Когда его уводили, он оглянулся. Точно так, вытягивая шею, он искал меня взглядом, когда в первый садиковский день нянька равнодушно взяла его за маленькую ручонку и повела в группу.
Он выглядел таким напуганным и потерянным. Покорно засеменил пухлыми ножками в беленьких носочках следом за чужой, равнодушной, твёрдой и неизбежной, как судьба, женщиной.
Ванюшка был домашним, ручным ребёнком и не мог поверить в происходящее. В то, что мама, с которой они минуты не могли жить друг без друга, — вот так добровольно предала его! Оставила! Бросила!! Ушла до вечера! А может, навсегда?!
И сейчас, спустя 25 лет, в его взрослых глазах метались растерянность, недоумение… Надежда до последнего, что мама спасёт, что-нибудь придумает — она же сильная, она мама…
Адвокат — ровесник сына. Весь такой благополучный, излучающий уверенность, энергию. В стильном светлом костюме (почему они все любят светлые костюмы?), укладывал бумаги в новенький кожаный портфель. Заученно успокаивал, что «будем бороться» — а сам нетерпеливо поглядывал на сверкающие часы, величиной с блюдце, не помещающиеся под крахмальную манжету. Из вежливости не включал на громкость телефоны: они у него вибрировали и жужжали всюду: в карманах, в портфеле.
Это был модный, безумно дорогой адвокат, Анна занимала на него большие деньги. Вышла на него по наводке: огромная клиентура, запанибрата с судьями, много выигранных дел… Но не в этот раз — не повезло.
Адвокат ещё раз, рассеянно охлопывая ладонями скрипучую, пахучую кожу портфеля, повторил, что «не опускаем рук, будем бороться». Попрощался и с облегчением поспешил прочь пружинистым шагом, одновременно отвечая по трём телефонам. Ему что: выиграл дело — заплатили, не выиграл — тоже заплатили.
А Анна осталась один на один с бедой.
* * *
«Милый, милый Ванюша!
Ещё раз прости за мою вчерашнюю бестактность. Но!
Сыночка моя, самостоятельность нужно доказывать на посторонних людях, а не на маме. Не над той ты размахиваешь картонным мечом….»
Оба они были горячи. Из-за одного брошенного по телефону слова — вспыхивали, ссорились, дулись.
Анна придумала: они будут писать друг другу электронные письма. Оба прочтут, прокрутят-переварят прочитанное, задумаются. Начнут отвечать — для начала мысленно, обкатывая каждое слово, осторожно, чтобы не причинить другому боль. Следуя правилу: в споре аргументы должны быть твёрды, а слова мягки.
Будут докапываться до сути. Главное: сформулировать не следствие, а первопричину.
Так и выходило: через день-другой сын звонил. И они уже проговаривали («препарировали») ситуацию спокойно, отстранённо. Внимательно и дружелюбно вели диалог. Анна говорит — сын слушает, помалкивает. Сын говорит — Анна впитывает.
Не рваться в бой, а слышать и понимать друг друга — этому тоже пришлось учиться. Не уподобляться толстовской барыне, помнящей, что «для разговора совсем не нужно понимать того, что вам говорят, а нужно только помнить, что сам хочешь сказать». 99 процентов людей именно так и общаются.
Анна приводила в пример (на помощь приходил тот же Толстой) Хаджи Мурата, с его подкупающей, редчайшей, обаятельной чертой характера. Он не только внимательно выслушивал собеседника до конца, но даже некоторое время, почтительно подавшись вперёд, выжидал: не сочтёт ли тот добавить к сказанному что-нибудь ещё?
* * *
Анне, например, не нравилось в сыне его отношение к друзьям. Пылкое, идеализированное — слишком много места занимала в его холостой жизни эта дружба.
