И в очередной раз наступило утро. Как всегда, Файка включила электрочайник. Поджарила яичницу на синем трупном газу от миллионов людей и животных, за миллионы лет разложившихся в земной толще.

Невнимательно позавтракала – больше рассматривала ведущую «Доброго утра» (неделя в Париже – неделя на записи в Останкино – неделя с белым мужем в швейцарском шале – неделя с шоколадным любовником в бунгало в Гоа: сведения, почерпнутые Файкой в забытом в товарной тележке глянцевом журнале).

Телеведущая была в открытом, на бретельках – не вульгарно врезающихся в плечи, а соблазнительно, беспомощно соскальзывающих с них – платье серебристого цвета. Со спинки кресла свисал мех невиданного зверя. Того, что на неведомых дорожках.

И плевать было ведущей, что с утра надевать вечернее платье и меха (она и не снимает их со вчерашних вечеринок, а лишь слегка освежает – так уверял глянцевый журнал) – дурной стиль. Она сама себе была стиль, и её каприз назавтра становился модой. Гибкая, длиннорукая душистая, грозная, нежная Женщина из другого мира, из другого измерения.

…На работу Файку, как обычно, довёз битком набитый дребезжащий, провонявший внутри мокрой псиной автобус – на горючем из людей и животных, растворившихся за миллионы лет до Файки.

Заворачивала ли она обед в газету или смотрела фильм с бегущей строкой – глаз цепко выискивал объявления о телевизионных кастингах, пробах, прослушиваниях – открытых, где рассматривались кандидатуры с улицы. Она туда плелась как на вторую работу.

Обычно её встречала длинная, в несколько витков загнувшаяся вокруг агентства очередь. В основном из Барби, тщательно перекидывающих плоские скользкие, как у утопленниц, волосы с одного плеча на другое.

Бегали греться в кафе, шушукались, хихикали, оглядывали новое лицо. Сегодня это была девушка со странно вытянутым и сросшимся в одно большое целое носом, губами, подбородком – как морда у кролика. Она даже кончиком носа шевелила кроличьи. Тоже приперла – с фонарями тебя на кастинге обыскались.

Жёлтая желчная девица впереди Файки курила и с закрытыми глазами слушала плеер, – отрешившись от происходящего, раскачиваясь-подёргиваясь в такт неслышным звукам. Вынула наушники и с отвращением сообщила: «После «Амбер Пасифик» нашу попсню хочется сгрести поганым совком и сжечь».

Многие Барбюшки, кочевавшие по кастингам, узнавали друг друга. Изображали радость, вяло махали лапками: «Хай», целовались (поцелуи притворные и отравленные, как у соперниц на подиумах «Мисс…»)

Кисло, лениво сплетничали. Пересказывали очередную историю вчерашней деревенской лохушки, в одночасье воссиявшей звездой. Сегодня-то её знает вся страна, на улицу невозможно выйти, поклонники валят с ног. С одним толстосумом развелась – топчется очередь из других, жаждущих кинуть к её ногам бриллианты, яхты, виллы.

А сама – ну тупа-ая! Давала интервью: «Я себя чувствую прекрасно и гормонально» – вместо «гармонично». И, сука, дразнится на камеру: смело брызгает, полощет в бирюзовой тёплой прозрачной волне широкую короткопалую рязанскую ступню. Оскверняет Средиземное море. И спина широкая, с жёлобом, крестьянская, в веснушках – спину-то пластическим хирургам не переделать… Файка жадно слушала.

Кто-то рассказывал, якобы одна певичка купила полтора часа прайм-тайма за миллион долларов – а ещё три заплатила, чтоб другие каналы в это время не смели ставить ничего смотрибельного. Чтоб зрители пощёлкали пультами, да от безысходности пялились на неё одну. Дура безголосая.

Кто-то делился, как обвести вокруг пальца дошлых ведущих «Давай поженимся».

– Первое: придумать легенду. Юная восторженная девушка у себя в провинции венчается с неизлечимо больным юношей (лучше, если парализованным, в коляске). Самоотверженно ухаживает за ним до последнего. Хоронить не на что, вытрясает медяки из косметички, продаёт венчальное колечко (столичные женихи и зрители рыдают).

– Ага… А разоблачат?

