Это было ужасной бестактностью со стороны Маринки зазвать ее с собой в секс-шоп. Главное, она сказала: «Заскочим в магазинчик», а что за магазинчик такой, не уточнила. Маша, как увидала у входа розовеющую, лиловеющую, багровеющую гадким, чудовищным содержимым витрину, так и выскочила на улицу и на всякий случай отбежала подальше.

– Вот ты где, – запыхавшаяся Маринка показала пузатую баночку с розовым гелем в застывших жемчужных пузырьках. Отвинтила крышечку, вдохнула, закрутила головой: «М-м… Со вкусом клубники, для орального секса. Займемся сегодня с мужем разнузданным развратом!»

Вот такая она, Маринка – бесшабашная, живущая безоглядно, на полную катушку. Хотя, с другой стороны, вела себя вполне в соответствии с библейскими понятиями. Не заботьтесь, сказал Господь. Будет день, будет и пища, духовная и плотская. Последняя Маринкина идея в поисках плотской пищи: поездка с Машей в Турцию: недалеко и недорого. Но у Маши не было денег даже на это «недорого».

Маша позвонила матери. Мать долго молчала.

– Ты не вернешься, – сказала она, наконец, обреченно. – Тебя пустят на органы. Там у них индустрия по переработке людей на органы. Или продадут.

– Куда продадут? – обалдела Маша.

– В сексуальное рабство. В проститутки. Ты не смотришь, а по телевизору каждый день показывают. Там у них индустрия.

– Кто продаст, мама?!

– Ну, кто. Этот… Гид.

– Ты сошла с ума, – ледяным голосом отчеканила Маша. – Мне сорок четыре, какое сексуальное рабство? – она бросила трубку.

Не будешь же объяснять матери, что на это дело вербуются шестнадцатилетние, глупые, с толстыми ногами. А не такие как Маша: очкастая, рот навсегда заключен в унылые черные скобочки. Шея худая, вытянутая по-птичьи.

Маша недавно на паспорт фотографировалась – ужас! Только подтянула подбородок, приподняла уголки рта – лоб собрался гармошкой. Разгладила лоб – лицо получилось бульдожье. Распахнула широко глаза – а про подбородок забыла, он обвис, разъехался. Измучила борьбой с собственным лицом себя и мальчика-фотографа. И все равно лицо получилось с абсолютно противоестественным выражением.

Лицо требовалось для замены паспорта, потому что если быть до конца точной, Маше было не сорок четыре года, а сорок пять.

Когда ее спрашивали, сколько ей лет, кто-то чужой отвечал за Машу отстраненным голосом: «Сорок пять». 45 могло быть какой-нибудь пожилой усатой тетке, а никак не Маше. Она остановилась где-то в районе 24-х. Только об этом не догадывался никто, кроме самой Маши.

В школьном учебнике истории пишется: в военное время страна встала на рельсы жесточайшей экономии. Война закончилась шестьдесят лет назад, а про библиотеки забыли, и они так и катили по этим рельсам до сих пор. Но Маша любила свою работу даже в условиях жесточайшей экономии. В библиотеке, как в храме, люди понижали голос до шепота. Глаза у них теплели и вдумчиво щурились.

Маша заплетала на ночь большую черную косу и одновременно совершала ежевечерний ритуал, обходя свою чистенькую квартирку. Прихожая в розовый кирпичик, кухня в оранжевый горошек, комната в зеленую полоску. Укладываясь спать, завела китайский будильник, который гнусаво признавался ей каждое утро в любви: «Я люблю тебя. Я люблю тебя».

Ногтем поддела, колупнула из серебристой облатки кукольную снотворную таблеточку. В последнее время одна таблетка не помогала, приходилось призывать на помощь половинку из соседнего гнездышка. На следующий день отчаянно зевалось, и коллеги лениво кокетничали: «Марьвасильна, чем это вы, интересно, ночью занимались, а?»

Сквозь глубоко, на самое дно утащивший ее в свое черное логово сон, она ощутила тревогу: вроде как присутствие чужого человека в квартире. Хотя это исключалось. Маша жила на седьмом этаже, а входную дверь, кроме трижды повернутого в скважине ключа, страховал еще толстенький металлический засовчик. Маша была трусиха.

– Кто здесь?!

Нащупала в темноте ночник – запустить в окно, чтобы поскорее прекратить жуткую живую тишину, нарушить ее звоном осыпающегося стекла.

