Конец августа. Юные Ломоносовы доказали свою состоятельность (слава ЕГЭ и репетиторам!) и зачислены в студенты. Готовы окунуться в новую интересную жизнь, вгрызться молодыми крепкими зубами в гранит науки, покорить блистающие вершины знаний.

Ну, последний не последний. Но, по нынешним расценкам, на приличное среднее образование батьке пришлось крупно раскошелиться. Не говоря о предстоящих расходах на высшее.

Родители повально пишут заявления, берут отпуска за свой счёт, ломают свои и коллективные планы, плюют на угрозу увольнения. Хотя начальство к родительскому рвению относится с пониманием: у самих дети и внуки. Самим такое предстоит пройти (или сами уже прошли).

Если в эти дни с высоты птичьего полёта взглянуть на автострады страны — они напоминают дорожки растревоженного гигантского муравейника. А если снизу вверх: осенние клинья перелётных птиц.

Подобная миграция, сопровождаемая заботливо-журавлиным родительским курлыканьем, наблюдается второй раз в сезон. В начале лета стаи абитуриентов и любящих родителей атаковали и оккупировали города и альма-матер нашей Родины.

У знакомой растёт дочка. Всё ради дочки, всё к её ногам, её слово — непререкаемо. Она — принцесса, свет в окошке, Звезда по имени Солнце. Вокруг неё вращаются малозначительные жиденькие планетки: мама, папа, тётя, два сводных брата.

В скобках: очень, очень милая девочка, но не завидую её будущему мужу. Это только в сказках легко и приятно быть мужем принцессы.

Знакомая призналась: когда дочурка впервые надела рюкзачок, пышные банты и белый передничек — она (знакомая) сказала себе: «С Богом!» — и тоже пошла в школу.

Не в прямом смысле, конечно. «Села» за парту, прилежно прошла все забытые предметы от первого класса до одиннадцатого. От таблицы умножения до формулы Ньютона-Лейбница. От «мама мыла раму» до непротивления злу насилием.

Дочка, отсидев в школе шесть уроков, усваивала их повторно дома с мамой: как бы проходила ещё один фильтр. Для страховки. Такая вторая домашняя смена. Это не считая репетиторов по всем предметам, кроме физкультуры. Физкультуру подтягивал папа. «Сейчас все так делают, если хотят хоть какого-то будущего ребёнку».

Когда дочка выберет вуз — начнётся такое же великое — пускай всего на неделю — переселение народов.

Ах, как больно перегрызать пуповину! Как не хочется выпускать из-под крыла любовно выпаренного, пригретого — снаружи рослого, а внутри слабенького и не приспособленного к жизни — птенца.

Мама с папой с озабоченными лицами будут бегать по гулким коридорам учебных корпусов и общежитий. Будут волноваться, заискивающе заглядывать в глаза кураторам и деканам, сходить с ума, скандалить, совать шоколадки вахтёршам и кастеляншам.

Устроить, убедиться, что с документами порядок, что в дУше горячая вода без перебоев, что столовая в шаговой доступности и еда там не смертельно опасна. Проследить, чтобы не обидели, чтобы не дуло, чтобы соседки не шумные, чтобы подружки не испорченные.

Традиция провожаний появилась не так давно. Как и роскошные выпускные вечера, с яселек и до одиннадцатого класса.

Детям эти дорогостоящие забавы не очень нужны. Это надо папам и мамам. Это их последняя игрушка, отними её у них — они заплачут.

Какой родительницей была я? Ужжжасной, безобразной, отвратительной! Не в смысле суперопеки — наоборот. Сын у меня рос как придорожная травка, как сорнячок — непонятно как вырос.

Я была вся в себе и в своей работе: только устроилась в республиканскую газету. Ничего, пробьёмся: у нас в роду дураков не было. Эгоистично не заглядывала в тетрадки сына, чтобы не расстраиваться. Не видеть ягодно- красных россыпей замечаний, размашистых и сердитых «См», тонких учительских шпилек в адрес родителей — лодырей и недотёп. Вот, мол, в кого такой сыночек.

Я не сидела над его душой, не ставила в угол, не орала, не отвешивала подзатыльники, не уговаривала, не пила сердечные, не плакала вместе с ним, не выводила его дрожащей ручонкой палочки, кружочки и крючки.