– Неважно. Будешь уже в Москве. И замужем.

На крыльцо вышел кастинг-менеджер – длиннолицый угрястый парень в тонких золотых, под Джона Леннона, очках, заика. Его прямо передёрнуло при виде Барби, будто под нос подвесили дохлую кошку. Сразу очень много дохлых кошек.

– Сколько повтох-ять: такие давно не коти-хуются. Х-азве что в бох-деле. Ваши ножки, носики, глазки у з-хителя попе-хёк горла. Х-вотный х-ефлекс, – он черкнул ладонью поперёк горла. Взгляд на секунду задержался на желчной презрительной Файкиной соседке (девица заметно напряглась) – и скользнул дальше.

– Ты годишься, пожалуй, – ткнул пальцем в девушку-кролика. – Есть что-то ха-изматичное.

Девушка потащилась за ним, харизматично шевеля мутированным носом.

Файка устало возвращалась домой, как полиомиелитная шкандыбала на подламывающихся шпильках. Мысленно в который раз пыталась вывести закономерность, формулу: кому из нетерпеливо подпрыгивающей толпы: «Я, я, возьмите меня!» – удастся ухватиться за сверкающий диск славы, унестись в мир избранных – сверкнуть на миг, именуемый жизнью? Избегнуть жалкой участи миллионов, исчезнувших бесследно, превратившихся в биомассу, человеческий навоз. В нефтепродукт, которым заправят автобус, и в летучий газ, на котором поджарят яичницу.

Как уцепиться в вечности, Господи? Как стать дивой в соскальзывающем серебристом платье, приоткрывающем взорам смертных персиковое, божественное силиконовое полушарие груди? Как, о Господи, надоумь недостойную, неразумную тварь твою Файку?!

Главное, твердила как заклинание, пролезть в телевизор. В принципе, для этого существуют тысячи путей.

Можно, если повезёт, засветиться на ю-тубе. Сочинить отстойную песенку про стрекозу – и тебя затаскают по ток-шоу. Закатить поросячью истерику провайдеру – и у тебя будут брать интервью. Брякнуть, что маленьких калек следует уничтожать – и ты желанный гость на всех телепередачах. Поразить косноязычием, как Файкина ровесница из Иванова – и вот уже под тебя сделают собственный проект. Или скандально припереться на выпускной в порнографическом белье – модельные агентства будут за тебя драться…

– Вы куда?

– Позвольте, я та самая…

– А, да, да. Что-нибудь для вас придумаем.

Ау, единственная неведомая дорожка, которая ведёт в голубую мерцающую сказку, там где на плечи накидывают неведомых зверей?…

Знаменитые – их горстка. Незнаменитых так много, что их именуют просто – масса. О массе можно говорить в единственном числе – она не щепетильна и не обидится. «Зритель», «слушатель», «читатель». Читай, слушай, зри, серая рыхлая, однообразная масса!

Файка сидела в темноте у светящегося экрана и, оставаясь невидимой для всего света, стискивала кулачки.

Толпа, что надо тебе? Очень скоро ты увидишь Файку на экранах! Её лицо, в натуральную величину, поплывёт на улице, на майках и пластиковых пакетах. Её глаза, величиной с полнебоскрёба, грозно и нежно будут взирать сверху вниз на копошащуюся улицу.

Улица, слышишь, ты ещё будешь гоняться за Файкиными автографами – этими торопливыми ломкими, небрежными – на бегу – росчерками. Она заставит – да, заставит обратить внимание на себя – нелепую, смешную, плохо одетую!

Файка укусила угол подушки и заскулила. От наволочки приторно пахло стиральным порошком – запахом дешёвой отдушки, запахом бедности.

Файка с напарницей работала на оптовой базе, отдел «Косметика, парфюмерия, бытовая химия». В работе были свои минусы и плюсы. Минусы: убойный запах, заживо консервируешься, свежий человек с непривычки угорает. «Девушки, как вы этим дышите?!» А они ничего, принюхались, привыкли.

Плюсы: Файка с напарницей никогда не покупали косметику и бытовую химию. Надо – вскроют коробку, отвинтят тюбик, аккуратно отогнут фольговый кругляшок – смажут руки и ноги, нанесут крем на лицо и зону декольте. Кругляшок приладят обратно.

