Алёна открыла глаза.

В спальне на прикроватном столике горит розовая настольная лампа: читала вчера допоздна. Роман переживательный, захватывающий: про неземную любовь, про кипучие страсти. Положила планшет на ковёр уже далеко за полночь, да и уснула. Ковёр тоже розовый, пушистый, как облачко закатное.

Между задёрнутыми мягкими шторами страшной чёрной щелью зияет январская утренняя мгла. Какое счастье, что Алёне не надо подниматься и некоторое время сидеть, просыпаясь, раскачиваясь болванчиком, проклиная всё на свете.

В это же самое время из-за тонких стен чужих квартир: снизу, сверху, со всех сторон — доносились разнообразные трескучие звонки и мелодии будильников. Их сопровождали стоны, вой и рёв. В них выражалось всё: адовы муки раннего вставания, тоска и негодование, и бессильный протест…

«Ой, мама, зачем ты меня на свет родила?!».

Алёна нащупывала слабыми ногами тапки, тащилась в ванну, с отвращением чистила зубы, умывалась. Красила личико неверными, как у пьяной, вяло-сонными движениями.

Потом горький кофе без ничего, чтобы хоть немного прояснить сознание… Только у извращенцев спозаранку может быть аппетит, чтобы есть кашу или яичницу.

Влезала в шубку — и окуналась в зимние обжигающие чернила…

А ведь сейчас, в эту самую минуту, по всему городу из подъездов тенями выскальзывают закутанные фигуры. Сомнамбулически двигаются во тьме, в морозном, злом пару: от человеческого, автобусного, автомобильного дыхания.

На остановках, сбившись в кучки, тени замирают равнодушно, обречённо. Или вяло подскакивают от стужи, бьют каблуками — как недавно прыгала и била модными каблучками Алёна. А ножки-то — в капрончике, а сапожки — на рыбьем меху.

Разное думалось, когда вот так на тридцатиградусном морозе в полседьмого утра ждала запоздавшего трамвая. Потом тряслась в холодной духоте и тесноте салона, цепляясь за поручень.

У человека короток век, как у мотылька. Но мотылёк хоть порхает, танцует, купается в солнечных лучах, пьёт цветочный сок, радуется жизни.

А человеку за что такая пытка: с яселек, с садика?! Как человечество допустило вообще столь страшную несправедливость?

Эти жаворонки — ничтожные, невесомые комочки перьев: сожми в кулаке — хрустнут как яичная скорлупка. А вот же, захватили власть, заставили всю Землю вертеться по их законам!

Учёные подсчитали: их всего-то 25 процентов: мерзких, крикливых, заполошных ранних пташек — а сумели поработить мир больших добрых сов.

Испоганили им жизнь, поломали никому не мешавший совиный режим, обрекли на вечную муку раннего вставания… Нарушили их мудрый неспешный хронотип. «Кто понял жизнь — тот не спешит», — сказал мудрец.

Жаворонки в ответ высосали из пальца пискляво-ханжеское: «Кто рано встаёт — тому Бог даёт».

Что даёт-то?! Депрессии, отупевший от недосыпа мозг, ослабленный иммунитет, выкашивающие гриппы, ранние инфаркты и инсульты?!

Ну, не дрыхнется жаворонкам — ради Бога, хоть с четырёх утра вкалывайте…

Так думала Алёнушка в раскачивающемся, лязгающем трамвае… Тщетно пыталась выдернуть застрявшую сумочку из чьих-то тел, локотками — хоть чуток раздвинуть пространство… А её саму в ответ — агрессивно, больно: локтями в бок, в бок…

Анекдот такой есть. В шесть утра, в толкучке общественного транспорта, вконец заторканная пассажирка возмущается:

— Осторожнее, я всё-таки женщина!

На что стоящий рядом мужчина философски, меланхолично и мечтательно замечает:

— Ж е н щ и н ы в это время спят…

Алёна вспомнила тот анекдот, засмеялась.

* * *

И вот она, благодаря недавним удивительным, чудесным изменениям в жизни, теперь свободна!

Вставай хоть в девять утра, хоть в три дня. Хоть вообще не вставай, а валяйся до умопомрачения. Притащи из холодильника вкусняшки, разложи на столике, лопай — и смотри телевизор сутками. Или вообще не ложись.

От восторга она забила ножками, вытянула их, как кошечка, усиленно зашевелила пальчиками. Бурно заворочалась под толстым, лёгким пуховым одеялом. Уютно подоткнула его со всех сторон, улеглась удобнее, завернулась в кокон. Притихла.

