Я – расклейщик и обдирщик объявлений в одном лице. Тот случай, когда правая рука не ведает, что творит левая.
По природе я неисправимая, застарелая сова. Сова в квадрате, сова в кубе. Сова по призванию: самозабвенная, самоотверженная, восторженная, страстная, беззаветная. А вот с некоторых пор заделался жаворонком, ранней пташкой. И прикиньте, это здорово вставляет.
Ранним утром велосипедные шины беззвучно катятся по тёмному от росы, будто пропитанному ею, мягко пружинящему асфальту. Нагревшийся за вчерашний день и тёплую ночь асфальт слегка парит в утренней свежести. В тумане не видно колёс, и плывёшь, как ангел, не касаясь земли.
Спит город. Даже бомжи ещё не занялись своим тихим безобидным бутылочным промыслом. Спят парки и улицы, спят дома, в них спят люди. Когда люди спят – они все такие милые, трогательные, тёплые и беззащитные, как щенята. Утыкаются носами в подушку, сучат ногами и постанывают во сне.
Кротко, неслышно сопят носопырками законопослушные граждане. Мирно похрапывают бандиты-рецидивисты, хулиганы и матерщинники.
Я всегда внутренне болезненно сжимаюсь, когда прохожу мимо мужчин, числом больше одного. Обычно от них ничего хорошего не жди, если их собирается числом больше одного. Мои уши заранее делают стойку в ожидании мата – его в любой миг можно ждать от мужчин, в количестве больше одного.
Чем группа мужчин больше – тем больше вероятность скверных поступков и слов. Я не выношу скверных слов: моя аура от них продырявливается, как дуршлаг – двадцатимиллиметровым гвоздём.
Одинокий человек всегда лучше и чище, чем бредущие стадом. Поэтому я люблю одиноких людей. Ещё люблю женщин: они редко ругаются. А если ругаются, то дрянные слова из их мягких губ вырываются неловко, неуклюже, будто у начинающего курильщика – неумело, криво пускаемые изо рта колечки дыма. Так малые дети подражают взрослым, не ведая, что творят.
На велосипедном багажнике прикреплена грязноватая пластиковая коробка. В коробке два отделения. В одном резиновые перчатки, кисти, бутылка с клеем, ветошка, пачка свежих объявлений. Есть яркие глянцевые, есть простые чёрно-белые. А есть и на тетрадных разлинованных страничках, написанные от руки.
Во втором отделении коробки – скребки, щётки, лопаточки, баллончики с аэрозолями, лезвия, ножи и ножички, проволочные мочалки и рулончики наждачной бумаги.
– Молодой человек! Вы, вы, из очереди! Я вас заприметил, каждую неделю тут пасётесь. Не везёт с работёнкой?
– Не везёт.
– Да… С работой нынче туговатенько. Вон на заводе ещё два цеха закрывают. Пятьсот человечков – пинком за ворота… У вас ведь нет специальности? Охранником в «Магнит» не пробовали?
– У меня физическая подготовка не соответствует, – вежливо и доверчиво объяснил я приставучему лысому дядечке из очереди – как позже выяснилось, вербовщику. У него даже подбородок был круглым и лысым. А рот – женский, какие показывают в довоенных кино: сжатый в яркую крошечную розовую точку.
Ему явно что-то от меня требовалось. Он явно хотел мне предложить какую-то работу. Но явно стрёмную, от которой отказались все предыдущие кандидаты.
– Личный транспорт имеется?
– Имеется.
У перил биржи труда, замкнутый на кодовый замочек, стоял мой громоздкий и облезлый велосипед «Урал». На нём ещё отец ездил на дачу, возил оттуда огородные дары.
– Такое дело, молодой человек, – лысый свойски тряхнул моё плечо. – Имеется редкая, я бы сказал, экзотическая вакансия: обдирщик объявлений. Муниципалитет, понимаешь, выделяет денежку: красит, меняет входные двери в подъездах, ставит новые павильоны, киоски, заборы. Делает любимый город краше. А несознательные граждане гадят: по свежей краске клеят свои бумажки с объявлениями. Хотя на то имеются бесплатные газетки и специально отведённые рекламные щиты и стенды. Приучать людей к цивилизации, к порядку – это благородное занятие. Помните у Маяковского, кгхм… «Я ассенизатор и водовоз…»
Я запросил зарплату за благородное занятие.
– …График свободный: хочешь в ночь, хочешь в день, – будто не расслышав мой вопрос, жизнерадостно продолжал забалтывать меня и по-бабьи мять моё плечо дядечка-вербовщик. Из чего я сделал вывод, что зарплата тоже будет стрёмная. – …На свежем воздухе, лёгкая физическая нагрузочка. Не работка, а курорт. Санаторий. За такую работку ты ещё нам доплачивать должен, – пошутил он и погрозил мне пальцем. Открыл розовый безусый рот и заржал. Я тоже с готовностью засмеялся. У меня не было выбора, и я должен был понравиться работодателю.
Зарплата оказалась действительно отстойной. Но главное, бабка перестала долбить, что сижу за компьютером целыми сутками. А то примется ныть: «Бу-бу-бу… Бу-бу-бу».
Я у неё в долгу не остаюсь:
– Бабка, ты снова шарила в моём столе? Ведь добром предупреждал: ручонки поотрываю!
– Иде это я шарила?! – отбивается струсившая бабка. – Рази тутака пыль тряпочкой оммахнула…
– Иди тутака себя тряпочкой от пыли обмахни! А это?! – я тычу ей в лицо диск с неопровержимой уликой: жирным отпечатком пальца. Даже могу определить по слабому запаху, что жир бараний. Его бабка добавляет «для скуса» в свои пресные пироги с капустой.
Звонко, не больно щёлкаю бабку по её костистому холодному, неживому носику. Разворачиваю за сухонькие невесомые плечи и придаю лёгкий импульс коленкой под тощий зад. Мы с бабкой любим друг друга.