На собраниях классная руководительница округляла глаза: «Вы не помогаете ребёнку делать домашние задания?!». Законопослушные родители смотрели на меня с состраданием и ужасом, как на конченую, на зачумлённую. Отодвигались подальше, чтобы не заразиться опасным родительским пофигизмом.

Но он у меня знал буквы к двум годам, бегло читал — к четырём. Едва пошёл ножками, на прогулках мы уныло бубнили, как герои «Джентльменов удачи».

— Девочка?

— Гёрл.

— Небо?

— Скай.

— Прекрасный?

— Бьютифул.

— Нос?

— Сноу!

— Башку включи! Сноу — снег, — демонстрировала я скудные школьные познания.

Когда стал постарше, я открывала толстый словарь иностранных слов и произвольно расставляла галочки. И, приезжая из командировки, нещадно гоняла по отмеченным словам и страницам.

Значения слов от «А» до «Я» назубок. «Абордаж», «абориген», «абразивный», «абракадабра», «аббревиатура», «абрис». Это ничего, что пытливый вьюноша заодно познавал значение слова «аборт». И с похвальной любознательностью немедленно скакал искать в недрах словаря слова-спутники «менструация» и «овуляция» (сейчас он в медицинском).

Да, ещё каюсь в родительской несостоятельности: я приучила его читать за едой — и это на всю жизнь. Как он говорит, при этом книжка кажется вкусней, а суп — интересней.

Уже с его годовалого возраста усаживала его на колени, пристраивала за тарелкой книжку-раскладушку, и — понеслись, родимые! Только успевала забрасывать кашу в широко открытый, как у галчонка, рот и ловить ручку, в восторге лупящую по книжным волкам, поросятам, Красным Шапочкам и Бармалеям.

Отчего я не бдела с сыном над домашними заданиями? А потому что со мной родители тоже не бдели.

Правда, раз в месяц (обычно, когда у отца было дурное настроение) он устраивал на кухне маленький Страшный Суд. Садился за стол, вызывал детей по одному (нас было четверо) и просматривал дневник.

Листал, упирался хмурым взглядом в «нехорошую» оценку. Значительно постукивая по ней пальцем, вскидывал грозный взор, как Пётр Первый на понурого царевича Алексея. Молчаливо пронзал им несчастного… Мало кто мог выдержать тот взгляд.

Даже мама предпочитала не вмешиваться в процесс, уходила куда-нибудь в магазин от греха подальше. Эх, не было художника Ге, чтобы живописать картину «Воскресное утро. Проверка строгим родителем уроков у нерадивых чад. Холст, масло».

Наказанием троечникам было решение головоломных задач из старого, времён отцовой молодости, арифметического сборника. Пока не решим — из-за стола не встанем.

Из кухни мы вываливались как из бани: красными, распаренными. Но — чувствовавшими себя победителями. Заслужившими скупой благосклонный взгляд отца, морально очищенными, почти перенёсшими катарсис.

Думаете, я пишу о родителях с обидой? Нет, с глубокой любовью и печалью. Если бы можно было всё вернуть…

В десятом классе отец принёс толстый справочник «Высшие учебные заведения СССР». И сказал: «На этот год это ваша настольная книга». Брат-близнец решил поступать в авиационный. Я хотела стать журналистом. Писала в стол толстые романы и мечтала о славе.

На этом мои представления о славе исчёрпывались и захлёбывались в восторженных слюнях.

Бог знает через кого — наверно, через ученицу, работавшую в универмаге, — мама купила нам перед абитурой мягкие чемоданы из красного дерматина. Через год они позорно вытянулись, деформировались, потрескались и обвисли кошёлками.

Но это через год — а сейчас они были прекрасны! Я надела в дорогу зелёное платье сестры, совершенно мне не идущее: у нас и размер, и рост были разные.

Дело в том, что у меня отроду не было своей одежды. Я всё донашивала за сестрой. Мама с папой считали это совершенно нормальным: в своё время они тоже донашивали за старшими братьями и сёстрами. Помню, однажды в классе пятом мама прибежала и шёпотом торжествующе скомандовала:

— Скорее! В уценённом завоз! Только никому не слова!

И мы побежали, пригнувшись, как шпионки. На вопросы любопытных соседок мама краснела и смущённо, неопределённо махала сумкой: «В хлебный. Хлеб, вроде, завезли».