– Ради Бога, не бойтесь. Я не подойду к вам, – сказал из темноты глухой взволнованный мужской голос.

Ночник, которому не суждено было совершить сегодня полет с седьмого этажа, осветил испуганно присевшего у двери на корточках и заслонившегося рукавом от света, как от удара, мужчину. Мужчина был очень худой, чернявый, в сатиновой спецовке, какие носят сантехники, с торчащим птичьим носом. – Так, – приказала Маша, – сидеть, где сидите. Видите, я уже набираю 02. Только встаньте – завизжу.

Напялила очки. Мужчина исчез. Маша обследовала все углы, заглянула в шкафы.

«Ну, мать, поздравляю, ты начала свихиваться».

Но этот задержавшийся в квартире чужой запах: свежей древесины, горького дымка, чего-то избяного… Так пахли Машины читатели, проживающие в частном секторе, и так пахло от книг, которые они возвращали.

Под утро Маша проснулась от поцелуев в губы. Поцелуи были тихие-тихие, нежные-нежные, будто губы щекотали бутоном цветка, и опускались все ниже. И она, наконец, перестала отталкивать ласкающие ее руки, задохнулась, ахнула – и, не выдержав, вся раскрылась навстречу, распустила белеющие во тьме колени, как большой белый цветок… Он торопливо закрыл губами ее рот, иначе она перебудила бы соседей.

– Что это? Что это было? – спрашивала она жалобно, как ребенок. – Не уходи. Еще. Кто ты? Потом. Молчи. Еще.

За окном начало синеть, звякнул первый трамвай.

– Мне пора. А ты спи, – сказал мужчина.

Без одежды он оказался мускулистый, ладный, небольшого роста. Спецовка аккуратной стопочкой лежала на полу.

– Кто ты такой? Ничего не понимаю.

– И не надо понимать. Завтра приду снова, ты спи, тебе надо отдохнуть… А у тебя ресницы, как усы у майского жука…

Взятая было, спецовка упала на пол…

«Я люблю тебя. Я люблю тебя», – гнусавил будильник.

Маше казалось, у нее не было тела. Вскакивала, летала по комнате, плескалась в ванной одна ее легкая, напевающая душа – и это после бессонной ночи. Она точно знала, что бессонная ночь была, тому свидетельством были приятно ноющие, непривычно отяжелевшие бедра и простыня в прозрачных розовых брызгах-пятнышках, точно над ней раздавили сочный бутон. Она ничему не искала объяснений. Ей было достаточно спокойной уверенности, что сегодня он вернется, и все повторится. Может, она действительно сошла с ума, но если это так восхитительно, то пускай.

На работе Маша, не раздеваясь, поднялась к начальнице и потребовала, чтобы ее немедленно отпустили домой по болезни. Начальница с сомнением посмотрела на запыхавшуюся, нетерпеливо бьющую ножкой заведующую абонентским залом. У похорошевшей больной блестели глаза и небрежно, строптиво и прелестно, будто только от самого дорогого парикмахера, выбивались из прически волосы. Подумала – и отпустила.

Маша сняла с книжки скромные сбережения, которые откладывала на поездку в Турцию, и полетела в косметическую лечебницу. Ее беспокоил темный пушок на ногах, так как она понимала, что именно ее ногам отныне будет отводиться немаловажная роль в предстоящих восхитительных ночах. Она встала в очередь взять талончик на эпиляцию.

Регистраторша взглянула на Машу с иронией. Ирония была наигранная. У регистраторши было набеленное потухшее лицо, а у Маши глаза сияли, как драгоценные камни на дне ручья, а ресницы топорщились, как усы у майского жука.

И регистраторша обрадовалась случаю отомстить в своей бабьей увядающей жестокости. Она повернулась за стеллажи и во все горло заорала, точь-в-точь уличная торговка, чтоб услышала вся очередь:

– Клав! С волосатыми ногами в семнадцатый?

Маша нагнулась и, мучаясь, сказала:

– Извините меня, я так счастлива. Вот увидите, и вам повезет. Вы только надейтесь и не отчаивайтесь.

Регистраторша долго потом ломала голову: это что, ее только что так талантливо опустили?

Маша с разметавшимися по подушке влажными черными прядями приходила в себя, восставая в единое целое. Он курил дешевые крепкие папиросы, которые она брала для него в киоске. – Ты любила когда-нибудь?

