Она, стоя у ювелирного магазина, с отчаянием крикнула в трубку: «Какой же ты негодяй! Ты врал мне всегда! Ты никогда не купишь мне кольца с бриллиантом!!» Захлопнула мобильник и горько расплакалась.

– Я подарю тебе кольцо с бриллиантом.

Лиля подняла мокрые глаза – водостойкая тушь хранила ресницы стрельчатыми и смоляными.

– У тебя слезы – ярче бриллиантов, – тихо сказал мужчина, не отрывая взгляда от ее лица. Он был мужественно и обаятельно некрасив, и глаза у него были добрые и жесткие одновременно.

– Я подарю тебе кольцо. – Он продолжал в упор рассматривать Лилю. – Для этого тебе придется поехать со мной. И ты поедешь, ведь ты храбрая девушка.

Охранники распахнули перед нею дверцы ящероподобного внедорожника. И они долго ехали куда-то. Саша (так звали мужчину) выходил, в окружении охранников, со скрипучим кожаным кейсом. Возвращался – и ехали дальше. Остановились у ресторана «Фламинго». И был чудный вечер с коллекционным вином, фруктами и нежными во время танцев объятиями.

За столиком Саша открыл коробочку, надел на Лилин пальчик узкий, длинный, во весь сустав, перстень. Прозрачный, как ключевая вода, камень полыхнул живым огнем.

Кольцо было надето на безымянный палец правой руки. Лиля вопросительно подняла глаза. Он подтвердил взглядом: «Да. Именно». Саша отвез Лилю домой, где она снимала квартиру. Оставшись наедине, она скорчила гримаску: «Фальшивка. Завтра сношу к дяде Юлику в ломбард».

… Когда дядя Юлик назвал предполагаемую цену, она нащупала туфелькой ножку кресла и тихо опустилась в него. На эту сумму можно было купить если не остров в Тихом океане, то пентхауз в центре Москвы – точно.

О Лиле. К девятнадцати годам она добилась от жизни всего, о чем может мечтать современная девушка. Кроме пентхауза в центре столицы, увы. Лиля, только-только начав работать моделью, уже была нарасхват в гламурных журналах и в рекламе. Ее можно было видеть – в томном изгибе примеряющей шубку, или задумчиво созерцающую часы, близко поднесенные к громадным подрисованным глазам. Или изящно склоняющуюся в фартучке над стиральной машиной, или с улыбкой на пухлых вывернутых губах выглядывающей из сверкающего, как леденец, автомобиля.

Лиля видела себя на обложках журналов, на майках модниц, на плывущих в руках прохожих пластиковых пакетах: закинутое нежное большеглазое лицо с гладким лобиком, кукольным – почти без крылышек – носиком, с полураскрытым ротиком…

Они должны были встретиться вечером во «Фламинго». Часы показали 11.30, 12, потом час ночи… Подарив такое кольцо, такие шутки не шутят. Под утро уснувшую в кресле девушку разбудил мобильник.

– Крошка, – сказал Сашин хриплый голос. – Мы с тобой теперь нескоро свидимся. И ты будешь (с нажимом) меня ждать. Теперь о камушке. Он в розыске. Я понимаю, девочка, как тебе хочется поразить подружек. Потерпи, камушек спрячь так, чтоб сама забыла, где лежит. Медаль «За возврат раритета в сокровищницы России» тебе не дадут, гарантирую. Вернусь – мы еще придумаем такое, что твои подружки сдохнут от зависти. Поверь, я на тебя крупно запал, глупышка. У меня с тобой все очень серьезно».

У Лили был верный способ расслабиться. Она напустила ванну с хвойным экстрактом, всплакнула под дождиком душа. «Спрячь камушек…» Легко сказать. Обернувшись в пушистое полотенце, то и дело вынимала шкатулку из туалетного стола и примеряла кольцо. Танцевала, вертела на отлете руку с растопыренными пальцами.

Камень вспыхивал разноцветными огнями, рассыпал искры. Вот они какие, самоцветы, унизывающие пальчики великорусских боярынь. Забыть о кольце не было никакой возможности. Ослушаться Сашу – тоже. Лиля выдвинула ящичек туалетного стола, где валялись пузырьки с лаками для ногтей. Вздохнув, в последний раз полюбовалась на бродящие в прозрачной толще колдовские, то вспыхивающие, то тонущие огоньки. Обмакнула кисточку в черный лак и густо нанесла на камень. Потом покрыла вторым слоем. Бриллиант превратился в агат, поблескивающий мокро, как маслина.