Надо – любая тушь, подводка, помада к их услугам – подкрасят ресницы, нарисуют стрелки, тронут губы. Ну и очистители, гели, порошки, дезинфицирующие жидкости там разные – если не запечатаны фабричной пломбой или этикеткой, всегда можно отлить и отсыпать. Дома и у всей родни кухни и ванны сверкают.

Однажды к кассе с тележкой, полной пахучих коробок и флаконов, подъехал… угрястый кастинг-менеджер! Файка всполошилась:

– Ой, постойте! Это же отрава, льют из одной цистерны. Давайте мы вам покажем настоящий товар, только привезли: мягкий, гипоаллерегенный, без хлора, без консервантов. Изготовлен на экспорт в США! – Файка выскочила из клеточки, моргнула напарнице («Важный клиент»). – Сейчас моя коллега подберёт вам ассортимент.

– Да я как-то не замо-хачиваюсь на этот счёт, – неуверенно мямлил парень. – Покупаю, что слышу из х-екламы…

– Что ж вы, на телевидении работаете, а рекламе верите! – упрекнула Файка. Здесь она была хозяйка, и парень ей подчинялся. Вдохновенно врала: – У нас есть услуга: кто берёт товар на сумму от тысячи рублей, тому бесплатный кофе и пирожное!

Пирожные они купили с напарницей к обеду, но она уже влекла парня на диванчик в углу. Что удивительно, парень выдул пять чашек, вытряхнул в рот крошки от пирожных и бесцеремонно сунул нос в Файкин пакет: нет ли чего ещё. Он был натурально голоден.

А Файка торопилась выпытать сокровенное, заветное: как, как попасть в телевизор, прославиться, стать узнаваемой на улице?

– Х-еализоваться? – подсказал парень. Покачивая тощей ногой в кроссовке в грязных трещинках, в несвежем носке, небрежничал:

– Т-хахнуть з-хителя до глотки, чтоб глаза вылезли. По мозгам его взбзднуть (как ни странно, слово, начинающееся пятью согласными, проскочило у парня как по маслу). З-хитель это любит. В п-хотивном случае – зевает и пе-хеключает канал. И – п-хощай, х-ейтинг.

Зачарованная Файка не замечала ни картавости, ни заикания.

– Вот ты включила телик. Там передача с… (беглый взгляд на Файкин бейджик) Фаиной из «Бытовой химии». Кто тебя знает? Никто. Рейтинг нулевой, передача с треском провалена. Важно, чтобы у зрителя в первую секунду в мозгу щёлкнуло: «О-о, это тот самый, кто…» Ну, далее по списку: кто громче рыгнул, пукнул, какнул. Одним словом, кто круче затупил. Понятно?

– Понятно, – упавшим голосом сказала Файка. Ей было ничего не понятно: как всё же преодолеть этот заколдованный чёртов кастинг?

– Кастинг-шмастинг… Публика ни черта не изменилась со времён средневековья (учебник истории-то читала?) Тогда компрачикосы (комп-хачикосы) воровали мелюзгу. Зафигаривали их в тесные кривые кувшины. Мелюзга, понятно, росла, заполняла собой кувшины, искривлялась, принимала офуенные формы.

Далее, по словам парня, уродцев таскали по городам, зазывали грубую публику в наспех сколоченные балаганы. Улица стекалась поглазеть на представление, скалила зубы, била в ладоши, ревела от восторга, кидала костями.

Тогда напоказ ценилось уродство тел, сегодня в цене – уродство мозгов. Сегодняшние компрачикосы набивают кривые кувшины сырыми человечьими мозгами. И когда мозги чугунно затвердеют, выворачивают, вываливают их на потеху публике…

И наступил очередной вечер. Улица напоминала хмельную возбуждённую женщину, нацепившую на себя, по случаю надвигающейся ночной вакханалии, все имеющиеся у неё фальшивые драгоценности.

Кругом беспорядочно метались, подпрыгивали, перемигивались рекламные огни и огоньки светофоров. Нескончаемой лентой конфетти плыли мерцающие фары. Громкий шорох шин об асфальт и жаркое зловонное дыхание свидетельствовали о великом множестве машин. Точно вонючее многоглазое чудовище, пыхтя, ползло рядом. Файка тащилась с авоськой, где покачивался её ужин: холодная остекленевшая куриная ножка, пакетик чипсов, пакетик слабительного чая (для похудения).

