Стояла сорокаградусная жара.

Между расслабленно поквакивающих, раскаленных машин бесшумно скользил мышиного цвета автомобиль: узкий, вытянутый, как такса.

Самое удивительное, невероятное, потрясающее: весь автомобиль, его крыша, капот, багажник были густо запорошены искристым, сахарным снегом. Будто автомобиль мышиного цвета долго стоял на стояке под обильным декабрьским снегопадом.

Снег начинал таять. Вода апрельской капелью бежала с номерного знака, блестевшего, как после дождя. «Дворники» усердно сновали туда-сюда, смахивая со стекла холодные снеговые ручейки. Смутно видны были лежащие на баранке стройные белые руки.

И вот, в облаке духов, вышла высокая узкая женщина в белоснежном костюме и шляпке на коротких густых, чудесного цвета, волосах.

Трамвай послушно остановился перед ней. Дверцы, зашипев, распахнулись, хотя остановки здесь не было. Женщина летучим взглядом оглядела салон. На месте «для пассажиров с детьми» сидел пассажир с ребенком. Прекрасный взгляд скользнул по лицу ребенка – и дальше.

В ту же минуту малыш ухватил ручками обе державшие его взрослые руки, стараясь освободиться из них. Он выгибал ручки и ножки, он пыхтел и хныкал, и, наконец закричал: «Хочу к ней, пусти!». Его раздраженно подхватили под мышки и, слегка подбросив, усадили крепче. Малыш упрямо выскальзывал, как выскальзывает лягушонок из ладони. Волшебница не оборачивалась, точно происходящее за ее спиной ее не касалось. Медленной, точно чего-то ожидающей походкой она двинулась к дверям.

«А-а-а!»-заверещал околдованный мальчик. Женщина стремительно обернулась и…»

– Зимина, не надоело? Хотя б чего путное выдумала. Марш в свой отдел, – это кричит продавец Надежда Семеновна, старший победитель коммунистического соревнования и мой наставник. А Зимина – это я.

Все, о чем я только что рассказывала, я видела собственными глазами в обеденный перерыв, когда бегала в кафе напротив за пирожками. Вот и рассказывала окружившим меня девчонкам.

Вообще-то хорошо, что я начала с автомобиля под снегом, правда?

Если бы я написала так: «Я Валя Зимина. Работаю продавцом-практикантом в галантерейном магазине «Ландыш»-это здорово бы смахивало на начало из мультика: «Я кенгуренок Гип – Гоп. Живу в Варшавском зоопарке»… Но, не правда ли, господа, у меня очень красивая фамилия – Зимина? Холодноватая, таинственная, зимняя. Тургеневская.

– Привет, Зумик, любовь моя!

Это кричит наш технолог Валька.

Зумик – тоже я.

Надо же, тургеневскую фамилию превратить в какого-то Зумика. И почему – Зумик?

– Потому что ты зумик, – говорит Валька и легонько давит мне на нос, как на кнопку. Ну и глупо.

Мы с Валькой учились в параллельных классах. В те времена он здорово за мной приударял. Но я был староста класса и примерная девочка, а он двоечник и хулиган. Валька не унывал и на 8 марта подарил мне пластинку с песнями на стихи Сергея Есенина.

Я пришла домой, сразу поставила пластинку и села слушать. Когда пластинку заело, и строчки:

повторило раз тридцать, мама из спальни закричала: «Валентина, ты что, оглохла?» Я всё поняла. Я поняла, что Валька это нарочно подстроил: взял толстую иголку и прочертил именно в этом месте глубокую бороздку.

Ну ладно, дальше о себе рассказываю. Мне 23 года. Не замужем. В комнате, которую я снимаю, я живу не одна. Нас трое: невидимый мышонок, который шебуршится под диваном (я подкладываю ему куски сахара) и большая зеленая муха. Каждый вечер она просыпается и жужжит у лампочки брюзгливо и нудно.

Муху я терпеть не могу. А симпатичному мышонку посвятила стихотворение. Вот оно.