Очень кстати позвонила Нелька. У нее на даче собирался девичник: сауна, купание в озере, болтовня до утра, легкая травка.

…Таксист срезал путь. Машина мягко плыла по весеннему травяному ковру, по чуть примятым сочным колеям. Широкие еловые лапы гладили обшивку, тонко скрипели по стеклу. В середине дороги заглох мотор. Таксист полез в него, выматерился – и стал вызванивать эвакуатор.

До дач оставалось километра три. И на фиг она купила столько минералки?! Дойти вон до того поворота – и вышвырнуть в кусты проклятые полторашки. И так постоянно ноет низ живота и поясница. Недавно УЗИ обнаружило значительное опущение внутренних органов. Врач заговорила о бандаже. Правильно, при росте 189 сантиметров и весе 58 килограмм дефилируй сутками на подиуме на двенадцатисантиметровых шпильках…

На повороте бесшумно, божьей коровкой проползла в траве красная «окушка», приветливо бибикнула. Через минуту дорожная сумка была заброшена на заднее сидение. А Лиля слушала уютную воркотню старичка-боровичка: полосатый ветхий пиджачок, стоптанные как блинчики крошечные – на детскую ножку – кроссовки. Очки без дужек на бельевой резинке, продетой за мохнатые уши. Прелесть старичок!

– Охо-хо-хо, девки-матушки. Как рожать будете: в талии ломкие, ножки стрекозиные…

Не выпуская руль, перегнулся, поднял с пола выпавший из сумки рулончик туалетной бумаги, умильно помял в закорузлых коричневых пальцах: «Как пушок, мяконькая. Ишь, пунктиром размечена: чтоб, значит, порциями, ни больше и ни меньше пользовать…»

Лиле захотелось пить, вытащила пузырь с минералкой. Мужичок-боровичок добродушно попенял:

– Зачем цельную откупориваешь, газ выпускаешь? Не экономные вы. Хлебни моего кваску. Это тебе не химия: домашний, на ржаном хлебце.

Лиля налила из предложенного термоса в жестяной стаканчик-крышку. Квас был изумительный: вкусный, крепкий, ледяной. Она задохнулась от наслаждения, плеснула еще.

… Голову бешено понесло, закружило, как у Нельки на последнем дне рождении, когда она перепила шампанского и уселась на пол. Перед глазами крутилась пестрая огненная карусель. Больше она ничего не помнила.

Лиле мерещилось, что она на девичнике у Нельки, и ее почему-то запихивают в спальный мешок. Только вместо невесомого гагачьего пуха и шелка, пропитанных Нелькиными духами – под руками не струганное занозистое дерево и тяжелый, спертый воздух.

Очнулась от сильного позыва рвоты, едва успела перевернуться на живот. На тысячу кусочков раскалывалась голова, в висках стучали не молотки, а кузнечные молоты. Самое ужасное – смрад, духота, от которых лезли из орбит глаза и пальцы рвали ворот кофточки. Вверху раздался шум, посыпалась труха, засветилась неширокая щель.

– Опамятовалась, что ль? Рукой-то по стене поведи влево… Еще левее, там выключатель.

Слабенькая, тусклая лампочка с раскачивающимися нитями тенет осветила яму два на два метра, стены из полусгнившего, в испарине, кирпича. Кое-как сколоченный из толстых досок топчан – на нем ничком лежала Лиля. В углу два ведра с крышками, к ручкам которых приделаны колодезные цепи, уходящие вверх, к щели.

– Ах, сучонка, выблевала на топчан. Ну, тебе в блевотине самой и барахтаться. – Щель стала закрываться.

– Воздух! – с отчаянием крикнула Лиля. – Я задохнусь!

Закрывающаяся щель не сразу, словно с сомнением, вновь приоткрылась.

– Там в углу труба торчит, тряпицей заткнутая. Тряпицу вынь.

Лилины ноги нащупали доску, плавающую в вонючей жиже. Нашла в стене ржавую трубу, вытащила кусок грязного ватина и носом и ртом жадно, жадно приникла к трубе. Слабо пахнуло лесной травой, свежестью.

Лодыжки будто кольнуло булавками в нескольких местах. Она всмотрелась: на них чернели грязные точки. Нагнулась, чтобы смахнуть – точки брызнули в разные стороны. Блохи. Еще не понимая до конца происшедшего, Лиля заплакала. Потом зарыдала, завизжала, завыла. Отвыв, затихла.

