…Однажды она вычитала, что у каждого человека удается одна какая-то половина жизни: первая, до тридцати, или после. Таньке, хотя ей было далеко до 30, казалось, что теория эта на нее не распространяется. Отца не было, мать, вечно болевшая или притворявшаяся, что одинаково вероятно, сдала Таньку в интернат.

Здание интерната, черное от старости, зимой промерзало насквозь. Вставать каждое утро, когда на улице еще не утро, а самая настоящая звездная ночь – пытка. Хотелось сжаться в комочек под колючим казенным и все равно таким уютным одеялом.

Детство, до восьмого класса, запомнилось как одно сплошное холодное зимнее утро – как сплошная пытка. Потом медучилище.

Встретила мужчину старше себя, красивого, модного, обеспеченного, с изысканными манерами. Водил, на зависть подружкам, в рестораны, дарил розы, катал на машине за город. При этом себя особо не афишировал: встречал и высаживал не у подъезда, не доезжая квартал. Она потом поняла, чего он осторожничал.

Все получилось как в стихотворении, которое Танька с чувством читала на школьном вечере: «Сластолюбивый и лукавый, он сердце девы молодой опутал сетью роковой.

Как он умел слезой притворной к себе доверенность вселять…» Вселил доверенность, и еще как: гинеколог на профосмотре сообщила деве молодой о беременности.

Куда подевалась его изысканность, он струсил, изменился в лице. И ребенок, оказалось, не его, и он у нее, у Таньки, далеко не первый, и вообще у него уже имеются любимая жена и двое детей.

«Ведал он, что быть не мог ее супругом, что разделял их наш закон…» Таня поскорее ушла, чтобы ребеночек внутри ее эту грязь не слышал. Ну и что, что маленький, а она его уже полюбила. Утром шептала: «С добрым утром», вечером прощалась: «Спокойной ночи». Гладила живот, разговаривала с поселившейся там крошкой, советовалась.

У Сластолюбивого, видно, все же кошки на душе скребли: сделал Таньке шестиметровую комнату в общежитии, пообещал с устройством на работу. Ну и хватит о нем.

Родился мальчик, больной. «А, дэцэпэшный», – равнодушно определила грубая нянька из соматики. Конечно, Юрашке лучше бы жилось в городе – тут и специальная группа в садике, и реабилитационный центр с ЛФК и бассейном, но…

Как, скажите, жить на шести метрах втроем? За Юрашкой требовался круглосуточный присмотр. Пришлось отправлять в деревню к матери, которая все так же то ли болела, то ли притворялась. Ну, кто бы с больным ребенком взял Таньку на приличную работу? А так взяли (Сластолюбивый сдержал слово) медсестрой-массажисткой в фирму, торгующую строительными и отделочными материалами.

В ее крошечном кабинетике плитка на полу и стенах, светильники, ширмочки – все было подобрано в кокетливый розовый тон. Блондинка Таня сильно подозревала, что устраивает хозяина фирмы Пал Николаича тем, что является лишь деталью, последней точкой, завершающей тщательно продуманный им розовый интерьер. И зарплата оказалась больше, чем в районной поликлинике.

Она подала объявление в газету: «Делаю массаж на дому, интим не предлагать», бегала после работы по остеохондрозным старичкам. На апельсины и бананы для Юрашки хватало.

И вот тебе на: известие, от которого вся фирма встала на уши. Пал Николаич ехал в своем блестящем, как зеленый леденец, «вольво» и попал в автокатастрофу. Результат: жена в больнице, сам на кладбище.

О Танькиной ставке и речи не шло: кредиторы стоят на пороге, фирма трещит по швам и, того гляди, исчезнет с лица земли. Об этих жизненных перипетиях, промокая платочком глаза, ведала она своей ближайшей подружке и соседке по общежитию Яне. Яна заочно закончила юридический колледж, но на работу пока не могла устроиться.