У меня много подружек, и у всех у них есть мужья – что ни муж, то чистое золото. А у меня есть мышонок и муха. А еще, по секрету, мне недавно по-настоящему сделал предложение один человек. Если я захочу, он пойдет за мной на край света. Я потом о нем вам расскажу.

Итак, в коллективе я считаюсь зумиком и фантазеркой. Надежда Семеновна мне как-то сказала:

– Чем попусту языком трепать, сочини что-нибудь путное и отнеси в журнал. С деньгами будешь. Писатели, они ведь деньги лопатой гребут.

Я так и сделала. Сочинила рассказ. В нем я писала про сторожку, которая стояла в тайге у железной дороги. У лесника была дочка. Она ходила в сарафане и в косы вплетала ромашки. Она у меня в рассказе только и делала, что гуляла по лесу и рвала ромашки. Когда мимо проносились скорые поезда дальнего следования, бородатые парни из окошек кричали ей и махали руками. И девушка испытывала неясную тревогу. И тревога эта все росла.

И вот однажды девушка уложила в чемодан сарафан, вплела в косы свежие ромашки и уехала. То есть совсем уехала. И вернулась только через много лет. В очередной отпуск. Она была в джинсах, а стриженые фиолетовые волосы украшала крупная пластмассовая заколка. Бревенчатые стены сторожки сотрясал рэп.

И все, кажется, было хорошо, но девушка горько плакала. Потому что ее отец, лесник, давно был похоронен на сельском кладбище. И когда она выбежала встречать скорый поезд, никто не закричал и не замахал из тамбура рукой. Потому что девушек в джинсах и с заколками бородатые парни видели на каждом шагу в своих городах.

Вот такой написала я печальный рассказ, прямо изревелась вся, пока писала, и отнесла в редакцию. Редактор внимательно прочитал его прямо при мне. Он вздохнул и сказал: «Слишком уж, милая девушка, это банальная вещь». Я, естественно, обиделась. Но рассказ все равно продолжал мне нравиться. И я продолжала его рассказывать девчонкам, только начинала так: «Хотите, я расскажу вам одну банальную вещь?»

Сегодня у нас завоз. И вот в мой отдел среди прочих сувениров поступает бронзовая чеканка – в единственном экземпляре!

Все девчонки бегают смотреть на него и восторгаются: «Ой, какая прелесть. Сразу видно – Запад. Сколько стоит, интересно? Ско-олько?! Ничего себе… чеканочка». В бронзе оттиснут человечек-уродец: с огромной и сплюснутой, как Земной Шар, головой, лысый, с тонкими ручками и ножками. Девчонки сказали, что он походит на заспиртованного младенца, такой жалкенький.

Это Зумик. Я его про себя назвала так не без злорадства. Не мне же одной ходить в зумиках. Теперь нас двое: я зумик большой, он зумик маленький. И чего ты такой худышка страшненький?

Я придвигаю стол к стене, ставлю на него стул, вскарабкиваюсь и вешаю чеканку над служебным входом. Теперь покупатели или вообще не обратят на него внимание, или подумают, что он не продается. И Надежде Семеновне не к чему придраться.

По дороге домой, и дома, и даже ночью я умиленно вспоминаю своего Зумика. Страшнулька мой. Как-то ему одному, без меня в магазине? Когда на следующее утро еду в троллейбусе на работу, снова думаю о Зумике и улыбаюсь.

Напротив меня сидят две девушки-близняшки и подозрительно наблюдают, чего это у меня рот до ушей. Они сидят, грациозно отвернув друг от друга кудрявые головки, как строптивые лошадки в одной упряжи, которым нарочно для красоты так заворачивают головы. Воротники курточек у обеих модно, шалашиком, подняты. Будто их обеих поднимали за загривки и, хорошенько встряхнув, держали в таком положении.

Их насторожила моя улыбка. Они ревниво оглядывают меня. Сравнение явно не в мою пользу, и они мигом успокаиваются. У них в наличии две пары бронзовых ножек, покрытых светлым пухом, они крепенько стоят в крошечных деревянных сабо. Правда, и у меня ноги ничего себе, но они бледные, как у вареной курицы, с большущими ступнями – несчастье мое! Ну и черт с вами! Зато у меня есть Зумик. И еще есть человек, который, если я захочу, пойдет за мной на край света!

