По пятницам, с семи вечера до полуночи, фирма арендовала лучшую в городе сауну «У озера».

Что делают в предбаннике розовые, омытые чистым потом и водой нагие разморённые богини? Возлежат на полотенцах, томно постанывают, оглаживаются, обмахиваются, мажутся давлеными ягодами, пьют чай. И разговаривают, разговаривают – о рецептах красоты, о детях и мужчинах, ну и о любви, конечно.

Например: что не бывает в природе любви, а имеется влюблённость – а влюблённость есть разновидность острого помешательства. Что если и существует на свете любовь, то родительская – к ребёнку или сестринская, братская – родственная любовь. А между мужчиной и женщиной – это секс и ещё раз секс. Плюс привычка.

Говорили, что на самом деле любовь – это одна из утрированных, изощрённых разновидностей эгоизма. Любишь того, кто ТЕБЯ устраивает, ТЕБЕ нравится, ТОБОЮ выбран, ТЕБЯ удовлетворяет. Слышите: «тебя», «тебе», «тобой»? Любовь – это, прежде всего, яростная, исступленная, готовая на всё любовь к самому себе…

– Позвольте не согласиться, – вступила в разговор молодая начальница Ольга Алексеевна. На этот раз она впервые снизошла до поездки в сауну с коллективом. Она не то чтобы не была демократична, а просто умно выдерживала ту необходимую дистанцию, при которой подчинённые тебя уважают: то есть в меру недолюбливают.

Женский коллектив объективно оценил физическое сложение Ольги Алексеевны, прихлопнув-приглушив ладошками единогласное ревнивое «ах», когда она скинула одежды. Маленькая, по-мальчишески коротко стриженая голова на круто взметнувшейся мраморной шее, венчала зрелую фигуру, могуче, женственно, округло налившуюся в плечах, в груди, в бёдрах. То-то любит муж такую красоту…

Ольга Алексеевна за самоваром беседовала с главбухшей о делах фирмы, но, оказывается, всё это время прислушивалась к разговору. Обвела слушательниц мокрыми, смытыми от туши, подводки и теней, а потому особенно сияющими, лучистыми ясными глазами.

– Позвольте не согласиться насчёт любви между женщиной и мужчиной. Далеко ходить не надо: у нас служил Пётр Ильич, мелкая должность, последняя дверь в коридоре… Сейчас он на пенсии, мы его уже не застали. Его история мне хорошо известна.

Когда у 58-го умерла жена, на календаре было первое апреля. Он обзванивал знакомых, и ему не верили. Говорили: «Это что, чёрный юмор?» Или: «Нисколько не смешно». Или: «Ну и шуточки у тебя, Петя».

Жена Шурочка – проказница и затейница, острая на язычок, обожающая всяческие сюрпризы и розыгрыши – и умерла весёлым солнечным, в сладких потягушечках после зимы, днём. Необходимые процедуры и обряды взяло на себя ритуальное бюро «Ангел»: всё здоровые, угрюмые мужики с бандитскими рожами. 58-й безропотно, как ребёнок, подписывал небритым ангелам какие-то бумаги, отдавал деньги комком, не считая – и отдал бы в этот момент квартиру, если бы попросили: он ничего не чувствовал, будто вкололи анестетик.

В больнице, где работала Шурочка, требовалось получить справку. В вестибюле крикнули: «Куда с грязными ногами?!» – и он покорно бросил монетку в автомат, оттуда выстрелило пакетиком с тугими голубыми шариками, с надписью «сверхпрочные». Он их расколупал – получились бахилы, которые тут же и порвались. После больницы 58-й ещё полдня шуршал рваными нежно-голубыми пакетами по городу, пока кто-то сердобольный не указал ему на ноги. А также заметил, что дождь два часа как закончился и светит солнышко, так что не удобнее ли гражданину сложить низко опущенный зонтик?

58-ым его прозвали, с лёгкой Шурочкиной руки, в его 58-й день рождения. На работе он сидел в кабинете номер 58, жил в 58-й квартире и даже одежду носил 58-го размера.

Они странно смотрелись вместе. Неуклюжий 58-й вполне мог рекламировать известное средство (в животе шум и гам). А миниатюрной Шурочке очень подошло бы порхать и пританцовывать в рекламе биокефира для похудения.

