На город спускались лиловые весенние сумерки.

По городу шёл автобус. В салоне, держась за поручень худой бледной рукой, до локтя вылезшей из рукава старой курточки, стоял мальчик лет четырнадцати. В другой руке неприкаянно висел эмалированный бидончик. Всем своим видом мальчик игнорировал бидончик и его содержимое. Худые челюсти, не переставая, пережёвывали резинку. Прищурившись, он пристально смотрел в чёрное окно, будто мог видеть в нём что-то, кроме собственного отражения и отражения качающихся рядом пассажиров…

Его поза была вяла, он безвольно болтался под поручнем и мог вызвать вполне законное раздражение у какого-нибудь пожилого нетерпимого пассажира. Одна старушка заинтересовалась, не в ларьке ли за площадью куплено им разливное молоко? Говорят, молоко у них всегда самое свежее и жирное. Никчёмный вопрос покоробил мальчика. Какой-то пьяный дядя заорал, панибратски подталкивая его в бок:

– Почему автобус молчит?! Почему не слышно песен?

Мальчик брезгливо отстранился. Дядя не обиделся и обратился с тем же вопросом к соседке.

– Ты запой, а мы подхватим, – огрызнулась та.

Мальчик усмехнулся, представив, как все сидящие и стоящие пассажиры внимательно смотрят на дирижирующего пьяного дядю и дружно горланят развесёлую песню. И как Мрачный и Серьёзный троллейбус сразу превратится в Весёлый и Глупый троллейбус.

Улыбка делала его лицо хорошим, милым. От остановки ему ещё долго пришлось идти до дома, и бидончик жалобно позвякивал в такт его шагам. Дом давно предполагалось снести. И когда жители микрорайона объясняли заблудшим душам, как быстрее выплутаться из переулков, ориентировали: вот дойдёте до двухэтажного дома… Того, что под снос.

Перед дверью мальчик долго шарил в кармане: ключ провалился дырку в подкладке.

Квартира была поделена на большую комнату – она же кухня – и антресоли. Полы были чисто вымыты и застланы домоткаными половиками. На диване сидела белокурая женщина, склонившаяся над книгой. У неё было редко встречающееся кроткое милое лицо – без всякого сознания собственной красоты, и глаза тихие и серые, под пушистыми ресницами.

– Сынок пришел, – сказала она.

Мальчик, не снимая куртки, прошёл к кухонной полке, поставил кастрюлю под кран. Пока била сильная струя, исполняя гамму от высокого «ля» до низкого «ре», он стоял рядом, сунув руку в карман и жуя свою давно безвкусную резинку. На пенящуюся воду в кастрюле он смотрел с не меньшей отрешённостью, чем в окно троллейбуса.

Завернув кран и оборвав весёлую гамму, он присел перед кухонной тумбочкой. Ему пришлось вынуть вторую руку из кармана, что он и проделал крайне неохотно.

– Вермишель в банке, – тихо подсказала мать.

Мальчик поставил кастрюлю на электроплитку. Затем подошёл к столу и вывернул карман другой, недырявый, оттуда посыпалась мелочь.

– Тебе нужны деньги на батарейки, – сказала мать. – Возьми.

Мальчик молча загрёб монетки и ушёл наверх. На антресолях по одну сторону скрипучего платяного шкафа располагалась детская. Два пухлощёких светловолосых близнеца и черноглазая девочка, тихонько переговариваясь, играли за шкафом. Мальчик, не обращая на них внимания, прошёл к себе. У него была самая тёплая «комнатка». Тут находились: этажерка, забитая книгами и журналами, столик, раскладушка, приёмник с безобразной самодельной антенной. Над столом висели протёртые, белёсые на складках карты мира. Над раскладушкой – картинка с головкой Нефертити и птичья, длинноносая фотография Жака-Ив Кусто.

Мальчик вытряхнул на стол учебники из рюкзака, но тотчас отодвинул их в сторону. А вместо этого вытянул из стопы старый журнал и с наслаждением всем телом бросился на раскладушку. От безжалостного броска пискнули пружины. Малыши, передвигающие за шкафом свои игрушки, ему не мешали.