Её пенсии нам на двоих вполне хватает. Я не привередлив в еде и одежде. Доширак, быстрорастворимый суп в пакетиках, эрзац кофе. Бабкины пироги с капустой.
Серые брюки и любимую тёмную рубашку с мелкими белыми пуговичками стираю сам раз в неделю. Рубашку отглаживаю до твёрдости доски и застёгиваюсь до горла.
…Я прислоняю велик к остановке или к забору. Не снимая наушников, пританцовываю под «Chord feat Undina». Натягиваю яркие цыплячьи перчатки и обильно смачиваю приклеенные бумажки с объявлениями, прыская аэрозолем.
Объявлений много: вся некогда голубая стена (кстати, почему у нас любят красить всё в голубой цвет?) облеплена ими. Чего тут только нет. Пицца и суши круглосуточно, муж на час, химчистка ковров, наращивание ресниц, тамада на свадьбу, котята в добрые руки, груминг… Нужно посмотреть в Википедии, что за груминг такой…
Пока закончу, первые листки уже отмокли и мягко, как шкурка, одним взмахом оползают под скребком. Сметаю щёткой грязные мокрые кучки в совок и отправляю в урну.
Остаются бугорки высохшего клея – или пластилина, или оконной замазки, или жвачки, или садового вара, или ещё чего-нибудь липучего – фантазия граждан неисчерпаема. Бугорки приходится поддевать ножом. Не поддаются – скоблю ножом. Со скотчем, которым крепят объявления – легче, но остаются следы, похожие на засохшую слюну.
Для них у меня имеется флакон с китайским зельем. Мой вербовщик – он же дворников начальник и метёлок бригадир – Викентьич таинственно сказал, что это средство не сертифицировано. Даже формула его неизвестна. Но удаляет трудно выводимые пятна – зверь! По виду прозрачная вода: ни цвета, ни запаха. Викентьич предупредил, чтобы я при работе берёг глаза и руки. И держал язык за зубами, особо не распространялся.
Ну, вот и ладушки! Я отхожу, по-петушиному склоняя голову, любуюсь на чистенькую отмытую стенку. Фоткаю её с мобильника в трёх ракурсах. Это отчёт о проделанной работе, который я предъявлю Викентьичу. Отбиваю степ под «Luis bert man».
Потом открываю второй отдел коробки. Деловито вынимаю стопу объявлений, обмакиваю кисточку в клей. И… принимаюсь их клеить на стену, которую только что отчищал.
Месяц назад, когда я только приступил к работе, сзади притормозил чёрный, тягуче-блестящий, как капля смолы, джип. Ничего такая капля, величиной с автобус. Неужели хозяева чёрных джипов не понимают, что их авто похожи на гробы на колёсиках? Или на катафалки? Медленно раздвинулись бархатные траурные шторочки… То есть плавно опустилось густо тонированное стекло.
– Э, малой! Побазарим?
Я рефлекторно съёжился, втянул голову в плечи. От этих ребят, числом больше одного, хорошего не жди. В руке я держал цветную растерзанную тряпочку, с которой стекала вода. В тряпочку превратился яркий глянцевый плакат с полуголыми девочками, рекламирующими автомойку. Задорно оттопыривая наливные попки, они до блеска облизывали язычками шикарное авто. Заманчиво подмигивали: дескать, можем и не только… Скорее всего, это был баннер, принадлежащий ребятам из джипа – и я его содрал?!
– Бить будете? – правдоподобно пролепетал я.
Водила и трое пассажиров салона одобрительно захохотали.
– А ты, малой, с юмором. Слушай сюда, без базара. Ты ведь всяко-разно по точкам хиляешь. Держи, заодно и объявы поклеишь.
Мне сунули рулон плакатов, ещё что-то добавили в ладошку – и, подняв тонировку, исчезли: вот только были – и нету. Аки нечистая сила… Я разжал руку: ого! Половина месячной зарплаты от Викентьича.
Те, из джипа, не одни оказались такими умными. Скоро моими услугами тайного расклейщика вовсю пользовались владельцы дискотек и шиномонтажей, продавцы шуб, приёмщики женских волос, скупщики антиквариата, а также бабульки, сдающие квартиры на ночь и на час…
И даже Викентьич однажды, пряча глаза, пробормотал-попросил срочно поклеить на только что отдраенные мной двери подъездов объявления о собрании жильцов. А после и вовсе вошёл во вкус, и то и дело совал пачки бумажек: выборы, отключение света и воды, предупреждения о сосульках и выгуливании собак без поводков…
– Ты клея не жалей. У меня его на складе – вёдрами носи… – поощрял он.
Можно ли сравнить мой труд с Сизифовым? Но ведь бедняга Сизиф трудился за идею, а я за вознаграждение.
Июньские утренние сумерки. Ещё даже воробьи не завозились в своих воробьиных постельках. Под колёсами прибитый росой тяжёлый песок. Конечная остановка на окраине города.
Я встряхиваю и натягиваю перчатки – они разрывают тишину скрипом и треском. Окидываю взглядом фронт работ. Сегодня это намертво, профессионально приклеенные афиши о гастролях поп-звезды и цирка с дрессированными обезьянами и питонами. Под утренним ветерком шевелит язычками бумажное бахромчатое обрамление. Это мелкие частные объявления – но с ними и мороки больше.
Я включаю «First State Feat Fenja» и принимаюсь за дело. И тут вижу торчащие из травы ноги. Женские ноги в полуспущенных коричневых хэбэшных чулках и почему-то в мужских стоптанных башмаках. И я сразу понимаю, что женщина мертва.
Мёртвых сразу можно узнать: они лежат особенно плоско, вдавлено. Их как будто даже присыпало землёй. Потому что процесс превращения человека в землю начинается сразу после его смерти. И как будто сквозь них уже проросла трава.
