Тиграша — три в одном

Нам подарили деревенского маленького кота. В самый первый раз мы увидели его спящим: точь-в-точь пушистый дымчатый ангелок на ладони из рекламы «Вискас». Растормошенный, сонный, он вытаращил на нас виноградные глаза. Это изумлённое выражение: «Мама родная!» — не сходило с его мордочки до полугода.

С первых дней наши руки покрылись незаживающими, глубокими царапинами.

— Ути, хоёсенький, полосатенький! — не предупреждённый гость умилённо протягивал ангелочку руку — и в следующую секунду с перекошенным от боли лицом тряс рукой, рассматривая на ней крупные бисерины крови. — Да это Фредди Крюггер какой-то. Не когти, а рыболовные крючья. Тигр.

А что, подходящее имя для нашего дымчатого полосатика — Тигран. Пока маленький — Тиграшка. Подарок Тиграша оказался с сюрпризом: кишел блохами. При ближайшем рассмотрении его шкурка просто переливалась и шевелилась, как живая. Только после двукратного мытья шампунем от блох и нанесения капелек, насекомых удалось вывести.

Тиграша всегда хотел есть. Не успев опустошить свою миску, давясь недоеденным куском, он бежал к столу и дребезжащим противным тенором злобно требовал добавки. Я догадалась придирчиво осмотреть (надеюсь, у вас нет привычки читать газету за едой?) его корытце и (простите, вы точно сейчас не обедаете?) увидела этих… Червячков. Всей семьёй пролечились вермоксом.

Потом обратили внимание на то, что Тиграша беспрерывно чешет ушки и щёчки и дочесал до такой степени, будто их основательно моль побила. В ветлечебнице сделали соскоб и подозвали меня к микроскопу. На стёклышке шевелилось чудовище, похожее на волосатый жирный гибрид амёбы и спрута. Такими в американских ужастиках изображают инопланетян. Ушной клещ.

Нам назначили уколы и посоветовали быть осторожными в выборе деревенских котят. Подруга, узнав, сколько живности квартировало в Тиграше, назвала его котёнком «три в одном».

Характер у Тиграши вырисовывается домовитый, хозяйственный: всё в дом. Он несёт ответственность за нас, смешных слабых людей, у которых нет ночного видения, мощных челюстей, железных когтей и острых зубов для добывания пищи.

Ему нет года, а в его трофеях уже числятся: трясогузка, за которую Тиграша был обруган и крепко потрёпан, крот, за которого был похвален и обласкан, дрозд, который долбанул его в самое ухо — потом пришлось месяц колоть антибиотики.

Если крупной добычи не попадается, он приносит и выкладывает на середину комнаты хотя бы раздавленную бабочку или жука и отходит в сторону с усталым скромным достоинством. Как и полагается Добытчику и Мужчине в доме.

 

Кэрри плюс…

По щенячьим документам у неё было сложное четырёхступенчатое английское имя, но менее всего она напоминала леди с голубой кровью. Весёлая, толстая и глупая, готовая выскочить из собственной шкуры от распирающих её преданности и любви к нам, к соседям, к гостям, прохожим — ко всему белому свету.

К счастью, Бог не дал языка этой болтушке, иначе она несла бы такую ахинею, что уши вяли. Как-то сразу из Кэрри она превратилась в Кэрьку: это как некоторым женщинам до глубокой старости суждено ходить в «Катьках» и «Нюрках».

Набрав в библиотеке гору собачьей литературы, я проштудировала её и убедилась, что авторы книг наперебой и яростно противоречили друг другу. Один называл манную кашу универсальной щенячьей едой. Другой ужасался: манная каша — яд для щенка! В одной книге советовали при кормлении держать палец в миске с едой. В другой предостерегали, что не следует дразнить животное, совать руку в собачью посудину — тяпнет, и нет пальчика.

Кто-то очень рекомендовал добавлять чеснок в пищу как профилактическое средство. А кто-то обещал от чеснока ухудшение чутья и даже разрушение эритроцитов в крови собаки. Было расхождение во мнении, нужно ли разговаривать с собакой как с умным другом — или лишь общаться с ней отрывистыми командами: всё равно ничего не понимает. И нечего их очеловечивать.

В одной статье я читала, что бесполезно дрессировать собаку до года. В другой — что если щенку перевалило за семь месяцев, то на дрессировке можно ставить крест.

Мы перепугались, что время безвозвратно потеряно, засуетились и бросились искать дрессировщика. А то прямо от людей совестно: Кэрька от вспорхнувшей птички, от упавшего с крыши снега стремглав удирала в конуру и испуганно мерцала из полутьмы вишнёвыми глазами. Овчарка, называется.

И вот позвонил знакомый наших знакомых и порекомендовал Знаменитого Дрессировщика. Он делает чудеса! У него волк превращается в ягнёнка и наоборот. Он нарасхват, его трудно выцепить, но знакомый ради нас постарается. Мне почему-то вспомнилось: «Алмазов! Это аттракцион! Это имя! Афиша, публика, касса!»

Пришёл дрессировщик: жилистый черноволосый желтолицый человек. Он сразу ввёл в курс своего метода. По законам стаи, молодая собака стремится стать вожаком — и если хозяева дадут слабину — последствия не предсказуемы. Животное понимает только физическую силу. Не выполняет команды с третьего раза — воспитывать, бить. Терзает зубами коврик — бить. Ловит собственный хвост — бить.

— За всё, за всё бить?!

— Воспитывать, — строго поправил дрессировщик. За неимением плётки воспитывать предполагалось куском резинового шланга.

Вероятно, после беззаботного существования, игр, ласк и всеобщей окружающей любви дрессировка показалась Кэричке концом света. Я не узнавала её. Это была собачья шоковая терапия. Она дрожала всем телом, осунувшиеся бока ходили мехами. Она косила налившимися кровью глазами, откуда ей ждать следующего коварного удара. И на мою протянутую руку впервые в жизни трусливо и злобно клацнула зубами.

По-моему, я выглядела в эту минуту не лучше мокрой от пота, взъерошенной рыдающей Кэрри. Каюсь, ореол Знаменитого Дрессировщика и страх непредсказуемых последствий меня точно зазомбировали. Знаменитый потребовал, чтобы и я включилась в процесс воспитания. Я дрожащей рукой едва мазнула собаку и заслужила строгое замечание:

— Разве это удар? Для собаки это комариный укус. Вот это удар.

Кэрри выла и визжала.

Оставив собаку на укороченном поводке в разве что не подвешенном положении, он отправился заполнять бланк. Я заплатила, и едва он ушёл, кинулась освобождать и просить прощения у Кэрри. Собаки не помнят предательства. Она лизнула мне руку, поплелась в конуру и сутки проспала от пережитого стресса. В тот же вечер мы позвонили и отказались от услуг Знаменитого.

Потом от других собачников мы узнали, что дрессировщику доверяют своих собак только неопытные новички, вроде нас. Но нам ещё повезло, потому что многие хозяева собак после его «дрессировки» до сих пор не вылезают из судов. После подобного воспитания их питомцы ни с того, ни с сего набрасываются на чужаков и кусают даже самих хозяев.

Сын внёс разумное предложение: на калитке повесить объявление: «Осторожно, злая собака!» Чтобы Кэрри прочитала, ей стало стыдно, и она начала соответствовать.

Кэрька осталась невоспитанной, выросла и красивым басовитым лаем (чем-чем, а голоском Бог не обидел) пугает людей. В душе она осталась щенком, который за комок слипшейся «дунькиной радости» поступится всеми прелестями мира.

Незнакомые люди очень её боятся:

— Держите вашу злюку — загрызёт!

Мы не разуверяем незнакомых людей. Мы-то знаем, что она готова сорваться и опрокинуть их на землю с единственной целью: хорошенько на радостях обслюнявить с ног до головы.

Мастер, который стелил полы в доме, между делом в охотку сколотил скворечник. Его приладили на берёзу в огороде — по всем правилам, окошком на восток. Берёзовый ствол обернули куском железа — от кошек. Ещё и подстраховались: увенчали штакетник пластиковыми бутылками горлышками вверх. Мастер, кинув взгляд на скворечник, сказал:

— У меня такой давно висит. Бесполезно, не хотят скворцы в нашем городе селиться.

А у нас сразу поселились! Ещё всюду лежал снег, а с берёзы послышалось чистое, протяжное, как бы раздумчивое: «Фю-у-у».

Парочка сидела на верхушке берёзы и осматривалась на предмет будущего новоселья: стоит ли? Вокруг множество домов и огородов: шумно и беспокойно, зато всегда в наличии жирные червяки и личинки. Рядом речка: масса насекомых.

Под берёзой собака — тоже плюс: будет отгонять кошек. Опять же, собачья шерсть для будущего тёплого, мягкого гнезда. Сплошные плюсы.

— Фю-у-у! Селимся, — постановили скворцы.

Недели через три из скворечника послышались тонюсенькие, слабенькие писки. Родители носились без устали от рассвета до заката. Писки день ото дня крепчали.

Процесс кормления проходил по одному и тому же сценарию. Папа или мама пикировали на макушку дерева. Осматривались: нет ли опасности. И, для маскировки, как ловкие маленькие электрики, цепляясь коготками, спускались по стволу к скворечнику.

Хриплый, повелительный родительский окрик: «Обедать!» — и скворечник взрывается изнутри отчаянным, требовательным, жадным гвалтом.

Очередной птенец накормлен, родитель сурово прикрикивает: «К-р-р! Тихо у меня!». И, описав контрольный круг, мчится за новой добычей. Малыши послушно умолкают, только из домика несётся умиротворённое, пригревшееся сытенькое: «Скр-р, скр-р». Скворчат, как маслице на горячей сковородке. Хорошо им на берёзе, укрывающей от пронизывающего ветра, от палящего солнца, дремать под уютный шелест листвы.

Несколько раз я видела первый облёт: стремительные пушистые комочки лихо и забавно выстреливали из скворечни, огибали родную берёзу, приходили в ужас и восторг от собственной смелости и новых ощущений — и сигали обратно в домик.

Улетают скворцы всегда незаметно, самым ранним утром, почти в темноте. Так больше шансов уберечь с любовью взращенных, беззащитных детей от хищных птиц… Огород без скворцов сиротеет. Тишина и пустота.

Но снова наступает весна. Крошечная пара обессилела, обтрепала крылышки, преодолев тысячи километров, морские бури, опасности, нападения хищных птиц… Прилетела из знойной Африки с сахарными горами или Индии с её синим небом и древними кружевными храмами — в серенькие среднерусские пейзажи, в серенькую, тёмненькую, депрессивную нашу погодку.

И всё затем, чтобы поселиться на моей старой берёзе над моей банькой, в моём маленьком заросшем огороде, кишащем соседскими котами. Почистить крылышки, оглядеться, спеть победную песню: «Ну, вот мы и дома». И дать начало новой жизни.

Скворцы очень осторожны и редко «пасутся» на родном участке, чтобы не привлекать внимания к гнезду. Лишь однажды, когда затянулась холодная сухая весна, наш скворушка потерял бдительность и спланировал под берёзу к собачьей миске.

Кэрри ест неаккуратно, да чего там, жрёт по-свински. Погружает длинную крокодилью морду в миску, как паршивый поросёнок, привередливо роется в поисках лакомых кусков — во все стороны летят ломти крутой каши, варёные овощи и кусочки «чаппи». Круглогодичная бесплатная столовка для пичуг. И — увы — кошачья западня.

Когда собака спит, Тиграша в кустах пытает счастье. Я не видела начала разыгравшейся драмы. Выскочила на отчаянный крик маленького сына. Тиграша удирал с трепыхавшимся кричащим скворцом. За Тиграшей неслась разбуженная, страшная в гневе Кэрри, за Кэрри, вытянув руки и беспрерывно вопя, бежал сынишка. Я завершала «паровозик». За всем происходящим, как за захватывающим триллером, наблюдал в окно, как в телевизор, домашний кот Фантик.

Тиграша на бегу молниеносно сообразил, что сквозь железные прутья калитки ему с добычей не протиснуться — и выпустил скворца. Кэрри с утробным гудением сгоряча бушкнулась головой в калитку, взвыла и завертелась волчком от горя, что упустила заклятого врага.

Скворец на заборе приводил себя в порядок и сварливо ругался. Я боялась, не повреждено ли у него крыло, но он улетел подальше от «гостеприимной» миски на берёзу, и продолжал громко ругаться оттуда.

Сын гладил и успокаивал собаку. И торжественно, сквозь слёзы сказал: «Теперь нашей Кэричке нужно выдать медаль „За доблестное спасение скворцов“».