Зумик висел, скрючив лапки. При моем появлении он приветливо пошевелил оттопыренными ушами. Я работала и думала о том, что Зумик должен быть моим, только моим. А до зарплаты еще две недели. Занять у кого-нибудь накануне отпусков – немыслимое дело.

Я вспоминаю практикантку Любу из отдела сумок – хорошенькую миниатюрную девушку, похожую на продавщиц из рассказов О. Генри. Она у нас недавно. И Надежда Семеновна попросила меня, чтобы я придумала что-нибудь такое, чтобы Люба почувствовала теплое доверие коллектива. Вот я и доверила Любе своих восемь тысяч рублей.

Я сама была виновата: сказала, что даю деньги на сохранение на два дня. А сама долго не приходила. А потом взяла да и явилась. А Люба потратила их уже на шубу. Но так перепугалась, что сказала, что непременно вернет их вечером.

Вечером на звонок дверь не открылась. Я видела, как пресекался свет в «глазке» и как Люба, точно мой мышонок, шебуршалась и тревожно металась за дверью. Я все, все поняла. Я съездила домой, запаслась термосом с чаем и бутербродами и плотно оккупировала территорию, включающую Любину дверь и примыкающую к ней лестницу с лестничной площадкой. Возможность Любиного спуска с балкона на простынях исключалась – Люба жила на девятом этаже.

Люба не выдержала осады и сдалась на милость победителя. С тех пор она потихоньку возвращает долг и выплатила уже сто восемь рублей. Когда я заговариваю о Зумике, у Любы лицо идет пятнами. Мне становится мучительно жаль ее, и я отхожу от нее, не менее пятнистая.

До обеда все шло нормально. На Зумика никто не покушался. Но вот в моем отделе вырисовалась дама. Она остановилась напротив служебного входа, водрузила на нос очки и уставилась прямо на моего Зумика. Зумик притаился, перестал дышать.

Этот сорт покупательниц я хорошо знала. Если они увидят на самой верхней полке вазу с пыльными цветами, то обязательно спросят, продается ли ваза, какова ее цена, что за завод-изготовитель, каков срок гарантии и почему срок такой возмутительно короткий. Непременно попросят снять вазу, выложить цветы, тщательно осмотрят ее, дунут внутрь – но ни в коем случае, просто ни в коем случае не купят.

Дама царственным жестом сложенными очками указала на притихшего Зумика. Я послушной обезьяной вскарабкалась на стол. Дама изобразила на лице негодование и брезгливость при виде уродливого, гримасничающего личика. Торопливо вернула мне Зумика и с видом оскорбленной добродетели удалилась в отдел теплого нижнего белья. Вот, вот, самое тебе там место.

В перерыв мы расселись, кто куда, со своими обедами. Я вспомнила двух ревнивых лошадок из троллейбуса и стала рассказывать, что вот жила-была на свете одна хорошенькая, ну просто невообразимо хорошенькая девушка. И были у нее бронзовые ножки, ну просто невообразимо хорошенькие ножки. Но была та девушка невообразимо глупая. Да чего там, скажем прямо, тупица была отменная. И постоянно ей казалось, что в профиль слева ее лицо не такое хорошенькое, как если бы смотреть на него справа. Поэтому, переходя через улицу, она предпочитала смотреть только вправо. И вот только что сегодня утром она попала под автобус… Бедная, бедная глупая девушка!

– Зимина, ты опять? – кричит Надежда Семеновна, отлично подкрепившаяся в кафе. – Марш, марш по рабочим местам. Посетитель нервничает.

Действительно, раздаются далекие удары крепких кулаков по стеклу. К витрине приникают расплющенные лица. Покупатели выразительно стучат по часам, складывают ладони у глаз наподобие биноклей, тщетно ищут взглядами притаившихся продавцов.

Борясь в социалистическом соревновании за право «Лучший коллектив года», мы заканчиваем обед на пять минут раньше. Психологи объясняют, что в эти последние пять минут продавец чувствует себя напряженнее и несчастнее, чем во время самой напряженной работы. Но даже сейчас часы посетителей спешат.