Трава на фоне неподвижного тела казалась подчёркнуто живой: шевелилась, гнулась под свежим ветерком, с любопытством гладила и трогала мёртвое лицо. Шаловливо играла с грязными белокурыми волосами женщины – я сразу понял, что она бомжиха. Ветерок толкал её, приглашая пробудиться и присоединиться к игре.
Месяц я ходил к ментам как на работу. У них же как принято? Подозреваемый первой очереди – главный свидетель. Если со свидетелем обломится – круг причастных к убийству расширится до знакомых и родственников. Если и тут не выгорит – просто тычут в клаву, задумчиво насвистывают. Листают «чёрную» базу микрорайона, перебирают бедолаг с подходящей статьёй.
Всё зависит от нависшего над кнопками жёлтого прокуренного пальца с грязноватым ногтём – как от перста судьбы.
Я сидел в коридоре. И услышал, как в кабинете один сыщик брезгливо сказал другому:
– Да забей (он сказал другое слово, от которого я вздрогнул и болезненно поморщился) ты на него. Это же человеческий шлак. Он же собственную тень увидит – обдрищется!
Каждое слово перемежалось матом, обильности и виртуозности которого позавидовали бы старожилы тюремных камер. У моего астрального дуршлага просто напрочь вынесло дно.
Викентьич меня каждый раз встречал, как сына родного. Потому что во время моего отсутствия граждане, воспрянув духом, оттягивались и свинячили по полной. Облепляли листовками даже столбики. И я с воодушевлением, соскучившимися по работе руками сдирал объявления. После чего не менее усердно клеил новые.
«Помогите следствию! Обнаружено неопознанное женское тело. Перед смертью подверглось насилию в извращённой форме… Волосы светлые, на вид 30–35 лет…» С мутной серой распечатки на меня одним подпухшим глазом смотрело изуродованное лицо маленькой бомжихи.
В первое время я пропускал по графику ту конечную остановку. Жутковато было: мало ли что. Говорят же, убийц всегда тянет на место преступления.
Тянул до последнего, пока какая-то вредная старушонка из ближнего дачного общества не пожаловалась, что у них не остановка, а хлев. Объявления лепят уже даже на хлебный мякиш и на слюни.
…Место, где лежала маленькая бомжиха, до сих пор хранило форму тела. В выемке примятая трава не распрямлялась, а хирела, бледнела и жухла. И новая не росла, точно земля в этом месте была отравлена.
Окончив работу, я долго смотрел на эту округлую выемку. Потом зачем-то сел туда, прикладывая тут и там ладони к земле. А потом и вовсе растянулся, чувствуя влажный земляной холод и щекотание травинок.
Так же щекотали моё лицо мягкие белокурые волосы маленькой бомжихи. Я их гладил, целовал. Говорят, женские волосы пахнут всяким-разным. Ничем они не пахли – волосами, и всё.
Потом пытался разжать поднятые стиснутые, тёплые круглые коленки под старушечьей юбкой. Она не сопротивлялась, потому что набралась в хлам. Наверно, поэтому у меня ничего не вышло, только брюки вызеленил. И ещё потому, что это, как ни крутите, была первая женщина в моей жизни.
Когда я встал и застегнул штаны, она безмятежно спала. Оставлять этот подарок судьбы было непозволительной роскошью. Огляделся: никого. А кому в четыре утра нужны автобусы?
И увлечённо, как ребёнок, исследующий внутренности сломанной машинки, я принялся восполнять пробелы в физиологии женского тела. Тело было мяконькое, восхитительное, упругое как мячик. А внутри – тёплое, скользкое, липкое и остро пахло килькой в томате.
Ей стало больно, и она вскрикнула, завозилась и грязно выбранилась. Это так не шло к её мягкому лицу и белокурым локонам. Я разозлился и изо всех сил ударил её по лицу.
Потом вытащил из коробки, отделения № 1, флакон с зельем. Она зачмокала и присосалась к нему, как младенец к мамкиной груди. В ту же минуту из её рта раздались всхлип, чавканье и бульканье, с шипением потекли пена и грязь. Я задрал и натянул на лицо подол её платьишка, чтобы не видеть пузырящегося, мокрого, багрово-чёрного…
Я просто хотел продолжить анатомические исследования, чтобы ничто мне не мешало. У меня тянуще, приятно ныло и сжималось в низу живота. Так бывало, когда я, запершись от бабки, смотрел порнушку. То, что набухало и росло в брюках, требовало, чтобы я продолжил начатое.
Вы в детстве играли в инквизицию? Отрывали у жука лапки? Жгли муху под увеличительным стеклом? Резали дождевого червяка осколком бутылочного стекла? И чувствовали при этом странное, преступное возбуждение и удовольствие? И что, вы считались после этого особенным ребёнком?
Бабка рассказывала, что маленьким я любил смотреть по телевизору передачи о животных. Но не все, а те, где кто-то кого-то ел. Я бросал свои игрушки и подходил близко к экрану, чтобы рассмотреть. Нет – не хищника: его приёмы были примитивны, объяснимы и скучны. Меня завораживало поведение жертвы.
Наблюдал, как мучительно и беспомощно дрожали и вытягивались ноги антилопы, в которую с аппетитом вгрызались львы – или лягушки, которую частями заглатывала змея. Как закатывались и мутнели в предсмертной истоме глаза.
– Ах, стервёныш! – смеялась мама. Она сидела на коленках у кавалера. Указывала бутылкой на экран и изумлялась заплетающимся языком: «Нашёл, чё смотреть. А ну, брысь отсюда!»
Помню, один ухажёр приволок старый компьютер, мама тогда ужасно бранилась. От её брани я в соседней комнате зажимал руками уши и колотился головой о стену, чтобы выколотить ужасные слова.