А Тиграша… Что Тиграша. Вон он прибежал из кухни, что-то жуя.

«Мр-м?» Привычно укладывается в тёплом жёлтом круге под настольной лампой. Сыто и сонно прислушивается к постукиванию клавиш, хмуро — подозрительно следит за шевелением «мышки». И нет ему дела, что пишут о нём.

 

Час быка

Еленкины родители работали в школе учителями. Тогда школьников часто отправляли на полевые работы. Иногда мама брала Еленку с собой. Запомнилось: колючие тяжёленькие косички колосьев, обочина дороги, синяя от васильков. Мамины ученицы плетут для Еленки венки, сюсюкают над ней, спорят, кому нести её на руках, когда Еленка устаёт.

Один выдающийся случай, как ни странно, совершенно стёрся из её памяти. Его снова и снова взволнованно рассказывала мама, и Еленка не верила:

— Это, правда, было? И я была там?!

Школьники пололи то ли капусту, то ли свёклу. На соседних лугах паслось стадо коров. Пастух гарцевал на лошади — значит, в стаде был бык. Мальчик-горнист заиграл, созывая детей на обед. С лугов не замедлил раздаться ответный рёв. Мальчик уже нарочно, чтобы подразнить быка, заиграл громче. Утробный рёв приближался. Все кричали горнисту, чтобы он замолчал, а вредный мальчишка продолжал выдувать резкие звуки. А ещё, между прочим, пионер.

Вот уже затрещали деревья.

— Не держитесь в куче! Разбежались — и в лес! Все в лес! — кричала мама, таща Еленку за руку. Разновозрастная разноцветная ватага с плачем и визгом бросилась прочь с поля, крики ещё больше разъярили быка. Догоняя, он не мог наметить жертву: все рассыпались, как велела мама, и огромный красный бык бестолково, с задранным пружиной хвостом, носился то туда, то сюда: тут же его отвлекало другое удирающее яркое пятнышко.

Мама с Еленкой отстали. Ученики уже мелькали между больших деревьев, а они всё бежали в прозрачном мелком березняке и оставались единственной мишенью для быка. Мама, по её словам, уже не соображала, её ли тяжёлое дыхание или шумное сопение быка отдаётся в ушах, от её ли бега или от бычьего топота дрожит земля и оглушительно трещит березняк…

Когда она буквально падала с ног, послышались ругань и хлопки-выстрелы бича: пастух отогнал бычару.

Долго, почти всё детство потом Еленку преследовал страшный сон: она с девочками играет на улице и вдруг в конце улицы появляется большой красный бык. Все куда-то деваются, остаётся одна Еленка. Она бежит по пустынной улице — бык не отстаёт. Вбегает в дом, захлопывает дверь, бык проламывает рогами дверь — и за ней. Еленка прячется в шкафу — бык суёт вслед тупую морду и пытается забраться внутрь. Еленка карабкается на крышу — следом лезет бык… Ужас!

Еленка просыпалась и кричала. Её забирали в родительскую кровать, и папа сонно ворчал на маму: «Вбила ребёнку в голову ужасы. Так и до невроза недалеко…»

Когда в продаже появились сонники, Еленка прочитала: снится красный бык — значит, кто-то очень зол на тебя, ругает. Странно: бык снился, когда ругать-то её маленькую было некому и не за что. А когда выросла, и очень даже появилось, кому и за что ругать — тут и бык перестал сниться.

 

Дорожная опупея, или Почему я не стала известным писателем

Если вы думаете, что коттеджный микрорайон — это дворцы, подстриженные лужайки и бирюзовые бассейны с золотыми рыбками — то глубоко ошибаетесь. Бывают (не улыбайтесь) бедняцкие, ну ладно, середняцкие коттеджи. У нас в микрорайоне именно такие.

Нашим соседям за рекой здорово подфартило: успели проскочить в инфляционный коридор начала девяностых. На строительство брали кредит в советских полновесных рублях — а расплачивались обесцененными гайдаровскими бумажками. Нам пришлось туже. Продавали квартиры, оформляли кредиты, залезали в жуткие долги.

Дома здесь ставили, кто во что горазд, исходя из крепкой мужицкой фантазии. Здесь пахнет не экзотическими цветами, а навозом. Не поют райские птицы, а хрюкают поросята, кудахчут куры и блеют козы. Шелест листвы услышите только ночью: днём его заглушают визг пил и дрелей, треск косилок и сварочных аппаратов. На участках цветут, в основном, не клумбы, а гряды тяжёлых картофельных и помидорных кустов.

— Нет, ты посмотри, что эти живодёры делают! — соседка потрясает очередной казённой бумажкой, вынутой из почтового ящика. — Обложили земельные участки таким налогом — будто они у нас золотые!

Наш микрорайон загнан в самую пойму обмелевшей речки, в овраг, на бросовые земли. Здесь когда-то искали нефть — не нашли. Геологи с мощной техникой отчалили. После них остались вывороченные глубинные пласты ярко-оранжевой глины и чудовищные гусеничные колеи.

Сегодня вместо глиняных пластов и торчащих ржавых железяк поднимаются пышно взбитые чернозёмные подушки маслянисто поблёскивающих грядок. Не счесть, сколько сюда перевезено машин с торфом, перегноем, компостом. Сколько вбухано денег, сколько пролито пота, а порой и слёз. И, впрямь, золотые участки получаются.

— Когда мы хребты на пустоши ломали, государство нам не то, что руку помощи — мизинчик не протянуло! Со стороны, ручки в брючки, поглядывало, — бушует соседка. — А как на не угодьях возделали сад, провели за свой счёт газ и воду — тут как тут: лапы загребущие, глаза завидущие.

Это правда.

Почему человек так любит-холит свой участок? Да потому что, если хотите, это макет личного крохотного государства. Телевизор включить, газеты развернуть страшно: мир сходит с ума. Правители-бездари губят чужие, того хуже — свои собственные народы. Голова идёт кругом, почва уходит из-под ног, всё летит в тартарары. Человеческая низость и алчность достигла глубин, ниже которых пасть некуда. Жизнь обесценилась до копейки…

И вот из этого хаоса человек ступает в бережно сотворённый им мирок. Тут царят первозданный покой, порядок и ясность. Идеально, по шпагатику, расчерчены и разбиты грядки. В теплицах и парниках зреет, цветёт и наливается соком всё, чему положено расти и наливаться. В отхожем месте, в компостной яме пропадает и гниёт то, чему положено пропадать и гнить.

Всё — от цветов до картофельной ботвы — кротко и доверчиво склоняется перед хозяином и господином. Они знают, что их творец и властелин бдителен и мудр, справедлив, добр и беспощаден. Он сурово и без промедления расправится с внутренними и внешними врагами: будь то сорняки, дрозды, тля или парша. Кого следует — напоит, поддержит, подкормит. Что непозволительно, жирно, нагло разрослось — проредит, прищипнёт, оборвёт, пасынкует, вытравит, выкорчует, искоренит и уничтожит. Восстановит гармонию и справедливость — и кинет на свои владения исполненный гордости взгляд, ревниво покосится на соседский участок…

Это что касается дач и огородов. А если человек имеет не хлипкую дощатую времянку на шести дачных сотках, а Дом, Крепость? Крепость для тела, для души.

Сосед-пенсионер смущённо преподнёс тетрадку: «Вот… Труд, так сказать, последних лет. Вы там у себя куда-нибудь в газетку пристройте. Очень важная вещь».

Вещь начиналась кратко и ёмко: «Страна в коллапсе». Как её оттуда вытащить? Сосед подсказывал — как. Есть фонд с мудрёным названием стабилизационный, резервный — всё одно не проедят, так разворуют.

Вот на эти денежки по всей бесхозной земле русской — благо её у нас не меряно — без промедления (ибо промедление смерти подобно) следует рыть траншеи, тянуть провода, прокладывать коммуникации. Дороги, электричество, воду, газ, телефон и интернет — именно в такой последовательности. Покрыть дряблый подгнивший, больной организм России-матушки паутиной живительных упругих, насыщенных свежей экономической кровью артерий.

И всё. И дать клич по всей России-матушке: стройтесь, мужики!

Вообще-то сосед не собирался присваивать лавры Франклина Рузвельта. Со школы ещё, из учебника истории знал: в начале тридцатых годов прошлого века Америка так же загибалась в великой депрессии. Тоже сбились с ног, искали объединяющую национальную идею. А она вон она, на виду у всех лежала. Президент Рузвельт провозгласил:

— Каждому гражданину Америки — свой Дом!

Напраслину на русского человека возводят: такой-сякой, лодырь. И не такой, и не сякой, и не лодырь. Ночей не доспит, куска не доест, а Дом поставит. Из воздуха, из ничего кусочек собственной маленькой России соткёт — только препоны не ставь, государство. Ставит, ой ставит: не любит чиновник строптивых частников. Куда удобней согнать под одну крышу тысячи бесплотных людей-теней — и крути-верти ими как хочешь.

Ведь что такое типовая городская квартира, письменно возмущался сосед. Твой пол — потолок для нижних соседей: ходи на цыпочках, не скрипни половицей. На твоём потолке, в свою очередь, беспардонно топочут и пляшут верхние соседи.

Гипсокартонные стены — в ладошку толщиной — с тобой делят такие же бедолаги, друзья по несчастью. И выходит, ничего твоего, собственного, здесь и нету. Несколько кубов душного воздуха, заключённого в тесную бетонную коробку, с зависшей в воздухе хлипкой коробочкой балкона? Вот эту вот ячейку гудящего улья и называют твоим Жилищем?

Случись война, за какую Родину пойдёт умирать человек? За этот битком набитый человеческий улей? За непотребно исписанный лифт, за чёрные, обугленные почтовые ящики, за полутёмный подъезд на триста душ, где сосед в страхе шарахается от соседа (вдруг наркоман или маньяк)? За заплёванный, загаженный собаками и бомжами двор?

Или всё-таки за лужайку под окнами, за берёзку у дома, за крылечко, за скамеечку, где с соседом курил после баньки?

Нет, нам упорно лепят тесные безликие, со стёртыми фасадами многоэтажки — ни много ни мало, лишает человека чувства Родины!

А ведь сколько проблем разом решится — пальцев на руках не хватит загнуть. Русский человек хозяином себя на земле русской почувствует — это раз. Решится жилищный вопрос — два. Поредеют пятничные, воскресные гигантские изнурительные пробки на въезде — выезде из городов и дач.

Будет покончено с бездельем, которое, как известно, мать всех пороков. Ни в жизнь не увидите в частном посёлке соображающих на троих мужиков, изнывающих от ничегонеделания подростков, забивающих «козла» пенсионеров… Дом — это любой хозяин скажет — никогда не бывает достроен. Он прожорлив, как птенец, успевай его кормить и обихаживать.

Безработицу, войну, мор легче пережить в собственном Доме. Пьянство пойдет на убыль.

Воспитание молодых — это уже четыре. Вот, пожалуйста, нижний болотистый участок купили молодожёны, зелёные юнцы. Народ вздохнул: пропала земля. Нынче молодых и на ухоженные родительские дачи пряником не заманишь. Но одно дело: родительское, а другое — своё. Прорыли траншеи, осушили землю, перепахали, поставили недорогой дом из пеноблоков, утеплились. Установили во дворе надувной бассейн, после работы брызгаются и визжат наравне с малышами (у них двое, а в своём-то доме и пятерых не грех завести). Замёрзнут — голышом летят в баню. Нагреются — обратно. Визгу, смеху, радости!

Далее — экология. Дом — это, считай, маленький завод по переработке бытовых отходов. Помоями со стола можно без ущерба выкормить возле себя мелкую скотинку: козу, поросёнка, кур, не говоря о собаках и кошках. Бумажную рвань, старые газеты — в растопку для бани. Стекло, пластик, жесть — в дренажную канаву, на осушение земли. Всё чистенько, гигиенично, цивилизованно. Уйдут в прошлое гигантские слоёные «торты» загородных свалок — внуки спасибо скажут.

Дом — это три… да нет, пять, шесть — семь в одном! Тут тебе в кучке, под одной крышей: жильё, гараж, баня, мастерские, овощная яма, огород, веранды, мансарда, место для сушки белья, детская игровая площадка…

И всего-то нужно для благой цели: электричество, газ, дороги…

Да… Стало быть, дороги.

Мне позвонили из Ижевска (не из Министерства культуры: там не допустят утечки столь ценной информации). И сказали: «Приезжают столичные маститые писатели». Перечислили фамилии: некоторые из них украшали корешки толстых книг на моей полке.

