После новогодних каникул Аня прятала праздник в коробки до следующего года. Убирала гирлянды, отклеивала снежинки, осторожно снимала стеклянные игрушки, складывала искусственную ёлочку… И её посещали философские мысли. Как быстро проходят праздники. Как быстро проходит жизнь.

Давно уже нет той весёлой суматошной суеты, оживлённой беготни по магазинам, замирания сердца под бой курантов и тайного ожидания новогоднего чуда.

Пока сидела, скрестив ноги, на ковре и паковала коробки, даже стишок сочинила:

Муж подарил, как всегда, одну подмороженную розу в целлофане. Аня спрятала под ёлку красивый пакет с носками и трусами. Утром муж неизменно с выражением читал этикетку: «Трусы муж. х/б, размер 54-й, украшенные россыпью бриллиантов и стразами от Сваровски!». Скучно и не смешно.

— С Рождеством Христовым! — лез целоваться 6 января. — Трижды в губы, как положено!

— Это на Пасху целуются! — отталкивала его Аня. Муж ходил вокруг Ани, облизываясь как кот на сметану. Она держала его на голодном пайке. То голова болит, то эти дни, то просто не хочется.

Ей было прекрасно известно, как муж выбирал свою дефектную розу, поставив на уши цветочниц. Чтобы роза была с пышными и яркими, как у Ани, лепестками-губами, и чтобы хватило денег. И топтался с несчастным видом в уголке, и не уходил и униженно мямлил, пока хозяйка цветочного магазина, до которой дозванивались злые продавщицы, по телефону не бросала брезгливо: «Дайте вы ему что-нибудь, господи!».

А что купишь на зарплату слесаря-наладчика в 17 тысяч рублей, которую он, как примерный муж, отдавал Ане до копейки? Приходилось жесточайшим образом экономить на карманных деньгах и скапливать на три розы в год: Анин день рождения, 8 марта и Новый Год.

Подмороженная, опалённая морозом колючая роза — это про Аню… Иногда для разнообразия, для освежения супружеских чувств и разрядки внутренней напряжённости она устраивала конфликты. Фамилия у мужа была подходящая для ссор: ПОносов, с ударением на первом слоге. И Аня кричала на него от души: «Дристунов!»

Это хроническое безденежье ангела до срыва довело бы. Ничего, может, в следующей жизни Ане крупно повезёт, и она родится гражданкой ОАЭ с 60 000 долларов на банковском счёте.

Свою фамилию на мужнину менять не собиралась. Представьте на будущем томике стихов: автор Анна Поносова. Ужас!

Автобус, вёзший Аню на областной рынок, сломался. Она ехала покупать зимние сапоги. Было морозно и ветрено. Потёртая крысиная шуба (из нутрии) не грела, а о норковой шубке: тёплой, скользкой, лёгкой — приходилось только мечтать. В лицо больно впивались сухие колючие кристаллики снега, как просыпанные мимо весов гомеопатические крупинки. Аня скулила, мысленно проклиная ни в чём не повинного мужа, подпрыгивала, била ногой о ногу в модном, но холодном демисезоне.

Часть пассажиров с водителем ушли в ближнюю деревню, чтобы погреться в столовке. Часть, голосуя, растянулась цепочкой вдоль трассы. Аня на своих шпильках не имела шансов доковылять до деревни, тем более угнаться за шустрыми пассажирами и впрыгнуть в одну из редко тормозивших попуток. И была обречена на медленное замерзание и мучительную смерть на обочине дороги.

Как вдруг джип, надменно промчавшись мимо буквально бросавшихся под колёса пассажиров, затормозил и задним ходом лихо сдал к звонкой и хрустальной от холода Ане. Впустил, захлопнул дверцу под носом у сунувшихся следом пассажиров и рванул вперёд. А спустя минуту вдруг резво свернул с широкой трассы вбок, за окошками замелькал тёмный хвойный лес.

Счастье оказаться в тёплом кондиционированном, пропитанном душистым табаком салоне мгновенно сменилось ужасом. Кто за рулём? К кому села потерявшая бдительность Аня? Куда её везут?! Почему свернули с дороги?! Она беспомощно задёргала ручку — щёлкнули кнопки-запоры.