Какая там дружба. Так, необременительное приятельство: ироничные беседы, трёп ни о чём за стаканом виски. Тренировки в фитнес-клубе, редкая гульба в парке, походы в кино и кафе. На той неделе китайская кухня, на этой кавказская, на будущей — итальянская. Шла небрежная игра в эдакое «жизнь удалась». Называли друг друга «три мушкетёра».
Мать и сын созванивались два раза в неделю. Однажды Анна его надолго потеряла. «Абонент отключён или находится вне зоны доступа».
И так с семи вечера до половины двенадцатого ночи. У Анны сразу, в самых страшных предчувствиях, покраснели и набрякли глаза.
Ах, зачем, зачем она советовала Ивану обходить стороной центральные улицы?! Страшно загазованные, тонувшие в чёрном едком дыму от автобусов. Чем они там их заправляют?! Как выпускает на улицы потребнадзор?! Хотела как лучше: чтоб не дышал свинцом, бензпиреном и прочими дорожными ядами.
— Детка, старайся ходить дворами, аллеями, скверами. Хоть чуть-чуть проветривай бронхи.
Ага. Дворами. Аллеями. С наступлением тёмных дней она пришила светоотражательные полоски на рюкзак.
— Мам, ну что ты как маленькому.
— Зато под машину не попадёшь. Носятся взбесившиеся дебилы по дорогам. Вспомни, в какой стране ты живёшь… Не уехал за кордон в своё время, когда была возможность…
— Мам, сколько можно.
Итак, бросающиеся в глаза, в свете фонарей, блестящие полоски. Два-три ополоумевших без дозы наркоши выследят, подкараулят, выскочат из-за кустов с монтировкой.
У знакомой недавно напали на сына в подъезде, проломили голову. Из-за трёхсот рублей. Что характерно, грабителя не нашли. Говорили, что это был «свой», прикормленный нарик, наживка. На него отдел по борьбе с наркотиками ловил ширяльщиков, мелкую рыбку «для отчётности».
Парень три дня пролежал в коме. Очнулся, схватил мать за руки: «Мама, ведь я буду жить?!». Только это и успел сказать — и умер. Хороший парень, скромняга, отличник, жениться собирался.
А это спившееся, обколотое быдло живёт и размножается в геометрической прогрессии. Исправно, с перевыполнением плана, пополняет контингент детдомов, тюрем, психушек и инвалидных интернатов.
Ускоренными темпами идёт естественный отбор. Вернее, противоестественный: в обратную сторону. Направленный на внутреннее уничтожение страны: чтобы захлебнулась в таких вот человеческих отбросах.
* * *
Итак, телефон сына молчал. Анна набрала номер одного «мушкетёра». Не отвечает. Набрала второго: отключено. Анна выпила таблетку от головной боли. Потом от давления. Потом таблетку феназепама. Держалась за сердце, мерила комнату крупными шагами по диагонали.
В половине двенадцатого телефон, как ни в чём не бывало, ожил. Молодой, свежий, оживлённый, даже чересчур оживлённый голос сына. Анна догадалась: слегка пьяный.
Попросил прощения. Забыл он, видите ли, поставить мобильник на зарядку. А они переселяли друга Петю с квартиры на квартиру. Весело рассказывал: таскали мебель, телевизор, стиралку. Ох, и намучились — стиралку втроём на шестой этаж!
С его остеохондрозом! С хроническим давлением 160 на 90! С его близорукостью и угрозой отслаивания сетчатки!
Анна жалеет сына: ни разу не заставила грядку вскопать на даче! Инсульт нынче помолодел: разбивает и в тридцать, и в двадцать лет, и на школьной площадке во время физкультуры. Не приведи Бог, тьфу, тьфу, тьфу, случись что — дружок Петюня будет его всю жизнь возить на коляске и менять памперсы?! На неё, Анну, всё и ляжет, потому что какая мать бросит сына?
— Так бы и говорила, что волнуешься не обо мне, а о себе, — с обидой сказал сын. — Что придётся возиться с овощем. Не волнуйся. Спихнёшь в дом престарелых — и с концами.