Я довольно быстро научился вставлять в компьютер диск и нажимать «паузу», останавливая нужный кадр. И уже ничто не мешало мне, затаив дыхание, во всех подробностях жадно рассматривать момент смерти. А потом возвращать и повторять смерть снова и снова. Мальчишки, ну кто из вас этого не делал?!
Подростком я полюбил пасмурную погоду. Если светило солнце и безжалостно, пронзительно синело небо, и люди говорили громко и возбуждённо – мною овладевала необъяснимая тревога, тягостное беспокойство и раздражение. Как будто некто стоял за моей спиной, и я должен был что-то немедленно предпринять: куда-то бежать, что-то делать.
Помните конечные кадры «Сонной лощины»? Там земля расцвечивалась всеми красками, небо прояснялось и деревья покрывались цветами. А я испытывал досаду, тоску, злобу. Я готов был разбить кулаком экран вдребезги. Мне хотелось, чтобы снова всё покрылось мраком. Чтобы свистел ветер и гнал тучи, деревья высохли и скорчились, а люди уютно прятались в стенах церкви и тряслись от страха.
Зато забавно было смотреть фильмы, в которых экзорцисты изгоняли дьявола из одержимых. Зло со свистом и завыванием, вихрем покидало тело жертвы и вылетало куда-нибудь в окошко. Если бы это было так легко – да только Зло никогда не уходит из человека насовсем.
Гораздо интереснее было смотреть про маньяков с их навеки сумрачным рассудком. Вот уж кто был истинным исчадьем ада, живым воплощением дьявола на земле.
Скажете, среди вас нет маньяков? Ну-ну. А я уверяю, что в каждом человеке живёт маньяк: эмбрион маньяка, маньяк в зародыше, маньяк в зачаточном состоянии.
Когда в ваши окна бьётся ветер и на улице трещит мороз, а вы лежите в тёплой мягкой постели – вам уютно и приятно. Но если вы вообразите, что кто-то в это самое время мучается от холода – при этом контрасте ваше ощущение тепла и уюта намного обострятся, правда? И это пробивается слабенький росток маньяка.
Когда мать исступлённо шлёпает малыша, и ему уже не хватает воздуха для плача… А она входит в раж и не может остановиться… И, ужаснувшись содеянному, хватает ребёнка и жадно, жадно обнимает, тискает и целует солёную от слёз пухлую щёчку, плача вместе с ним и бормоча о прощении… Тогда в ней тоже поднимает голову готовый вылупиться маньяк: маленький такой, усипусенький маньячоныш.
Бабка била маму. Мама била меня. Люди – это переплетение сообщающихся сосудов зла. Как-то в очередной раз, исколотив меня до посинения, до икоты – мама очнулась, повела глазами, приходя в себя…
Помню, мы очутились на лугу, покрытом цветами. Я с глазёнками, полными слёз, всё еще всхлипывал от сладкой обиды, прерывисто вздыхал, содрогаясь всем тельцем. Вокруг было море цветов. Вдруг случилось необъяснимое, поразительное: все цветы разом вспорхнули и затанцевали, и закружились вокруг, щекоча лепестками моё лицо.
– Мама, цветы ожили! Живые цветы!
– Вот балда, это бабочки. Бабочек не видел?
Машка шла под дождём, в ботинках давно квакали лягушата. Машка с завистью посматривала на встречных девчонок в модных ярких резиновых сапожках на каблучках. У одной ваще прозрачные, и каблучки будто стеклянные – офигеть! Год воли не видала – а как изменилась мода!
Машка только вышла с биржи труда. Ископаемая тётка, с бараньей «химией» на голове, взяла Машкины документы и фыркнула:
– Нормальным-то негде работать, – и крикнула кому-то в соседнюю комнату: – Соображают, нет, кто амнистию объявляют? Ни жилья, ни работы – пинком с зоны в свободное плавание! На шею трудящимся. Только в обществе обстановку нагнетают. Социальную напряжённость усиливают. Статистику по преступности портят.
Тётка была, типа, шибко грамотная. Она покопалась в своём компьютере. Сунула направление: уборщицей в магазин – да и то, если хозяин согласится. Машка, только вышла с биржи – это направление скатала в тугой шарик и щелчком отправила в лужу. В свободное плавание. Чё, её на помойке нашли – грязной тряпкой по полу возить?!
В данный момент Машку гнели две прямо противоположные проблемы. Она хотела кушать и хотела по большому в туалет. Но кушать всё-таки хотела больше.
На карточке у неё была небольшая сумма. Но Машка, как хомячок – зёрнышки за щёчкой, придерживала деньги для более достойного применения, не собиралась тратить их на такую ерунду.
Зашла в первый попавшийся супермаркет, встала в уголке, чтобы не напрягать охранника. Рядом была секция шкафчиков-ячеек для сумок.
Подходили женщины и запирали в них свою поклажу. Машка делала вид, что увлечённо рассматривает табачную витрину, а сама одним глазком косилась на пакеты. У одной сквозь прозрачный пластик просвечивал круг колбасы, сырный брикет, батон, связка бананов. Самая дичь. Женщина оставила всё в шкафчике под номером «13» и скрылась в торговом зале.
Машка помотала головой, будто стряхивая дождевые капли. Из волос выпала заколка. Вскрыть болтающуюся на соплях хлипкую дверцу – дело одной секунды. А не оставляй продукты в ячейке под номером «13»!
С аппетитом пообедала на мокрой скамейке в парке. Проблема № 2 заявила о себе с утроенной силой. Тут бы и можно было сделать дела в кустиках. Но подтирать попу сырым лопухом – удовольствие ниже среднего.