– Чики-чики-чикалочки, – начинаю считать я. – Ехал кот на палочке…

Девчонки фыркают. Галя из «парфюмерии», на которой останавливается мой палец, вздыхая идет открывать дверь, трещащую под могучим напором «посетителя». Надежда Семеновна смотрит на меня как на конченого человека. «Клоун», – шепчет она под нос.

Когда рабочий день мирно подходил к концу и ничто, казалось, не угрожало нам с Зумиком, в отдел вошли мои утренние знакомки, те самые строптивые лошадки из троллейбуса. Тесен этот мир.

– Понимаете, нам нужен подарок однокурснику на день рождения. Что-нибудь сверхоригинальное, прикольное, понимаете?

И не успела я отвлечь их внимание, как они уже впились взглядами в моего Зумика. Они даже дыхание затаили.

Я чуть не рыдала, когда лезла за Зумиком. Завертывая Зумика в толстую серую бумагу, я мысленно просила у него прощения за предательство. Мордочка у него страдальчески кривилась и морщилась. Они унесли его под мышкой… Ну, ничего, ведь у меня остался человек, который сделал мне предложение и готов пойти за мной на край света.

Я плелась после работы по улицам и поглядывала на свое грустное отражение в окнах домов и витринах. Чтобы себя успокоить, я говорила себе, что фетишизмом страдают начинающие старые девы. Пора, двадцать четыре на днях стукнет.

– Лапки скрестивши, бредет горемыка…

А, Валька… Оказывается, он все это время следовал за мной.

– Ты что, Зумик, какая-то… на себя не похожая. Мороженого хочешь?

Я кивнула. Когда с мороженым было покончено, он спросил неуверенно:

– Давай в кино?

В кино так в кино. Валька изумлялся все больше. Чтобы доконать его, я сказала:

– Валь, помнишь, в позапрошлом году ты делал мне предложение? И обещал пойти за мной на край света? Так вот, я согласна.

Валька не вскрикнул, не заплакал от счастья и не бросился обнимать мои колени. Он странновато передернул плечами, будто ему стало холодно, и сказал:

– Знаешь, позавчера у Любы из отдела сумок была вечеринка. Я нечаянно уснул у нее на диване. А вчера мы с ней подали заявление в ЗАГС. Как честный человек, я просто обязан…

Так. Зумика купили, Вальку женили. Ну и ревела же я дома. Я завывала, то обнимая, то награждая подушку тумаками. А, свалившись с койки, продолжала реветь на полу. Потом силы реветь кончились, и я просто поскуливала, безмерно жалея себя. Я стала от слез такая распухшая и страшненькая, что пришлось срочно принимать меры: умыться, поколотить по щекам, намазаться кремом. Потом вышла подышать перед сном. Спускаясь по лестнице, я вспомнила, как Валька по четыре часа слонялся у подъезда, а я наблюдала за ним и хихикала, зажимая рот шторкой.

У подъезда меня окликнула незнакомая старушка. Она в растерянности стояла у лужи, натекшей под водосточной трубой.

– Внученька, – пискляво кричала она. – Помоги, внуча, а то упаду!

Она была крючконосая, горбатенькая, в потертом плюшевом жакете и с клюкой. Она изо всех сил цеплялась за мой локоть и семенила рядом, заискивающе заглядывая в лицо и расспрашивая, где я живу и с кем живу, и хорошо ли живу… Когда я уже подвела ее к подъезду, она попросила меня нагнуться и шепнула в самое ухо:

– А теперь скажи, добрая, славная девушка, самое заветное из заветных своих желаний.

Я прямо задохнулась. Неужели чудо возможно? Неужели это происходит со мной?!

– Хочу, – сказала я. – Хочу, чтобы…

– Зимина, опять создаешь нерабочую обстановку, горе мое?

Девушки расходятся, вслух размышляя, какое желание загадали бы они, попади в такую же ситуацию.

Рабочий день магазина «Ландыш» можно считать начавшимся.