И почему, почему он со школы такой?! Родителями пытался командовать — перед дружками хвостом дребезжал. Свистнет кто-то погулять — пусть у семьи планы, пусть на столе стынет Аннино праздничное блюдо — несётся, задрав штаны.
Возвращался быстро и немножко уязвлённый, разочарованный. Скорее всего, дружкам не хватало денег на пивную — вызывали его как кошелёк на двух ножках.
* * *
…Анна, стараясь сделать голос ровным, легко удивилась:
— А что, грузчиков у нас уже отменили? Всегда трезвых, резвых в любое время суток? Объявлениями подъезды забиты!
— Ну, мам… Петюня попросил. Как я мог отказать?
— Когда ты переезжал на новую квартиру, — мягко напомнила Анна, — ты своих друзей от дел не отрывал. Грузчиков заранее заказали, они уже у подъезда ждали. А твой хитрый Петюня хотел сэкономить. Вот проверь его на вшивость: позови помочь — тут же слиняет, найдёт отмазку.
— Да он потом нас в ресторан позвал, заказал ужин. Что-то около двух тысяч. Грузчики бы дешевле вышли. Какая там экономия…
— Вот-вот. Сочувствую: не получилось у твоего Петюни сэкономить. Обещай мне, сыночка: если в следующий раз он попросит пианино на двенадцатый этаж без лифта заволочь — предложи ему деньги на грузчиков, на его бедность.
Хотя, что она насела на сына? Как бы в оправдание и чтобы разрядить обстановку, Анна сказала:
— Слышал анекдот? «Если у сына полчаса не отвечает телефон — мама уверена: его в это время убивают. Если телефон не отвечает два часа — значит, фарш, который принесла она с рынка — сделан из сына…». Все родители — страшные паникёры. Вот будут у тебя дети — поймёшь.
Сын был добродушно настроен, размягчён ресторанной обмывкой новоселья — он вообще был человек настроения. Пообещал: «Хорошо, хорошо, так и сделаю».
* * *
«Представь, в тебе живут два Ивана.
Маленького Ивана № 1 раздражает „мамочкина гиперопека“.
Взрослый Иван № 2 не парится из-за „надоедливой“ матери. Он снисходителен к материнским слабостям. Что поделаешь, с возрастом все мамы всё больше напоминают маленьких капризных девочек.
Да и, сынок, какая же это гиперопека?! Я не езжу к тебе по полгода. Мне совестно, что я вся ушла в свою работу, порой напрочь о тебе забывая.
И лишь когда ты изредка приезжаешь, пытаюсь торопливо наверстать упущенное. Имитирую материнскую любовь.
Наскоро готовлю борщ, тушу мясо, пеку сырники (натуральный деревенский творог!). Сую в сумку жалкие кульки с домашним. Ах, прости: забывая, что сырники — твой враг номер один. Ты борешься с ними не на жизнь, а на смерть. Сырники для тебя — великий и ужасный символ родительского порабощения, власти над тобой.
Еда — это просто набор калорий и микроэлементов. Не ищи подвоха, не воспринимай мою заботу как хитроумно продуманный способ давления и коварное родительское посягательство на твою независимость и взрослость».
* * *
Осенью Анна купила для сына дорогущую морозилку. Забила зеленью, свежими ягодами (живые витамины), борщовыми заготовками. Спустя полгода приехала, заглянула: морозилка стоит почти нетронутая!
Тем не менее, продолжала собирать сумки. Сын сунул туда любопытный нос.
— Снова сырники.
— Внизу отборная картошка, мёд… Лук и чеснок дядя Паша принёс: у него дача в лесу, всё экологически чистое. Сверху положила баночку рыбки, залила маслом… — Анна всегда немножко внутренне мандражировала, вибрировала, собирая «гостинцы». Пардон, не гостинцы — Троянского коня в сумке, насилие над свободой сына.