Мать после его ухода взяла с колен непонятный бело-серого цвета комок. Комком оказались матерчатые перчатки с грязноватыми пятернями. Натянув их, она спустилась на пол и поползла к плите, по очереди опираясь на быстро шагающие руки. Взобравшись на табурет у плиты, сняла перчатки и стала помешивать в кастрюле. Скоро в квартире аппетитно запахло кипячёным молоком и варёной вермишелью. На столе выстроились пять тарелок, за каждой по стакану молока.

– Дети, ужинать!

Младшие тотчас послушно гуськом спустились вниз и стали мыть руки, помогая друг другу поворачивать тугой кран. Спустился и старший сын. Сразу расположил за тарелкой книгу, и, никого не дожидаясь, быстро стал заглатывать пищу. Когда он, запрокинув бледную нежную шею с торчащим кадыком, пил молоко, мать сказала:

– Сынок, пора расписаться в дневнике…

Мальчик смерил взглядом мать и ушёл. Спустился по лесенке, быстро выкидывая тощие джинсовые колени, с дневником и ручкой. Ещё налил себе молока и стал независимо пить.

– Тебе трудно даются некоторые предметы? – осторожно спросила мать. – Хочешь, позвоню Клавдии, она подыщет дополнительный материал…

Она не договорила, сын бросился к лесенке. Одолев её до половины, свесился за перила и закричал отвратительным тонким злым голосом:

– А вы с Клавдией хотите, чтоб я пятёрочки таскал? Они на мне пашут, за млеком на другой конец города посылают, а я им пятёрочки, да?

Слышно было, как он у себя за шкафом упал на раскладушку и навзрыд заплакал. Малыши притихли, уткнув мордочки в тарелки.

– Ешьте, ешьте, – прошептала мать. – Ему много задают, оттого он нервничает.

А мальчик плакал, отчаянно худыми руками бил подушку. Сквозь визгливые всхлипывания пробивались фальшивые басовитые нотки. Эта была ужасная неправда, что он сейчас кричал. Он был освобождён от всех домашних обязанностей, кроме вот этой – покупать продукты и ездить за разливным деревенским молоком. Малыши сами себя водили в садик, благо он располагался рядом. И зная, что он не прав, он ещё больше злился и жалел себя.

– Когда я буду ходить в школу, я тоже буду готовить уроки, как Витя, да, мама? – с важностью спросила девочка.

– Обязательно.

– Мамуля, сегодня Мифкина очередь девулить по графику, – сказал один малыш.

– Сегодня, так и быть, я подежурю, – улыбнулась мать. – А потом почитаем про Копчема и Бельчонка, да?

Оставшись одна, мать закрыла лицо руками. Кто бы мог подумать, что мальчик, только что с ненавистью кричавший на неё, два года назад был её любимчиком, её ласковым старшеньким. Они вечно целовались, шептали друг другу на ушко нежные глупости, он носил её сумку, как верный паж. И всякий, кто видел, говорил: «А это, конечно мамин сын».

Она знала, кто испортил её ребенка. При этих произнесённых мысленно словах её милое лицо покривилось. Это был отец мальчика, её бывший муж. Мачо, как она насмешливо его называла. Он окончил столичный журфак, сменил множество редакций и студий – был чрезмерно обидчив и считал, что его недооценивают.

Он обожал вечеринки: чтобы были цветы и вино в хрустале, и чтобы друзья приводили хорошеньких жен. За столом, дабы привлечь их внимание, заводил разговоры на модные темы, щеголял сведениями, подцепленными понаслышке, мило сплетничал. Как бы между прочим, мог уронить: «На днях звонил Юрка из Москвы… Ну, да вы его каждый вечер по телику видите». «Ты смешон», – говорила она мужу.

Но за столом присутствовал маленький человек, который жадно внимал оратору и не сводил с него блестящих глаз. Мать настойчиво и тревожно вглядывалась в лицо сына, и он, как вор, отводил глаза.

Соседки ссорились из-за права первой открыть ей, дурочке, глаза на настоящее положение вещей. И когда она сама с брезгливостью заметила, что женщины в жизни мужа далеко не ограничиваются ролью застольных слушательниц, указала ему на дверь. Больные ноги отказали ей через год после развода.