Вспомнила о приятном: вчерашнем виртуальном послании в стихах, от влюблённого молодого человека, по имени Рафаэль:.

Или:

У Алёны полно воздыхателей — и немудрено.

На её фотографии в личной страничке — ниспадающие струи волос. Стена ресниц над безнадёжными карими вишнями. Фарфоровый носик для поцелуев. Губки обиженно надуты, как будто их немножко, чуть-чуть покусала пчёлка.

И ниже ещё: Алёна в более чем смелом купальнике, на белом песке. Позади ослепительная бирюзовая полоска моря.

И ещё: прислонившись к стеклянной стене. За стеклом застыла громадная серебристая туша боинга.

На Алёне строгий костюм и пилоточка. Юбочка коротусенькая. Потому что ясно же, как день: если на женщине длинная юбка или брюки — у неё, однозначно, кривые ноги! У Алёны ножки заслуженно занимают две трети фотографии: таинственно утекающие под юбочку, долгие, ровные, матовые, как свечки.

В строке «занятие» отписалась туманно: «Витаю в облаках» — а там понимайте, как хотите.

«Алёнушка ищет своего Иванушку». Не мудрено, что претенденты облепили растерявшуюся красавицу, как мухи — кусок сахара.

О, кто только не стучался в женихи и не обещал златых гор! Пузатые генералы, футболисты с крутыми икроножными мышцами и миллионными зарплатами, страшные и загадочные, как инопланетяне, нефтяные олигархи… Высокие — дух от высоты захватывает! — чины, которых по телевизору показывают. Мужественные бандиты, дорогостоящие нежные, как девушки, киллеры-милашки…

Даже нарисовался наследный принц из Арабских Эмиратов, если верить письму с переводом.

А она, после долгих колебаний и сомнений, остановилась на Рафаэле. Его письма: живые, искренние, трепетные, страдающие — как бьющиеся о стекло те самые мотыльки…

Юноша бледный, со взором горящим. Глаза-уголья. Косая длинная, чёрная как смоль, чёлка закрывает пол-лица.

Рафаэль стоял на краю пропасти и готов был в любой миг сделать шаг в гибельную пустоту.

Я тебе брошусь, дурашка. Алёна явилась, как спасительный ангел во плоти. Ласково отвела с опущенного лица косую чёлку, заглянула в тоскливые глаза. Взяла его худую руку в свою мягкую тёплую ручку, отвела на безопасное расстояние.

Письма, правда, ещё долго отдавали депрессией. Рафаэль посвящал их какому-то неведомому ушедшему другу (Алёна ревновала):

— Рафочка, ты что, голубой?!

— Ну почему, если дружат юноши — сразу голубой?! — возмутился он. — Вот ты дружила с девчонками — вас что, сразу записывали в лесбиянки?

Алёна честно задумалась.

— У меня не было подруг. Так, приятельницы: хи-хи, ха-ха. Не люблю сорочьего племени.

Про себя Алёна решила, что между друзьями что-то было. Но данный факт даже вносил в переписку перчинку. Втайне Алёна мечтала, когда Рафаэль и ей посвятит стихотворение. И дождалась, в День всех влюблённых:

* * *

О чём могут переписываться две одинокие души? О любви, которая, как известно, не бывает без грусти. Грусть в том, что Алёне и Рафаэлю никогда не суждено встретиться. Раз-вир-ту-а-ли-зо-вать-ся! Они так решили.

У Алёны богатый, страшно ревнивый амант , горячих кавказских кровей. Хозяин. Боялась не за себя — он на неё не надышится, пальчиком не тронет. За Рафаэля. Узнает — из мальчишки отбивную сделает.

Хозяин задаривает Алёну с ног до головы. Преподнёс уютную квартирку в спальном районе.

К каждому празднику — розы. Либо вденет букет в золотой браслетик. Либо запутает в лепестках цепочку с кулоном. А то возьмёт и на один из стеблей наденет кольцо с бриллиантом — перебирай, ищи. Затейник!

Да, да. Алёна — любовница, содержанка, куртизанка, наложница — называйте, как хотите. Плачьте и рвите на себе сожжённые дешёвой краской волосёнки, неудачницы со штампом в паспорте!

Рафа — бедный студент, поэт. После работы колесит по городу на велосипеде, развозит курьерскую почту. Нужно содержать семью. У него молодая сумасшедшая жена (сдуру расписались на первом курсе).