Хотя Лилины часы остановились, и в яме всегда стояла тьма, разбавляемая слепой лампочкой, она научилась узнавать наступление нового дня по трубе. Другой ее конец выступал из-под земли в лесу. Каждое утро она слышала многоголосый сумасшедший, радостно приветствующий солнце птичий гомон.

Приход старика Лиля слышала по приближающейся одной и той же песенке. Где-то она ее слышала – где? Вспомнила: в школе, в первом классе. Старик заменил в ней слова:

Ничего зловещей этой детской считалки Лиля не слыхала. Поднимая на звякающей ржавой цепи вонючее ведро, он добродушно бормотал считалку под нос. Однажды закончил ее словами, от которых у девушки кровь бросилась в лицо, замерло, а потом бешено заколотилось сердце:

Так, что ли? А? Чего молчишь?

– Выпустите меня отсюда. Я никому не скажу, – безнадежно попросила Лиля. Это она говорила каждый раз, едва наверху появлялся квадратик света. Вниз летел кусок засохшего позеленелого батона.

– Не талдычь… Куда я тебя выпущу? Никуда не выпущу. Иногда у него возникало желание побалагурить. Он садился на край ямы, покачивал крохотными ножками.

– Зачем вы меня здесь держите? – спрашивала Лиля.

– Зачем. А СВОЕ иметь хочется. Вот поеду сейчас на машинешке. А меня обгонит раздолбай, пуп земли в джипе. Это он думает, что он пуп земли и у него есть все. А СВОЕГО -то у него нет! – восторженно взвизгнул старик. – А у меня СВОЕ имеется. Упрятано в укромном месте, ждет меня – не дождется. Может, брошу СВОЕМУ еду, а может, не брошу – как захочу. Захочу – тряпицей трубу с другой стороны заткну. И в дырочку смотреть стану, как выгинаться будешь. Ой, сладко выгинаться будешь…

– Я выключу свет! – крикнула Лиля.

– А фонарик на что? Фонариком подсвечу, – кротко соглашался старик. Откровенничал:

– Давно себе такую хотел. Гладкую, беленькую. Ходите в телевизерах: цок-цок, жопками так… и так… Глазками тоже… по-всякому. Ох, думаю, попадется мне такая негодница сладкая, ох, попаде-о-отся!

– Вы специально в лесу… подкарауливали?

– Не спрашивай, – строго оборвал старик. – Больно смело говорить стала. Про тряпицу в трубе забыла? Ты всегда про нее думай, про тряпицу-то… Я ведь в психушке лечусь, – вдруг доверчиво сообщил он. – Два раза в год: осенне-весенние обострения. Докторские назначения аккуратно выполняю. Уважают меня шибко доктора. Главврач: только по имени-отчеству. Часа по четыре мы с ним в кабинете сидим, беседуем. Диссертацию на мне защитил.

– Врете, – тихо сказала Лиля. – Это вы триллеров насмотрелись.

– Триллеров! – обиделся старик. – Меня еще в детстве заприметили… Сижу как-то, мать грецких орехов купила. Я их почистил, на половинки разломал, весь стол в кухне выложил. Мать и спроси: любишь, мол, орешки, сыночек? – А это, говорю, мама, не орешки. Это человеческие мозги, только маленькие, видишь, как похожи? Это мозг старосты Сашки Самойлова, я его на потом оставлю. А эти сейчас съем, они слаще: Люськины и Галькины с первой парты. В больницу она меня повела. Там отклонения обнаружили.

В первые дни Лиля крестилась и твердила, от шепота до крика: «Господи, помоги. Господи, помоги. Господи, помоги!!!» И с отчаянием поняла, что ее не слышат. Бога – не было.

Когда-то и ей на глаза попадались наклеенные на витрины, на столбы снимки: «Пропала девушка…» «Ушла из дому и не вернулась. Особые приметы…» Фотографии долго трепало на ветру, они выгорали и желтели на солнце, расплывались и истлевали под дождем. Как будто безмолвно и грустно подтверждали: так же в это самое время истлевали где-то тела и кости их хозяек.

Лиля жила в яме не первая. Между досок топчана она обнаружила заколку-краб. Заколка была дорогая, черепаховая. Старик действительно искал беленьких и сладких, из «телевизера». Где ее несчастная предшественница, что с ней случилось? Ясно одно: она не выбралась. Иначе бы давала интервью в криминальных новостях, маньяка бы искали по фотороботу, предупреждали, что ходить в лесополосе опасно.

В углу кирпичной кладки Лиля обнаружила криво нацарапанное: «Таня. 28. YI. 2004 год. Умираю. Прощайте все. Мамочка…» Оплакала.