В магазине «Уценённые товары» тоже работала мамина ученица. На двери висел листочек: «Закрыто. Приём товара».

На тайный условный стук и пароль («Зина, это мы!») — нам отперли дверь. Затхлый товар грудами высился на полках и на полу. Мама ахнула и погрузила руки в сокровища Али-Бабы.

Не помню, какую одежду выбрали для прочих членов семьи. А для меня — рыжую вигоневую кофту, твёрдые тупоносые туфли, коричневый колючий шерстяной сарафанчик («Чистый кашемир, 100 %!»). Я в нём ходила в школу три года. А ещё выпросила «баловство»: пластмассовые бусики.

— Ну, ожили! — счастливая румяная, возбуждённая мама прятала покупки в сумки, маскируя сверху буханками хлеба.

Старшая сестра моя была миниатюрной красоткой. Умела наряжаться, а ещё больше умела вытягивать из родителей деньги на модные наряды. Она была первенец и потому, наверно, более любимая. Пишу это без обиды: просто мы были очень разные, чего обижаться-то.

Я не интересовалась тряпками. И окончательно и бесповоротно поставила на себе крест в пятом классе, когда вернулась из лагеря и увидела себя в зеркале.

За летнюю смену я стремительно вымахала в росте, обогнав на голову сестричку. Кости пошли в ширину, длиннющие руки и ноги казались лапами. Их, рук и ног, было явно раза в три больше, чем положено. Казалось, конечности торчали отовсюду, неприкаянно болтались, цеплялись за всё и мешали всему.

Особенно удручали плечи — просто косая сажень. Я казалась себе уродиной, которую не украсит ни одно платье, нечего и стараться. До восьмидесятых, с их модой на огромные, гренадёрские накладные плечи, было ещё далеко.

В моём детстве ценились статуэточные обтекаемые силуэты, Золушкин ростик, хрупкие косточки, плавные котиковые плечики. Не домашних котиков, а которые морские. Не руки — а ручки, не ноги — а ножки, не пальцы — а пальчики.

Мужчины цокали с завистью, умилённо: «Твою-то Дюймовочку можно на ладошку усадить!». И, напротив, насмешливо присвистывали: «Вот это лошадь! А ноги-то, ноги — ходули, оглобли! Чисто цапля!».

Ох, тяжко приходилось первым акселераткам.

Тогда же я выплеснула наболевшее в толстую тетрадь:

Итак, за спиной десятый класс. Нас с братом, от роду не выезжавших дальше соседнего района, провожают в Большой Город. На остановке неловко обняли и похлопали по спине (отец), чмокнули в щёки (мама). Не в привычке было им принародно показывать, тыкать в чужой нос любовью.

Посадили в рейсовый автобус и отправили в городок в сорока километрах, на железнодорожный вокзал.

Больше всего мы боялись, что нам не достанутся билеты, что прозеваем поезд, что перепутаем или не успеем добежать до вагона. Стоянка нашего поезда была по расписанию полторы минуты.

Голос диктора под сводами вокзала отдавал раскатистым эхом. В микрофон пробулькали:

— Ква-ква-блю-блю-уа-уа-уа!

Это объявили наш поезд.

И вот мы сидим в вагоне, унимая дыхание. Нумерация вагонов начиналась с хвоста поезда, и нам пришлось выдать вдоль состава двойной кросс с тяжёлыми чемоданами.

За окном уплывает перрон. Наши места в отсеке на верхних полках. Берём со столика стопки тяжёлого сырого белья, застилаем и укладываемся солдатиками.

Пропажу обнаружили вернувшиеся из тамбура пассажиры.

— Кто лёг на наши постели?! — возмущаются муж и жена голосами Михал Потапыча и Марьи Тимофеевны, и таких же габаритов.

— А мы думали… А наше бельё где?

— Купите у проводницы. Комплект — рубль.

Представьте себе, мы, деревенские ребята с натруженными, как у взрослых, руками, не знали цену деньгам. Все денежные операции вела мама. Отправляя в магазин, давала чёткие распоряжения: три литра молока — столько-то, кило сахару — столько-то, кило перловки — столько-то. Сдачи дадут рупь двадцать, пересчитайте внимательно.

Рубль — это много или мало? Хватит ли нам прожить на ту сумму, которую мама зашила обоим в трусики на полтора месяца? Решаем: одну ночь проедем и без простыни-пододеяльника-наволочки. И без чая. Не полезешь же при всех под юбку за деньгами.

— Матрасом и подушкой без постельного белья пользоваться нельзя, — проходя, равнодушно кинула проводница.

Ну, нельзя так нельзя. Ночью, правда, потихоньку развернули нечистые, пахучие серые валики и кое-как поспали.

Засыпая, думаю: «Ах, как необычно, красиво и мелодично все вокруг разговаривают! Не то что мы, по-деревенски… Ну ничего, мы тоже так научимся».

На привокзальной площади прощаемся с братом, нам в разные стороны.

— Как добраться до университета?

Мне ласково объясняет бабушка-татарка в платке, повязанном четырёхугольничком вокруг сморщенного личика:

— Три остановки на троллейбусе, потом пересядешь на трамвай, доченька. Потом пешком налево и вверх.

Я боюсь гладких запутанных рельсов, боюсь звенящих и дребезжащих трамваев. Вообще, боюсь городского транспорта. Ну его, ещё заблужусь. Лучше пойду пешком.

Пот льёт с меня в три ручья, мне мучительно жарко в зелёном колючем платье. Руку оттягивает тяжёлый чемодан: половину в нём занимают книги. А вторую половину мама забила огурцами и варёными яйцами. И дорога всё вверх, вверх.

Уточняю у какого-то парня, верной ли дорогой иду, товарищ? На свою беду, он опрометчиво проговаривается, что идёт в ту же сторону. Я стараюсь не отставать, не терять его из виду: он для меня путеводный маячок.

Я вижу только его спину, а лицо, должно быть, досадливо морщится. Тогда ещё нормой считалось, что парни должны защищать девушек, пропускать их вперёд и помогать нести тяжёлые вещи.

Это если бы ему попалась миниатюрная, хорошенькая, нарядная девушка, как моя сестра. Тогда можно было и чемодан подхватить, и пококетничать, и адресок выпросить.

А тут сзади пыхтит и волочит чемодан малосимпатичная, курносая, плохо одетая, распаренная, явно деревенского вида деваха. И, главное, прёт танком, не отстаёт. Он шагу прибавляет — а она ещё шибче наддаёт. Привязалась, деревня.

У развилки парень с облегчением и лёгким отвращением сообщил, что ему, слава Богу, налево. А мне, стало быть, прямо.

Прохладный громадный вестибюль. Всюду на стенах стрелочки для таких, как я, тупых абитуриенток. Даже в буфет и в туалет стрелочки.

В комнатке, где расположилась приёмной комиссия, знакомлюсь с Ленкой из Ульяновска. Она тоже поступает на журналистику. Вот уж кому бросился бы поднести чемодан не только тот парень — все мужчины-пешеходы на улочке. Ослепительная Снегурочка, чью белизну не в силах растопить солнце!

Ленка-Снегурочка тут же снисходительно берёт надо мной шефство, и я, как телок, счастливо и влюблённо ей подчиняюсь.

— Возьмём частника, — командует Ленка. Притормаживает первая же машина. Захоти Ленка — она мановением пальчика остановила бы все мчащиеся легковые авто и весь вместе взятый городской трамвайно-троллейбусный парк. Да только пожелай — парализовала бы движение всей улицы, всего города и Земного Шара!

Итак, мы загружаемся в «москвич» к совершенно незнакомому дядьке, в совершенно незнакомом городе. На заметочку, именно в те годы и по близости от тех мест начал шуровать и входить во вкус Чикатило.

Правда, он в основном промышлял по электричкам. Но хватало других маньяков, о которых государство благоразумно помалкивало. К чему возбуждать панические настроения и отвлекать советских граждан и гражданок от строительства светлого будущего?

Кроме того, мы молоды, мы веселы, мы беспечны — и такие же молодые игривые ангелы держат над нами зонтик от жизненных невзгод. Поэтому дядька нас не завёз в лес, не изнасиловал, не прикончил с особой жестокостью, не расчленил… А благополучно доставил в конечную точку назначения: общежитие № 4.

И содрал с носа по 3 рубля. «Это ещё по-божески», — важно и авторитетно сказала Ленка. Я не знаю цену деньгам и верю ей. На трамвае мы добрались бы за 4 копейки.

В комнате нас четыре девочки. И только одну сопровождала мама. Они вошли, мама строго огляделась.