А он уехал в Москву, женился. По слухам, собирался на ПМЖ в Австралию… А сын продолжал боготворить отца. А она его с ним разлучила. И он возненавидел её, разлучницу, и даже от одного прикосновения её руки увёртывался и передёргивал плечами.

На антресолях рыдания утихли… Она подумала, что её худющий сын, скорчившись, сейчас сидит у приёмника и крутит, вздыхая прерывистыми вздохами, ручку настройки. Из воротника свитера торчит тонкая и длинная, как у гусёнка, шея… У неё сжалось сердце.

Приёмник старый. Сквозь свист и гул, похожий одновременно на гул реактивного самолета и на шум из жерла гигантской раковины, он улавливал разноязычные, заглатывающие в спешке слова голоса. Они горячо и настойчиво что-то разъясняли, предлагали. Мелькали отрывки арий, органной музыки, тревожных новостей и умиротворённых проповедей. Затаив дыхание, забыв о своих маленьких невзгодах, он жадно слушал МИР. Слышал плеск ворочающегося в тесном ложе Тихого океана, видел висящие в воздухе сверкающие сказочные мосты, внезапно проваливающиеся под землю тоннели, где было светлее, чем днём на земле…

За шкафом маленький близнец рассказывал: «Однажды Марья-краса пошла в булочную за хлебом…» – «И вовсе Марья-краса не могла ходить в булочную за хлебом», – возмущённо возразила девочка. После минутного совещания маленькая делегация нерешительно столпилась у комнаты брата.

– Скажи, пожалуйста, Витя, – заговорила с уважением девочка, самая маленькая и самая храбрая. – Ведь Марья-краса не может ходить за хлебом?

– Брысь! – в ярости закричал брат. – Вам мать что наказала?

Малышей, хорошо изучивших характер брата, точно ветром сдуло. Мальчик снова осторожно стал поворачивать катушку, пытаясь найти утерянную волну.

Но вместо этого поймал трансляцию официального заседания. Выступающий читал по бумажке и сделал паузу, чтобы проглотить слюни. Его молчание зал истолковал по-своему и бурно и продолжительно зааплодировал. Но в бумажке не было указано в этом месте, что должны следовать бурные, продолжительные аплодисменты. Оратор заторопился, возвысил голос и добился того, чтобы аплодисменты угасли в самом начале.

Мальчик раздражённо лёг на раскладушку, лицом вниз…

Лобастый малыш, его любимец, снова упрямо и бесстрашно встал в проходе.

– Витя, – сказал он басом уважительно. – Танька нам загадала загадку и над нами смеётся, хитрая.

– Ну, давай свою загадку, – буркнул мальчик. Он не без удовольствия оторвался от учебника. Из-за шкафа, осмелев, вышли братишка с сестрёнкой.

– Вот слушай, Витя. Будто в лесу живут два волшебника-близняшки. И будто они подрались, и один волшебник погнался за другим! А первый увидел домик и спрятался туда! И дверь захлопнул! А другой говорит: «Я волшебник, чурики, дверь, открывайся!» – А который спрятался: «Я волшебник, чурики, дверь, не открывайся!» Что дверь сделает?

– У кого волшебства больше, того дверь и послушает, – подумав, сказал мальчик.

– Они близнецы. Значит, одинаковые, – напомнил лобастый малыш.

Мальчик усмехнулся. Ему тоже стало интересно: что же двери-то бедной делать? Хоть разорвись, вот попала в ситуацию. Он нервными штрихами набросал домик и драчливых волшебников – одного, подпирающего дверь изнутри, и другого, взламывающего её снаружи.

– Здорово, – восхищённо сказал малыш, следя за ручкой.

Старший брат сказал:

– Дверь откроется и этим угодит первому волшебнику. Но откроется ровно настолько, чтобы драчун не сумел проникнуть в домик. Так, что ли?

– Витя, ты, наверно, самый умный в школе.

Перед сном он читал «Золото бактрийских царей» из подшивки старого журнала-ежегодника. У них когда-то половина материной зарплаты уходила на периодику.