Недавно она наткнулась на дальний магазинчик. Там — вот чудо-чудное, диво-дивное у нас в России! — продавали свежайшую рыбу. Анна мариновала её по своему рецепту, получалось слабосолёно, нежно, жирненько: пальчики оближешь.
— Приедешь — и ничего готовить не надо, — униженно, суетливо уговаривала Анна. — Отваришь на ужин картошечки, сверху лук колечками…
— Позволь мне самому решать, чем ужинать. Я взрослый человек. Может, я хочу… квасу с хреном хочу!
— Если бы ты был взрослым человеком — не акцентировал бы внимание на таких мелочах, — обиделась Анна. — До тех пор, пока ты воюешь с маминой едой — ты капризный маленький мальчик. И никто тебя не заставляет есть рыбу сегодня. Положи в холодильник — когда захочешь, разморозишь.
— Позволь мне самому решать, когда и чего размораживать. У меня чувство, что ты подсматриваешь мою жизнь. Шпионишь. Ведёшь наблюдение онлайн. Что в моей квартире всюду развешаны скрытые камеры.
— В моей квартире, — тихо поправила Анна.
— Ага. То есть, раз квартира твоя — я обязан жить по твоим правилам! Есть еду, которую ты назначаешь. Это такой рычаг воздействия на меня?! — вскипел Иван.
— Боже, — ужаснулась Анна. — Если бы нас сейчас слышали: из-за какой ерунды мы цапаемся.
Нет, конечно: они часто и много говорили о других важных вещах. Обсуждали просмотренные вместе фильмы, прочитанные книги, что интересного случилось за неделю. О жизни, как они её понимают.
* * *
Хотя, с какой стороны посмотреть. Ерунда… «Ты есть то, что ты ешь».
Имеется такая рубрика «Журналист меняет профессию». Анна оделась затрапезно и устроилась в кафе судомойкой. Вроде от кухни работала далеко — а такого насмотрелась! Теперь за километр общепит обходит. Не обходит — обегает, как зачумлённый: чур, чур меня!
На плите в кухне стояла громадная сковорода. В ней чёрное масло не менялось месяцами: колыхалось тяжёлой ядовитой смолой. В ту смолу валилось и жарилось всё подряд: котлеты так котлеты, пирожки так пирожки, блины, картошка, овощи…
Каждое утро заведующая производством, закинув ногу на ногу, по телефону общалась со знакомыми хозяевами магазинов. Орала на всю кухню:
— Картошка сильно позеленела? Вези больше, кто увидит! Ну и что, что банановая слизь по ящику растеклась. Соскребём: рулетики, тортики наделаем. Ветчина в плесени? Пойдёт в пиццу, в салат — сожрут за милую душу…
Когда не привозили тухлые продукты — такой день заведующая производством считала прожитым зря. Готовить из свежего — острый нож в сердце.
Статья так и не вышла. Хозяйка кафе почуяла неладное. Анну со скандалом уволили, мобильник с записями и съёмкой изъяли, компромат удалили. В газету прислали юриста. И уже не кафе грозили судебные иски — а редакции, что без санкции вторглась на частную территорию.
Хозяйка действовала методом кнута и пряника. В кабинет редактора была внесена громадная, запечённая целиком телячья нога (потом кабинет месяц копчением вонял), дорогой набор с коньяками.
А что Анна рисковала здоровьем, а может, и жизнью, что месяц горбатилась над раковиной с грязными тарелками — это ничего.
* * *
— Мам, снова страшилки про общепит? Сколько можно?! Я взрослый — сам решу, что мне есть.
И продолжал заказывать на дом быструю еду. Питался вместе с однокурсниками в кафе и столовках, которыми заправляли такие вот бабищи завпроизводством, без стыда, без совести — по сути, убийцы…
И — Анна с болью наблюдала: какая вокруг болезненная молодёжь… Снулая, вялая, с личиками бледненькими до зелени, одутловатыми — с ежедневной-то отравы. С таким общепитом и террористов не надо.