— Попалась, птичка? — пророкотал бас с переднего пассажирского сиденья. — Не узнала?

Аня в страхе взглянула, ожидая увидеть лицо со стенда «Их разыскивает полиция».

— Что, Босоножка, правда, что ль, не узнала? — взял нотой выше обидевшейся бас.

Босоножкой Аню звали во дворе за то, что в детстве она сбрасывала сандалики и бегала босиком. И только дважды распоротая стеклом ступня заставила её изменить привычке.

— Мирон! Мирончик, ты?!

Был у них дворовый заводила и хулиган Миронов. Было даже что-то такое, мелькнувшее между ним и Аней… Он разорвал новые штаны, а у его родителя был один способ наказания: тычок в зубы. Аня позвала Мирона к себе, заштопала дыру. И он, в трусах, принимая штаны, сказал смущённо: «Как мне их теперь носить? Я эти брюки — в раму — и на стену над кроватью повешу. Как картину».

Скоро её родителям дали квартиру в центре, и они только успели поцеловаться взасос за дровяниками, задыхаясь от нехватки воздуха, дрожа, всхлипывая, суча ногами как щенята, больно вжимаясь друг в друга плоскими твёрдыми телами. И у Ани стало сыро в трусиках, она подумала: описалась.

Вот тебе и хулиган Мирон. Джип лошадок в триста, размером со школьный автобус. Ладная, влитая на широченных плечах дублёнка. Промытая, расчёсанная, волосинка к волосинке, купеческая борода. Французский парфюм, свой водитель. Аня поджимала ноги в худосочных сапогах. Ещё было невыносимо стыдно за крысиную шубу в залысинах.

— Мирон, а куда мы едем?

— Туда, куда и ехали: на заимку. Не против? А завтра подкинем тебя по месту назначения, куда прикажешь… Надо же, встретил свою Босоножку, — крутил холёной душистой бородой. — В область по работе едешь? А-ха-ха! Шучу. Таким женщинам работать противопоказано.

— Каким — таким? — решила обидеться Аня.

— Красивым. И талантливым. По-прежнему стихи пишешь? — Процитировал, на память:

У него медленно сползла улыбка. Аня опустила глаза.

Заимка оказалась лесной опушкой с несколькими новенькими избами, курящимися дымками. К ним среди пухлых голубых сугробов вели идеально расчищенные дорожки. Почти у каждой стояли внедорожники. Мирона поприветствовал тощий мужичок с лопатой, дурашливо приложив руку к шапке-ушанке.

— Дмитрич, егерь наш на побегушках. Подай-принеси.

В протопленной избе стены, пол, диваны устланы пёстрыми коврами и шкурами. Потолок стильно подкопчён паяльной лампой. Жарко пылал, потрескивал выложенный из грубо отёсанных гранитных кусков камин. В стенах — клыкасто-рогатые головы чучел, вместо вешалок — лосиные рога.

Аню усадили греться к камину под дизайнерским торшером: выгнутым дугой стволом дерева, на концах причудливо искривлённых лакированных веток висели плафоны. Оригинально!

Мирон присел на корточки, снял с Ани задубевшие позорные сапоги. Прежде чем сунуть её ноги в толстые шерстяные носки, подержал ноги в руках, потом приложил ступни к щекам. Для этого пришлось слегка раздвинуть ноги. Глядя ей прямо в глаза, он продолжил мягко и настойчиво разводить их в разные стороны. Помешала узкая юбка.

Аня знала, что сегодня произойдёт восхитительное. То, что она с замиранием сердца ждала всю жизнь, что снилось ей ночами, от чего просыпалась в мучительных сладких животных толчках, а рядом спал чужой Поносов…

Но нужно было блюсти приличие перед водителем и Дмитричем, которые то входили, то выходили в морозных клубах, что-то рубили в сенях, хлопотали у плиты.