Поплелась, куда глаза глядят. Ноги принесли к ближайшему отделению банка. Девушка Машкиных лет в беленькой блузке, узкой тёмной юбочке, с бриллиантиками в ушках – на вошедшую посмотрела подозрительно, но ничего не сказала. Машке-то бы подошёл такой клёвый костюмчик в облипочку. Не говоря о бриллиантиках…
«Талон номер К 208, третье окно», – сказал автоматический женский голос. Электронная очередь. Ну вот, и вторая проблема решена. Машка подошла к терминалу, понажимала кнопки наугад. На ладонь один за другим выползли тёплые гладкие талоны с номерками. Как раз величиной с ладошку: штук пять хватит. Вот тебе и халявная туалетная бумага. Девушка с любопытством смотрела на Машкины манипуляции и на дождевую лужицу, которая натекла из Машки у терминала. Брезгливо пожала плечиком. Пожимай, пожимай: не твоим средним умишком кумекать, что к чему.
Машка с добычей побрела в ближайшие кусты.
С противоположной стороны улицы усиленно, как мельница, махала руками девица. Офигеть: Ксюха!
– Машка?! По амнюхе?!
– По ней, родной, по амнистии!
Ксюха – свой, проверенный человек. Вместе прогуливали уроки. Вместе прятались по чердакам и мечтали, что в будущей жизни обязательно родятся гражданками ОАЭ. Там каждому младенцу при рождении выдаётся сберегательная книжка. А на ней 30 тысяч у. е. Ксюха по телику видела. Не хило!
Вместе шалили: при виде полицейской фуражки у обеих ёкало сердечко. Была у них забава: в темноте сдёрнуть с чужой башки меховую шапку – и дёру, фыркая, давясь и слабея на бегу от смеха. Потом Ксюха через надёжных людей ту шапку сбывала.
Дальше – больше. Приметили как-то девочку-армяночку, входящую в подъезд. Не, ну, по ходу, мать у неё совсем ку-ку: навешивать на дитё килограммы золота в такое криминогенное время?!
Они эту девочку завели в лифт – и вознеслись на последний, четырнадцатый этаж. Вывели с лестничной площадки на лоджию, перегнули через перила. Машка крепко держала пленницу, а Ксюха вынимала золотые серёжки из маленьких прозрачных, покрасневших от холода ушек, обирала золотые колечки с замёрзших пальчиков. Пригрозили: если кому пикнет, спустят с этой самой лоджии.
Потом зашли в кулинарию. Снова пруха: растяпа покупательница прямо перед ними оставила на прилавке портмоне. Подружки быстро сообразили. Схватили портмоне и с криком: «Мы знаем эту тётеньку, сейчас догоним!» – выскочили вон.
В подъезде соседнего дома подсчитали содержимое: не густо. Тут же на эти деньги перекрасились. Зашла парочка в парикмахерскую мелированными блондинками, а вышли черноволосыми, с модным баклажанным оттенком. Тут их под белы ручки и подхватили – и в машину ДПС. Продавщица в кулинарии подняла кипиш, у неё оказалась тревожная кнопка. Вот сука.
Ксюха, как малолетка, отделалась административкой – хотя именно она была зачинщицей. А Машка, которой стукнуло шестнадцать – по совокупности схлопотала полтора года.
Подружки пощебетали за жизнь. Ксюха позвала к себе в общагу: жила там со своим хахалем. Дала сухие колготки, щедро поделилась косметикой. Даже сняла с плечиков розовый жемчужный плащик с модными пышными рукавами-фонариками: «Всё равно на меня уже не лезет».
– Идём в дискотеку! Может, богатенького буратинку подцепим.
– загнусавил из колонок блеющий тенорок. И весь громадный пёстрый зал с удовольствием пошёл дёргаться и дрыгаться. Особенно жизнерадостно дёргались и дрыгались самые хорошенькие девушки. И громче всех выкрикивали, какие они страшные: прям хоть в музее ужасов работать экспонатом.
Машка, чтобы не быть белой вороной, тоже отлепилась от стены и пошла дёргаться, но без всякого энтузиазма. Потому что эта песня была именно про неё: с её прыщавым длинным носиком, с жидкими волосами. Даже розовый жемчужный плащик и мрачная готская косметика на лице не утешали. Чёрная помада оказалась просроченной дешёвкой – на Машкиных губах загустела и потрескалась, чёрными комочками запеклась в уголках рта. Как будто объелась активированного угля. Спасибо, Ксюха, тварь такая.
Напротив Машки ниоткуда возник и задёргался, как на шарнирах, незнакомый парень: нескладный, тощий. Когда улыбался, были видны торчащие передние зубы, как у мультяшного зайца. А лицо длинное, глаза скорбно оттянуты книзу. Движения нарочито ломаные, шутовские. Но Машка отметила, что танцует он интереснее других парней.
В его движениях читалась жутковатая звериная вкрадчивость. Вертясь вокруг своей оси, подёргиваясь острыми плечами и локтями, нарезал вокруг Машки круги, сужая их. То он взбрыкивал, гарцевал, как козлик, виляя задом с воображаемым хвостиком. То изображал быка, увенчивая голову двумя ладонями-рогами. Один печальный глаз подмигнул Машке.
Круг сузился настолько, что они оказались буквально притиснутыми и, не сговариваясь, затоптались, положив руки на плечи друг другу. Как раз заиграл медленный танец. «Готичненько», – одобрил парень Машкин прикид: сведённые на переносице брови и нарисованные до висков глаза. Пальцем подправил осыпавшуюся чёрную помаду на её губах. И вкусно облизнул палец.
Потом они, прислонившись к колонне, пили из баночек энергетик, переглядывались и заливались от смеха просто так, без причины. И снова шли: или прыгать или топтаться, крепко вжимаясь животами – в зависимости от музыки. Машке стало неописуемо жарко и весело.
Ди-джей под негодующий свист и улюлюканье объявил последний танец.
– Провожу? – предложил новый знакомец. Провожать Машку было некуда, в чём она весело и беспечно призналась, перекатывая под оттопыренной щекой чупа-чупс: угостил незнакомец.