Шурочка сразу посадила его на жёсткую диету. Иногда, не вытерпев мук голода, он крадучись пробирался на кухню и черпал из сахарницы песок, сколько удастся, сухо и звонко сыпля песчинками на стол. И, застигнутый врасплох на месте преступления с ложкой во рту, вздрагивал и застывал от негодующего Шурочкиного возгласа за спиной:

– Пётр Ильич, сию минуту извольте закрыть сахарницу и покинуть кухню!

Как-то обеденный перерыв выдался на двоих, что редко бывало (Шурочка работала подменной медсестрой). Ненасытный после сорокалетнего холостяцкого воздержания, 58-й сразу потащил её в постель… Потом Шурочка дурачилась, нацепила на него свои ярко-красные клипсы: «Ути какая у нас холёсенькая девочка!» Клипсы были итальянские, хороши прочными мягкими зажимами – ухо не чувствовало.

Потом оба вздремнули. 58-й встал первым. Тихо встал, стараясь не разбудить жену, в ванной, не глядя в зеркало, бросил в лицо несколько горстей воды, наскоро пожевал чего-то на кухне. И пошёл на работу, в кокетливых красных пластмассовых клипсах, это два квартала – дивясь, чего люди вскидывают глаза, понимающе переглядываются и подавляют улыбки. Как встретили на работе – опустим, из-за скудости и бледности красок в цензурном словарном арсенале.

Бутерброды, которые она собирала ему с собой на завтрак, всегда выкладывались забавной рожицей. На бледном сырном лице – глаза: вылупленные половинки крутого яйца. Нос – крупная сизая маслина, осклабленный ветчинный розовый рот. Даже чубчик сооружался из листиков зелени. Разворачивая завтрак, он улыбался и думал о Шурочке. Когда скобочки ветчинного рта оказывались скорбно опущенными вниз, он звонил жене. И слышал грустное: «Это потому что я без тебя скучаю».

58-й – тогда его ещё звали просто Петром Ильичом – женился поздно. Боялся женского пола, вообще не имел понятия, как с ним обращаться. При знакомстве мог ляпнуть, например, про возраст дамы. И когда жеманно спрашивали: «А сколько дадите?» – он или сильно завышал годы – и на него обижались, или безбожно занижал, так что ему не верили – и снова обижались.

К нему заглядывал на огонёк друг-женатик, пили пиво перед телевизором. Однажды он спросил: каково это, быть женатым? Что при этом человек ощущает, и вообще?

Как раз показывали цирк на льду. Дрессировщик выкатил наряженного в цилиндр и балетную пачку медведя, с нелепой бабочкой на шее и в наморднике, и кружил его за кольцо в носу, с откляченным задом, одурелого, ошарашенного, под хохот и улюлюканье зрителей. Друг бутылкой ткнул в дрессированного, осклизающегося на коньках мишку и мрачно изрёк:

– А ты как думаешь: ЧТО он при этом чувствует?

А через месяц Пётр Иванович женился. Переход от зимы к весне был стремительный, вокруг победно шумело, таяло, текло, а он неуклюже топтался перед грязной канавкой. Худенькая женщина в пальто-разлетайке, в беретке, не задумываясь, пёрышком перелетела через канаву. Обернулась, протянула ладошку:

– Опирайтесь! Смелее, я выдержу!

Ладошка оказалась неожиданно крепкой.

Спроси 58-го, как он жил до Шурочки, чем занимался – вразумительно не ответит. Жил и жил, отрывал листочки календаря, просыпался по звонку будильника, брёл на работу, потом с работы, готовил что-то съедобное на электроплитке… И – точно из чулана распахнули дверь в солнечную комнату: шумящую сиренью в окнах, шумящую гостями за столом. Будто размотали душный шарф, вынули из ушей серую вату, промыли жидкостью для стёкол толстые линзы очков и, сияющие, прозрачные, водрузили обратно на нос: гляди, что вокруг!

Тихая 58-я квартира сразу превратилась в проходной двор. Не было вечера, чтобы не вваливалась компания, в основном неприкаянная молодёжь с Шурочкиной работы. На кухне срочно ставился чайник, отваривался картофель, сооружались винегреты из того, что обнаруживалось в холодильнике после вчерашних гостей.