— Так, — сказала она, мгновенно вычислив самую восторженную и простую. — Ты, пожалуйста, освободи Фирочке койку у окна, — и она уже деловито вынимала мои вещи из тумбочки и переносила на кровать у двери и раковины. — Фирочка близорукая, ей нужен свет. И, пожалуйста, подними из вестибюля Фирочкин чемодан — она слабенькая, ей нельзя поднимать тяжести.

Если бы моя мама знала, что за всё время подготовительных курсов я даже не открою учебника… Она бы отказалась от плохой идеи послать меня в университет за месяц до экзамена.

Деревенская девчонка впервые в большом городе! Мы катались в трамваях и троллейбусах, шатались по городу, по музеям и магазинам, крутились до одури на каруселях в парке.

Я сразу купила себе дешёвое медное колечко с большой зелёной стекляшкой и важно носила пальцы веером, чтобы всем было видно. Я пребывала в уверенности, что все принимают камень за изумруд, а меня — за великосветскую барышню.

Я впервые ела политые клубничным сиропом твёрдые шарики мороженого из ледяной жестяной креманки. Блинные, пельменные, баня с автоматами, с апельсиновой газировкой… Ночная болтовня до утра. Какие экзамены!

И — первый в моей жизни комплимент! Заглянувший по ошибке в нашу комнату старшекурсник:

— Ух ты, вот это глазки! Девушка, вашей маме зять не нужен?

Тогда только начала входить в обиход эта пошлейшая фраза. Старшекурсник был поддатый, бухнулся на мою койку и сообщнически подмигнул:

— А абитуриенточки очень милы! Похожи на свежепросолённый огурчик: пахнут, знаете ли, парником…

— Да, да, но содержит уже немножко соли и укропа, — я нетерпеливо сбросила бесцеремонную руку с плеча. — Только Чехов имел в виду другое.

— Хм… А раньше срабатывало, — разочарованно почесал затылок парень. — Какие нынче абитуриенточки начитанные пошли…

Потом была первая влюблённость в тридцатишестилетнего Диму. «Вечный студент» собирался получать третье высшее образование и, говорят, бывал за границей! Тогда это звучало как «бывал в космосе».

У Димы была ухоженная, хрустально-прозрачная золотая борода и невиданные тонкие, тоже, наверно, золотые очки. Я счастливо прорыдала всю ночь от Диминой записки. В ней он признавался в пылкой любви и приглашал меня на свидание.

И горько прорыдала всю следующую ночь, потому что оказалось, что это девчонки подшутили надо мной, нацарапав записку от имени Димы.

Какие там, говорю, экзамены… Ветер в голове и заливистая пионерская зорька в попе.

И всё-таки они наступили. Экзамены. Творческий конкурс я сдала лучше всех.

Мама сделала на дорогу много напутствий. Кроме одного, самого главного: как вести себя на экзамене, если тебя топят. В прямом смысле топят.

Не преподаватель, а абитуриент, сидящий сзади и не знающий ни бум-бум. Не только из билета — вообще из предмета «история» ничегошеньки не знающий.

Вот только что в коридоре он прохаживался и поглядывал на всех сверху вниз. И вдруг его стало не узнать: отчаянный взгляд, суетливые дёрганья, паника.

Он привставал, трогал и дёргал меня за косички и платье, тянулся к моему уху, отчаянно шептал, заглядывал и хватался за мой листок, стучал и даже барабанил по моей спине. У него были круглые, выпученные от ужаса глаза.

Сначала я ему по доброте душевной даже что-то подсказала (Ведь «сам погибай — а товарища выручай»). И сразу заслужила неодобрительный взгляд преподавателя: «Прекратите переговариваться!»

Повторяю, парень тонул в прямом смысле слова и вёл себя, как тонущий человек, от смертного ужаса потерявший человеческий облик. Барахтался, лихорадочно цеплялся за всё, что попадалось ему под руки — а попалась я. Карабкался и громоздился на мои плечи, тащил вместе с собой камнем на дно, лихорадочно и безумно бился в губительной, дышащей смертным холодом воронке.

Я подняла руку и сказала:

— Можно я пересяду? Он мне мешает.

— Это она мне мешает! — взвизгнул парень.

— Если вы оба сейчас же не прекратите, я вас обоих выведу вон, — холодно процедил преподаватель.

Когда меня вызвали, я бойко отвечала по билету, и мне казалось, что историк спит и не слушает меня.

— Так, — сказал вдруг историк, просыпаясь и открывая глаза. — Первого вопроса вы совершенно не знаете. Приступим ко второму.

Я смешалась, замямлила что-то дрожащим голосом. Историк, морщась и не спрашивая по третьему вопросу, аккуратно поставил в ведомости «удовлетворительно», уже забывая обо мне и заглядывая в список, чтобы вызвать следующего.

Каково же было моё удивление, когда в списках поступивших я не увидела своей фамилии, зато увидела фамилию «утопленника». Были зачислены так же два паренька — моих земляка. Они едва говорили по-русски, но у них были справки, что республика нуждается в национальных журналистских кадрах.

Партия, комсомол и родители учили искать причины промахов и неудач исключительно в себе. И я никого не винила. Нечего было кататься на каруселях и есть шарики мороженого! И влюбляться в золотобородых Дим!

Вот какой пласт воспоминаний всколыхнула во мне картинка, которую я наблюдаю сейчас из окна. Соседи, муж с женой, загружают багажник сзади, багажник сверху, забивают кладью заднее сиденье. Бабушка с дедушкой вышли, плачут.

Вот и сама виновница торжества: красавица, умница, аттестат светится круглыми, как солнышки, пятёрками. ЕГЭ 97 баллов.

Вчера она ещё, просто девчонка, визжала и бултыхалась в надувном бассейне с младшим братом. А сейчас уже студентка, немножко смущается, робеет и важничает.

Я машу ей в окно рукой. Всё у тебя будет хорошо, журавлёнок! У всех вас всё будет хорошо, журавлята 2017 года выпуска!

В это время по-осеннему тёмное облако подползает под солнышко. Всё вокруг тускнеет и мрачнеет.

«Прекрасное далёко не будет к вам жестоко, — думаю я. — Как я хочу, чтобы вы жили в стране, где никогда не столкнётесь с враньём, унижением и несправедливостью. Всё у вас будет хорошо и гладко, как написано в книжках и учебниках.

Где вы будете жить долго и счастливо, и вас, упаси Бог, не настигнет нелепая ранняя смерть. Вас не собьют на „зебре“ мажоры и горные молодчики, когда вы будете законопослушно переходить на зелёный свет. Не размажут „пьяным“ автомобилем, в то время как вы с любимым парнем (девушкой) целовались на остановке или шли с рюкзачками, болтая и смеясь, по тротуару.

Если вы парень, вас не схватят на улице, не приволокут в участок, где после задушевной беседы вы признаетесь во всех смертных грехах, а также в убийствах, изнасилованиях и прочих „висяках“, не раскрытых за последний год в районном отделении УВД.

Вы не сваритесь, о Боже, в фонтане кипятка, который сегодня в любом городе, в любое время в любой точке может вырваться из-под асфальта — потому что трубы погнили, а деньги украдены.

Наши города превратились в кратеры активных вулканов, покрытых тонкой асфальтовой корочкой. Под моим окном на пешеходной дорожке однажды прорвало подземную сеть. В окна с грохотом застучала канонада крупных и мелких камней, стёкла треснули. Окна мгновенно запотели, окутались паром, потекли струями. Мощный белый, кипящий гейзер бил выше девятого этажа. Какое счастье, что в это время никто здесь не шёл!»

…Но облачко унеслось, и снова сияет и греет солнце. Гоню от себя чёрные, депрессивные мысли.

«Ничего этого с вами не будет. Всё у вас будет хорошо, журавлята… Всё. У вас. Будет. Хорошо», — то ли внушаю, то ли заклинаю я. То ли судьбу, то ли вас, то ли себя, оглушённую сводками новостей мирной обыденной жизни.

Мы, взрослые, суетились и дёргались из-за «тройки» в дневнике, из-за невыученного стихотворения, не съеденной каши, натёртой сандаликом пяточки, из-за немытых рук и прочей ерундинской ерунды.

Но не обеспечили вам другую: безмятежную, совершенную жизнь — и теперь отпускаем вас в неё. И по привычке, беспомощно, растерянно и глупо кричим, а потом шепчем вслед: «Кутай шею шарфиком…», «Кушай как следует…».

Может, у вас получится по-другому?