рук-ног, в тень превратишься, на нет сойдёшь…

Римма вышла из автобуса. Как всегда, замесила сапогами склизкую, жирную, как мыло, глину на обочине дороги. Впереди девушка толкала коляску. Одной парой колёс – по глине, другой – по асфальту, чтобы не увязнуть. И ведь видят водители детскую колясочку – ни за какие коврижки, ни на миллиметр не объедут из какого-то злорадного принципа. Несутся, полные непонятной весёлой злобой на всех и вся.

Римма помогла девушке вытолкать коляску из грязи. Что происходит с людьми?! И видят, и молчат все, как воды в рот набрали.

Вспомнилось: когда у соседки погибли девочки, город устроил вечер скорби. Собрался поддержать несчастную мать, разделить её горе. В условленный час люди тихо подтягивались к площади, все с зажжёнными свечками. Целая площадь колеблющихся огоньков – печально и красиво!

Фотографии девочек завалили цветами, куклами, мягкими игрушками. Соседка стояла с низко, покорно опущенной головой. Ей говорили сочувственные слова, желали великого смирения и мудрости перенести трагедию.

Римма тоже решила поддержать. «До каких же пор, – горячо заговорила, обращаясь к окружающим, – будут твориться убийства на наших дорогах? До каких пор будем мы покорно сносить смерть под автомобильными колёсами детей, сестёр, братьев наших, стариков?» Но её уже мягко теснили в сторону, затирали спинами. Укоризненно шептали:

– Это акт скорби, а не гражданская панихида, не политический митинг! Деликатней нужно быть. Что вы, в самом деле, ведёте себя, как слон в паскудной… То есть в посудной лавке? («Оговорка по Фрейду», – хихикнул кто-то рядом. Сейчас модно, к месту и не к месту, вернуть эту «оговорку по Фрейду»).

«Что она себе позволяет!» «Пожалейте мать!» «Нашла время!» «Лишь бы смуту сеять!» «Какая бестактность!» – слышалось из толпы. Что оставалось делать? Римма повернулась и ушла, и долго ещё слышала за спиной колыханье, тяжкие глухие вздохи и стоны сплочённой, переминающейся толпы.

Но не сидеть же, сложа руки, и ждать, когда, не приведи Бог, в местной газете появится некролог о грудном младенце. Нужно сделать следующее: сфотографировать детскую коляску на Дороге смерти, под колёсами авто. Послать в газету, идти в ГАИ (пускай составляют предписание), выложить в инете…

Но не будешь же караулить мамочек с колясками, а после просить с риском для жизни позировать на дороге для удачного кадра. Римма пробежалась по соседям: у кого есть коляска.

В соседнем подъезде у молодых супругов Новиковых был новорождённый. Родители не пожалели для такого дела коляску-трансформер: небесно-голубую, украшенную весёлыми розовыми вставочками, накладными кармашками, висячими игрушками-погремушками.

Римма фотографировала вволю, в разных ракурсах: пусть у обывателей при виде детской коляски рядом с мчащимися машинами дрогнет сердце. Пусть, наконец, проснутся, оглянутся, встрепенутся!

Зоя принесла новость на хвосте. Сбрасывая плащик в прихожей, возбуждённо тараторила:

– Слышали, на Дороге смерти детскую коляску сбили, прямо в лепёшку сплющило?

– Ребёнка?!

– Коляску. Своими глазами видела: модная, голубенькая такая колясочка. Ребёнок, слава Богу, в последний момент вылетел. Закутанный был как чурбачок. Целёхонький, говорят, только испугался.

Римму обдало холодом, вдруг ослабли ноги.

– А коляска… Не с розовыми вставками?

– Не припомню, кажется, с розовыми. Ну да, точно, с розовыми! Модная такая, всякими фиговинками увешана. Да вы их знаете, Новиковых!

К вечеру в дверь громко, требовательно застучали. Потом нетерпеливо, грубо забарабанили кулаком, многими кулаками, ногами. Римма накинула куртку, вышла. Какие-то люди жёстко (не вырвешься!) подхватили её под руки, вывели во двор. В сумерках у подъезда колыхалась тёмная людская масса. Мелькали огни фонариков. Раздавались выкрики:

– Зачем коляску брала? Порчу хотела навести? Радуйся: навела, добилась своего! Разве можно фотосессии с коляской устраивать, хоть и пустой? Грех!

– Фоткала на камеру, а сама ситуацию заранее примеривала. Несчастье притягивала. Тёмную энергию. Вот и притянула. Чуть младенца на тот свет не отправила.

– Про неё давно слухи ходят, что этим делом занимается. Ворожбой. Чёрной магией. С нечистой силой знается.

– Да что на неё смотреть! Давай сюда ведьму!

Где-то в толпе плыла, мелькала и скрывалась знакомая маленькая головка с мышиным хвостиком. К Римме со всех сторон тянулись руки, растопыренные пальцы. Больно запутались в волосах, стащили Римму с крыльца в толпу, швырнули под ноги, под топочущие, пинающие каблуки.

– А-а-а, колдунья! А мы думаем, чего на дороге столько народу мрёт. Признавайся, твоих рук дело?!

– Вчера смотрю, – это возбуждённо и страстно говорила соседка, которую Римма столько раз привечала и поила чаем, – смотрю, Римма Васильна за угол завернула. Я вслед: она как сквозь землю провалилась. А где Римма Васильна стояла, там кошка чёрная сидит, ей Богу!

– Чего там рассусоливать! Тащите, сжечь её! Сже-е-ечь! – стоном неслось в толпе.

Римма, вырываясь, изо всех сил забарахталась, забила руками, замычала. Уронила настольную лампу, чуть не разбила. Листки с чертежами и эскизами разлетелись, рассыпались по всему полу. Она, не понимая, смотрела на эти листки, растерянно приглаживала встрёпанные волосы рукой. Никак не могла унять сердцебиение.

Господи, какое счастье, что это только сон! За окном под ветром шумит дерево, скрипит, царапает ветвями о стекло. Вот что она приняла за стоны и крики толпы.

Вошла Зоя, такая милая, уютная, домашняя! (Слава Богу, значит, и новость про сбитую коляску – тоже сон). Надевая передник, оглядываясь, строго заметила:

– Что это у вас тут по всей комнате натоптано, раскидано. Будто слон побывал.

– Слон в посудной лавке? – попробовала улыбнуться Римма. Улыбка вышла резиновая, робкая и заискивающая.

– Почему в посудной? – не поняла Зоя. – Просто слон.

На мониторе всё ещё висела фотография: целёхонькая, невинная розово-голубая коляска. Зоя проявила живой интерес к фотографии: «Ну-ка, ну-ка». С любопытством навалилась на спину Римме полной мягкой грудью.

– Это не Новиковых коляска? Не поверите: вот только на моих глазах машиной сбило, ужас. Точно она! Модная такая колясочка, голубенькая, с прибамбасами…