«…Под манжетами на запястьях рук мы обнаружили массивные золотые браслеты. Золотые, весом в полкилограмма, браслеты были надеты на щиколотки ног. Почти двухметровый гигант был облачен в богатые одеяния, сплошь затканные золотом».

Цветные фотографии демонстрировали царскую роскошь. Багряный фон эффектно оттенял тёплый тусклый блеск жёлтого металла. Мальчик вцепился в журнал так, что косточки пальцев у него побелели. От волнения он задыхался, то бледнел, то нежная розовая краска заливала его лицо и шею. С ним мог случиться припадок. Войди к нему кто-нибудь – он завизжал бы и набросился, колотя, куда попало. Именно в такие минуты, когда мать просила вынести мусорное ведро, он кричал в истерике:

– Отстань, отстань, отстань, ненавижу всех, сволочи! – обессилено падал на раскладушку и рыдал.

О, не нужно было ему это золото! Если хотя бы один человек в мире догадался, что творилось в его душе! Сумрачные гробницы, кровавая марсианская пыль, чёрная дыра Бермудского треугольника, илистое зелёное дно Лох-Несс и занесённые высокогорными снегами косолапые следы йети не давали ему покоя. Он не понимал, как можно сидеть у телевизора в кресле, вытянув ноги в шлёпанцах. Ему не терпелось стать пылинкой в поле магнитных вихрей, и изучать всасывающие в себя всё на пути алчные хоботы торнадо, и кануть в гигантскую воронку на дне океана. И, после месяцев бесплодных поисков и разочарований, найти и заглянуть под низкий косматый лоб в зелёные звериные глазки снежного человека. О, как многого ему хотелось!

Он видел себя членом экспедиции, расшифровывающим пиктограммы, оставленные НЛО на злаковых полях. Он спускался в холодные недра Марианской впадины, где высоко вверху оставались серебристые облака воздушных пузырьков, а внизу начиналось царство причудливых прозрачных, самых невероятных расцветок существ, могущих быть одновременно глубоководными рыбами и хищными растениями. Из батискафа наблюдал схватку огромного кальмара с кашалотом и выдерживал нападение белой акулы. А в северном море фотографировал гигантских полярных медуз, а на берегу Амазонки писал увлекательный дневник о пираньях.

В мире было столько белых пятен, а люди были так ленивы и инертны.

Материна подруга Клавдия работала в институтской библиотеке, и он имел доступ в святая святых, дальнюю комнатку. Там весь день горело электричество, библиотекарши пили чай с дешёвым печеньем, и там хранились редчайшие старинные экземпляры географических книг и журналов. Мальчик втискивался куда-нибудь в уголок и жадно читал записки путешественников-первооткрывателей.

Он уже не мог ограничиться тем, что на уроке их бегло знакомили с теорией Дарвина, он слишком много знал, чтобы доверять на слово. Ему непременно самому нужно было наблюдать все стадии превращения узконосой обезьяны в человека, и он фантазировал, с увлечением выстраивая в уме этот процесс. И тогда учитель делал замечание за рассеянное поведение и писал в дневнике.

Мальчик заставлял себя слушать урок, но не выдерживал и усмехался: как скудны были познания учителя, полученные им в его жалком институте! Когда он читал о бактрийских царях, он сам был богачом и безраздельно владел сокровищами Тилля-Тепе. Он надрывался в душе от хохота над одноклассницами, которые унизывали пальчики убогими граммовыми кольцами и вставляли в уши штампованные сережки. Он был богаче их в тысячу раз!

Но он стискивал зубы и дрожал, слушая рассказы одноклассника, вернувшегося с родителями из командировки в ЮАР. Многие его сверстники успели побывать за границей. Но он смотрел на них свысока: рослых, спортивных, дёргающихся и топчущихся на танцульках с красивыми глупыми одноклассницами.