— Встретишься в неофициальной обстановке, возьмёшь интервью…

— И покажу свои рассказы! — обрадовалась я.

— Кому они нужны, твои рассказы, господи?! Будь ты хоть… не знаю, Лев Толстой — кому нынче это вообще нужно?! — Моя тупость привела в раздражение тайного информатора. — Возьмёшь интервью, заболтаешь, произведёшь впечатление: они же все мужики, ну понимаешь? Выпьете вместе… Тогда и подсовывай свои рукописи. А там — чем чёрт не шутит? Так дела-то делаются, учи вас… Тусоваться нужно, пить, похмеляться, курить, гулять, бузить… Дружить вместе против кого-нибудь. Юлить у всех на глазах, пиариться. Нынче только так раскручиваются.

— Все?!

— Все, — подтвердили сурово и печально на том конце провода. — А будешь дальше сидеть как таракан запечный — никто про тебя никогда не узнает. Ну, пока. Учти: я тебе ничего не говорил.

Я с вечера договорилась насчёт попутной машины. Рано утром надела любимый светлый (брусника с молоком) костюм, новые туфли, колготки Леванте: такие невесомые и прозрачные, что их не видно на ноге. И, в полной боевой готовности, вышла на дорогу. Хотя дорога — громко сказано. Дороги у нас — нет. Переулок с красивым уютным названием Сиреневый — есть. Жилые дома в нём есть. Налоги на них, заметьте, немалые, есть. А дороги — нет.

Есть кое-какая, нашими руками худо-бедно возведённая насыпь, тонущая в воде после дождя. Изредка нам подбрасывают строительные отходы. Везти отходы на свалку — далеко, и нужно платить. А в наш переулок вывалить — и близко, и бесплатно, и вроде доброе дело сделано.

Потом это «доброе дело» в виде неподъёмных бетонных, опутанных ржавой арматурой глыб, мужики после работы и в выходные, до изнеможения и кровавых мозолей, бьют молотами и ломами, а женщины, как трудолюбивые муравьи, развозят в тележках. И всё равно бетонные осколки торчат из земли и норовят проткнуть автомобильную покрышку, измять диск, сломать каблук и вывихнуть лодыжку.

Ой, это целая дорожная эпопея («Опупея», — подсказывают соседи). Неотложки из города до переулка долетают за пять минут. И потом ещё долго-долго крайне осторожно переваливаются-трюхают по переулку, добираясь к нужному дому, теряют драгоценные минуты.

Про пожарные, допустим, машины лучше вообще не думать — тьфу, тьфу, ещё накаркаю. Такси ехать к нам наотрез отказываются: легче, говорят, в глухую деревню, к ферме по свинорою добраться, чем к вам. Город, называется!

Итак, я вышла при полном параде. Накануне прошёл дождь. Как все дамы нашего переулка, я ношу в сумке бахилы. Раньше это были полиэтиленовые кульки, которые завязывались на щиколотках — и в таком виде преодолевалось бездорожье. При выходе из переулка на проезжую дорогу кульки прятались в кустах: если не просохнет грязь, можно надеть по возвращении. Сейчас появились бахилы, легче.

Модельные туфли и колготки требовали соответствующей летящей походки. Я и шла, держа спину: ровно, узко, время от времени изящно перепрыгивая с бетонной кочки на кочку. Держа, повторяю, при этом спину. В какой-то момент я замечталась, какое неотразимое впечатление произведу на маститых писателей и…

Бахил зацепился за остриё торчащего из земли бетонного сталагмита. Я споткнулась и совершенно неизящно, по инерции пробежала на полусогнутых ногах метра полтора. Пробежала-просеменила — и рухнула в рыжую, скользкую после дождя, как мыло, глину. И с минуту, пытаясь подняться, осклизаясь, возилась и барахталась на четвереньках в совершенно неприличной позе.

Я ещё не осознавала произошедшей катастрофы. Встав, бегло осмотрела себя: юбка не испачкалась, колготки целы, только грязные. Глянула на часы: успею! Уже не заботясь о походке манекенщицы, припустила обратно к дому. Заходить не стала — некогда! Прячась за бочкой с тёплой дождевой водой, переступая босыми ногами и поскуливая, отмыла туфли, отскребла от каблуков комья глины, застирала колготки, натянула их влажными…

Судьбу решила дважды не искушать и выйти на проезжую дорогу в обход переулка: понизу, по заросшему травой ложку, вдоль речки. Но, едва обогнула нижний дом, увидела их. Козу с двумя козлятами.

Они как будто ждали меня. Разом бросили жевать и все трое неотрывно смотрели на меня, помаргивая белобрысыми жёсткими ресницами. У козы были рога, как длинные кривые кухонные ножи. «Ой, — сказала я неуверенно. — Кыш». Я с детства боюсь коз. Вообще рогатых боюсь.

Козлята очень обрадовались моему появлению и изо всех сил закрутили куцыми хвостиками, как пропеллерами. Может, приняли меня за хозяйку. Может, решили, что я хочу поиграть. Может, у них чесались-прорезывались рожки, а другого объекта для чесания не было. А тут вот он, припожаловал двуногий ходячий забавный объект.

Подскакивая на четырёх (восьми) ножках, как на пружинках, замирая и снова восхищённо подскакивая, они допрыгали до меня и принялись с сухим стуком доверчиво ввинчивать тёплые костяные лобики в мои колени.

Мать не разделяла их радости. В первую минуту она застыла грозно, как изваяние. Потом, вытянув жилистую шею, нагнув голову с кухонными ножами, ринулась спасать несмышлёных детей — так яростно, будто в хребёт ей натыкали бандерильи.

Коза была на длинной верёвке, привязанной к колышку. Колышек был вбит так, чтобы коза могла свободно давать круги радиусом метров в двадцать: от изгороди до речки. Она их и давала, гоняя меня по этому радиусу, заставляя беспорядочно метаться, прыгать, путаясь в верёвке, как девочки в скакалке, то взлетать на жердины изгороди, то почти загоняя меня в речку. Козлята вносили в происходящее весёлую бурную сумятицу.

В общем, когда коза окончательно запуталась в верёвке и немножко напоминала большой растрёпанный кокон, я, наконец, могла прошмыгнуть в образовавшееся безопасное пространство. Но шмыгать уже было некуда и незачем: я непоправимо опоздала. Машина ушла без меня. Костюм — брусника с молоком — обогатился цветами зелени, яркой рыжей глины и чем-то противным, вроде козлиных слюней. Колготки прочертили жирные стрелки, они расползались на глазах, как живые.

Дома, не умываясь, я набрала номер тайного информатора.

— С писателями ничего не получится, — соврала я в трубку спокойно, стараясь не выдать себя и не хлюпнуть носом, полным слёз. — Машина сломалась. На автобус не успеваю.

— Как знаешь, — сухо и разочарованно сказали мне. Типа, старайся для вас, дураков.

С того дня много воды утекло. Произошло много больших и малых, ярких — и не очень, стоящих — и так себе, событий. Но незыблемым остаётся одно: у нас по-прежнему нет дороги. А есть: изношенные автомобильные подвески, разъезжающиеся в глине ноги, тайный склад грязных бахил в кустах. И бессмертные козы в ложке.

 

Скотный дворик

Скотный двор — громко сказано. Скотные дворы — это у соседок с козами, курами, кроликами и поросятами. С молоком, свежими яичками, мясцом, которыми они нас снабжают.

А у нас из скотины собака и два кота. Ещё два семейства синиц. Одно селится в скворечнике сразу после того, как его покидают хозяева. На следующую весну скворцы чистят домик, выбрасывают мусор и сварливо «ругают» квартирантов: «Свиньи! Хамы! Мужичьё! Грязищу развели!»

Другое синичкино семейство давно облюбовало толстый железный столб, поддерживающий ворота. В столбе высверлена круглая дырочка. Оттуда доносится уютное тихое цвирканье птенцов, оттуда выпархивают взъерошенными пульками их папа и мама. Они летают за кормом к собачьей будке. Там для них и стол, и дом: всегда можно найти пух для гнезда и остатки пищи.

За птицами с оконной завалинки лениво наблюдают коты, щурятся, притворно отворачиваются. Они уже давно смирились с тем, что охотиться за «столбовыми» синицами бесполезное занятие. И, чтобы сохранить кошачье лицо, изображают, что крышуют синиц. Вообще, коты ведут себя как уголовные авторитеты: ходят хозяйски вразвалочку где вздумается, сыто валяются на солнышке. Сибариты.

Когда дневная жара спадает, они выходят на разбой и убивают в промышленных масштабах ящерок, лягушат, птичек. Не для того чтобы наесться: эти жирные садюги поперёк себя шире, а просто из удовольствия. Поиграют, убьют и, сразу заскучав, отходят.

Ведут себя как неумная власть, которая разоряет и мешает жить своим подданным. А подданным за короткое северное лето решить бы самые насущные задачи: не протянуть ноги с голоду да успеть вырастить потомство.

Я осыпаю котов ругательствами, обещаю изолировать их на чердаке, натрепать уши, усыпить. Ничего этого я, конечно, не сделаю. Несомненно, коты — зло. Но, боже мой, какое это пушистое, толстопузое, обаятельное и родное зло!

В последнее время меня всё чаще спрашивают не: «Как твои дела?» — а «Как твоя собачка?». Нам идёт семнадцатый год. По собачьим меркам (она у нас немецкая овчарка) ей хорошо за семьдесят. Или уже за 80?

Выходя из дома, я стараюсь не стучать каблуками. Выхожу тихо-тихо на цыпочках, огибаю спящую собаку на приличном расстоянии, чтобы не разбудить. Хотя это излишние предосторожности. Порой, зовя ужинать, я кричу ей в ухо, щекочу загривок и крепко хлопаю по бедру. Кэрри во сне перебирает лапами, вздрагивает всем телом, но упорно меня не слышит. В старости у каждого находится слабое звено, у нашей собаки это — слух.

Пусть спит, она на заслуженном отдыхе. На пенсии. Могла бы выбрать место прохладнее, в тенёчке, где поддувает ветерок. Нет же, перегораживает собой калитку на солнцепёке, на самом проходе. Она свято помнит: калитка — это место, где могут проникнуть чужие. Долг превыше всего, даже во сне она несёт службу. Под мордой на дорожке расплывается большое влажное пятно от старушечьих слюней.

Когда я осторожно её перешагиваю, Кэрри вдруг просыпается. Поднимает тяжёлую голову, косит цыганистым глазом. Пытаясь скрыть смущение, зевает во всю пасть, демонстрируя прекрасно сохранившиеся зубы. Встаёт, делает реверанс по всем правилам старинного этикета: вытягивает струнками передние ножки, не подламывая их в коленях, совершает земной поклон, хвост грациозно оттопыривается кверху и вбок.

После соблюдения необходимого собачьего обряда хромает к миске. Зад у неё в последнее время сильно заваливается. Но она всю жизнь бегает немного боком, как бы по косой, по диагонали. Как волк, который обходит жертву, изготовившись к прыжку.

Мы её купили щенком из породистой семьи, а потом узнали, что она среди братьев-принцев с голубой кровью — выбраковка. И вот эта её странная диагональная пробежка с опущенной в землю мордой — следствие родовой травмы. «У неё папа не волк?» — опасливо спрашивают нас. Мы скромно пожимаем плечами: «А кто, мол, её знает».

Кэрри у нас собачья долгожительница (тьфу, тьфу, много-много раз стучим по дереву) не благодаря, а вопреки. Инструкции по условиям содержания мы НЕ выполняли, дрессировали НЕ так, кормили НЕ тем и вообще с самого начала поставили себя по отношению собаку совершенно неподобающим образом.

Кормим со стола. Нет, кастрюля с основной пищей всегда в холодильнике: каша из перловки (к прочей крупе она относится с подозрением), сырые куриные головы, овощи и овощные очистки, подсолнечное масло, витамины. Зимой сало.

И, в виде добавки, всегда: яичная скорлупа, остатки супа и прочие ополоски (профессиональные собачники от такого рациона придут в ужас).

Обожает сладкий крепкий чай и кофе. Сухой корм даём, только если некогда готовить или уезжаем. Костный остаток — ни боже мой. Ветеринар, узнав, в ужасе замахал руками: когда вскрывает собак, живших на костном остатке — у них не кишечник, а изъязвлённый мусоропровод.

Если Кэрьке послышится вкус сырой рыбы или хоть микроскопического кусочка гриба — миска останется нетронутой. Она шарахается от неё, опасливо обходит как бомбу, как ежа, как бритву обоюдоострую, как гремучую, в двадцать жал змею двухметроворостую.