Сумасшедшая в прямом смысле: с малых лет состояла на учёте у районного психиатра. Скрыла от молодожёна сей прискорбный факт.

Развестись, бросить, соединиться с Алёной? Но он на алтаре дал клятву: «Ни в бедности, ни в богатстве… Ни в болезни, ни в здравии…».

* * *

О чём ворковала влюблённая парочка? Проговаривали весь день: как прошёл, что случилось. Рафаэль потихоньку оттаивал. Просил отпустить его на все четыре стороны:

Однажды худая рука, в поисках утешения и тепла, по-мальчишески шкодливо скользнула в вырез мягкого халатика: в нежнейшую ложбинку между ещё более нежнейшими, шелковистыми припухлостями номер два… Виртуально, разумеется, виртуально! Но Алёна ужасно рассердилась на нахальное вторжение.

Целую неделю выдерживала ледяное молчание. А потом помирились. И она уже сама с нетерпением ждала свидания в обеденный час, с половины первого до четверти второго.

Утром у Рафаэля были пары в универе. После обеда бежал в читалку — единственное время и место, где они могли общаться ровно час, не будучи застигнутыми: он — чокнутой женой, она — ревнивым любовником.

Потом мальчишка отцеплял от заборчика велосипед и мчался, окрылённый, за пакетами и всякой рекламной глянцевой лабудой.

* * *

…Алёна, помедлив, расстёгивала халатик. Рафаэль с величайшим благоговением обцеловывал тёплую атласную шейку, жадно приникал губами, будто пил из ямочки между ключицами.

Задыхаясь, запускал руки под тёплые гладкие подмышки. За спиной нащупывал застёжку. Но не торопил события: ладони возвращались, ныряли в эластичные чашечки.

У Алёны самые эрогенные точки — соски.

— Пожалуйста, ещё… Не останавливайся.

— Не торопись, милая. Какая у тебя кожа… Ты ванну из молоке с мёдом принимаешь?

Губы захватывали, зубы покусывали, язык изучал на вкус всё, что попадалось на пути вниз.

— Моя шёлковая! Какая ты ароматная! Твой мраморный животик! Благоуханные бёдра…

В общем, читайте «Суламифь».

Алёна закрывала глаза. Слабо постанывая, начинала ритмично покачиваться, как всадник на коне: сначала медленно, потом быстрее, потом бешено…

Ах, она готова была месяцы и годы не слезать с поджарого, мускулистого, неутомимого молодого жеребца.

Хватит с неё изматывающего, изнуряющего, грязного секса с Хозяином, по шесть часов. Сколько, сколько?! По шесть, с перерывами!

Ей хочется нежности, долгих прелюдий, детских шалостей, бесстыдной игры. Хочется восхищения, чудных вкрадчивых слов, шёпота на ушко:

* * *

Тем временем щель между шторами постепенно меняла цвет. Она бледнела, лиловела, голубела, белела, розовела и, наконец, становилась золотистой. День будет солнечный!

Алёна скинула одеяло. Не вставая, поболтала, потрясла ногами в воздухе, сделала «крестик» и «велосипед». Задрала их к потолку и, кряхтя, принялась натягивать антиварикозные чулки.

С кровати соскочил толстый, ленивый кот, по кличке Хозяин. Мяукнул, требуя завтрака. Обожди, небось, не помрёшь.

Чулки плохо натягивались даже по специальному шёлковому носочку-вкладышу, который идёт в медицинском комплекте.

Толстые, распухшие, бледные, будто вываренные колени. Под кожей там и сям уродливые, вспученные комки вен. Общий цвет ног: будто обмакнули в чернила, и те разлились по ногам ручейками. Розовеет россыпь нежных сосудистых звёздочек.

В общем, не ноги — а готовое учебное пособие для студентов медицинского вуза.

Шестьдесят лет — всё-таки не шутка…

* * *

Шестьдесят лет — не шутка. В старости тело становится в тягость. Кажется, ещё вчера бегала в поисках бюстика «пуш-ап» без бретелек — а сегодня, повертев, его вовсе откладываешь.

Совсем недавно примеряла сапожки на десятисантиметровых тончайших «гвоздиках» — и по пять кварталов цокала как козочка. Сегодня с трудом натягивала широкую (чтобы не натёрло косточку) обувь на плоской подошве.

Да и перед кем красоваться, господи? На бесплатных компьютерных курсах, куда Алёна недавно записалась, одни древние бабки.