58-й радовался внеплановому второму ужину, с готовностью бежал в круглосуточный магазин за пельменями и майонезом. В уголке кухни, обсасывая майонезные усы, слушал песни под гитару: надо же, по телевизору сплошную муть передают, а таких душевных песен не услышишь.

Что-то студенческое, необязательное, безалаберно-уютное было в этих вечеринках. Ближе к ночи пол в гостиной устилался истёртыми подушками с софы, старыми пальто – и те гости, которым было далеко или вообще некуда идти, укладывались спать валетом.

А часа в два-три снова звонок – Шурочка легко вставала, накидывала халатик, шлёпала, босая, к дверям. С кухни вновь доносились приглушённые восклицания, шёпот, кипение чайника, хлопанье холодильника, шипение поджариваемой колбасы. Полуночного гостя подтыкали сбоку к спящим в гостиной, озябшая Шурочка возвращалась, чмокала в нос или затылок 58-го – куда придётся.

– М-м… Кто это?

– Тётя Нина из Потяшево. Направили на обследование с почками – у них в райцентре медицина на первобытном уровне… Спи, Петруша.

Шурочка кидала в рот таблетку снотворного и затихала, а он боялся шевельнуться, чтобы её не потревожить, боялся поверить: за что ему такое счастье? Что она – быстрая, изящная, пикантная – нашла в нём, немолодом, толстом, нелепом, как залежавшаяся плюшевая игрушка? Встретила, подобрала в том безрадостном возрасте, когда ничего впереди не ждёт, кроме пухлой от нажитых недугов медицинской карты. И уже с собой, на всякий случай, дабы не оконфузиться, носишь ополовиненный, умещающийся в борсетке рулончик туалетной бумаги, и чай употребляется как жидкость для принятия лекарства, а танцы – не более чем разминка отёкших варикозных конечностей, а прогулка – процедура для нормализации перистальтики гладкой мускулатуры кишечника…

58-й заметил: в Шурочкиной живости и весёлости было что-то совсем невесёлое, надрыв какой-то. И окружала себя людьми она и бросалась помогать – с головой, отчаянно, исступленно, будто сама искала спасения. Что-то в этом было жалкое, собачье, виновато бьющее хвостом.

Кто бы поверил, что у Шурочки есть Тайна, от которой она кричит по ночам? Однажды он снова проснулся от её сдавленного мычания и хрипа и был в ужасе оттого, что никак не может вытащить её из ночного кошмара. Она била, разбрасывала руками в воздухе, высвобождаясь, выпутываясь, как выпутываются из душного тяжёлого одеяла. Отвела стакан с выплёскивающейся водой. И, вцепившись в руку 58-го, убеждённо сказала: «Петя, я великая грешница!»

Он узнал, что у Шурочки есть дочь.

Дочь подсадили на иглу на вечеринке, на которую она её сама же буквально силком выпихнула: сколько можно сидеть за книжками и компьютером? Домашняя девочка не была знакома с действием вина, тем более, если в нём растворена таблетка. Ну а там дело техники, на таких вечеринках нередко слоняются размытые вкрадчивые типы со своим профессиональным набором.

Дальше – наивное Шурочкино неведение, а когда прозрела – было поздно. Жизнь летела под откос. Проданная за долги вместе с дочкой (в прямом смысле: дочь застряла там прописанной, в качестве обременения) бабушкина квартира: слава Богу, померла старушка, не видела этого ужаса. Голые стены, даже нижнее Шурочкино бельё вынесено, дочкины друзья, страшные как ласковые убийцы, передышки и облегчение лишь, когда дочь получала очередной срок.

В последний раз дочь освободилась и, в честь этого события, с друзьями изготовляла на кухне своё дьявольское варево. Шурочка выскочила на кухню, дико крикнула, что с неё хватит, у неё больше нет дочери, она отрекается от неё. Что она продаёт квартиру (помахала собранными документами) – и уезжает, куда глаза глядят.

После чего от удара потеряла сознание и очнулась с неестественно свёрнутой, как у курёнка, головой, под несвежим джинсовым дочкиным задом. Придерживая, как отрубленную, Шурочкину голову за волосы, дочь объяснила, что у матери номер с продажей квартиры не проскочит, потому что – ой, ой, ой – не далее чем через пятнадцать минут произойдёт несчастный случай в виде самопроизвольного падения её, матери, с балкона девятого этажа. А квартира очень даже пригодится дочке как прямой и единственной наследнице. И документы готовы, спасибо, мамочка, похлопотала, даже в папку собрала и тесёмочкой перевязала.