Лиля тоже умирала – она это понимала. Чернели пальцы на ногах. Она ослабла, и даже переворачиваясь с боку на бок на топчане, задыхалась, кашляла и держалась за сердце. Не съеденные батоны, распухшие и мертвенно-белые, плавали в жиже.

Старик огорченно, с досадой подытожил: «Скоро уже. Чего вы все дохлые попадаетесь». Через день, одетый в робу и резиновые сапоги, он широко открыл люк. Потыкал труп палкой. «Не закоченела еще». Высохшее черное тельце в лохмотьях грубо, комком, помогая сапогами, умял в грязный матрасник. Зацепив на крюк на конце цепи, вытащил, погрузил на сиденье машины рядом. Поехал туда, где громко, заливисто пели птицы – их, приникнув к трубе, слушала когда-то Лиля. Здесь лес рос гуще и слышалось бульканье и журчанье воды.

– Мы порхали, мы порхали…

– Наши крылышки устали…

Мурлыча под нос, старик вытащил из кустов заготовленную автопокрышку от грузовика. Оставалось обмотать концы матрасника вокруг шины и – в пруд. Тут сомы водились, раки – жирные, упитанные… Покряхтывая, держась за поясницу, старик обернулся. Матрасник был пуст…

– «Лилька у нас теперь вне конкуренции. Талия – пятьдесят сантиметров. Глазищи – в пол-лица. В них заглянуть страшно – дна нет! Журналы только ее и снимают. В телесериал на главную роль пригласили…»

Многие завороженно оглядывались на спускающуюся со ступенек Дома моделей, мощно, как на подиуме, бросающую бедра высокую стильную даму в белом. И только Лиля знала: по лестнице спускается не женщина-вамп, а ковыляет согбенная, с безумно трясущейся головой, с седыми космами старухой, прижимая к изможденной впалой груди костлявые руки.

Она всем сказала, что ездила в гости к тетке в краевой центр, жестоко простыла, провалялась полгода с двухсторонним воспалением легких. В милицию не пошла. Страшилась снова впускать старика в свою жизнь: с его считалочкой, ножками, хоббитовскими ушами… И еще была причина.

… Неслышным, невесомым комочком – сил в ней не было, но и веса не было – выскользнула она тогда из матрасника. Ни один стебелек не колыхнулся, ни один цветок понимающе не качнул головкой. И пруд принял ее мягким всплеском, ничуть не нарушившим обычные шлепки волны о берег, густо поросший спасительным камышом. Природа сама укрыла ее от чудовища.

Шоссе проходило совсем недалеко от заброшенной, заросшей дерном овощной ямы, некогда принадлежащей детской даче «Солнышко». И про старика она все узнала: работает садовником на той даче, очень его детишки любят, прямо облепляют всего, когда появляется на работе. Администрация не нарадуется: хлопотун, на работу приезжает минутка в минутку.

В темном палантине, в солнцезащитных очках, подняв тонированные стекла в машине, Лиля дожидалась на дачной стоянке «божью коровку». Дождалась, когда та припыхтела – действительно минута в минуту. Старик скрылся в будочке, и уже в телогрейке деловито зашагал по гравийной дорожке с лопатой в дальний угол сада.

Дорога заняла минут десять по шоссе и еще пятнадцать – по жухлым осенним колеям в лесу. Лиля закурила и тут же, держась за грудь, закашлялась. Думала, что ее затрясет при виде ямы, но было одно злобное омерзение. Скатила камень-гнет, остервенело содрала куски дерна с крышки. Смачно плюнула давно скопленной вязкой слюной в яму. Подергала прикрепленные кольцом цепи: выдержит еще пять Лиль. Мерзко, знакомо хлюпнуло под сапогами, знакомая душная вонь.

За кирпичом с выцарапанной несчастной Таней был устроен тайник. Там находился ключ к новой Лилиной жизни: к огромной пустынной белой, как Арктика, квартире на крыше московского небоскреба. Она уже все продумала: потолок – как в обсерватории: купол солнечного или звездного неба – чтобы навсегда избавиться, с мясом, с кровью вырвать из памяти отвратительную земляную могильную крышу над головой… Кольцо с бриллиантом было завернуто в бумажку, мокро блеснуло маслиной… Откуда взялась бумажка, ее не было, что на ней накорябано?!

«Я ЗНАЛ, ЧТО ТЫ ВЕРНЕШЬСЯ». Она дочитывала корявые буквы, когда над головой с грохотом упала крышка.