Приходит белый и лёгкий, как куриная пушинка, старичок — бывший агроном из Ярославской области. В чём душа — а ему, ни жить, ни быть, нужно написать мемуары и послать в Москву, в сельскохозяйственную академию. Говорят, уже накропал два тома, с иллюстрациями и фотографиями.

Смех и грех, о чём мемуары-то? Об усовершенствовании конной сеялки в колхозе «Светлый путь» в 1924 году? Или о борьбе со злостными вредителями полей Нечерноземья — сусликами, путём затопления нор водой из бочек?

Дедуля грызёт пластмассовыми челюстями науку «ворда» и электронной почты.

Прочих курсанток учат разному: записываться через Интернет на приём в поликлинику, платить «коммуналку». Кто-то ищет сайты по цветоводству, кулинарии и вязанию макраме. Кто-то хочет говорить по скайпу с обожаемыми внуками.

У Алёны нет ни огорода, ни детей, ни внуков. На всю жизнь хватило шумных, как галчата, детей в садике. Сорок лет отбарабанила воспитателем. Сорок лет, каждый год группа в тридцать оголтелых галчат — ну-ка, посчитайте.

Но, как вышла на пенсию, сиднем сидеть в четырёх стенах — тоска зелёная. Пошла было в ветеранский кружок при ЖЭКе: пить чай с уценёнными каменными пряниками и зубодробительными карамельками. Надеть тяжёлые, пыльные, ещё с брежневских времён, сарафаны и петь, с подвизгом, скабрёзные частушки:

А на следующий день к ЖЭКу подъехал громыхающий пустой и местами где-то ржавый автобус.

Оттуда вышли незнакомые люди. Пошептались с жэковской начальницей и повезли кружковцев в лес. Как выяснилось: на ознакомительную экскурсию в частный дом престарелых.

К их приходу подготовились. Проветрили в коридоре, побрызгали освежителем. В каждой палате на тумбочке — ваза с яблоками, виноградом, бананами.

Смотрится уютно и мило, создаёт впечатление заботы, хорошего ухода. Но, учитывая, что старики беззубые, а то и вовсе питаются через трубочку — ну очень актуально.

Алёна незаметно потрогала фрукты. Пластмасса, муляжи!

В другой четырёхместной палате навстречу радостно вскинулась кругленькая сиделка:

— А мы тут с бабусями газетки читаем! Девять некрологов уже прочитали, да, бабуси? Столько знакомых нашли, Царствие им небесное.

— Ну, Раи-иса Ефремовна, — директор укоризненно всплеснула руками. Сделав плачуще-страшные глаза, дёргала мышцами лица, шевелила бровями, энергично кивая в сторону сиротливо, испуганно столпившихся, как цыплята, экскурсантов.

Бесплатно, в виде бонуса, покормили обедом. Щи, серая каша с котлетой, компот. На каждом столе в вазочке — ромашки. И не трогая, видно — тоже пластик.

— Милости просим, милости просим, — ворковал высыпавший на крылечко персонал. А за лобовым стеклом автобуса — табличка: «Заказной. Кладбище». Забыли убрать.

Бегом, бегом из этого страшного места. И из ЖЭКа. Рано ещё списывать себя со счетов.

* * *

Однажды Алёна увидела на стенке остановки трепещущий беленький листок. На листке — приглашение всех желающих пенсионеров в районную библиотеку, бесплатно поучиться компьютерным азам. А Алёна тогда уже прослышала про электронные книги.

Это Пушкин почти об Алёне сказал. Она запоем читала: конечно, не Ричардсона и Руссо. В советском прошлом любовные романы как-то не поощрялись.

Если любовь — то строго дозировано. Одна четверть — шуры-муры в стогу сена, три четверти — производство, заводские цеха и колхозные фермы, общественное горение.

Разве что в «Иностранке» сквозь частый гребень цензуры проскальзывали амурные сочинения с налётом эротики.

Из родного Алёна жадно поглощала «Вечный зов», «Угрюм-реку», «Тени исчезают в полдень».

Там верхом разнузданной чувственности и сексуальности считались примерно такие сцены. Героиня-доярка в бане перед запотевшим осколком зеркала снимала с себя грубую льняную рубаху и медленно оглаживала тугой округлый живот и крутые крестьянские, налитые бабьей мощью бёдра.

Взвешивала ладонями тяжёлые груди, истосковавшиеся по жадным горячим, обветренным мужским губам… И думала: «А я ещё ничего, в соку».