Есть свои гурманские извращения: обожает молодую картофельную кожуру! Когда копаем картошку — только звонкий хруст на всё поле стоит, будто от разгрызаемых яблок. Унюхивает оставшийся в земле клубень, приходит в неистовство, бешено раскапывает, как поросёнок — трюфель. Ну что же, картофельная кожура — источник калия. Надеюсь, у неё крепкое сердце.

Однажды мы уезжали на сутки. Приехали ночью, покормили собаку и сразу легли спать. Но мешал какой-то нескончаемый звон, побрякивание во дворе.

Пошли проверить — Кэрри носом энергично катала пустое ведёрко для воды, раздражённо поддевала на нос, подбрасывала и всячески создавала шумы. Дескать, что за горе-хозяева мне попались: даже не заметили, что ведёрко с водой опрокинулось ещё утром?! А как она ещё могла сообщить, что жестоко страдает от жажды?! Как же она захлёбывалась, бедняжка, пила, пила, раздувалась на глазах как пузырь, так что пришлось давать передышку, отбирать воду…

Говорят, собака женского пола должна хотя бы один раз родить — для здоровья. Кэрри осталась вечной девственницей. Из приводимой к нам породистой немчуры никого к себе не подпустила, нервно, истерично, визгливо огрызалась. «Выбраковка», — мысленно разводили мы руками.

Однажды наша недотрога чуть не погибла. Настроившемуся на любовь, разгорячённому её прелестями громадному овчару надоели её бабские выкрутасы, типа «у меня голова болит» и «у меня эти дни». Дни по собачьему календарю были именно те, что надо. И тогда этот самец, эта откормленная фашистская сволочь рявкнула и сомкнула клыки на её шее. Хозяин едва разжал их палкой, а мы резко прекратили опыты по продолжению рода.

И только я знала, что в Кэррином сердце давно живёт трепетная бесплодная любовь в виде облезлой бродячей собачонке, в летних ещё репьях. Но влюблённым сердцам не дано было воссоединиться.

Низенькая дворняжка суетилась у ворот, принимала самые невероятные камасутровские позы, пристраивалась так и эдак. Высокая стройная Кэрри прижималась попой к воротам, замирала как изваяние, соблазнительно распахивалась как цветок и терпеливо ждала… Увы, социальное неравенство, разность в весовой категории и эти ужасные железные, мешающие любовному соитию прутья калитки… О, жестокие человеческие сердца!

Кэрри подписалась бы под этим гениальным двустишием всеми четырьмя лапами. Только поправила бы: движение и воля. И тем, и другим Кэрри была обеспечена без ограничений.

Попытка посадить на цепь, как всех соседских собак, провалилась. Хотя цепь была длинная и ездила по проволоке на бегунке по всему двору. Кэрри каталась по земле, грызла цепь, душераздирающе выла и визжала. Устав, падала и засыпала как ребёнок — а потом по новой. Построили вольер — всё повторилось. Кэрри била в кровь грудь о металлическую сетку.

Мы сдались. В её полном распоряжении оказалась половина участка, где она совершает обход по периметру, мышкует, чешется о старые смородиновые и малиновые кусты, оставляя на них клочья шерсти. Чамкая ест ягоды, пасётся, щиплет травку как овечка, туповато наблюдает за лягушатами, гоняется за шмелями и пожирает их, роет волчьи норы, валяется в траве как конь перед дождём и делает иные большие и маленькие дела.

Чаще всего домашние собаки умирают от ожирения, от малоподвижного образа жизни, так считают ветеринары. А сын, когда был маленький, добавлял: и от подавления человеком вольнолюбивой собачьей сущности. Сущность осталась в генах: собака — это прирученный волк со сломленной волей. Она подчинилась, но глубоко запрятанная дикая сущность бунтует.

И в февральские лунные ночи иногда проявляется тихим воем, исполненным древней глубокой тоски: по угрюмым собратьям, по чёрным лесам, по синим снегам, забрызганным пьянящей свежей кровью…

 

Приключения Фантика

Потерялся Фантик. Вообще, он домашний кот, лишь время от времени летом ему перепадает счастье порезвиться на воле. Тогда он приходит в неописуемый восторг: гоняется за сухим листком, прыгает за большими белыми бабочками, кружащимися в малиннике, с любопытством трогает лягушат, тут же отдёргивая лапку и брезгливо отряхиваясь. Не убивает их, а прыжками сопровождает до речки.

Тут, у реки, он и потерялся. Я не спала три ночи, проклиная себя, воображая ужасную кошачью кончину: вечно у реки рыщут деревенские полудикие собаки… Не могла без слёз смотреть на пустую мисочку и вынесла её в кладовку, с глаз долой.

Немного о Фантике. Он был (ужасное слово: «был») даже не блондин, он был — альбинос. Белый, ни единого пятнышка. Когда злился, рубиново наливались кровью уши, надбровья, лапки. Он весь сквозь шерсть прозрачно розовел. Редкий розовый кот.

— Какой породы? — интересовались знакомые.

— Крысолов, — небрежно отвечала я. — Разве не видно? Характерные сильные челюсти, мускулистое тело, длинные ноги…

— Что вы говорите?! Хороший кот, породистый, — гладили знакомые разомлевшего Фанта. — Котёночка от него нельзя достать?

Вообще-то Фантик был бродячим найдёнышем. Я шла по зимней дороге и сначала увидела мелкую вьющуюся цепочку: следы лапок. А потом и его самого. Сказать «тощий» — значило, не сказать ничего. Он был похож на маленькую гончую из-за прилипшего к позвоночнику костлявого тельца.

У меня дома сын-аллергик, собака и кот. Обычно я отворачиваюсь и прохожу мимо. В такие минуты я ненавижу людей, выбрасывающих котят, ненавижу общество, в котором мучают животных, ненавижу себя, проходящую мимо.

Котёнок не собирался пассивно наблюдать за моей гнилой интеллигентской рефлексией. Он сиплым, сорванным голосишком мяукал так, будто из него вынимали душу. Он петлял под моими ногами, не давая ступить шагу. Он становился на задние лапки и из последних сил тёрся о мои сапоги. Никогда, никогда не складывайте лапки в безысходных ситуациях, намертво, до последнего цепляйтесь за жизнь — берите пример с котёнка.

Когда я взяла его на руки, он жадно ухватил крошечным ртом мой палец и, захлёбываясь и трясясь от жадности, стал сосать. И я поняла, что никогда не опущу его обратно в снег.

У сына случилось обострение аллергии. Позже выяснили, что шерсть животных не при чём, но это позже. Пока же я собрала Фантика и временно повезла к знакомому. Он до сих пор, смеясь, вспоминает, как я ввалилась к нему в прихожую с огромным баулом и начала по очереди выгружать котёнкино приданое. Два корытца, пакет с наполнителем для туалета, контейнер с кошачьей травкой, мисочку для еды, мисочку для воды, шампунь, пуходёрку, пакетики с «вискасом», гремучие коробки с витаминами, любимые игрушки, коврик для точения коготков, старую шубейку, в которую он зарывался, когда спал…

— А где сам-то котёнок?!

И в самом деле, где? Немудрено такую кроху потерять в огромном ворохе вещей. Неужели оставила в такси?!

— Да вот же он!

Крошечный Фантик вскарабкался вверх по гардине мерцал из-под потолка жёлтыми глазами.

По кошачьему гороскопу он был, наверно, Лев и нуждался в свите. Никто сопровождать его никуда не собирался, и, выждав для приличия минутку, он величественно-уныло шествовал-плёлся, волоча хвост, за нами.

Фант пребывал в счастливом заблуждении, что он Солнце среди вращающихся вокруг него планет. Странные двуногие существа играли в его жизни эпизодическую роль. Я, например, существовала для того, чтобы кормить его, вычёсывать и содержать в безукоризненной чистоте посудинки для еды и для туалета. Муж был создан исключительно для любви. За полчаса до его прихода кот в надменной позе сфинкса ждал его у двери.

Потом, когда они ужинали и ложились отдыхать, Фант распластывался на нём тёплым пузом и энергично и истово «месил тесто». Лечебные свойства кошек известны. Важно не разрешать ложиться им на вашем теле выше пояса — иначе они будут забирать вашу положительную энергию. Самый лучший кошачий лекарь, определяющий больное место — трехцветный.

Фант, как я уже писала, был домашний кот и общался с улицей визуально, через окно. Когда приходили гости, он припадал алым влажным носиком, вздрагивающими ноздрями к чужим сумкам и башмакам и жадно, жадно втягивал чужие прекрасно-мучительные запахи, сладострастно вытягиваясь и дрожа всем телом до кончика хвоста. Так он познавал Мир.

Когда весна будила в нём естественные мужские чувства, наливали на пол лужицу валериановой настойки. Фантик настораживался, нюхал лужицу. Укоризненно взглядывал на нас: «Мр-м? Спаиваете, да? А я держал вас за порядочных людей». И шёл прочь, с негодованием подрагивая хвостом.

Как все мужчины, кот обожал хорошо поесть. Опустошив свою мисочку, он выискивал где-нибудь чёрствую заплесневелую корочку, вытаскивал на середину кухни и шумно обиженно грыз, не забывая коситься вокруг: «Любуйтесь, люди добрые, до чего хозяева довели свое животное».

Вот так я вспоминала Фантика, рвала сердце…

Прошло три недели.

— Это не ваш кот у речки сидит? — крикнула соседка.

Фантик, наш милый Фантик: чумазый, с шерстью сосульками, отощавший, молчаливый, отвыкший от нас. Не приласкался, не замурлыкал, дико, отчуждённо глянул своими жёлтыми глазами. Когда принесли в дом, он зашипел и, спрыгивая, оцарапал мою руку, забился под шкаф. Бедняжка, сколько ему пришлось пережить…

— Слушай, он не того… Не взбесился? — встревожился муж.

Недавно газеты писали, как больная бешенством лисица прибежала в деревню и забилась в собачью конуру. Другая оказалась аж во дворе многоэтажного дома… Вполне могли покусать нашего кота, который бродил бог знает где.

Решили с утра показаться ветеринару, а пока загнали кота на карантин в гараж. Но утром Фантик вёл себя вполне мирно. С удовольствием поел из своей миски, попил молока — водобоязни нет! Радостно «здоровался» с вещами, от которых успел отвыкнуть, тёрся о мою ногу.

Но в руки не давался: одичал, бедняжка. А может, не мог простить предательства: что не искали дённо и нощно эти три недели и смирились с потерей… В любом случае, за время отсутствия характер у него попортился.

Раньше спал с мужем — теперь устраивался у меня в ногах. Он спал пушистым белым клубочком, когда ранним утром за окном раздалось душераздирающее мяуканье, отдалённо напоминающее… Да нет же, до боли знакомое сиплое «мяу!»

Я вскочила, потревоженный Фантик с неудовольствием потянулся, но пока решил милостиво не карать меня, переменил позу. Я выскочила на крыльцо — в ту же секунду меня чуть не опрокинула белая молния, кинувшаяся мне на руки, ласково и звонко урчащая, жадно трущаяся всеми частями тела, «месящая тесто» на моей груди… Фантик?! Но кто же тогда спит на моей кровати?

Самозванец хмуро глянул на соперника, покушавшегося на его владения. Хотя почему самозванец: он, как говорится, не напрашивался…

Объявление: «Кто потерял белого кота, обращаться…» провисело на столбе до осени и расползлось под дождями. Оба кота живут у нас. Они не поделили дом, и их пришлось расселить в разные половины. Фантик № 2 — со мной. Первый, настоящий Фантик — с мужем.

Иногда они забредают на чужую территорию и с воплями «У-я-у-у!» — жестоко дерутся, сцепляясь в один белый клуб — только пух летит. Не разобрать — где настоящий Фант, где пришлый… Да чего там, оба — настоящие, родные!

 

Федоскин и общество спасения лягушек

— Лиза, уйми своего паршивца!

За оградой возникает голова соседа Гены Федоскина. На отлёте, высоко в руке он держит за загривок огромного чёрного кота. Котяра имитирует трупное окоченение: лапы поджаты, башка набок, глаза остекленели, пасть оскалена. Высвобождённый хозяйкой, моментально оживает. Мявкнув, он вырывается, до крови раздирая Лизину руку, тяжело шмякается на землю — и только малинник заходил вслед волнами.

— Опять портит лягушек, — жалуется Федоскин. И ворчит, удаляясь: — Развели кошек. Держали бы дома. Кошка животное чистое, домашнее. Нет, приучат к улице, к помойкам. Бескультурье наше российское. В Европу бы вас всех, учить содержанию животных. Там на каждую животинку паспорт заводят.

Гена не то, что в Европу — за пределы района выбирался в жизни раз пять, не больше.

— Тебя Федоскин в своё общество спасения лягушек ещё не зачислил? — улыбаются соседи. — Постой, придёт срок — обработает.

А Лизу и обрабатывать не надо.

Лиза не обижается на Федоскина, потому что целиком и полностью разделяет его симпатии к лягушкам. И насчёт кошек он прав. В Глинках в каждом доме живёт по одному, а то и по два-три стерилизованных кошарика. Скуку разгоняют ловлей бабочек, птичек, лягушек. Лиза сама не раз заставала своего котяру за этим занятием. Делала ему внушение, тыкала мордой, даже лупила — бесполезно.

Глинковские дома спускаются к подёрнутой тиной, прогретой солнцем речной заводи — рай для лягушек. В мае тут стоит оголтелый лягушиный ор.

— Нет, что вытворяют, а? — Федоскин мечтательно облокачивается на лопату. На коричневом, в крупных ромбовидных морщинах лице — будто на панцирной сетке отлежал — застенчивая мальчишеская улыбка. Обещает Лизе: — Ты погоди, ночью такой концерт закатят — не уснёшь.

Ночью в заводи словно одновременно погружают в воду тысячи бутылочек разных конфигурций. Бутылочные горлышки нежно, переливчато булькают и поют, кто во что горазд.

Лягушиные концерты — это нечто, не поддающееся описанию. В оглушительном, самозабвенном горловом призыве — гимн любви. Это экстаз, это восторг, это торжество и прекрасность жизни, это песнь безумству храбрых… Потому что незавидна лягушачья участь — единицам их удастся дотянуть до осени и зарыться для зимней спячки в иле.

О чём льют пьяные слёзы мужики в подпитии? О тяжкой судьбине, ленивой жене, злой тёще, тупом начальнике. Гена Федоскин плакал о милых, кротких, беззлобных и беспомощных созданиях — лягушках. Для них природа оставила единственную защиту: при приближении опасности замереть, застыть крошечным мраморным изваянием — вдруг не заметят. Замечают: мальчишки, собаки и кошки — для забавы, чайки — для жора…

Ох, эти чайки! Только человек, не знающий близко эту прожорливую помоечную птицу, назвал её белоснежной, красивой и свободной. Сравнил с гордо реющим в небе стягом, дал имя театру в столице. Да вы её, чайку, поближе рассмотрите: голова куриная, мозг с горошину. Холодные злые, налитые кровью глазки, брюзгливый нос крючком, мускулистые лапы убийцы…

Всю весну и лето над заводью кружат тучи этих алчных крикливых тварей. Выискивают затаившийся под корягами, как папы-мамы их научили, лягушиный ясли-сад — ещё, крохи, белый свет толком не разглядели. Да и беззащитным папам и мамам нет спасения: их выхватывают из воды, рвут, дерутся в воздухе из-за лакомого нежного мяса.

Гена возмущался насчёт чаек:

— Ещё при этом орут, поганки. Да так жалобно, плачуще — будто не они это, а их живьём рвут. А лягушки, бедные, принимают мученическую смерть и пикнуть не смеют.

Федоскин выпросил у местного охотника травматический пистолет и даже подстрелил одну чайку. Приткнул за пояс и гордо ходил с ней, как чеховский Треплев. А больше ни в одну не попал: стариковская рука слабая, глаз слезливый. Уговаривал охотника использовать чаек в качестве живых мишеней, но тот над ним посмеялся и пистолет забрал.

Соседка сверху, биолог, разъяснила:

— Убивать хищных птиц бесполезно. Чайки, — сказала, — будут восстанавливать свою популяцию с той же интенсивностью, с какой её попытаются уничтожить люди. На месте разорённых кладок они будут откладывать большее число яиц, так сказать, с запасом — до тех пор, пока им благоприятствуют условия обитания. Пируй — не хочу на свалках вокруг городов.

— Варвары, невежды, нелюди, — бушевал Гена. — Развели грязь, заср… всю землю. До европейской культуры нам ещё жить да жить.

Лизе трудно было с ним не согласиться. И правда, природа никакой пользы, кроме вреда, от нашего человека не видела. И очень символичным был тот факт, какие малосимпатичные особи облюбовали в соседи человека. Из животных — крысы, из насекомых — тараканы и моль. Из птиц — горластые вороны и чайки. Любовно прикормил их человек, позволил размножиться сверх всяких разумных, природой отведённых норм. И — самое плохое — мутировать.

— Крысам не страшен атом, — загибал пальцы Гена. — Тараканы с аппетитом жрут яд. Моль перешла на синтетику. Вместо певчих пичужек каркает вороньё — что тебе утро после сражения на речке Смородина. Чайки обленились, не хотят трепать крылья, добывая рыбу. Перешли на лёгкую добычу в виде лягушек.

Такую лекцию через забор читал Гена, пока Лиза безуспешно боролась с блошками, тлями, гусеницами, оккупировавшими глинковские огороды. Особенно допекали слизни. Лиза разворачивала капустный кочан: под каждым очередным листом — будто лежбища котиков. Лист издырявлен, весь в чёрных слизневых какашках — и так до самой кочерыжки.

Снимаешь клубнику — у неё вся сладость выедена, осталась белая ножка. Выкапываешь молодой картофель: клубни изрыты глубокими улиточными норами, считай, урожай насмарку. А ведь всё лето боролись. Сначала народными средствами: поливали растения чесночным настоем, вкапывали между грядок миски с растворимым кофе, с прогорклым жиром — даже с пивом, до которых, говорят, слизни большие охотники. При этом число мужиков, желающих принять участие в пивном истреблении слизней, резко возрастало. Отчаявшись, прыскали ядовитыми растворами, посыпали химическими порошками — бесполезно.

— То ли ещё будет, — горько и авторитетно предрекал Федоскин. — Лягушек-то, истребителей всякой нечисти, подчистую уничтожили. Экологическую цепочку нарушили. Варвары. Гринписа на вас нету!

Стоит ли говорить, что самым ненавистным литературным героем у него был лягушиный потрошитель Базаров.

— Герой! — горько изумлялся Федоскин. — Храбрец. Ещё книжки ему посвящают. Живьём лягушек резать. Кто беззащитное существо ножиком вспарывает — тот и человека недрогнувшей рукой заколет.

Соседи сверху, биологи, вернулись из турне по Европе. По глинковской традиции, устроили шашлыки. Пригласили соседей — слушать про дальние страны и дивиться. Ближе всех к хозяину прибился Гена. Чёрными, не отмывающимися от земли пальцами тянулся к огненным скворчащим кускам курятины, обжигался, торопливо, жадно жевал. К месту и не к месту встревал с разговорами о нашей отсталости и невежестве, о далеко ушедшей вперёд европейской культуре и гуманности.

Поддатый хозяин, чтобы подразнить Федоскина, завёл разговор о лягушачьих фермах во Франции:

— Их там миллионы выращивают. И — в Париж, в рестораны. И не думаю, что перед тем как из них суп варить, их умертвляют щадящим способом, твои гуманные европейцы… Вот так, Гена, — сказал хозяин, хотя жена его толкала в бок. — А на вкус они сочные, нежные… Да вот как эта курица, что ты кушаешь.

За вкопанным в землю длинным дощатым столом возникла неловкость. Федоскин сразу сник. Повертел и тихо положил недоеденный шашлык. Вылез и пошёл прочь, приволакивая ноги, ошеломлённый, как бы не в себе. И ведь что обидно: со школы знал про французов и про суп из лягушек, как мог забыть?!

А хозяйка зло сказала мужу:

— Обязательно, что ли, про лягушек говорить нужно было?

 

Соловьиная роща

В детстве я приставала к взрослым: как поёт соловей да как поёт соловей? И когда мне однажды сказали: «Слышишь? Вот это и есть соловей» — я была страшно разочарована. Жиденькое, жалкое щёлк-щёлк. Цвирк-цвирк-цвирк. Тр-р-р. Фьюить-фьюить! И вот этот примитив восхваляют люди, этому набору бесхитростных звуков посвящают поэмы, стихи, сказки?!

Один только соловей Андерсена чего стоит, заставивший китайского императора плакать, поднявший его со смертного одра. Я-то ожидала божественной, ритмичной, стройной, разрывающей душу мелодии, какого-нибудь концерта виолончели с оркестром.

А тут урлюлю. Тыр-тыр-тыр.

Так было до восьмого класса.

Я готовилась к экзаменам. Ах, первые экзамены, майские жуки на ниточках, тяжёлая, тугая сирень в палисаде (если найти и съесть цветок с пятью лепестками — сдашь всё на «пятёрки»).

Первые школьные влюблённости в учителей. В математика, в преподавателя военного дела, в студента-практиканта…

Любовные тайны поверяла дневнику. Дневник прятала на печке в старом валенке. На каникулы из города приехал двоюродный брат Вовка. Украл дневник, по-обезьяньи гримасничая и показывая язык, вскарабкался на крышу. Комментировал и хохотал.

Я до холода в животе боялась высоты, бегала вокруг дома и верещала от обиды и бессилия. Пыталась выманить сорванца ирисками, стеклянной авторучкой, сборником фантастики. Сулила страшные кары (утащу лестницу, и сиди там до скончания века, нажалуюсь твоей маме, поколочу, убью).

Вовка соскучился. Спустился, сунул мне мятый дневник — выхолощенную, осквернённую, поруганную мёртвую Тайну… Очистить её могло только пламя в печи.

Но я отвлеклась от соловьёв. И вот, значит, все спят. Я потушила лампу, захлопнула учебник, сладко потянулась. Распахнула окно. Огромная ночь дышала талыми водами, влажной землёй, горьковатой черёмуховой свежестью.

Представляете: на сорок километров вокруг ни одного дымящего завода, всё леса, леса. Мы принимали это как должное, дышали чистейшим воздухом, не понимая своего счастья, своего богатства, которое не купим потом в городах ни за какие деньги.

А дом у нас стоял внизу села, в самом конце улицы, у лога. За логом речка, за речкой сосновая, с вкраплениями осин и берёз, рощица.

И вот эта серебряная лунная роща… Она такое вытворяла! Она жила своей бурной ночной жизнью. Со всех сторон одновременно звенела сотнями, а может, тысячами крошечных нежных мощных голосков. Голоски самозабвенно, ликующе заливались, надрывались, щёлкали, трещали, улюлюкали, свистели. Каждый их обладатель старался перещеголять сам себя. И впрямь шальные соловьи: сошли с ума!

Висел туман, было влажно, заречные соловьиные рулады висели точно над самым ухом. Насидевшись у окошка в полном смятении чувств, я легла, но что толку.

Сколько раз я вскакивала, металась по комнатке. Прижимая руки к груди беспомощно и растерянно, не понимая, что делается со мной и вообще на белом свете. Бормотала: «Господи, да что же такое?!»

Снова высовывалась в окошко, тщетно всматривалась во тьму. И снова всплёскивала руками… И не было рядом наперсницы Сони, чтобы эгоистично будить её, как Наташе Ростовой в Отрадном, и делиться сладкой невыносимой мукой, которая, того и гляди, разорвёт заблудшее бедное четырнадцатилетнее сердце.

В общем, ни черта я в ту ночь не выспалась и весь день ходила как пьяная. Так вот что с людьми на всю жизнь делают эти маленькие колдуны.

Сейчас возле нашего городского дома тоже селится пара-тройка соловьёв: как раз наступают черёмуховые холода. Почти снеговой, пронизывающий ветер гнёт у речки деревья. Ледяной дождь барабанит по стеклу. А соловьи самоотверженно и упрямо щёлкают, ведут свою брачную песню.

Ну, соловьи. Ну, щёлкают. И что? Повернёшься в мягкой постели, закутаешься в тёплое одеяло. Охо-хо-нюшки, и охота же кому-то в такую погоду заниматься любовями. Против природы не попрёшь. Как их, малышей, ветром-то не сдует.

Недавно иду в парке, а там у канавки столпотворение. Девчушки с ранцами заворожённо замерли у ливневой решётки. Разглядывают, как невидаль, ручей, падающий в гулкое подземное коммунальное хозяйство. Бросают щепочки, болтают в мутной водичке резиновыми сапогами. «Ух ты, здорово!»

Взять бы учителям и свозить их в весенний лес, показать настоящее половодье с водопадами. Вот честное слово, стоит нескольких уроков литературы и патриотического воспитания. Знаете, что вспоминает моя уехавшая за границу подруга? Русскую бурную, грозную и грязную, безбашенную весну. Там, говорит, и весна какая-то ненастоящая, чистенькая, игрушечная, скороспелка. Ляжешь вечером: зима, откроешь глаза утром: лето.

— А у нас, забыла, весной ступить некуда, — подкалываю я. — Чего только не вытаивает: собачьи какашки, окурки, бутылки, пластик, презервативы и прочие отходы жизнедеятельности человека разумного. А миргородская лужа возле твоего дома? Ливнёвка забита — целый океан, пройти невозможно, ты чертыхалась, каждую весну в ЖЭК писала.

— Ага! — мечтательно, влюблённо подхватывает она. — А утром та лужа замерзала… Идёшь, бывало — ледок под ногами хрустит. И невидимая синичка: «Пинь-пинь!» А заря — как девчонка разалевшаяся. — В трубке всхлипы и сморкание, телефон отключается. И никогда не назовёт она ту, чикагскую зарю, разалевшейся девчонкой.

А у нас на полях ещё лежит могучий и обречённый, насыщенный, пропитанный водой апрельский снег. И вдруг однажды просыпаешься от непрестанного ровного, мощного гула, усиливающегося с каждым часом. Большая вода пошла!

После уроков прыг в сапоги — и с подружками на берег, усыпанный сухими жёлтыми пуговичками мать-и-мачехи. Там с каждой горы несутся, скачут, крутятся в бешеных пенных заторах бурные речки: каждая что твой Терек. Грохот такой, что собственного голоса не слышно. Первая ночная вода уже унесла муть, сломанные ветки, грязную жёлтую пену — и сейчас прозрачна, как после многоступенчатой очистки.

Через неделю большая вода схлынет, оставив полёгшие, как бурые водоросли, травы и множество чистейших лужиц, полных изумрудными комками крупной лягушачьей икры. Вылупятся из мамкиного гнезда колонии лягушат и резво поскачут к речке.

Никакой химии тогда на личных участках хозяева не признавали: лягушки были бессменными санитарами огородов. Сейчас той икрой и головастиками лакомятся прожорливые горластые чайки.

Давятся, не могут проглотить, из хищных крючковатых пастей свисают лохмотья живой зелёной слизи. А маленькие злобные глазки уже высматривают следующую порцию. Ужасно вредная, мерзкая, сварливая, хабалистая, помоечная птица. Совершенно не вписывается в тихие серенькие среднерусские пейзажи.

Кстати, в наших местах чаек, как и колорадских жуков, отродясь не водилось. Как ни странно, их полчища появились аккурат вместе с перестройкой. Такие, знаете, прилетели и приползли гонцы грядущих перемен.

…А вот с этих спящих, толсто укутанных в снежные одеяла гор мы катались всего-то месяц назад. Был морозец, я разгорячилась, мне было весело и тепло. А у брата-близнеца Серёжки, нырнувшего с лыжами в сугроб, зуб не попадал на зуб.

И тогда я решительно стянула с его закоченевших рук варежки и дала взамен свои: мягкие, нагретые, дышащие теплом. Во что были превращены Серёжкины рукавицы! Заскорузлые, насквозь промокшие и схваченные льдом, жестяные — хоть молотком отбивай. С трудом втиснула туда свои пальцы, вмиг окоченевшие…

Но как же мне было славно и хорошо! Я представляла, как у Серёжки отогреваются руки, как им мягко и уютно в моих горячих рукавичках. И всё забегала вперёд, то с одной стороны, то с другой. Приседала как собачка, заглядывала в его лицо и счастливо повторяла:

— Тебе, правда, тепло? Ты ведь согрелся?

Совершенно не замечая, что сама не чувствую своих рук. Он, дурачок, отворачивался, и от серых глаз к носу у него вдруг протянулась дорожка из слёз. «Ты чего, Серёжка?!» И сама вдруг хлюпнула носом, из глаз брызнули сладкие слёзы…

В общем, когда я читала толстовского «Хозяина и работника», я очень хорошо понимала хозяина. Который своим телом укрыл работника и, замерзая и умирая, был восторжен и счастлив.

— Ужасна!

— Опасна!

— Колбасна! Гы-ы! — глумливо подсказывают, соревнуются в рифмоплётстве двоечники с задних парт. Художника обидеть может каждый. Особенно если художнику девять лет и его безжалостно выставили перед классом читать свои стихи.

А почему бы, когда подсохнут дороги, не закатиться по местам детства? Не за тысячи километров живём — почти рядом. Ох, и окунусь, ох и очищусь душой, и поностальгирую досыта. В дороге извертелась, мухой прожужжала мужу уши: «А вот здесь мы…» «А если сюда свернуть…» «А вон там, представляешь…»

Вот и родные ложбинки, и наслаивающиеся друг на друга пирожками холмы. Там мы вволю нагуляемся, и я вдоволь пожужжу как муха.

При въезде в село нас гостеприимно встречают… выстрелы. На солнечном пригорке, как цыплята, расположилась кучка мужиков за скатертью-самобранкой. Среди бела дня, здоровые молодые мужики.

Вахтовики, наверно, — нынче это самая престижная работа в деревне. Это не коровам хвосты крутить, не в навозе за копейки рыться. Слетали на прииски, покачали из матушки-Земли природные ископаемые, срубили бабла — и месяц расслабляйся.

Вот и расслабляются. Пристреливают ружьишки. Браконьерство — второе престижное, почти аристократическое занятие в деревне.

В десятках метрах от стрелков катятся редкие машины. Идёт бабушка с сумкой, две молодые мамы катят коляски. За мостом больница, дорога довольно оживлённая.

Мужики ржут, громко перекидываются ёмким словцом. Лениво пуляют куда придётся: в деревья, в небо, в кусты. В лесок, где мы собираемся бродить, ностальгировать и испытывать катарсис. Как-то не хочется вступать в диалог с вооружёнными поддатыми людьми: «Мужики, вы поаккуратнее тут». Вряд ли он получится миролюбивым, диалог.

И я стучу самым обыкновенным образом: набираю 112. Сообщаю координаты. Там слегка удивлены, и обещают прислать людей.

А пока мы на глазок прикидываем расстояние, где, по нашим расчётам, не послужим живыми мишенями, и углубляемся в соловьиную рощу.

Хотя рощей это назвать трудно. Поваленные рыжие, мёртвые, изъеденные жучком остовы елей. Непролазные кучи веток, сорванных ещё в летние бури. Стихийные свалки: строительный мусор, склянки, рваный полиэтилен. Разросшиеся неопрятные вербы и ольхи норовят выколоть глаз. И это не дремучий лес — окраина села.

А ведь здесь, честное слово, в моё детство был кусочек швейцарских Альп. Зимой вился укатанный до блеска серпантин лыжни между пушистыми, как игрушечки, сосенками. Несёшься со свистом, только успевай увёртываться от встречных лыжников и палками регулируй крутые виражи.

Летом было ухоженно и чистенько, трава как подметённая. Будто лесник самолично каждое утро прохаживался метлой. Вдоль дорог тянулись хвойно-берёзовые аллейки, нога скользила по паркету из еловых иголок. В логу повсюду бойко тянулись истоптанные тропки — сейчас ложок заболочен.

Но мой любимый омут-то жив, я надеюсь? Когда после сбора ягод, распаренные зноем, неслись купаться, а на западе собиралась грозовая туча, и погромыхивало. Вода в омуте была молочно-белая: видно, в верховьях уже прошёл ливень. И такая тёплая, будто её для нас специально долго и заботливо грели кипятильниками.

Омут есть… Кажется. Но к нему не пробиться из-за трёхметровых будыльев борщевика. Прямо борщевичные джунгли. Заденешь громадные зонты: обильным дождём за воротник, на землю сыплются семена, как мифические зубья дракона… Кстати, до перестройки нашествия этого злостного сорняка тоже что-то не замечалось.

А вот мимо этого холма мы спешили прошмыгнуть, воровато отводя глаза и фыркая в ладошку. Здесь на ярком полотенчике частенько лежала «стройная фигурка цвета шоколада»: загорала наша химичка, попой кверху.

Горы были пострижены так ровно, будто здесь потрудились английские газонокосилки. Этими газонокосилками была деревенская ребятня. Своими маленькими руками неутомимо щипали траву для кроликов и цыплят: незаметно целые мешки набирали.

Шустро и неустанно работали не только руки, но и языки. Устанем, сядем, сбросим растоптанные как блинчики сандалики. Вытянем чёрные как у негритят, исцарапанные ноги…

И начинаем фантазировать: как образовались вокруг села многочисленные холмы и лога такой причудливой, странной формы. Возможно, миллионы лет назад здесь, где мы сидим, текла пузырчатая огненная лава, извергались вулканы. Землетрясение взметнуло, выбросило, выпятило части суши… А может, это застыли языки ползущей магмы?

А может, это высохшее русло древней реки, где плавали гигантские рыбины? Или просто здесь когда-то намечался здоровенный овраг. Он разрастался, размывал дно, обрушивал стенки, а вешние воды вытачивали боковые ответвления? Потом овраг милостиво передумал расти, округлился и мирно зарос лесочком и травой? Может, может…

Опаньки! А по холмам-то и не пройти. По самое не могу огорожены заборами. За одним пасётся лошадь, за другим лепятся страшненькие хозпостройки. Частная территория! Пробраться можно, лишь цепляясь за изгородь и узко, как канатоходцам, перебирая ногами, чтобы не свалиться в болотце. Напомню, всё происходит под аккомпанемент выстрелов.

А вот и полицейский внедорожник подъехал. А муж говорил: «Не приедут, не приедут». Моя полиция да меня не сбережёт?

Бравый служивый в форме подходит к мужикам. Те азартно машут руками. Пора и нам выступить в роли свидетелей. Мы выбираемся из «швейцарских Альп»: вернее, из того, что от них осталось. Подснежники и Иван-да-Марья растут из валяющихся там и сям пузырьков от боярышника и перцовой настойки…

Вдруг встречный треск валежника, как будто ломится медведь. Перед нами вырастает бравый представитель власти. Вежливо просит показать документы, удостоверяющие личность. Ну, вот как-то мы не сообразили, что, отправляясь в лес, нужно брать с собой паспорта.

Голубой взгляд местного шерифа становится стальным. Приехала парочка из города, подозрительно углубилась в лес… Захотели пройтись по местам детства? Или кое-чем другим заняться? Странное желание.

Тут, понимаешь, граждане на пригорке в свой законный выходной культурно отдыхают, и вдруг, понимаешь, — выстрелы. С нашей стороны. То есть это мы, оказывается, приехали пострелять и насмерть перепугали мужиков. Эту версию блюстителю правопорядка и рассказали эмоционально, возмущённо мужики. Естественно, у него не было повода не доверять их убедительным показаниям. А что перегаром несёт… Что ж. В законный законе никто не запрещает…

Если бы у него был прокурорский ордер, он бы нас с удовольствием обыскал на предмет обладания незарегистрированным огнестрельным оружием. А так ограничился тем, что окинул нас холодным взглядом и посоветовал не гулять по здешним местам. Не заниматься подозрительным занятием под названием «встреча с детством». Или как там у городских называется тайная любовь под кустами.

Полицейская машина отчалила. В ту же минуту канонада возобновилась с удесятерённой частотой. Прямо пальба прямой наводкой. А что прикажете делать оскорблённым до глубины души мужикам с приезжими подлыми стукачами?

Муж как-то вдруг резко заскучал, забеспокоился насчёт целостности новеньких покрышек у машины. Продырявят (нечаянно, разумеется), потом на палочке верхом в город прикажете добираться? Или на эвакуаторе за круглую сумму?

И мы скомкали встречу с детством. Как зайцы, как партизаны, старясь не выдать себя, не треснуть веточкой, кругами-кругами, крадучись добрались до собственной машины. Сели и с облегчением дали по газам. Уф!

Я успела кинуть прощальный взгляд. До свидания, больничка, лесок, ложбинки и холмы, дорога, по которой меня везли из роддома! До свидания, соловьиная роща и детство! Надеюсь, в следующий раз наша встреча состоится, как это пишут в дипломатических пресс-релизах, в более тесной, тёплой и дружественной обстановке.

 

Синячок, синяк, синячище

Встретилась на улице с подружкой Яной. У меня было настроение поболтать, а Яна — что на неё совершенно не похоже — порывалась болтовню поскорее закончить и смыться. Отводила в сторону глаза, не отрывала ладошки от скулы. А когда случайно оторвала…

— Вот это синячок! Кто тебя так?!

— Да никто! — раздражённо воскликнула Яна. — Что вы все ко мне прицепились? Ночью шла на кухню воды попить и — об угол холодильника… Ужас, на улицу невозможно выйти. Главное, никто не верит — представляешь? Думают — муж…

Об угол холодильника. Ну-ну. Бывает. Но как же это нужно извернуться, чтобы скулой — о холодильник?.. За Борисом (Яниным мужем) раньше такие дела не замечались. Дыма без огня не бывает. Интересно, за что он её? Бедняжка Янка! Неуклюже, наскоро выдумала холодильник, чтобы выгородить своего Бориса. Но каков этот тихоня, а?

Подозревать кого-либо, в чём либо, возводить на людей напраслину — тяжкий грех. И расплата не замедлила ко мне явиться. Кстати, вы замечали: чем старше становишься, тем быстрее за дурную мысль или дурной поступок настигает наказание? Если раньше длань возмездия тянулась сквозь годы, а то и десятилетия, то сейчас счёт идёт на минуты.

Как было в моём случае. Вскоре после того дня, что мы виделись с Яной, нам привезли машину берёзовых дров для бани, свалили жёлтой душистой кучей. Мы дружно взялись таскать их и складывать в поленницу. Больше всех радовалась, суетилась и путалась под ногами наша собака Кэрри. Ей уже двенадцать лет, по собачьей метрике это солидные годы, лет под шестьдесят, загривок весь седой. Но ведёт себя как взбалмошная девчонка.

Она крупными прыжками носилась взад и вперёд, припадала к земле, приглашая к игре, потом вскакивала, с рычанием трепала поленья, таскала по всем двору и даже пыталась их зарыть в землю.

Когда я нагнулась за очередной порцией дров, расшалившаяся Кэрри с разбегу брякнулась передо мной, игриво кося вишнёвым хитрющим глазом. Потом всеми своими пятьюдесятью килограммами дурашливо подскочила — и лбом, тяжёлым, твёрдым и крепким, что твоё полешко — въехала мне в скулу. По-моему, аккурат в то же место, что у Янки. Слава Богу, не в глаз.

— Вот это синячище! Точно месяц не пройдёт, — по мере сил ободряли домашние, накладывая примочки. Какое месяц, у меня завтра важная встреча с предпринимательницей — известным в городе хлебопёком! Несколько слоёв тонального крема и пудры, тёмные очки, шляпа глубоко на брови. Вот когда пожалеешь, что вуаль не в моде. Носовой платок, который я как бы нечаянно буду прижимать к щеке, словно у меня болит зуб… Точно, пусть думают, что у меня болит зуб!

Всё прошло отлично, предпринимательница ничего и не заметила. Только в конце встречи, совсем не в тему, покачала головой своим мыслям и, вздыхая, неопределённо подытожила:

— Гады эти мужики…

Город маленький, и в тот же день последовало несколько сочувственно-негодующих звонков от приятельниц.

— Ты этого так не оставляй. Ударил раз — войдёт во вкус, будет всегда поднимать на тебя руку.

— Главное, не пори горячку. Бьёт — значит любит. Когда будет каяться, меньше чем на цепочку с кулоном, в виде отступного, не соглашайся. Из мужиков в это время верёвки можно вить.

— А я своему сразу отпор дала, — делилась третья подруга.

— Это как? — обречённо поддержала я игру. Всё равно, чем красочнее я описывала: как нагнулась за охапкой дров, как глупая Кэрри со всей дури подпрыгнула, как из моих глаз посыпались искры — тем больше скучнели подруги. В их вежливо-терпеливом молчании слышалось: «Рассказывай, рассказывай…»

— Однажды напился, полез с кулаками, — объяснила подружка. — Я взяла кухонный нож и говорю: тронешь хоть пальцем — убью, пусть даже спящего во сне. Это первое средство в таких случаях. Мужики, которые дерутся — они же страшенные трусы. С тех пор — ни-ни.

— М-м, высокие у вас отношения. Весело живёте…

Спустя месяц, пройдя все положенные стадии цветов — от грозового фиолетового до неспелого лимонного, — синяк прошёл, и я была уверена, что искупила вину перед Яной и Борисом. Но тут ещё раз — видимо, для профилактики, чтобы хорошенько запомнила — шандарахнулась так, что первый случай был просто цветочки по сравнению с этим.

У нас по краю огорода проходит общая газовая труба (называется: участок с обременением). Чтобы не пропадать земле, насадили там малину — себе на беду. Потому что все любители малинки про невидимую в зарослях трубу забывали и непременно об неё стукались различными частями тела. Но не сильно: почешут больное место, ругнутся — и дальше обирают ягоду. Все, кроме меня.

— И как это можно забывать о трубе? — искренне удивлялась я. — Вот у меня, как в малинник вхожу, в мыслях уже на уровне рефлекса заложено: осторожно, труба!

После чего, залезши под трубу за крупными, с пол-ладони, рассыпчатыми ягодами, я глубоко задумалась о чём-то и резко встала. На уровне рефлекса. Под трубой.

Удар пришёлся по надбровью. Стодвадцатимиллиметровая в сечении, на бетонных подпорках, труба от мощного удара загудела и завибрировала по всему участку. Вот мало что в тот момент помню, а гудение и вибрацию толстой трубы помню отлично. Над бровью образовалось что-то живое и горячее, и это «что-то» под кожей начало стремительно расти, наливаться, набухать и тяжелеть, как гирька. Пока я, обливаясь слезами от страха и боли, подвывая, неслась в дом в ванную, «гирька» странным образом обогнула глаз и стекла в многострадальную скулу.

Когда я приложила все случившиеся на пути холодные металлические предметы, а также намоченный в холодной воде платок, и осмелилась взглянуть в зеркало…

Мама родная! Видок был такой, будто под глаз впрямь засандалили гирьку грамм на двести. Вот вы думаете: есть один цвет, чёрный. А я вам авторитетно заявлю, что у чёрного имеются десятки богатейших и тончайших оттенков — от зеленоватого до сливового, — и все они причудливо переливались и менялись у меня на глазах, как нефтяное пятно в луже.

Одна соседка кричала, что нужно немедленно в скорую, чтобы сделать прокол, другая кричала, что уже поздно и кровь свернулась. Муж заводил во дворе машину, собака лаяла.…

В общем, я снова зафорсила с подсветкой.

— Вот это фонарь! — восхитился сосед. И посоветовал идти снимать побои, чтобы всегда иметь под рукой компромат на мужа. Мол, чуть только проштрафится, уголок заявления ему из кармана: «А-та-та-та!» Если он так острил, то приятельницы на полном серьёзе уговаривали писать заявление в милицию.

Когда я в тысячный раз принималась рассказывать, как собирала малину… Как совершенно забылась и резко выпрямилась… Как мощно вибрировала труба — они смотрели на меня с состраданием, будто на конченого человека. Рассказывай, мол, рассказывай. Покрывай домашнего деспота, потатчица.

С тех пор я имею за глаза репутацию женщины, которой дважды засветил муж. Как бы я горячо ни разуверяла. И я смирилась. Засветил, так засветил.

Но, когда я изредка наблюдаю сестёр по несчастью: с запудренной, замазанной, укрытой тенью шляпок специфической фиолетовой припухлостью под глазом… Которые, мучительно краснея, лепечут, как, неловко нагнулись в ванной и ударились о кран — о, я от души им сочувствую и прекрасно понимаю их смущение. Я верю им безоговорочно.

… А спорим, что нашлись читательницы, которые, закрыв газету, в сомнении раздумчиво покивали:

— Это всё так, всё понятно. Но вот интересно, за что всё-таки муж на самом деле ей припечатал? Уж больно взволнованно, подробно и горячо кинулась она объяснять происхождение этих самых… печатей. Дыма — его без огня не бывает.

 

Малинная лихорадка

Вот скажите, что хуже? Есть вредную еду, жмурясь от удовольствия — или полезную, давясь от отвращения? Когда малокалорийное тошнотворное нечто, приготовленное на воде без соли, организм отторгает, желудок корчится в спазмах, вопит: «SOS!» и вообще всячески сигнализирует: «НЕ ХОЧУ!» Неужели природа такая глупая, а врачи такие умные? Женщины и сторонники здорового питания, поймут, о чём я.

И всё-таки один раз в году жизнь благоволит, милостиво снисходит к нам. Ненадолго, недельки на три-четыре, когда созревает Её Высочество Клубника. Вкусная-превкусная, полезная-преполезная, кладезь витаминов и микроэлементов. Царица ягод, впитавшая в себя тепло солнца, энергию ветра, сладость воды и соки земли.

Я плотно сажусь на завтраки, обеды и ужины из клубники, молока и белого хлеба. Я не знаю, каким чудом меня обходят стороной аллергия и диарея. Отдуваюсь, отодвигаю пустое блюдо в душистых розовых подтёках, с горой зелёных клубничных хвостиков.

— Всё, — обещаю я себе каждый раз. — Всё, на этот сезон я точно наелась.

И отхожу от стола, покачивая животом, беременным клубникой месяцев на пять. Но через день, стоит мне увидеть или вдохнуть вздрагивающими ноздрями волшебный наркотический, непередаваемый аромат… Я за ним готова идти на край света, как крыса за дудочкой.

В одной ну очень стрессовой ситуации меня спасла клубника. Ситуация случилась в июне. За считанные дни я скинула 10 кило: весила 55, стала 45. Не успевала ушивать юбки и брюки. Аппетит отбило напрочь: вся еда казалась на вкус и на консистенцию как вата.

Но тут подоспела клубника, и во мне проснулся основной инстинкт. Я съела, давясь, одну клубничину. Потом вторую. А потом ела, ела, ела, пачкалась в соке, жалела себя и обливалась розовыми сладкими слезами, впервые за последнее время. Меня будто прорвало.

В одной известной пьесе главная героиня презрительно говорит другой, рыдающей: «И это напрасно. Слезами — портянку и ту не вымоешь». А вот не права Васса Борисовна, любой психолог вам скажет. Портянку, может, и не вымоешь, а душу мощно промоешь, облегчишь, очистишь. После умоешься, посмотришь на себя в зеркало («Господи, что за крокодил?!»), попудришься, глубоко вздохнёшь — и можно жить дальше.

Нынче сам юг пожаловал в наши северные широты. Теплынь, в меру дожди и много солнца. Раньше у нас как? Пройдёт ливень — и на долгие недели природа погружается в холод и мрак. Нынче тучки разбегутся — снова жара, солнышко посверкивает в благодарной мокрой, свежей зелени.

Золотисто посмуглели даже самые бледнолицые граждане. И все ягоды созрели почти на месяц раньше. В вишнях стрекочут сороки, упруго подпрыгивают на ветках, как на «тарзанках». Из малинника порскают тучи дроздов, атакующих в огороде всё мало-мальски красного цвета. Их не отпугивают чучела, фольговые вертушки, трещотки, шуршащие занавески из магнитофонной ленты и прочие чудеса людской изобретательности. Кто-то раскладывает в грядках крашенные в красный цвет камушки. Дескать, долбанёт со всей дури дрозд — и клюв набок. Не помогает.

Но вот скользит по земле большая крестообразная тень ястреба-тетеревятника в низко бреющем полёте. Он, как угрюмый пастух, хозяйски облетает свои владения. Вот только его подопечные совсем не рады такому вниманию, притаились, враз наступила мёртвая тишина. Даже сороки попрятались в застрехах. Идёт игра в «Умри-замри-воскресни».

…Малины хватает всем: людям, дроздам, горячему белому ветру, после которого землю под кустами устилает ковёр из крупитчатых волосатых, пузатеньких ягод. Шлёп, шлёп.

Малину в таких количествах, как клубнику, не съешь. Я её замораживаю в контейнерах. Зимой бросаю в блендер, туда же отправляю парочку бананов, туда же кружку молока. Не знаю, как назвать смесь: коктейль? смузи? мусс? На вкус вроде магазинного йогурта, только гораздо полезнее, дешевле и вкуснее. Очень, очень рекомендую.

Собирать малину и ухаживать за ней — одно удовольствие. Сорняки выпалывать не нужно: малина сама кого хочешь сожрёт. Осенью, когда уже прихватило морозцем, вырезаешь старые прутья. Только что малинник стоял запутанный, неопрятный, полёгший — и вот он же: выпрямившийся, чистенький, прозрачный, зеленеет крепкими молодыми побегами.

— Видите, а хныкали, что рано разбудили. Вон сколько народу нас опередило, лежебоки.

Действительно, вдоль песчаной дорожки, сворачивающей с большого тракта, уже валяются велосипеды, притулились мотоциклы с колясками и без, и даже отдельно и гордо стоят несколько разноцветных «москвичей» и «лад».

И пока мы ехали, по обочине бесконечно тянулся безлошадный люд с корзинками, бидонами, вёдрами. Настоящая малинная лихорадка!

Вот нас обгоняет мотик, увешанный гроздьями людей. В коляске сидят две хохочущие женщины, одна на коленях у другой. На самом мотоцикле уместилось пять человек(!). Считайте: водитель, пассажир на заднем сиденье, ещё щуплый гражданин ухитрился втиснуться между задним и водительским креслами. На баке сидит девочка, моя ровесница, вцепившись в основание руля. А сбоку на подножке непонятно вообще на чём стоит и за что держится парень-акробат с развевающимися на ветру длинными, по моде, волосами, и что-то кричит в ухо водителю.

Весёлый мотоцикл, приседая под тяжестью, обдаёт нас клубами пыли и скрывается. У гиббд-шника бы при этом зрелище случился инфаркт.

Малины хватало всем, обирали — только белые сосочки в листве торчат — а наутро снова красным красно! Рядом находился леспромхоз, на сотни километров тянулись заросшие малинником вырубки. Люди бродили как в гигантском зелёном лабиринте, перекликались, аукая, чтобы не потеряться.

Через несколько лет нас, школьников, будут привозить сюда сажать сосенки: чахлые жёсткие травинки, больше похожие на хвощи. Разбивали на пары: мальчики со всей силы вонзали заступы с острыми узкими штыками в хлюпающую водой весеннюю землю и раскачивали. Девочки в образовавшуюся щель быстро совали саженец. Ещё меткий удар заступа — сосенка надёжно зажата в земле. В общем, довольно опасная работа, представляю, какой шум бы подняли нынешние родители: одно неверное движение, и можно остаться без руки. А у нас как-то обходилось: мы были деревенские дети.

И однажды мне в пару попадётся двоечник и хулиган Сашка. Ладно бы он был симпатичный двоечник, а то маленький, худенький. Фу-ты, не повезло! Но не молчать же целый день. Мы заговорим, представьте себе, о книгах. И выяснится: Сашка запойно читает! Я ему признаюсь, что не люблю Горького: мне он кажется нудным и тяжёлым человеком.

— А ты заметила, у него слишком много знаков препинания? Пожалуй, даже избыток. Тире, точки с запятыми, многоточия… Очень утяжеляет текст, — небрежно скажет Сашка, этот двоечник и хулиган, у которого по русскому и литературе слабенькая, с натяжкой, троечка.

Увы, Сашка из запойного читателя превратился в запойного пьяницу. Не разглядела учительница литературного таланта: а может, в нём погиб великий критик.

Собирать малину приятно, если она крупная и её много. Да вот беда: ягода быстро оседает, какие-то бездонные банки, никак их не наберёшь. Мы с братом хитрили: прижимали отверстия банок к чистому большому лопуху, хорошенько встряхивали — и бегом к папе, пока ягоды снова не уплотнились: высыпать в десятилитровое пластиковое ведро, которое он носит на широкой перевязи на шее. Ну и шея у папы, крепкая, красная, а мы-то носим на верёвочках литровые банки — и то тяжело. Получим свою порцию похвалы — и снова на малинную охоту.

Филонили иногда, растянувшись на траве. Подслушивали, как красивые акающие городские тётеньки разговаривают между собой.

— Представьте, как деревня изменилась! Свекровь рассказывает: раньше уйдёт, дверь прутиком подопрёт — никто не зайдёт. Ни-кто! На калитку верёвочную петельку закинет — и всё. А сейчас засовы, замки… У свекрови старый чайник из стайки украли, представляете?

— Да, да, ужас!

— А молоко? Раньше соседка корову держала. Свекровь ей пустую банку на столбик поставит, рублёвку ею прижмёт. Хоть весь день рублёвка пролежит — никто не возьмёт. Ни-кто! А нынче попробуй оставь. Молоко не выпьют, так деньги унесут.

— Ужас, ужас, и не говорите!

Бывает ли когда-нибудь время, которым довольны граждане?

А к вечеру какое наслаждение сесть под кустами, скинуть растоптанные башмаки, вытянуть истомившиеся ноги. Потихоньку смолкает оркестр усталых солистов-кузнечиков, оглушительно, сухо и звонко стрекотавших весь день: будто песок с шорохом неутомимо сыплется из гигантской воронки.

Солнце дымным красным угольком катится к западу, а запах! Как если бы в воздухе разлили тягучее сладчайшее малиновое варенье. Так пахнет, когда мама ставит в остывающую русскую печь противни с малиной — сушиться. Вот и все мы будто сидим в огромной, дышащей жаром духовке, старательно пропекаемся вместе с малиной.

Можно влезть на высокий пень, чтобы поискать мамин жёлтый платок и папину синюю кепку. На сколько глаз хватает, тонут, дрожат в белой знойной дымке заросли малинника и розово-лилового кипрея.

Я наломала целые кипрейные охапки: дома высушу, зимой будем лечиться от кашля. После того, как мне в руки попалась книга «Лекарственные растения нашего края», я готова лечить даже наших собаку и кошку. Стены и потолок в сенях увешаны пучками трав. Душица, мята, подорожник, аптечная ромашка, зверобой. Кошачья лапка — лечить мамину поджелудку, клевер — для папы, у него побаливает сердце…

В гости приезжает тётя, мамина сестра, и я слышу, как они хвалят меня в два голоса: «Молодец, врач в семье растёт». От удовольствия у меня горят уши.

А пока мы вениками из кипрея обмахиваемся от комаров. Вкусно пахнет бензиновыми дымками от отъезжающих с треском, один за другим, мотоциклов. Взметнётся белая тёплая мягкая пыль — и тихо осядет. Один за другим неслышно исчезают велосипедисты, прочно приладив на багажниках бидоны.

Городские готовятся к ночёвке, чтобы не гонять туда-сюда больше сотни километров. Завтра встанут затемно, намалинничаются ещё досыта — и скорее домой перерабатывать малину, чтобы не прокисла. Морозильников-то ещё нет.

А пока они сооружают шалашики, ставят в тенёчек тяжёлые эмалированные и пластиковые вёдра, заботливо завязанные марлей в кровавых пятнах. Женщины перекрикиваются, хлопают крышками багажников, достают снедь. Мужчины несут воду из студёного ручья, разводят костёрчик. Огня почти не видно в плавящемся от жары воздухе.

— Мама, а давайте тоже переночуем здесь! — осеняет меня.

— Здравствуйте, вот новости, мы рядом живём. Завтра приедем.

— Завтра, ты обещала, будем отдыха-ать! Опя-ать противная малина! Обма-анщица!

Усталые мужики окунулись в ручей, крякают, фыркают, оживлённо побрякивают стеклянными посудинками, предусмотрительно охлаждёнными в том же ручье. Папа покашливает, косится и торопит нас домой.

Не знаю, что папа предвкушает, а мы предвкушаем, как сейчас приедем, поедим малины с молоком и побежим купаться на омут, где вода тёплая и белая, как парное молоко.

А пока делимся дневными впечатлениями. Кто-то нашёл ягодное место. «Мишка, — кричу, — Мишка, тут ягод красно, иди ко мне!» А вместо Мишки являются две городские тётеньки и быстро обирают ягоду. Так нечестно! С другой стороны, чего обижаться: малинник-то не купленный, общий. Всем хватит!

Кто-то рассказывает, как «зашла далеко и чуть не заблудилась, кричу-кричу, ну, думаю, всё». И «как рядом что-то зашумит, загрохочет, ветки ломаются, качаются — и что-то бурое убежало». — «Точно, медведь. Или кабан. Они ведь тоже любят малину».

Привираем, конечно, но в этот момент искренно верим, что так оно и было: и медведь был, и кабан.

А родители обязательно вставят прибаутку. Брат уронил одну ягодку, стал подбирать — и всю банку просыпал! Собрал — а малина с травой, с песком, в кисель мятая. «За копейкой нагнулся — рубль потерял!» — это подтрунивает мама.

Я жалуюсь, что напала на особенно сладкую малину — а она, как назло, вся в колючках. Руки в кровь оцарапала, пока продиралась. «А сладкое — оно всегда колючее. Чем слаще, тем колючее», — говорит папа и хитренько смотрит на маму.

Сейчас не нужно ездить далеко на тряском «Иже»: вот она, садовая малина, по периметру участка. Но никакого сравнения с той дикой, лесной, из детства: и по сладости, и по радости.

А впереди ещё ждали грибы. Их сбор (кроме рыжиков) папа считал баловством, поэтому мы ходили за грибами пешком. Однажды начался тихий моросящий дождь и шёл всё время, пока мы бродили по лесу. И когда я сняла шерстяной платок в рыжую и зелёную клетку, все расхохотались. Лоб и даже щёки оказались в ярких рыжих и зелёных клетчатых разводах: платок полинял.

Я сначала смеялась вместе со всеми, а потом обиделась, прямо слёзы брызнули. На носу первое сентября: что, если линька не сойдёт, мне так и ходить клетчатой?! Какая жестокая, жестокая, бессердечная у нас семья, какие злые в ней дети!

Сорвалась и побежала прочь, куда глаза глядят. Ах, так?! Вот потеряюсь, заблужусь и умру в лесу, и смейтесь тогда. Я действительно убежала далеко и уже не слышала криков вслед. Брела, размазывая рыжие дождинки и зелёные слёзы по лицу.

Шла, шла, и вдруг передо мной открылась круглая полянка, усеянная бурыми жухлыми листьями. При ближайшем рассмотрении листья оказались шляпками боровиков — сколько их тут было! Огромные, в мушкетёрских заломленных шляпах, с бархатной рытой подбивкой, средненькие крепенькие и совсем крошечные, толстопятые, в плотно нахлобученных чепчиках. Я в пять минут набила корзинку, потом расстелила злополучный платок и стала собирать в него.

Грибы росли в траве кольцами, свивались восьмёрками и спиралями, я ползала и кружила, не поднимая головы, а грибов становилось всё больше.

И вдруг мне стало не по себе оттого, что на меня СМОТРЕЛО. Ни слева, ни справа, ниоткуда, ни зло, ни приветливо, ни насторожённо — никак. Просто ПРИСТАЛЬНО СМОТРЕЛО. Жуть. Потом я узнала, что это чувство знакомо оказавшимся одним в глухом лесу.

Меня спасло, что идя по высокой мокрой траве, я слегка приминала её, оставляла цепочку следов. По ним меня и нашли.

А ещё после школьных занятий ездили за рябиной, набивали гроздьями старые наволочки. Вокруг горел, полыхал холодным предзимним огнём лес. Стояло такое великолепие, что словами не передать. Да и зачем: молчи и смотри, красота сама на всю жизнь ляжет на сердце.

Как любит земля всё растущее на ней! Бурые мишки, кабаны и дрозды, клубника и малина, рябина и грибы, да хоть сорняки — для земли все родные дети. Только не мешайте, дайте ей кормить всех нас своей грудью. Всем хватит.

Кстати о сорняках — вот рецепт салатика из той же бережно хранимой, потрёпанной книги «Лекарственные растения». Собираем нежные побеги сныти или мокрицы. Крошим вместе с ними укропчик, зелёный лучок, чесночок, яички вкрутую, огурчики (хочешь свежие, хочешь малосольные). Заправляем это дело сметаной… Вкуснотища! Говорят, полезно для женщин. Ещё говорят, здорово чистит сосуды… Ведь в них заложена мощная упрямая, всё пробивающая сорняковая сила.

Приятного аппетита!

 

В шубе на солнцепёке

— У вас опять новая собака? — интересуюсь у соседа. — А Гладиатор где?

— Да, понимаешь, напасть какая-то. Как приходит лето — будто с ума сходят, бесятся. На меня, хозяина, бросаются, руки кусают. И этот взбесился, Гладиатор. Пришлось тоже пристрелить. Жалко, умная псина была. Ничего не понимаю.

На мои объяснения ситуации сосед не реагирует. А объяснения таковы. Собаки у знакомого всё крупных меховых пород, держит их на метровой цепи — чтобы грядки и цветники не топтали. Миску наполняет водой по случаю, наездами в огород. Я наливаю в тазик воды и палкой придвигаю к псу — таким образом он не умирает от жажды.

Конура на южной стороне дома. В жару здесь самое пекло — столбик показывает до 70 градусов!

Теперь вообразите себя на месте собаки. Представьте себя одетым в толстенную шубу, привязанным на метровом поводке, на солнцепёке… Через сколько часов вы сойдете с ума?

К непонимающим хозяевам собак! Пожалуйста, в жару держите собак в холодке, удлините цепь, не забывайте следить, чтобы у них всегда была вода. Не мучайте своих питомцев напрасно, у них и так жизнь собачья.