Через полчаса Аня, обжигаясь, ела огромный стейк: внутри мясо сочное и нежное, а снаружи в изумительной запёкшейся корочке, и запивала вином из бокала на тонкой ножке.

— Чувствуешь, пахнет лесом, травами, ягодами? Другого не потребляем. Это не мороженая падаль в ваших магазинах.

Он распахивал перед Аней дверцы громадных морозильных камер, забитых свёртками с розовым мясом, мясом, мясом. У Ани кружилась голова от вина, и Мирон прижал её к себе. Она нащупала его пустой безымянный палец и вопросительно взглянула.

— Свободен, — подтвердил он. — Тебя жду, — в свою очередь, легко снял колечко с Аниного пальца, не глядя швырнул в камин. Золотое, между прочим. Водитель и Дмитрич куда-то деликатно исчезли.

Как здорово иметь прекрасно сохранившееся девичье, не рожавшее тело. Им не сжимаешься под мужским взглядом, а зазывно распахиваешься и раскрываешься в бесстыдной фарфоровой наготе. Оно гибко, с готовностью принимает удобные позы, чтобы помочь жадным мужским рукам.

И не нужно задёргивать шторы, стыдливо гасить свет, хихикать и юркать под одеяло, как поступает 95 процентов женщин. Наоборот: включить все имеющиеся светильники, повернуть их прожекторные потоки в центр мехового ложа, на арену любви. И медленно, подробно под беспощадным медицинским светом, с детской дотошностью по сантиметрику исследовать и любить друг друга… И при этом смотреть в глаза, непременно в глаза любимого.

— Первый этап без проникновения, — поставила она условие. — А то сразу выгорим.

Они с Мироном поменялись ролями: он покорно отдавался её рукам и коротким властным командам.

— Я знал, что ты гениальная женщина. Где ты пропадала?

«У Поносова», — чуть не сказала она.

— Куда ткнёшь пальчиком в глобус — туда и полетим… — задыхаясь, прерывисто бормотал он, пока ещё был в силах бормотать. — Стихи твои издадим, раскрутим… Ноу проблем…

Он откровенно покупал её, и Ане это нравилось. Сразу начинаешь чувствовать себя женщиной. Когда, изо всех сил стискивающий, скрипящий зубами, он готов был испустить первобытный брачный рёв насытившегося самца, в дверь сильно постучали.

— Какого…?!

— Мирон, твоя олениха! — просвистел в миллиметровую дверную щель возбуждённый шёпот. — Лижет с солонца, как с ладошки. Вблизи ещё шикарнее, это что-то! Мирон, мать твою, успеешь дотрахаться! Не то мужики сами уложат!

В любое другое время он искалечил бы наглеца. Но тут сжал, поцеловал Анины ладони: «Жди». Сорок бешеных, по-военному чётких секунд одевания, бряканье пряжек, скрип ремней — дверь захлопнулась. По-женски нервно тявкали за окном собаки. Взревели снегоходы.

Аня полежала ещё, лелея в памяти самые восхитительные моменты игры, поглаживая в предвкушении тело. Но не следовало распалять, расплёскивать его раньше времени. Мирона всё не было. За окошком посинело, потом почернело, потом заимку осветили яркие фонари.

Она накинула шубу, влезла в большие валенки и вышла на улицу. Из чёрной чудовищной пропасти неба сыпались уже не гомеопатические крупинки, а крупные мягкие хлопья. По периметру забора в придавленном, снежном безмолвии спали десятиэтажные ели. Тишина… А воздух!

В дальнем углу темнели клетки, по-домашнему пахнуло навозом. В одной клетке завозился комочек, захныкал. В другой клетке живое блеснуло глазёнками и убралось с глаз, уковыляло, забилось в угол. В третьей звякнула тяжёлая волочащаяся цепь.

— Кто это?!

— Медвежата, — подсказал выросший за спиной пьяненький Дмитрич. — Вы осторожней, руки сквозь прутья не суйте, тяпнут. — Он нетерпеливо и неодобрительно поглядывал в сторону леса. — Эх, спугнули олениху. За подранком идут. Теперь раньше утра не жди. Пока измотают, пока кончат. Горе — снайперы, с пяти шагов в молоко.