Мальчик презирал танцы. Впрочем, изредка у себя за шкафом он делал телодвижения, напоминающие танцевальные па, и даже напевал под нос «ру-ри-ра». Но он бы умер от стыда, если бы кто-нибудь увидал его за этим занятием. Чем больше он презирал одноклассников, чувствуя свою исключительность, тем больше страдал, зная, как сутул, прыщав, бедно одет и одинок…

В эту ночь он читал «Жизнь среди слонов». Читал он очень быстро, но в отдельных местах, словно слепой, водил по строкам пальцем. Потом охватывал руками голову и задумывался.

«Мы могли мечтать, ставить на карту жизнью. Мы умели встречать трудности, удары судьбы, могли бросить вызов миру и смеяться над ним. Мы жили в гуще жизни. Со сладострастием умывались первым дождём. Ветер бросал нам в лицо пыль. Солнце палило нас от зари до зари. Но они несли нам музыку дикой жизни…»

Его поразило: как до сих пор такая простая, простейшая, как амёба, мысль не пришла в голову раньше?! Мальчик возбуждённо вскочил, начал ходить. И точно споткнулся, обвёл комнату взглядом. Ему пришло в голову, что последнюю ночь видит продавленную раскладушку, приёмник, этажерку. И он подошёл к платяному шкафу, отделяющему его комнату от детской, где посапывали малыши, и прижался к нему лбом, как маленький.

На антресолях было душно. Накинув куртку, мальчик сбежал вниз и вышел на тёмную холодную лестничную площадку. Такие площадки точно задолго предчувствуют гибель домов под снос.

Напротив пыльная соседняя дверь была заперта. Она была заперта почти всё время, сколько помнил мальчик. Здесь жил геолог, и приезжал он раз в год. Тогда лестничная площадка оживала. Приходило много шумных высоких мужчин и красивых душистых женщин, и даже во дворе пахло жареным мясом, апельсинами и мужественным дымом сигар.

Мальчишки во дворе хвастались друг перед другом выпрошенными у геолога штучками, компасами, волнистыми минералами. А мальчик стискивал зубы, отворачивался и уходил. Он ни за что в жизни не стал бы попрошайничать. И втайне мечтал, чтобы тот заметил кроткую красивую мать…

Мальчик вспомнил, как несколько лет назад, в сбитой набок шапке, размахивая ранцем, взлетал по лестнице, и на нетерпеливый стук открывала мать. Он радовался, что у неё сегодня отгул, и она не проводит в своей библиотеке нескончаемые читательские конференции, и дома вкусно пахнет ягодными киселями и компотами, которые она такая мастерица варить, и которые они так любят с отцом!

И та же площадка была свидетельницей совсем иных времен. Тогда он потерял ключ и упрямо стоял под дверью, чтобы только не идти в библиотеку и не чувствовать на себе отвратительного ласкового взгляда. Она всегда смотрела на него так, что он сам себе начинал казаться голеньким младенцем в ванночке. Он простоял тогда четыре часа, плача от жалости к себе и гнева на мать. И чем больше понимал, что мать не виновата, тем больше злился. И выколупывал в штукатурке большую дыру.

Мальчик присел на корточки, чтобы ощупью найти эту дыру. И сразу услышал из-за стены негромкий, несмотря на поздний час, звук работающего телевизора у соседей.

Это были молодые парень и девушка, поженившиеся не так давно. И больше всего на свете они боялись выглядеть немодными. Но так как в моде нынче было богатство, то им, бедняжкам, туго приходилось. Они питались картошкой, жаренной на маргарине, не заводили ребёнка.

Последним «писком» с их стороны была цифровая плазма, купленная в кредит. Они с головой влезли в долги, ахая, удивляясь собственному безрассудству и храбрости. Зато теперь включали в выходные телевизор на полную мощь, начиная с утренних передач и до ночи.

Они были жалки и достойны безусловного презрения, они были убоги и нищи, по сравнению с Иэном и Орией Дуглас-Гамильтонами. Слониха в лепёшку топтала их автомобиль, они в джунглях разбивали свой самолёт и жалели лишь потерянное время, в которое могли сделать новые открытия в тяжёлом слоновьем мире.

Мальчик ещё посидел на корточках, прислушиваясь. Скоро молодая пара поднатужится и купит подержанную иномарку. «Тужьтесь, тужьтесь, да не пукните», – пожелал добродушно соседям. Он встал и тщательно отряхнул брюки на коленях. Лирического настроения как не бывало!