У сына на курсе платно учились несколько джигитов. Глаза блестящие, что называется, не замутнённые интеллектом. Сами румяные, прыщут соками и жизненной энергией. Кровь с молоком. Тугие, смугло-розовые (пэрсики!) — не ущипнёшь. Ещё бы: вскормленные на молочных барашках, вспоенные на домашнем молочке.
В студенческих столовках питаться брезговали. Тех, кто туда ходил, презрительно называли «падальщики». Сами ездили на окраину в свою халяльную шашлычную. Оттуда каждое утро доносилось предсмертное блеяние и страшно пахло свежей кровью.…
* * *
Да, чему были посвящены письма Анны и сына. С точки зрения постороннего человека — чуши несусветной. Но разве не из чуши несусветной, не из мелких деталей, — на 90 процентов состоит наша жизнь?!
Собрали сумку, поехали на остановку, автобус отправлялся в 15.00.
Как говорится, ничто не предвещало. Объявили посадку, Иван вынул билет.
— Гм. Ничего себе.
В билете было написано время отправления на два часа раньше: «13.00». При покупке не обратил внимания.
— Эх ты, человек рассеянный с улицы Бассейной, — пожурила Анна. Не преминула напомнить, пользуясь случаем: — Сейчас ты потерял четыреста рублей, а в следующий раз из-за рассеянности можешь потерять жизнь.
На них начали оглядываться. Ивана передёрнуло от её слов.
Анна не заметила, продолжала:
— Ну да не страшно. Ещё ничего не потеряно. По-моему, за опоздание просто берётся процент.
У сына вмиг знакомо напряглось и замкнулось лицо. Стало решительным, помрачнело, потемнело. Анна заранее расстроилась, насторожилась:
— Уж не хочешь ли ты купить новый билет?
— Да, именно так и сделаю. Я тысячу раз читал эти их правила перевозок. Там чётко сказано: при опоздании пассажир должен платить заново.
— Ну, хорошо, хорошо, — испугалась Анна. Сделала голос ласковым, воркующим — хотя помнила, что такой её тон больше всего и «бесил» сына. — Давай только спросим у кассира. Скажет «платите» — заплатим…
— Нечего тут спрашивать, — ещё больше посуровел Иван. Полез в кошелёк, начал выпрастывать из пачки тысячную купюру (снова папаша щедро снабдил).
— Просто узнаем, — настаивала Анна.
— Нечего тут узнавать.
Она, как девчонка, встала на цыпочки, легко цапнула из его рук билет. Стала подниматься по ступенькам… И тут Иван сзади вцепился в рукава её пальто, начал отдирать руки от столбика. Мягко, но настойчиво пытался не пустить, вытащить из салона. Между матерью и сыном завязалась почти маленькая драчка. Ужас!
Анна, запыхавшись, всё же пробилась к кассиру:
— Девушка, такая оказия… По невнимательности проглядели дату отправления.
Кассир улыбнулась:
— Придётся заплатить 76 рублей неустойки.
— Вот видишь, — обернулась Анна к сыну: — 76 рублей… — и осеклась. У сына было отрешённое, страшное, помертвелое лицо.
Выскользнула из автобуса. Бежала, не поднимая глаз, хотелось рыдать, выть. Как хорошо, что чёрные очки с собой: можно сделать вид, что снег слепит глаза.
Когда зазвонил телефон, радостно схватила: Иван устыдился, хочет извиниться. Нет, не он.
Дала огромный круг по городу, чтобы успокоиться. И всю дорогу мысленно говорила, говорила, говорила с Иваном. Упрекала, возмущалась, уговаривала, объясняла. Господи, как он будет жить — сразу обдерут как липку! Где, когда проглядела? Воспитывала, чтобы был мягок с мамой, и твёрд и решителен с чужими, умел отказывать — а всё вышло наоборот?!