Над ухом каркнул металлический голос: «Пропустите колонну! Колонну пропустите!» Как демоническое видение, как призрак, бесшумно, не касаясь земли, пролетели сверкающие лаком низкие автомобили. За чёрными зеркальными окнами в полутьме бархатных душистых салонов сидели невидимые мужчины в отличных костюмах, в белых как снег рубашках, с бриллиантовыми булыжниками в булавках и запонках. В баре позванивали бутылки с коллекционными коньяками и ликёрами. Рядом смеялись длиннорукие серебристые дивы в струящихся мехах, в ауре тонких духов (одна капелька стоимостью со всю оптовую базу вместе с Файкой и напарницей)…

Пронзительно кричали милицейские машины, вращались мигалки. Призрак исчез так же внезапно, как появился. Женщина-Улица ухмыльнулась Файке размалёванным ртом и поправила вульгарно врезавшуюся в сдобное, жирное плечо бретельку…

У перекрёстка мигнувший зелёный огонек сменил жёлтый, потом красный. Автомобили скучились у светофора, как свора едва сдерживаемых псов, готовых вот-вот сорваться, ринуться, яростно грызясь между собой, хрипя, задыхаясь, брызгаясь отравленной слюной. Широколобые морды автобусов, узкие хищные – иностранных марок, туповатые рыльца отечественных машин с широко расставленными фарами-глазками, точно округлившимися в кротком недоумении…

Пассажиры трамвая услышали ровный утомлённый (конец смены) голос вагоновожатого: «Улица Садовая. Следующая остановка…» И вдруг звонко чакнул брошенный микрофон. Колокольчик бешено затрезвонил, вагон дёрнулся и резко встал, пассажиры повалились друг на дружку.

Поднявшееся недовольное ворчание: «Да что, в самом деле, дрова он везёт?!» – перебил другой, свежий звонкий тревожный голос с улицы: «Человека задавило!» Вагоновожатый с бледным несчастным лицом выбегал из кабинки. Люди тоже валили из вагона. Поспешно теснясь, толкаясь и жадно расспрашивая друг друга, они привставали на цыпочки и вытягивали шеи, чтобы хорошенько рассмотреть, что случилось.

Из проходящих мимо машин выглядывали лица и исчезали уже с другим, изменившимся выражением. Прохожие поворачивали головы, замедляли шаг, колебались, наконец, тоже изменяли маршрут и сворачивали к месту происшествия. Шли сначала нехотя и недоверчиво, потом быстрее, потом, забыв о приличии, уже бежали со всех ног, предчувствуя, что на этот раз их не обманули и зрелище обещает быть, какое следует.

Люди оставались по эту сторону границы: живые, тёплые, любопытные. В руках они держали портфели, сумки, набитые сосисками, промасленными пакетами или игрушками, или деловыми бумагами. Они недовольно закрывались сложенными газетками, как козырьками, от слепящих рекламных огней и возмущались, что в тесноте им отдавили ногу.

Из истошно вопящей неотложки, с трудом пробурившей толпу, вылезла белокурая врач. Не вынимая рук из карманов куртки, молча наблюдала, как санитары загружают носилки с девчонкой в салон. Сегодня это была вторая за смену снятая с рельс «каренина», не считая сиганувшей с восьмого этажа эмо.

– Вперёд головой понесли. Значить, жить будеть, – со знанием дела комментировала бабка в первых рядах.

Какой-то пацанёнок возбуждённо рассказывал, что он видел ВСЁ от начала до конца. Глаза у пацанёнка были круглые как пуговицы, потому что он впервые выступал перед таким большим количеством предельно внимательных слушателей, возбуждённых не менее чем он сам.

И чем ужаснее были подробности, тем жутче и блаженнее вскрикивали, ахали и причмокивали люди – точно все они сейчас на качелях качались, и у них при взлётах и падениях становилось холодно в животах. После отъезда «скорой» толпа рассосалась, нехотя расползлись и самые преданные бабульки.

Файку далеко протащило трамваем. На асфальте, подсыхая, тянулся свежий тёмный влажный след-росчерк, ломкий и небрежный, как и полагается автографу звезды.