В комнате его встретила кутавшаяся в пуховую шаль мать. Она сказала, виновато улыбаясь: «Вот… Не спится, сынок». Ещё вчера он, передёрнув плечами, обошел бы её, буркнув: «Шпионка. Всё бы ей шпионить». Но сейчас только нагнул голову, как бычок.

Мать, боясь поверить, протянула руку и нерешительно провела по стриженой макушке. Она едва справилась с желанием сильно охватить ладонями голову и зацеловать. Но, испугавшись, что спугнёт, дала ему уйти… Господи, какая у него старенькая штопаная курточка, рукава лоснятся. Как это, должно быть, мучает и унижает его, особенно его. Немедленно, завтра же занять денег у Клавдии (ах, сколько можно!) И мать озабоченно думала, как ей в очередной раз выкрутиться из положения.

Но эта озабоченность была ей приятна. Её старшенький будет снова с ней, он поворачивается к ней, она чувствует это. Он добрый мальчик, просто у него трудный возраст. Ведь он без напоминаний покупает, по мере истёртости, новые перчатки. И смастерил к табуретам ручки, чтобы было удобнее взбираться.

Утром он позавтракал, как обычно, с книгой, установленной за тарелкой с кашей. Вышел из дома и зашагал прочь, ни разу не оглянувшись. На его плече висел рюкзак, набитый плотнее обычного. А в комнате над раскладушкой, где висели фотопортрет Жака-Иа Кусто и картинка с головкой Нефертити, желтели четырехугольные пятнышки.

Он не сошёл у школы, а поехал дальше на железнодорожный вокзал. Впервые за последние годы ему было легко дышать. Мысль, постоянно тревожившая его и одновременно наполнявшая смыслом его существование, наконец, обещала превратиться в реальность.

«Человек настолько привыкает к жизненному расписанию, продиктованному ему другими людьми, что боится хотя бы в малом нарушить это расписание, выйти из графика, упаси Бог, оспорить или предложить взамен что-нибудь новенькое», – думал он, сжимая и разглаживая в кармане паспорт и конверт с московским адресом отца.

Светило солнце. Пронзительно кричали воробьи. Оттого, что мальчик не поехал в школу, небо на землю не упало, землетрясением и прочими катаклизмами не пахло. «Ничего страшного и необычного в том, что я делаю, нет. Только не стоит задумываться».

У вагона сонная проводница проверяла билеты. Мальчик испугался, что она не пустит его: билет был дорог, он купил его на украденные сегодня у матери деньги из чайной жестяной баночки. Он мысленно легко оправдал себя, и его совесть была спокойна. Проводница надорвала билет и равнодушно отвернулась. Всё было как обычно. Это покоробило его. Ему казалось, что всё, что теперь будет окружать его и входить с ним в контакт, должно быть совсем иным, иметь на себе особый отпечаток. Какой, мальчик и сам толком не знал.

В купе уже сидели два пассажира.

Долговязый, с веснушчатым лицом милиционер («с окружной конференции блюстителей порядка», – усмехнулся мальчик) только что сходил в туалет и вернулся с выстиранными носками, которые аккуратно развесил на горячей трубе. И теперь сидел, вытянув босые белые ноги, и с наслаждением шевелил пальцами. От сохнувших носков и от ног крепко пахло. Полный, корректного вида мужчина читал газету и с неудовольствием поводил носом.

«Это последнее, что я вижу в этом городе», – решил мальчик.

– Каникулы? – подмигнул мужчина и тут же углубился в газету.

Поезд дёрнулся и быстро стал набирать ход. За окном проплывали станционные здания, фигурки в жёлтых жилетах. На насыпи у путей были выложены выщербленные, заросшие жухлой травой каменные буквы полувековой давности: «КПСС НА ВСЕ ВРЕМЕНА!» Тётка в жилете грязной метлой выметала припорошённый углём снег с каменных букв.

Проводница принесла чаю. Мальчик подсчитал на ладони мелочь, прикинул и взял два стакана. Он сидел, глотая горячий горький чай, посматривал за окно и улыбался.