– Нет. Хотя да. Однажды.

Три года назад она ездила на Рижское взморье. Хозяйка, вопреки распространенному мнению о негостеприимности прибалтов, была сама любезность. Предоставила мансарду в безраздельное пользование квартирантки. В первый же день на пляже Маша простудилась да еще разбила очки.

От нечего делать она целыми днями сидела на подоконнике, закутавшись в хозяйкину шаль. И вдруг заметила, что из окна соседнего дома – а дома там стоят очень близко – за ней наблюдает высокий мужчина в черном, похожий на священнослужителя в сутане. Он стоял всегда примерно в одной позе: неудобно пригнув голову, опираясь рукой о подоконник.

Что заставляло его часами стоять и смотреть на нее? И как он глядел? Просто любовался? Пожирал глазами? Смотрел задумчиво и нежно и сожалел, что то, о чем они оба думали, невозможно? И отчего невозможно? Достаточно ему пересечь улочку, дернуть колокольчик – и хозяйка любезно вызовет ее.

Теперь она дневала и ночевала на подоконнике. Делала разные выгодные позы, расчесывала волосы, болтала перекинутыми по ту сторону окна ногами. Однажды вышла из ванны и встала посреди комнаты соблазнительно нагая, закинув руки, закалывая волосы…

– А потом?

– Потом мне принесли отремонтированные очки. И я увидела в окне не мужчину, а фикус в горшке. Так вышло, что первой моей любовью в жизни был комнатный фикус.

Он придавил папиросу в пепельнице. Повернулся к ней:

– За тысячи пустых, без меня, ночей – верну должок, наверстаю упущенное. Согласна? Выдержишь? Не запросишь пощады?!

И Маша отчаянно, восторженно, отважно глядя в самые его зрачки, подтвердила взглядом: согласна. Выдержит. Не запросит.

– Как ты меня нашел?

– В последнее время слышал зов, будто большая птица мечется, кричит, плачет. В самую нашу первую ночь, помнишь, когда тебя до смерти перепугал? Мне казалось, я вижу сон.

– Как ты проходишь сквозь стену?

– Не знаю. Я живу далеко от твоего города. У нас сейчас метели, лес гудит. А у вас весна. Землей пахнет, горькими почками.

Она и не предполагала, что можно говорить и не мочь наговориться, смотреть и не мочь насмотреться. Что можно сливаться телами так… И так… И жадно насыщаться, когда его ловкое, грубо вылепленное тело своим темным корнем в который раз насмерть врастает в ее узкое, фарфоровое тело – и не мочь насытиться.

…Маша наблюдала с постели, как он, прыгая, натягивает сатиновую штанину на одну ногу. Потом на другую.

– От тебя пахнет так вкусно, лесом. Вот и опилки к одежде пристали. Ты работаешь в лесопильном цехе?

– Да, на пилораме.

Позвонила мать:

– Так ты едешь в Турцию? Я тут тебе с пенсии подкопила. Как нет?! Что у тебя с голосом?

Возвращаясь с работы, Маша уже на площадке слышала надрывающийся, подскакивающий от возбуждения телефон.

– У тебя появился мужчина, не отпирайся – объявила мать. – Кто он? Паспорт смотрела? Хотя это неважно, паспортами торгуют в подземном переходе за 150 рублей…

И аккуратно положенная на стол трубка долго бормотала, придушенно рассказывая столешнице: сколько сейчас бродит по городу больных СПИДом и гепатитом С, домушников, маньяков, охотников за органами, альфонсов, брачных аферистов.

…Лежа на бугристой твердой, как массажный валик, руке, Маша говорила:

– Как у тебя бьется сердце. Редко, мощно. У меня даже коса вздрагивает, видишь? Тук… тук. Тук. Какой ты необыкновенный, сильный.

– Ты действительно так думаешь?

И когда изнемогшая Маша теряла то ли счет времени, то ли сознание, то и дело наклонялся к ее уху:

– Повтори.

– Ты сильный.

– Еще раз.

– Ты самый сильный.

В кафе сигаретный дым плавал слоями, хоть ножом на куски режь. Держался крепкий отрыжечный запах мясных пирожков с луком.

– Загранпаспорта готовы, а от нее ни слуху, ни духу. Подруга называется. Колись, где такого мужичка отхватила, нюхом его чую. От тебя за километр флюиды брызжут.