Надо сказать, подруг и приятельниц у Тани было пруд пруди. И если, выйдя поутру в ларек, она останавливалась и болтала хотя бы по пять минут со встречными знакомыми, то домой возвратилась бы глубокой ночью – вот какой она была общительный человек.

Всем было с ней необыкновенно легко, она с готовностью заражалась чьим бы то ни было настроением: на чужую печаль опечалится, даже слезы выступят, на чужую радость – так вся и обрадуется и распахнется. Не зря ее старички любили и прочим городским массажисткам предпочитали. А ее шестиметровая комнатка являлась постоянным местом проведения девичников, генеральным штабом по решению насущных женских проблем, любовным альковом для гонимых парочек и пристанищем повинных жен от ревнивых мужей.

Итак, приятельниц у Тани было полгорода, но самая-самая, конечно, Яна. С ней вместе сохраняли беременность, вместе рожали и вместе по бульвару колясочки толкали. Только у Яны – крепышок Дениска, а у Тани – полупарализованный Юраша…

Слушала-слушала Яна и вдруг задумчиво говорит:

– А ведь у тебя, подружка, есть реальная возможность квартирные условия улучшить. Юрашку к себе возьмешь, в санаторий будешь вывозить… Хватит тебе, как бобику, по вызовам по квартирам бегать, дряблых стариков массировать.

– Как это?!

– А вот так. Юрашка, как внебрачный недееспособный сын директора вашей фирмы, имеет все права на законную долю в наследстве.

– Кто мне в это поверит? Он проходил, сквозь губу «здрасте» бросал. Единственный раз ко мне на кушетку лег, и то не понравилось: это не массаж, сказал, гладишь как кошка лапкой. На уколы, правда, ходил.

– Ты давай горячку не пори, а слушай внимательно, – Яна серьезно, многозначительно смотрела в самые Танькины зрачки. – Тебе, дурочка, помочь хочу, другого случая не представится. Помнишь, жене Пал Николаича были анонимные звонки о том, что ее благоверный ребенка на стороне нагулял? Она тогда сгоряча отнесла заявление о разводе…

Да, было время, фирма оживленно сплетничала по поводу семейной драмы «самого». И все же кто поверит, что она была любовницей директора? Кто докажет?

– Я, соседка по комнате. Как он в твоей в койке каждую «командировку» загорал. Веня из сто семнадцатой под присягу пойдет, ему только бутылку поставь. С работы попроси эту, гипертоничку свою… Ну у которой кожа как у бегемотихи, ты одна у нее одна вены с первого раза находишь, она же без тебя через неделю загнется. Ей и сказать в суде только, что часто стучался к вам в кабинет, а вы не открывали… Да все наше общежитие за тебя горой встанет.

– А если спросят, почему раньше молчала?

– Работу боялась потерять. Семью не хотела разрушать, жалела ячейку общества. Гордость не позволяла. Любила его, подлеца. Надеялась до последнего, что он сам уйдет из семьи. Скажешь, что за молчание обещал материальную помощь, подарки разные дарил.

– Правда, – вспомнила Таня, – он прошлой осенью с друзьями в Кировскую область ездил за клюквой и мне ведро оставил. Все видели, подтвердить могут (про то, что клюква была наполовину с мусором, а он за нее все равно деньги взял, было обидно признаваться даже Яне).

– Уже кое-что. Хотя нужно посущественнее. Ну, сережки, кулон, браслетки разные я тебе дам на время (потеряешь, убью)..

– Ян… А если у него уже завещание на жену и детей составлено?

– Завещание и оспорить можно. Как ты думаешь: суд решение вынесет в чью пользу: совершеннолетних детей или малыша-инвалида? У нас суд, всем известно, самый гуманный суд в мире. И потом, не было у него завещания, я уверена. ОНИ же все думают, что вечно жить будут.

* * *

Танька ушла от нее вся взволнованно задумчивая. Ах, если бы все получилось по-Яниному! Чтобы слова «ребенок-инвалид» острым ножом резанули по сердцу судей-женщин, как режут они каждый день Танькино сердечко. Чтобы суд поверил вытаращенным от честности глазам свидетелей. Чтобы жена Пал Николаича не пошла бы на принцип, а вздохнула: «Я всегда знала, что он кобель». Много ли Таньке с Юрашкой надо? На однокомнатную квартирку, да на лечение ребенка. Да Яне, которая обещала взять на себя всю возню, оформление исков, хождение по инстанциям, тоже отстегнуть. Для богатой вдовы это крошка от пирога, она и не заметит.

Янку не поймешь. То отмахивается на Танькино нытье: «Считай, квартира у нас в кармане», то насупит брови, враз становится чужой и строгой, перебирает документы: «Так… А вот здесь нам могут и не поверить». То бросится тормошить: «Ввязались в драку, теперь пути назад нет. Плюй ты на страхи с вышки без передышки, наше дело правое, враг сверкает пятками, победа за нами». То подсмеивается и называет «экспроприаторшей» и «розовым террором». Сама кашу заварила, а сама…

«Ты у нас, Татьяна, главное действующее лицо, – наставляла подруга. – Генеральная несущая конструкция. Подломишься – вся пирамида загремит. Ну-ка, отрепетируем. Повторяй за мной: «Павел был отцом моего ребенка». Как Станиславский актеру говорил: соври, чтобы я поверил».

– Мне и врать не надо. Я думала, ты знаешь. Павел действительно отец Юрашки!

– Не верю! – увлеченно закричала Яна (перевоплотилась в Станиславского).

– Ян, пойми. Я два года молчала, как воды в рот набрала, боялась, а сейчас бояться нечего. Он, когда меня в фирму брал, пригрозил: «Будешь трепаться, дойдут слухи до жены – расчленю. Весной твои ручки-ножки-хорошенькая головка за городом из-под снега вытаят. Особенно, говорил, чтоб с подружками держала язык за зубами.

Танька так правдоподобно захлопала глазами, удерживая слезы, что Яна шумно завосхищалась:

– Ну, ты молоток-девка! Талант! Только знаешь… Про расчлененку это слишком. На кино смахивает, никто не поверит.

– Янка, клянусь: Юрашка от него!

– Да хватит, выходи из роли, артистка…

* * *

Здесь временно простимся с героиней. Кто она, на самом ли деле униженная и оскорбленная жертва сластолюбивого директора фирмы либо авантюристка, наивно полагающая, что таким образом лишь восстанавливает попранную социальную справедливость, «экспроприирует экспроприатора»? Дескать, раз государство из рук вон плохо справляется с перераспределением капитала от богатых к бедным, придется взять функции государства на себя.

– Представлять чьи интересы в суде вы бы взялись охотнее: истицы или ответчика, чью сторону в данном случае представляет вдова? – спросила я известного адвоката.

– Вдовы, – не колеблясь, ответила она. – Ее позиция выглядит убедительнее. Девушки затеяли сомнительное, нечестное дело, по крайней мере, такой вывод напрашивается из повествования. Я бы разбила вашу Татьяну.

– А если допустить, что она говорит правду? Верно ли выстраивает защиту ее подруга?

– В принципе, да. Если по старому Семейному кодексу для установления отцовства требовался факт совместного проживания и ведения общего хозяйства, то с 96 года такое условие не обязательно. Необходимы свидетели, не меньше 3–4, чем их больше, тем лучше. Показания свидетелей принимаются во внимание, если нет оснований подозревать их в нечестности или недобросовестности. Заявление супруги на развод, по причине супружеской измены и наличия внебрачного ребенка – очень серьезный документ, его можно поднять в архиве и приобщить к делу.

– Кроме того, нужны неоспоримые доказательства того, что мужчина не только принимал непосредственное участие в воспитании ребенка, но и делал заявления, что новорожденный является его сыном. Возможно, счастливый папаша наведывался в роддом, и это могут подтвердить соседки по палате, персонал роддома. Суд принимает во внимание ЛЮБЫЕ доказательства, с достоверностью подтверждающие происхождение ребенка от конкретного лица: фото, подарки, денежные переводы на содержание малыша, письма… Это могут быть письма как личного характера, так и официальные заявления, например, о приеме ребенка в садик, ясли, либо анкеты, где ребенок признается своим.

– А еще родство определяется по крови…

В этом случае потерпевшие ходатайствуют о проведении экспертизы на ДНК (по крови, частицам тканей). В данном случае ответчик умер. А чтобы на основании заявления простой девчушки произвели эксгумацию трупа – это из области фантастики. У нас же не Америка, где для торжества истины готовы на все.

– Как часто в вашей практике слушались дела по установлению отцовства?

– Очень часто.

– Фигурировали ли в роли ответчиков состоятельные мужчины?

– Такого я не припомню. Тут одно из трех: либо наши новые русские ведут сверхдобродетельную жизнь и в связях, порочащих их, не замечены. Либо наши девушки прекрасно дают себе отчет, чего стоит в России связываться с сильными мира сего. Либо проблема, не доходя до суда, разрешается полюбовно.

– Одна газета описала курьезный случай: некий дон жуан перед свиданиями брал со своих дам расписки, что они обязуются «соблюдать аккуратность», т. е. не беременеть(!) Вроде как на Западе, где подписывают соглашении о добровольном вступлении в связь и отсутствии материальных притязаний. Такая расписка действительно имеет юридическую силу?

– Да хоть 10 расписок – они, скорее, будут фигурировать в суде как обличительный документ. Подобная попытка «по-мужски предохраниться» будет иметь абсолютно противоположный эффект: связь-то налицо. На свет появился ребенок, и именно его интересы, а не интересы женщины защищает суд. Родили ребенка: содержите его, занимайтесь воспитанием, растите, так сказать, достойного гражданина своего Отечества…

* * *

… Не спалось, мешал уснуть материнский храп. Вспотевший Юрашка спал в ящике от комода, заменяющем ему кроватку, раскинув ручки и ножки округленным знаком «икс». Намаялись, бедные, столько сегодня новых лиц увидели, не всегда приветливых, новых впечатлений набрались, не совсем приятных. Да и сами правдоискательницы издергались, изнервничались, а все зря. Суд в иске Татьяны отказал. После заседания к ним в коридоре подошла вся из себя кожано-меховая, в облаке французский духов, вдова Пал Николаича. Посоветовала, чтобы девчонки не рыпались и не писали на пересмотр дела. Если же поведут себя неправильно, против них будет возбуждено уголовное дело за заведомо лживые показания и шантаж.

…Один-единственный раз она смогла затащить к себе Павла, чтобы познакомить с сыном. Юрашку долго перед этим учила, и он беззубо растягивал ротик, пытаясь произнести: «п-пап-па», улыбался до ушей, радуясь незнакомому высокому, пахнущему душистыми сигаретами человеку. Танька не сводила сияющих глаз с самых дорогих ей в мире людей. А он даже от двери не отошел, даже пальто не снял, рук из карманов не вытащил. Постоял, пожал плечами и вышел. На отвернувшемся красивом лице Танька заметила растерянное и брезгливое выражение, как при виде раздавленного таракана.

Вспомнив ту картину, она ухватила пачку облегченного «Петра», выскочила в коридор, закурила… Вроде отпустило. Из-под Яниной двери в коридор выбивался свет, слышался шелест переворачиваемых книжных страниц: вошедшая в азарт подруга строчила кассационную жалобу в Верховный суд. Пообещала, что до Страсбурга дойдет, тема выигрышная: жмоты-соблазнители новые русские и нищий ребенок-инвалид. После суда плакала от злости и бессилия: «Вдова в Италии на золотом песочке загорает, а у вас на обед макароны, на ужин макароны. Завтра в обед лапша кубиками, на ужин лапша колечками. Лапша ты, Танька».

Ну и пусть лапша. Главное, чтобы Юрашка выздоровел. Вон мать раньше ворчала, а теперь у бога просит лет двадцать, чтобы внука в интернат не отдавать. Выживут!