Сейчас библиотеки, конечно, забиты романами. Но, во-первых, Алёна их всех давно перечитала. А во-вторых, их в руки-то взять страшно.

Читательницы пользовались книгами как мухобойками, ставили на них липкие стаканы с чаем, замусоливали и загибали уголки страниц. Между страницами попадались хлебные крошки, волосы, перхоть и обкусанные ногти.

Однажды Алёна взвизгнула и с отвращением швырнула книгу, которой кто- то попользовался вместо носового платка! Долго брезгливо отмывала и оттирала в ванной руки — и на всю жизнь зареклась ходить в библиотеку.

Электронные, только электронные книжки: чистые, голубые, мерцающие, принадлежащие ей одной! Вот для чего Алёне нужны были компьютерные курсы.

И ещё — для скачивания фильмов. Сначала-то она пыталась заполнить массу свободного времени телевизором. Но, посидев неделю перед телевизором, испугалась. Поняла, что ещё чуть-чуть — и стремительно деградирует до уровня кроманьонца.

Обрастёт шерстью, встанет на четвереньки, замычит, захрюкает… А там недалеко и до одноклеточной, до инфузории туфельки.

Купилась на рекламу, скопила с пенсий и поставила стоканальную тарелку. И тоже быстро разочаровалась. Поняла, что все сто каналов — это клон единственного Первого. Ну, не считая «Культуры» и про путешествия и животных.

Животных и путешествия Алёна не сильно жаловала. А на канале «Культура» бесконечно умничала и рисовалась друг перед другом одна и та же богемная тусовка. Выражалась красиво и непонятно: «Это не есть хорошо», — например.

И Алёна поняла вот что. Был век каменный, бронзовый, золотой, серебряный. Нынешний век потомки назовут суррогатным, пластмассовым.

Пластмассовые фильмы, пластмассовые песни, пластмассовая еда, пластмассовые отношения. Даже любовь — и та пластмассовая, суррогатная.

* * *

Была у Алёны слабая надежда, что найдёт на курсах подругу: одну, единственную. Будут вместе смотреть киношки, бегать на лыжах, болтать по телефону. У Алёны, конечно, были приятельницы. Но, увы: по макушку в мужьях, детях, внуках, пирогах, вязаных носках, огородах…

Присматривалась, тайно примеривала на роль наперсницы то одну, то другую курсантку… Не то, не то.

Одна в перерыве рассказывала, что купила вчера рыбу, как её… Лахудру. Как, как?! Лахудру. Да не лахудру же, девочки, а ла-кед-ру. Хи-хи-хи.

Это ещё что, девочки! Есть рыба — не поверите — «старая жена»! Так и называется. Представляете, в магазине: «Взвесьте мне, пожалуйста, старой жены полкило». Хи-хи-хи! Девочки, да вы в Википедии посмотрите — оборжётесь!

Коробило, что старушенции называют себя «девочками». Что вкладывают пошлый смысл в термины, только что узнанные на курсах:

— Ну, как твой юзерпик (внук), много двоек нахватал?

— Я эту халду из рыбного по полной отфейсбучила.

— Пошла, значит, свой пиксель перед сном сполоснуть…

— Хи, хи, хи.

Старые пошлячки. О чём с такими вообще говорить?

У Алёны уши сворачивались в трубочку. И всё читалось на её скучающем, брюзгливом лице. Её сразу зачислили в разряд гордячек.

* * *

И вдруг на открытом сайте знакомств, куда Алёна заглядывала поглазеть и желчно посмеяться над наивными, ищущими любви дурочками …Вдруг увидела его . Рафаэля.

Видимо, заблудился, по ошибке забрёл. Спутал с сообществом непризнанных, несчастных поэтов:

На аватарке — худое, измождённое лицо парня со жгуче-чёрной, длинной, наползающей на глаза чёлкой.

Алёна — лежала ли в ванной, спускалась ли в лифте, гуляла в сквере или стояла к кассе в «Пятёрочке» — как заворожённая, мурлыкала под нос простенькие строки:

В тот же вечер написала ему, не веря, не ожидая получить ответа. И правильно: не получила. От такого-то красавчика.

Тогда она (а курсы на что?) полезла в бесплатный фотобанк. Долго, придирчиво искала и нашла: фактурная блондинка на золотом пляже. Она же, со струящимися русалочьими волосами под бирюзовой пилоткой… Безразмерная длина профессиональных ног.