– Тогда ко мне на дачу, – он вынул из кармана и повертел на пальце бельевую верёвочку с ключами. – Тут недалеко, через железку перейти.
Машка поискала глазами Ксюху: та в другом конце зала любезничала с двумя кавалерами. Ну и фиг с ней. И они пошли пешком, потому что автобусы уже не ходили, а все деньги парень потратил на энергетики. Да ведь он и сказал, что дача недалеко.
Машка искоса поглядывала на его прикольную вихляющуюся походку. Ей нравились и походка, и безвольно болтающиеся тонкие руки, и длинный лошадиный профиль. И даже торчащие набекрень потешные зубы. И то, как он смешно и грустно скашивал на неё круглые глаза.
На железнодорожном переезде перемигивались красные фонари. Противно, пронзительно верещал сигнал. Успеют? Не успеют?
– Видишь огонёк? – показал парень на дальнюю жёлтую точку электровоза. – Это моя смерть.
И вдруг гибко и быстро, как в кровать, улёгся прямо между рельсов, вытянулся и сложил руки на груди крест на крест. Запрокинув лицо, смотрел блестящими глазами на звёзды.
Жёлтая точечка прожектора приближалась. Машка в смятении, нервно смеясь, тормошила его: «Эй, вставай, чумовой!».
– А давай вместе?!
И парень охватил её длинными руками, повалил на себя, крепко прижал. Машка трепыхалась, но хватка у парня была железная, даром, что руки тощие. Электровоз истошно ревел, несясь к ним на всех парах.
За секунды до наезда я зажал губами её крик. Она забила ногами – и обмякла, опала, покорилась, отдалась. Электровоз со страшным воем и свистом пронёсся по соседнему пути, так что у девчонки розовый блестящий плащик вздулся пузыриком. Её бы закрутило и утащило под цистерны налетевшим железным ветром! Но я крепче её ухватил, ещё больнее и жёстче прижался к чёрному сладкому рту. Рот в рот, глаза в глаза.
Рядом оглушительно, бешено, гневно стучали колёса грузового состава. Земля под нами ухала, вздымалась и опадала в такт. И не в такт стучало, колотилось в мою грудь её сердце.
Мы приходили в себя, оглушённые, ошеломлённые. Я понял, что отныне свистну ей, как собачонке – и она потрусит за мной на край света. В данном случае – на незнакомую тёмную опасную дачу.
Она продолжала неподвижно лежать на мне в своём розовом, испачканном в мазуте плащике.
– Алё, гараж! – я похлопал девчонку по холодной щеке. Она подняла встрёпанную голову. И хрипло, осевшим голосом сказала:
– Кайф. Я прямо чуть в трусы не кончила. Подождём следующего поезда?!
Не, что за дела?! Положим, мне-то было хорошо известно, что состав пройдёт по соседнему пути. Перед приближением поезда можно приложиться ухом к шпалам или к земле: они вибрируют и немножко прогибаются, как перед землетрясением. И то чуть в штаны не наложил. Но она-то этого никак не могла знать!
Я помог ей встать, одёрнул на ней плащ. Я понял, кого напоминает девчонка в своём воздушно топорщащемся, светящемся, как шарик розовой ртути, плащике. Мотылька! Отныне я знал, кто будет целовать меня в мокрую от слёз худую щёку. Галантно склонив голову, я шаркнул ножкой и торжественно сказал:
– Просю вашей руки!
Это было то самое полузаброшенное дачное общество, с которого сигнализировала вредная старушонка. Большая часть участков в нём пустовала: дачи вымирали вместе с городом. В основном общество было застроено дощатыми залатанными скворечниками, постройки середины прошлого века.
Крайний к лесу скворечник торчал на взгорке выше остановки. Я, как обычно, сдирал и клеил объявления. Пританцовывая под «Fly Project», наблюдал передвижения на участке. Там всё лето одиноко хлопотала женщина, и огород у неё был возделан как игрушечка.
Особенно она любила возиться в тепличке. Выходила из потайной маленькой железной дверки и пропадала в теплице полдня. Всё это время дверка в дом была открыта. Беленькая тюлевая занавеска от мух развевалась под ветром: наверно, женщина проветривала сырой домик.
На пороге она оставляла банку с водой. Изредка выходила из теплицы, отирая потное лицо косынкой, и жадно пила из банки. Она была толстая и рыхлая: наверно, у неё был диабет.
Дачница садилась на порожек, обмахиваясь косынкой. Отдохнув, исчезала в недрах домика. Выходила оттуда с лопатой или ведром, или каким-нибудь другим инструментом – и снова надолго скрывалась в жирных тёмно-зелёных джунглях теплицы.
С её стороны это было крайне неосмотрительно: оставлять дверь, хоть и заднюю, открытой. Всё же дом находился близко к лесу. Мало ли кто мог забрести. Не знаю, что испытывает кошка в предвкушении поимки беспечной мышки: приятный холодок? Нервно и восторженно пульсирующую точку в районе солнечного сплетения?
Я мог бы незаметно налить в банку прозрачной убойной жидкости. Двух-трёх глотков хватило бы, пока она разобралась с подменой. Но я знал, что серийных преступников выдаёт почерк. Выеденный кислотой провал, чёрно-красное мокрое мясо вместо лица – не слишком ли много одинаковых улик в районе одной остановки?
Главная задача: обезъязычить, зафиксировать, обездвижить жертву. Жертва, само собой, яростно сопротивляется. Если вы думаете, что эта борьба и есть самое тяжёлое – вы ошибаетесь. Для кого как, а для меня самое тягостное началось потом.
Передо мной шевелилось большое живое тело. Я в недоумении ходил вокруг, как лилипут вокруг связанного Гулливера. Я чётко усвоил одно: ЭТО нельзя выпускать живым. Но и держать долго тоже нельзя. А что с ЭТИМ делать? Зачем-то же я ЭТО поймал и связал. Надо что-то предпринимать, действовать как-то. ОНО само по себе не пропадёт, не сгинет с лица земли.
Отчего люди не исчезают бесследно и красиво, как бабочки? Отчего даже цветы, поставленные в банку с водой, уже через пару суток гниют, окрашивают воду в коричневый трупный цвет и превращаются в мерзко воняющую слизь? И лишь единственные на свете существа – бабочки – высыхают, как хрупкие листики. При этом не теряют яркого оперения, а просто осыпаются как розовая, жёлтая, голубая пыльца. Взять горстку на ладонь, дунуть…
Я подобрал запачканную в земле тяпку и блестящим остриём провёл по толстой ноге. Женщина, до этого бешено корчащаяся, как жирная гусеница, замерла. Я слегка ударил женщину по ноге, будто собирался окучивать. Женщина дёрнулась и замычала. Я прислушался к себе, к своим ощущениям: мычанье мешает мне или наоборот, возбуждает? Никак. Мне стало скучно. И я вышел посидеть на порожек, чтобы обдумать произошедшее.
Вдруг показалось, что женщина развязалась, и я пошёл взглянуть. Она продолжала лежать огромной горой в задравшемся линялом ситцевом халате. И ноги… Господи, у неё что, слоновая болезнь? Я одёрнул на ней коротенький халат. Огляделся, сорвал тюлевую шторку с двери и накинул на страшные ноги. Этого было недостаточно.
В углу лежал аккуратно сложенный квадрат чёрной ткани. У отца на даче была такая же, ею укрывали клубнику. Я весь взмок, пока туго заворачивал в него толстуху. Теперь она напоминала громадную куколку.
Кто сказал, что маньяк не парное существо? Что он обязательно бывает только одиночкой? Муж и жена, пара, супружеская чета маньяков – звучит, правда?
Ещё много значит фамилия. Фамилия должна вводить в трепет и навсегда стать именем нарицательным: как у Чикатило или Ганнибала Лектера. Будь серийный преступник гражданином Лыткиным или Пичушкиным – да кто же его вспомнит?! Это же прямое унижение и дискредитация профессии маньяка – такая фамилия.
В этом случае на помощь приходят клички. Битцевский маньяк, Доктор Смерть, Мосгаз. Охотник за младенцами, Безумный мясник, Человек-машина…
Кличка обязана быть звучной, колоритной, редкой и харизматичной, как творческий псевдоним у артиста. Хотя почему «как»? Данное действо и есть мрачный театр одного актёра, режиссёра, декоратора, сценариста-постановщика, костюмера, спонсора творческого проекта (кто скажет, что это не творчество?!)
И даже уборщика. Потому что, увы, как я уже сказал: человек не умирает красиво, становясь воздушной горсткой цветной пыльцы. Он превращается в гору долго гниющего мяса. И скажу вам со всей ответственностью: ни одно существо на свете не воняет так, как человек.
На рекламной тумбе живого места не было. А я одержимо, ожесточённо, притопывая кроссовкой под «Bingo Players», клеил и клеил листовки форматом А4. Макал в клей и безжалостно возил кистью прямо по чужим объявлениям: «Эпиляция и татуаж бровей», «Материнский капитал, обналичка», «Доставка пиццы», «Породистый кот для вязки». К чёрту, к чёрту ваших котов, пиццу, обналички и случки.
Любовно огладил ладонями последний влажный листок и отошёл, отирая руки ветошью. Вся тумба, со всех четырёх сторон смотрела на меня десятками размноженных глазастых Машкиных лиц. Вся тумба взывала, теребила, умоляла неравнодушных граждан:
«ПРОПАЛ ЧЕЛОВЕК!!! В последний раз видели на дискотеке в городском ДК. Ушла с неустановленным лицом… Особые приметы: розовый плащ, чёрная помада…»
Машкино скуластенькое лицо было странно серьёзно, с маленьким сжатым ртом, со строго сдвинутыми бровями. Смотрела на меня с укором: «Что ж ты со мной сделал?». Суровым взглядом подгоняла неравнодушных людей: «Ищите же меня активнее, граждане, ищите!»
Машка, Машка, почему ты меня подвела? И почему у тебя с собой не было перочинного ножика?
Женщинам на заметку: всегда носите в дамской сумочке перочинный ножик: самая нужная вещь. Вот окажись у Айседоры Дункан под рукой ножик: чирк по намотавшемуся на колесо шарфу – и, глядишь, осталась бы живой.
Или Жанна Девственница: ну что ей мешало спрятать в складках платья самодельный ножичек? В клубах дыма незаметно перерезала бы верёвку и – прыг из костра. Кто знает, возможно, ошеломлённая толпа узрела бы в чудесном спасении Божий промысел… Или ринулась бы во все стороны с воплями: «Колдунья! Ведьма!»
– И вовсе я не такая, – возмутилась Машка, тыкая в монитор пальцем и отхлёбывая энергетик. – Выбрал самую фуфельную фотку. Взял бы, где я в красном купальнике, с распущенными волосами.
Мы сидели за двумя мониторами и двигали мышками. Вернее, двигал я один: Машка выбыла из игры на шестом уровне. Она, вернее, её тело разыскивалось виртуальной полицией и волонтёрами. И теперь Машка, оказавшись не у дел, скучала, злилась и откровенно вредничала.
А чего Машке злиться: сама виновата. Зря я ей рассказал про Айседору Дункан и про перочинный ножик – непременный атрибут дамской сумочки. Машку как подменили. Только что она добросовестно и педантично вспарывала живот дачницы. Медленно – чтобы дачница полюбовалась – вытаскивала клубок дымящихся внутренностей. Дачницу никак нельзя было помещать в сушилку без этой процедуры: слишком много в ней было сырости.
И вдруг Машка преисполнилась к пленнице жалости. Упаковала кишки обратно, грубо зашила живот и тайком от меня подкинула ей под руку ножик.
Дачница, даром что толстая и почти выпотрошенная, – прытко перерезала верёвки и выбралась из хитроумного приспособления – я использовал его как сушилку. Удрала в лес, оставляя за собой кровавый след и кое-где на кустах кольца розово-сизых кишок из плохо зашитого живота. Она задержала меня на двое суток, в которые я гонялся за ней в виртуальном буреломе. Отсекал от встречных грибников, охотников и даже одного мента: он-то, блин, что в лесу потерял?!
Двое драгоценных суток были потеряны. Но вот Дачница была обнаружена и торжественно помещена под стеклянный колпак морилки. Там она и задыхалась, выпучив глаза, в парах эфира.
По соседству в развёрнутом виде обрабатывалась карболкой успевшая покрыться плесенью Маленькая Бомжиха. Но Машка якобы нечаянно высвободила её распяленные крылышки, ручки-ножки. Теперь Маленькая Бомжиха шлялась, где вздумается, и во всё нахально совала свой нос. Её ничуть не смущало даже отсутствие пол-лица. Время от времени она острым язычком подпирала изнутри отваливающуюся щёку. Я назвал её «Бражник «Мёртвая голова».
На соседнем столе лежала Машка, извивалась и корчилась, повинуясь ленивым движениям Машкиного курсора.
Зная, что я чувствителен к брани, она, тварь такая, изрыгала чудовищные ругательства и понаделала в моей ауре новых рваных дыр. Так я мог и не дотянуть до конца игры. Пришлось приколоть её к столу десятками тончайших булавок.
Из Машки должна замечательно получиться нежно-розовая жемчужница. Она станет украшением моей коллекции.
…– И лицо у твоего маньяка беспонтовое. У маньяков таких не бывает.
Не отрываясь от экрана, я терпеливо объяснял Машке, что это только в тупых фильмах у злодеев свирепые скособоченные рыла: «Р-ры-ы». А видела ли она фотки удравших в Эквадор фюреров, в окружении любящих внучат? Это же сплошь добродушные дядюшки с внешностью хлопотливых председателей СНТ. И не поверишь, что маниакально отдавали приказы об умерщвлении тысяч людей…
В дверь заглянула бабка.
– Чё деется, чё деется, – запела-запричитала она. – Гли-ко, четыре утра на ходиках. Откуль-то ишо девку приташшил. И-и-ироды, исповадила я вас, изварлыжила! Вот схороню пензию, схороню – и не ишшите. Лопайте, чё хотите, одну картовку. Дарьмоеды, кровопивцы.
Пожалуй, на следующем уровне я введу в игру бабку, хватит с ней цацкаться. Вот уж из кого выйдет вылитая бабочка-древоточица. Или подёнка. Капустница тоже неплохо. Впрочем, как и моль тощая (Caloptilia stigmatella).
Я с сожалением останавливаю игру. Сохраняю результат каждый раз под новым паролем: иначе Машка в моё отсутствие взломает код, влезет в мою лепидоптерологическую святая святых и наделает дел. А ведь я так любовно создавал лабораторию. И так надеялся заполучить Машку в верные союзницы. Нет, женщинам доверять нельзя.
Машка лениво и привычно огрызается на бабку. Потягивается сладко, как кошечка, и идёт спать. Я перекусываю в кухне бабкиными холодными сырниками. Скатываю по ступенькам велосипед, стараясь не грохотать и не будить соседей. Укрепляю на багажнике коробку. Из неё вкусно пахнет новенькими резиновыми перчатками, типографской краской и клеем.
Бесшумно катятся колёса по тёмному, влажному от росы асфальту. Вот и город позади, и начались заброшенные дачи. Моя остановка. На её стене давно выцвели, пожелтели на солнце и обтрепались полуслепые распечатки. Я сам клеил их, по просьбе волонтёров:
«Помогите следствию! Женщина 45–50 лет, ушла в лес за грибами…»
Соседка, которую опрашивал участковый, припомнила, якобы Дачница с корзинкой ушла в лес. Стадный инстинкт сработал: ещё две женщины тотчас вспомнили, что и, правда, видели её, уходящую за грибами.
В домике появился запах затхлости: недаром хозяйка держала дверь открытой всё лето. Три ступеньки вниз в котельную, поворот, ещё пять крутых ступенек. Замок, который я со страшным скрипом открываю заскорузлым от ржавчины ключом. Щелчок выключателя. В углах медленно качаются метровые нити тенёт. Никому не приходит в голову сюда заглянуть.
Поразительно, но закутанная в чёрную ткань дачница всё ещё жива. Сквозь плотную ткань издаёт звук. Я со злостью пинаю гигантскую куколку.
Всё из-за неё! Она тормозит весь процесс. Чудовище ни в какую не желает превращаться в красавицу. Я заглядываю в соседнюю каморку, где пахнет пылью и прошлогодним картофелем. Здесь висит на крючьях, покачивается ещё много больших, туго спеленатых коконов-куколок.
Для надёжности я щедро залил их клеем, которым снабжает меня Викентьич. Каждый раз удивляется: «Пьёшь ты, что ли, этот клей? А, токсикоман?!» Раскрывает крошечный розовый рот и хохочет. Я запрокидываю голову и тоже с готовностью смеюсь. Я должен нравиться своему работодателю.
Каждый раз, входя в подвал, я наивно надеюсь на чудо. Что однажды не обнаружу уродливых неуклюжих коконов. А на полу и на стенах будет шевелиться живой ковёр, сотканный из тысяч вылупившихся бабочек! Они вспорхнут разом и затанцуют в хороводе, и овеют сухим разноцветным ветром моё лицо, и золотым шлейфом вырвутся из подвала. И я на заплетающихся ножках выбегу вслед на сверкающий луг:
– Мама! Живые цветы! Цветы ожили!