Опухшее лицо родного ребёнка ухмылялось, и глаза… Это были глаза Зверя, скошенные, мертвенно затянутые плёнкой.

Шурочку, по всем правилам жанра, связали и криво залепили рот скотчем, заперли в туалете и удалились на кухню к электроплитке, потому что падение с балкона – штука, требующая эмоционального подъёма и не дрогнувшей руки. Узлы, связанные слабыми, неверными наркоманскими руками, быстро сползли. Наружный шпингалет был хлипкий, и если его мелко потрясти, легко выходил из гнезда. Шурочка, в чём была, бежала прочь из дома, из города, не зная и не желая знать, что будет с дочерью, с квартирой.

Несмотря на бормотание 58-го, что Шурочка сделала единственно верный шаг, она никла головой: «Я виновата, виновата». Шурочкин духовник тоже очень не одобрял этого поступка. По его мнению, мать должна была нести свой крест до конца вместе с ребёнком, попавшим в страшную беду. У Христа крест тяжелее был, но он терпел и нам велел. Тяжелее ли, думал 58-й.

Потом, как мы знаем, Шурочка умерла: осложнение после гриппа. Но после похорон что, вы думаете, отчебучил 58-й, у которого явно от горя понесло крышу? Он стал разыскивать Шурочкину дочь! Это совершенно чужое ему по крови, больное безумное существо, в котором не осталось ничего человеческого, тупое, безжалостное животное. Ну да, Шурочка в своё время профукала бабкину квартиру, свою квартиру, так он, видно, разыскивает эту тварь, чтобы сунуть в бездонную наркоманскую пасть ещё и своё жильё.

Бог снисходителен к блаженным: дочка сгинула бесследно. Но, час от часу не легче: 58-й узнал, что в областном детдоме подрастает Шурочкина внучка – тот ещё подарок, прости Господи. Прямая и безоговорочная (вопрос времени) кандидатка в колонию для малолеток, паршивая овца, портящая образцовый детдомовский коллектив и тянущая назад все педагогические показатели по области… Запросы, хождения, собирание справок – и 58-й становится опекуном девочки. То-то облегчённо вздохнул персонал детдома и по этому случаю, наверно, даже устроил шикарную складчину…

– Бедный 58-й! – резюмировали дамы в сауне. – Воображаете, какие там были гены? Отпрыск, зачатый под кайфом в свальном грехе, на грязном полу притона, наркоманами со стажем (там даже папашу не вычислишь) – это же гремучая смесь, это исчадие ада в квадрате! Гены, говорю, куда прикажем девать?

– Гены – страшная вещь, – дамы авторитетно кивали высокими чалмами из полотенец. Посыпались страшилки в тему: а вот знакомые удочерили малютку – купидончик, кудряшки, влажные глазки, какие рисуют на святочных и пасхальных дореволюционных открытках. В десять лет купидончика как подменяют: посылает родителей плохим текстом, тащит из дома, что плохо лежит (что хорошо лежит, тащит тоже), гуляет до утра как кошка, курит, пьёт.

А откуда было знать: подобрали ребёнка в мусорке, и родословной рядом не было, перевязанной розовой ленточкой. Приёмных родителей судили за ненадлежащее воспитание и заставили выплачивать штраф. А доче – алименты до достижения совершеннолетия. Сто пудов, что у 58-го та же история. Потому – гены…

– Ну почему же? – мягко улыбнулась начальница Ольга Алексеевна. – Мы с дедом Петром Ильичом на мои гены не жалуемся…

Когда шефиня уехала, пожелав всем лёгкого пара, секретарша Раечка затараторила:

– Я сразу догадалась, когда Ольга Алексеевна рассказала про смайлик из бутерброда, ясное дело. Обедает-то она всегда в ресторане, ну а завтрак, скромный такой, приносит с собой – ей дедушка с собой заворачивает. Всё, как она говорит: сыр, яйцо пополам, ветчина с зеленью, маслина… И, правда, на рожицу похоже.

– Что же ты молчала, Раечка? Ах, как неловко вышло.

Бросились выяснять, какой умник выдал про грязный пол, притон и свальный грех – но все дружно отреклись.