Стюардесса Алёнушка ищет своего Иванушку…

Уже вечером Рафаэль (так звали меланхоличного мальчишку) откликнулся:

Ну, и закружилось-завертелось. Главное, она успела его выдернуть с края лестничной площадки одиннадцатого этажа. Прочь от засасывающего, дышащего могильным холодом узкого пролёта, желтевшего глубоко внизу грязным, затоптанным кафельным квадратиком.

* * *

— Даля! — с отчаянием крикнул Павел Геннадьевич Лыткин, заслышав шуршание в кухне, тихий хлопок дверцы холодильника. — Даля, ну что это такое?!

Даля — дочка. А как её ещё прикажете называть, если жена от большого ума дала ей имя «Далила»?

Какое-то в последнее время повальное сумасшествие: мамаши стремятся переплюнуть друг друга, кто оригинальнее наречёт младенца. В садике в группу ходили Валенсия, Луналика, Океания. Океания Фёдоровна Иванова.

Далька просунула в дверь хитрющую мордочку, замурзанную от клубничного йогурта:

— Ой, ну что, пап? Мне домашку нужно делать.

— Вижу, как ты её делаешь у холодильника. Кто-то худеть собирался. Потом опять на весах истерику устроишь… Ну ладно, я вот чего, — Павел Геннадьевич сменил тон со строгого отцовского — на заискивающий, просительный:

— Даленька, я же просил тебя посвящать стихи особе, так сказать, женского рода… От мужчины. А у тебя снова здорово, — он взмахнул листочком:

— Почему «могла»?! Мог! И не «поняла» — «понял»! Мужской род! Речь-то от мужчины идёт. Исправь, а, Далюня?

— Пап, всего-то два глагола и одно прилагательное.

— А это что такое? — Павел Геннадьевич в отчаянии продекламироал:

По-моему, как-то неуклюже, а? Будто графоман писал. Как это: «чувство мщения кричит»? Смени, пожалуйста, на другую рифму.

— Ага. На «общепит». Кипит — общепит. Думаешь, легко стихи писать? Да не волнуйся: понравится подружкае твоего сослуживца.

* * *

Месяц назад Далька, вернувшись из школы, застал отца за диким, неподобающим, постыдным занятием. Он проник в её комнатку и шуровал в компе. В папке «Стихи. Личное.»!

Далька на пороге вначале потеряла дар речи от возмущения. Потом начала пронзительно визжать. Вот просто: «А-а-а!» — на одной ноте, и топать ногами.

Хорошо, что жены не было дома. Дальку привело в чувство обещание купить айфон и «ту розовую кису из „Детского мира“, с лазуритовыми глазами». И клубничного йогурта — сколько угодно. И летом отправить в лагерь, а не тащить в эту дурацкую Турцию. И набить тату в виде капающей кровью розы: вот тут на лопатке и тут, ниже попы…

— Тату — это к маме.

…Господи, розовая киса-то ей зачем, четырнадцатилетней девке, позиционирующей себя как готка?! Вся в чёрном, в ушах по четыре серёжки в виде черепов, вместо волос выщипаны птичьи перья.

Павел Геннадьевич увёл дочь в кухню, усадил напротив. Вынул из холодильника стаканчики любимого дочкиного йогурта. Отколупывая крышечки и отдирая фольговую плёнки, всё-всё объяснил.

Чтобы она чего лишнего не подумала и не выдала маме. Дело в том, что у него на работе в отделе работает коллега по имени Рафаэль. Он безответно влюбился в женщину.

— Ни фига себе! И сколько лет этой твоей черепашке ниндзя, этому Рафаэлю?

— Т… тридцать восемь, — споткнулся Павел Геннадьевич.

— Фу-у! Старпёр, а туда же!

Сорокадвухлетний Павел Геннадьевич проглотил «старпёра». Так вот, сослуживец Рафаэль так и эдак пытается завоевать сердце Прекрасной Незнакомки. Решился на последнее средство — на стихи. А сам ни бум-бум.

Павел Геннадьевич пришёл на помощь. Вспомнил, что «дочка балуется стишатами». Виновен: украл для коллеги пару четверостиший. И сердце незнакомки дрогнуло.

— Ещё раз ко мне залезешь — запаролю вход, — сурово пообещала Далька. Но ей явно льстило, что стихи сработали.

Павел Геннадьевич (с угодливыми нотками) попросил, чтобы Далюша мужской род всюду поменяла на женский. Далька пыталась, но у неё плохо получалось.

— Пап, я же не лесби!

* * *

Да, странная, непонятная молодёжь растёт. Спокойно оперирует словечками, о которых Павел Геннадьевич узнал на сороковом десятке.

Как-то с женой смотрели фильм, в комнате полутьма. Там откровенная сцена: возятся, целуются… Звуки эти похотливые, влажные, чавкающие на всю комнату.

И тут… В уголке дивана обнаружилась десятилетняя дочка! Жена схватилась за щёки, Павел Геннадьевич со стыда чуть сквозь пол не провалился. А дочка ножкой покачивает, листает свой мобильный, на экран и не смотрит. Когда бросились выключать телевизор и тащить её прочь, дочка вытаращила глаза:

— Пап-мам, не парьтесь. Я такое фуфло уже (?!!) года два не смотрю. Скучища смертная.

Очень, очень странная молодёжь. В их годы Павел Геннадьевич в щёлочку бы подсматривал, вьюном бы извертелся, соком истёк. Тогда видеосалоны открывались в каждом подвальчике. В темноте, особенно в задних рядах, громко сопели зрители, подозрительно поскрипывали кресла…

Чтобы попасть в видеосалон на «клубничку», он последнюю мелочь на школьный обед вытрясал и ходил голодным.

И в тот раз они с женой, уложив Дальку, это самое… Так возбудились, что два раза за ночь… И ещё утром. Жена раскраснелась, как молоденькая.

Но это было давно. С тех пор супружеские чувства медленно, но верно гасли, шли на убыль. Всё началось с того, что однажды в постели в процессе любовной игры жена расхохоталась: «Ой, да перестань щекотаться!».

В постели женщина должна изнемогать, стонать, умолять о пощаде, плакать, а может, даже рыдать от страсти — но только не смеяться. Потому что ясно же, над чем могут женщины в постели смеяться.

У Павла Геннадьевича сорвалось, не получилось. Потом снова не получилось. И потом. Как сказал сексолог, отрицательный результат закрепился на уровне подсознания.

— Ну, что ты тянешь, — злилась жена в постели. — Что ты меня всё мнёшь-щупаешь, будто отрез ткани в магазине? Неужели нельзя элементарно: сунул-вынул?

Сексолог объяснил: увы, природа дала маху. Возрастные циклы либидо у мужчин и женщин не совпадают.

Молодым девушкам нужны нежность и трепетность — а их сверстники эгоистичны, горячи и нетерпеливы.

Возрастные мужья растягивают любовные прелюдии: им требуется время, чтобы настроиться, как оркестровым скрипкам. А сорокалетние жёны только освоились, вошли во вкус и хотят грубого секса. Того самого, китайского: Ху-Сунь-Вынь.

Вот поэтому, грустно сказал сексолог, юных девушек должны по-отцовски бережно опекать возрастные покровители. Это в идеале. А юнцов многому бы научили наставницы в бальзаковском возрасте.

Но, увы, развёл руками сексолог, сами понимаете… Дикость, косность, отсталость, предрассудки. Абсолютная, повальная, возмутительная половая безграмотность общества…

* * *

Как-то Павел Геннадьевич от нечего делать, смеха ради, решил прошвырнуться по сайтам знакомств.

Спросите мужчин, как они оказываются на таких сайтах — и они все пожмут плечами и пробормочут, что зашли «от нечего делать», «для смеха» и чтобы «завтра чисто поржать с мужиками».

И — сразу увидел Её. Русалку по имени Алёна. У неё было редкое, контрастное сочетание светлых, будто вымоченных волос — и тёмных, с мокрым блеском, глаз.

Не мигают, слезятся от ветра. Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу. Последнее: «никогда не увижу» — очень устраивало женатого Павла Геннадьевича.

Конечно, Алёну атаковали претенденты — а она застыла на своих высоких стройных ножках в неприступном стеклянном воздушном дворце. Дворец охранял огромный, тупорылый, крылатый серебристый дракон-«боинг».

Фото Алёны не исчезало — значит, всех женихов пожирал дракон.

Никто и ничто не трогало сердце капризной красавицы. Павел Геннадьевич раздумывал, как его растопить.

Рассеянно забрёл в комнату дочки, увидел на столе забытый дневник. Давно не проверял. Открыл. А это тетрадка со стихами:

Так вот же оно, самое то! Графоманство, конечно: розы, слёзы-мимозы-угрозы. Но — ключик к жалостливому женскому сердцу!

Самому назваться как-нибудь эдак… Цветисто, забористо… Рафаэлем, допустим. Женщины это любят.

Именно в тот момент Далька, придя из школы, увидела страшную картину. Разбросанные бумаги, лихорадочно выдвинутые ящики стола — и папашу, нагло роющегося в её компе, как свинтус в корыте!!

Немая сцена. Потом крики, сопли, слёзы, мимозы, угрозы… Заперлась в ванной, оттуда кричала, что покончит с собой.

В общем, ужас, ужас. В ванной бритвы, ножницы. Вполне реальная смерть цинично глянула своими впадинами. Павел Геннадьевич тряс, как ставенки, дверь в ванную.

Вот тогда на свет выплыл спасительный коллега с разбитым сердцем и безответной любовью.

* * *

Жена начала подозревать и тихо накаливаться, сатанеть. Будто что-то унюхала, трясла телефон и контакты в сетях.

Павел Геннадьевич перенёс общение в чате на рабочее место, в кабинет. Кабинет был крошечный, но имел собственный туалет и биде. Микроволновка, электрочайник. Располагался в тридцатиэтажном небоскрёбе-улье, забитом тысячами таких офисов.

Телефон нежно мурлыкал «К Элизе». Павел Геннадьевич брал трубку и мягким, мачистым баритоном говорил:

— Добрый день. Вы позвонили в центральную компанию логистического аутсорсинга, маркетинга и мерчендайзинга по продажам, перепродажам и переперепродажам дырки от бублика (примерно так). Меня зовут Павел Геннадьевич. Чем могу помочь?

И — учтиво, с достоинством выслушав:

— Минутку. Я переведу вас на отдел, занимающийся вашей проблемой.

Жал на кнопочку, удостоверялся, что отдел ответил. И клал трубку.

И снова мурлычет «К Элизе»:

— Здравствуйте. Меня зовут…

И так целый день, некогда передохнуть. Работа называется солидно и ответственно — координатор. Раньше для этого существовал телефонный справочник.

С Алёной общался в обеденный перерыв, с половины первого до четверти второго. Десять минут на кофе и пиццу.

* * *

— Та-ак. Лыткина у нас на уроке снова занимается посторонними делами. Лы-ыткина! Проснись, наконец. Вернись в реальность, голубушка моя.

Класс засмеялся. Учитель физики Степашка (Степанов) подошёл. Пять секунд поборолся, чтобы отобрать у Дальки листок, спрятанный в учебнике.

То есть она фиг бы ему отдала, но всё ещё как бы не вернулась в класс, пребывая в поэтических кущах. Приходила в себя, хлопала глазами. Недоумённо оглядывалась на веселившихся одноклассников. Этих придурков хлебом не корми — дай хоть минутную возможность над кем-нибудь поржать.

Бесцветным, однотонным и оттого особенно отвратительным голосом зачитал вслух Степашка.

— Вот видишь, Лыткина. Уделяй ты точным науками больше внимания — и с логикой у тебя сложились бы куда лучшие отношения. Ты всё-таки определись: безлунная ночь, или:

Класс так и покатился. Эти жалкие дебилоиды рады были любому скудному, убогому развлечению.

— Верните мне листок, — с ненавистью процедила Далька.

— Только в кабинете завуча, — предложил дилемму подлый Степашка. Свернул листок вчетверо и положил в карман. Хлопнул в ладоши:

— Так, оставили хиханьки да хаханьки. Продолжаем урок. Лыткина, к доске.

Пока Лыткина что-то гундосила у доски и наскребала на заслуженную двойку, Степашка незаметно переложил Далькин листок в портфель. Если немного над ним поработать, внести правки — вполне сгодится использовать в послании к Прекрасной Даме.

Вчера к полуночи холостой Степанов закончил с проверкой домашки. По привычке, от нечего делать, забрёл на сайт знакомств, а там… Боженьки мои! Новое лицо! Фемина!

Зовут Изольда. Трогательное сочетание тёмно-карих влажных глаз и светлых, длинных и гибких, как водоросли, волос.

Именно русалочьих, как у Лыткиной в её опусе. Изольда на белом пляже, позади бирюзовая полоска моря… Ну, тут без комментариев. Изольда в воздушной гавани, на фоне самолёта.

Сегодня на педсовете можно будет открыть ноут и сделать вид, что деловито и увлечённо вбиваешь речь директора. А самому скинуть стишок про русалку от неизвестного (пока) воздыхателя. Так сказать, Изольде от Тристана.

Для пробы: может, что и выгорит. Смеха ради, чисто поржать.