Но, погуляв, остыла. Как всегда в споре, поставила себя на сторону противной стороны.
Почти взрослый мужчина, с бородкой, с усами. Типичная сумасшедшая мамаша, как наседка, кудахчет, укрывает его крылами… На чужих взглядах, на виду всего автобуса… Хотя, что ей дело до них, чужие они и есть чужие.
Позвонила первая:
— Прости, сынок, что унизила тебя при всех.
Ожидала в ответ, как всегда:
— И ты меня прости, люблю.
А он отчеканил сквозь зубы:
— Никогда. Не вырывай. Ничего. Из моих. Рук. Ещё. Раз. Хочу зарубить на твоём носу. Я взрослый. Все. Вопросы. Решу. Сам. Вечером поговорим.
Анна почувствовала что-то вроде дежавю. Вот так, набухшим от злобы голосом, властно говорил с ней первый муж. Как хозяин с непослушной собакой. Она-то думала, что развелась с ним, избавилась, свободна от него. А муж никуда не делся: вот он, остался с ней. В виде сына, унаследовавшего его гены.
И тогда Анна обратилась к проверенному, испытанному эпистолярному жанру. Несколько сумбурно:
«Ещё раз прокручиваю вчерашнее.
Первый вариант.
Я : Ты собираешься платить за билет?
Иван № 1 , безапелляционно: Да. Я тысячу раз читал их положения и знаю, что в таких случаях покупают новый билет.
Я: Но давай просто спросим. Если что, купишь новый билет…
Иван , которого достали родители своей гиперопекой: Ни в коем случае, я сам знаю, что делать. Точка.
Второй вариант.
Я: Ты собираешься платить за билет?
Иван № 2: Да. Я тысячу раз читал их положение…
Я : Давай для начала спросим…
Иван № 2 (пожимая плечами, спокойно, равнодушно, рассеянно, ибо дело не стоит выеденного яйца): Хорошо. Я спрошу, но на всякий случай приготовлю деньги».
…Люблю тебя, сынок. Хотя любви нам еще учиться и учиться. Ты прав: только Бог умеет нас любить.
Заметь, в этой ситуации мы, самые близкие люди, причиняли боль и не церемонились и не жалели друг друга, и били друг друга наотмашь (в переносном смысле). И очень болело сердце.
Кассирше было по фиг, она чужой человек. «Казаться» перед чужими — зачем?
* * *
Решили дело миром, полюбовно. Что временно Анна не провожает Ивана. Во избежание эксцессов, так сказать.
Перед выходом скороговоркой напоминала: «Ключи, телефон, кошелёк — на месте?».
Просматривала тайком билет. Был уже подобный инцидент, с точностью до наоборот. Приехали, а на остановке пусто. До автобуса ещё три часа.
Что поделать, рассеянность раньше нас родилась. Иван вечно витает в облаках, считает звёзды. Ищет себя в этом мире. Бросается из религии в рок, из рока в философию, из философии в психологию. Сочиняет музыку, кладёт на неё стихи. Преподаватели в один голос твердят: «Всесторонне одарённый, интересный молодой человек».
Но отчего жизнь нетерпима именно к рассеянным и легкомысленным людям, наказывает на полную катушку? За свои оплошности те платят временем, нервами, здоровьем, а часто и жизнью. Вот, ей Богу, к чикатилам жизнь более лояльна, чем к людям не от мира сего.
…Обычно, приезжая домой, ещё не распаковывая сумки, Иван звонил: всё в порядке, добрался. А тут тишина. Анна успокаивая себя: села зарядка, наверно. Нечаянно выключил звук, не слышит — такое уже бывало.
К ночи телефон ожил. Странный голос: как будто Иван изо всех сил крепится, сдерживает рыдания. Или выпил, и язык не слушается. Или губы на морозе замёрзли. Какой мороз — лето на дворе?!
— Я тут попал в переплёт… Подсказывают, нужен адвокат… Долго говорить не могу.
Первая мысль: развод. Украли у сына телефон и разводят на деньги. Ах, если бы так оно и было!
* * *
Он готовился к посадке, когда к нему приблизился тощенький мужичок. Самый неприметный, серый, никакой. В обвисшей вязаной, какой-то женской кофте. Вежливый, тихий, робкий. Работяга — такие в шесть утра на проходную ковыляют на ревматических ногах, или на электричку — на даче в грядках ковыряться.
В руках кошёлка. Голос заискивающий. Сынок, ровесник ваш, тоже студент, уехал, оставил куртку. А холода обещают. Он уже позвонил сыну: мол, с пассажиром передаст. Будет встречать на остановке как штык. С водителем бы отправил, да тот, сквалыга, меньше ста рублей не берёт.
А пакет и не весит ничего. Сын заглянул внутрь: аккуратно свёрнутая куртка. Что, жалко, что ли? Ничто не даётся так легко и не ценится так высоко, как доброе дело.
Мужичонка отошёл и благодарно, умильно посматривал издалека, как Иван садится. Одет чистенько — а похож на дворнягу: взгляд такой же, собачий.
… — Граждане, просьба оставаться на местах и сохранять спокойствие.
Не успели отъехать километр — автобус на выезде из города тормознули. На обочине — стая сгрудившихся патрульных машин. С топотом ввалилась группа мужчин, гражданских и в форме. Шумно дышала, капала слюнями рвущаяся с короткого поводка овчарка: огромная, как телёнок, с блестящей шерстью, сытая. Прямо кадр из криминального фильма.
А дальше — как во сне, как в полуобмороке: гул в ушах, в глазах пелена. Полицейский едва сдерживал собаку, кидавшуюся на Ивана. На кошёлку, задвинутую под сиденье. «Ваш пакет?». — «Просили передать». Полицейский, негромко, напарнику: «Складно брешет».
Пассажиров попросили освободить салон, оставили пару-тройку понятых. Развернули куртку, встряхнули, прощупали за подкладкой. Подпороли, высоко подняли. Предъявили понятым пакетики с белым содержимым. Фиксировали происходящее на камеру.
Сынок, сынок, сколько раз Анна тебя предупреждала! Сколько рассказывала случаев, когда вот так полиция выполняет горящий план, подставляя первых попавшихся людей! Никогда, никогда не бери ничьих посылок. Живи как премудрый пескарь, забейся под корягу, не высовывай носа. Помни, где и в какое время, без стыда и совести, ты живёшь!
«Мама! (Топнув ногой). Я взрослый! Хватит читать мне нотации. Поменьше смотри зомбоящик и читай всякую газетную дурь, рассчитанную на истериков и паранойиков… Не надо. Меня. Учить. Жить».
Обмякшего, почти без сознания, белого как мел Ивана вывели в наручниках. Счастливчиков пассажиров попросили вернуться на места. Те дружно прильнули носами к стеклу, с ужасом взирая на преступника. А ведь только что ехал среди них, притворяясь честным человеком. Гадина, травит наших детей. Стрелять таких надо. Керосином обливать и жечь, как крыс. Это сейчас с ними цацкаются, а товарищ Сталин этих наркокурьеров на Беломорканале бы сгноил…
Автобус уехал. Вот так это бывает в жизни: внезапно, просто, обыденно, страшно. А идиоты детективщики наизнанку выворачиваются, из пальца высасывая всякие загогулины…
…Шесть лет строгого. И вот он уходит, тяня тонкую худую шею, оглядываясь беспомощно, как когда-то в садике. «Мама, только ты… Мама, ты сильная! Ты что-нибудь придумаешь, ведь правда, мама?!»
В какую минуту не предусмотрела, где проглядела, не раскинула крылья, не подостлала соломки?! И уже поздно, поздно, поздно формулировать не следствие, а причину. И в голове горячо бьётся одна мысль: «Не уберегла! Не уберегла!».