Маша сказала:

– Он приходит каждую ночь. Боже, если бы ты могла вообразить ЭТО!

– Да уж вижу, – позавидовала Маринка. – Лучше не дразни.

– Просто, – голос у Маши стал мечтательный, – я всегда очень, очень ждала его. И однажды ему приснилась большая птица. Она кружилась и кричала, и звала за собой, будто плакала. Эта птица – я. Отпусти меня, Маринка, мне пора.

Она прождала две, три ночи – он не появлялся. Маша поняла: он больше не придет. Никогда. К Маринке ворвалась, как смерч, изрыгала страшные слова, совершенно чуждые ее лексикону.

– Признавайся, стерва, сука, это ты, ты его у меня отбила?

При этом (Маринка потом живописала в лицах) ее дикий взор блуждал по квартире в поисках колюще-режущего предмета.

После этого Маша испугалась сама себя, отыскала в читательских формулярах телефон психиатра – она для него придерживала детективы.

Психиатр внимательно выслушал ее и сказал:

– Обойдемся без таблеток, – и начал с ней беседовать.

Беседы носили все более продолжительный характер. В конце курса психиатр сказал, что для закрепления эффекта полезна смена климата: скажем, поездка к морю под наблюдением лечащего врача, то есть его.

– В Турцию? – рассеянно спросила Маша.

Что ж, можно и в Турцию, сказал психиатр. Только непременно в сопровождении лечащего врача. Ради такого интересного случая он готов за свой счет взять отпуск. Маша в ответ только покачала опущенной головой.

Дома она принялась за генеральную уборку. Вымела веселые пыльные клубки из-под шкафа, погнала щеткой к двери – и увидела бумажку. Подняла, а там на обороте написано: «Иркутская область… ИТК общего режима… З/к Жеботько Федор».

В маленькой, жарко натопленной комнате с продавленным диваном, с китайской розой в большой кастрюле – разве что мешала решетка на окне – сидела Маша со сложенной на коленях дубленкой. Напротив на стуле сидел худой мужчина в спецовке, от которой вкусно пахло свежей древесиной.

– У нас с ним шконки рядом стояли… Федор себя сразу поставить не сумел. Пахан Паша с друзьяками издевались над ним, унижали всяко – как, вам лучше не знать. А последнее время Федора будто подменили. Глаз не отводит, держится прямо. Ну, Паша не стерпел. Наказали: как, вам лучше не знать. Федор его в лицо ударил. Все поняли: не жилец он. И Федор понял, попрощался со мной с вечера. Как убили – вам лучше не знать.

– Когда это случилось? – спросила Маша. Мужчина назвал число. Это была ночь, когда она шептала: «Ты сильный». – «Повтори». – «Ты самый сильный».

Прилетев из Иркутска, Маша еще порылась в картотеке и нашла формуляр с телефоном специалиста по паранормальным явлениям. Из разговора с ним Маше все стало понятно.

Выдергивало из грубого физического мира и соединяло на уровне астрала Машу и Федора Жеботько взаимное мощное притяжение. Оставив телесные оболочки, встречались их тонкие тела. Все описанное очень напоминает телепортацию с последующей материализацией, хотя, впрочем, подходит и под определение левитации… Но не обратила ли Маша внимание на цветовую интенсивность эфирика, испускаемого ночным астральным путешественником?

Откинувшись на спинку стула, специалист любовался исполненной шарма, грустной Машей. Он начал уговаривать ее немедленно исследовать это абсолютно трансцендентное явление в лабораторных условиях у него на даче. Жена в городе, им никто не помешает. На что Маша в ответ только покачала опущенной головой.

На очередном медосмотре врач, бегая ручкой в медицинской карте, спросила:

– Срок шесть недель. Абортироваться будем?

Тому, что произошло дальше, никто не мог найти объяснения. Пациентка рыдала, смеялась, целовала врача в нос и куда придется, и выбежала в коридор в кофточке и колготках. Потом вернулась и, влезая в юбку, приговаривала:

– Нам теперь нельзя волноваться, ни в коем случае нельзя волноваться.

И понесла себя из кабинета так уморительно-бережно, будто ходила на последних сроках.

Тут-то ее поймали, вернули и усадили на стул: заполнять карту беременной и давать необходимые для будущей мамочки рекомендации.