— Медвежата? — умилилась Аня. — Откуда они здесь?

— А куда их девать? Мамок убили. В мешок и сюда.

— Бедненькие, маленькие! Не бойтесь: выкормят вас — и выпустят… — шептала Аня. Глаза привыкли к полутьме, она увидела жалобно ворчащего грязного медвежонка.

— Зачем выпускать. Это ж таски. Для притравы держим. Ну, щенков, молодняк натаскивать, науськивать, — дружелюбно пояснил Дмитрич. — Летом волчат, лисят для этой цели пользуем. Да не трогайте вы их, гнойные они, в говне все. Они ж срутся от страха, когда их собаки рвут. Тут большие срутся, не то что малые.

Аня, запахнув шубу, убегала, а за спиной скулили, плакали, звали мам звериные дети, остающиеся во власти распалённых силой, кровью и водкой мужиков…

Она просидела в избе, мрачно забившись в угол, не меняя позы, в шубе до утра. За окошком снова посинело, потом порозовело. Потом ревел вернувшийся снегоход, слышались весёлые усталые мужские голоса.

— Ключи, — сказала она коротко Мирону, протягивая ладонь. — От клеток.

Мирон уставился на неё, дивясь резкой смене настроения. И вдруг разом всё понял и в ярости, с размаху стянул белый в крапину камуфляж, пуховый комбинезон, зло изо всей силы шваркнул об пол. Пообещал:

— Я этому алкашу Дмитричу кадык вырву! Экскурсовод хренов.

— Герои! — кричала Аня. — Сытые, тепло одетые, на снегоходах раскатываете! Адреналин некуда девать — езжайте в горячие точки! А, там страшно, убивают! Мерзкие трусы! Живодёры! Садисты! Хуже фашистов! Убиваете из удовольствия! Подохнете — прямая дорога вам в ад! Будьте вы прокляты, убийцы, и жёны ваши, жрущие мясо, и дети ваши будьте прокляты! Чтобы перестреляли друг друга! Чтобы печень от цирроза усохла! Ненавижу!

Анину истерику прекратила сильная — голова мотнулась — пощёчина. Она захлебнулась и с ненавистью смотрела в пол, лишь бы не смотреть на Мирона. Он взял её за плечи: «Анька, ведь мы одной крови, друг на друга заточены!» С омерзением стряхнула его руки.

Мирон метался по избе, бессильно рычал, ругался, в отчаянии упрашивал. Говорил, что Аня делает из него бабу, на посмешище мужикам. Что медвежата обречены, их нельзя выпускать — погибнут. А здесь их кормят.

— Чтобы дольше мучить?!

Мирон говорил разумные вещи: если не отстреливать, животные бесконтрольно плодятся и гибнут сотнями под колёсами, устраивая аварии на дорогах. «В Европе, в Америке это целая проблема». Сбитые покалеченные звери тащатся в лес и умирают там долго, мучительно: уж лучше от пули, сразу. Что поделаешь, человеку и зверю трудно сосуществовать. Да, Мирон согласен: человек — самая большая ошибка Бога. Только останься, Анька!

— Уйди ты… Ошибка Бога. Пусть меня увезёт кто-нибудь. Не ты.

— Анют, сапоги купила? Ты какая-то на себя не похожая…

Как всегда, чувствует себя виноватым. Жалкий, забитый Поносов — уж точно не хозяин жизни, не охотник. Разве с удочкой в выходной посидит, и то: бережно снимет рыбу с крючка — и обратно в речку: «Гуляй, подрастай, малявка».

Увидел: нет на пальце кольца — глаза растерянно забегали, а спросить не решился. Разве это мужик? Травоядное. На следующий день Аня отнесла в загс заявление о смене девичьей фамилии на мужнину. А книжку и под псевдонимом можно издать. Если будет она когда-нибудь, книжка.

Настойчивые мироновские звонки сбрасывала. И, прежде чем внести навсегда в чёрный список, отправила на его номер прощальную длинную СМС-ку: