Девушка с весенним именем Майя, коренная ленинградка. Майину бабушку арестовали в начале пятидесятых. Помнился звонок в дверь, было ещё темно. Чужие люди что-то долго искали, перерыли комнату вверх дном. Никого не выпускали, даже в туалет. Маленькая Майя чуть не описалась. Бабушку увезли, когда рассвело.

Дети, а тем более внуки, не отвечают за своих отцов. Майя защитила кандидатскую диссертацию, ей прочили блестящее будущее. Жених – подающий надежды изобретатель, на его счету не одно рационализаторское предложение. Когда их послали в Удмуртию на секретный объект – а посылали лучших – она наивно и трогательно уточнила: «Это где на оленях ездят?»

Сколько их было, выпускников столичных вузов и аспирантур: щеголеватых молодых людей с фанерными чемоданчиками, девушек в беретках и послевоенных бежевых плащиках «под Целиковскую». Впрочем, в моду уже входил покатый, обтекаемый силуэт. Майя просто выпорола угловатые ватные плечики из маминого плаща-разлетайки.

Они вышли из вагона на заросший лопухами перрон, где паслись козы. Опасливо зашагали, увязая каблуками и проваливаясь шпильками в щелястые кривоватые тротуары – кое-где их заменяли вкопанные в землю чурки. Старались не угодить в грязь, не просыхающую даже в сухую погоду.

Все тогда шли в одну сторону: бессонно грохочущей, озаряющей ночное небо голубыми всполохами сварок заводской стройки. Рылись громадные котлованы, возводились невиданные корпуса, как в романах будущего.

Крошечный захолустный городок среди дремучих хвойных лесов чувствовал себя: то ли заснувшим – и видящим фантастический индустриальный сон. То ли, наоборот: разбуженным от многовековой спячки, изумлённо хлопающим глазами и озирающимся вокруг.

Майя с женихом – да никто из прибывших – не жалели об оставленных родительских квартирах и столичных проспектах. Здесь ждали увлекательная новаторская работа, обширное поле для научных исследований, интересные друзья, гармонь и гитары на вечеринках. Майя с мужем справили свадьбу и одновременно новоселье в просторной великолепной «сталинке»: одна квартира на три семьи.

Правда, строители и чернорабочие до сих пор жили в бараках. По слухам, ещё в недавнем прошлом в цехах в обеденный перерыв рабочий люд ложился отдохнуть, по деревенской привычке кладя под головы, вместо телогреек, урановые слитки. Но, скорее всего, те слухи распространяли вражеские закордонные голоса.

Ведь уже, назло мировому капитализму, выросли целые улицы весело и ярко окрашенных жилых двух-и трёхэтажек – строили с немецкой педантичностью и добротностью военнопленные. Прокладывались новые асфальтированные улицы – разумеется, Ленина, Комсомольская, Спортивная, Мира. Прямые, как стрелы, они смело взрезали радиальную, лучевую дореволюционную архитектуру.

И уже распахнул двери ГУМ, как волшебная коробка с чудесами, туго набитая товарами – таких в Москве было не сыскать. Всё – для трудового фронта, всё – для победы мирного атома!

Разбивались тополиные аллеи: тополь хорошо поглощает радиацию. Крутыми трибунами вознёсся стадион. В молодом парке (конечно, имени Горького) играл духовой оркестр. Вращалось колесо обозрения, с жужжанием крутились «ветерки» и «ромашки». Взрослые, как мальчишки и девчонки, тайком в обеденный перерыв удирали с работы, чтобы взметнуться под небо в лодочках и с визгом покрутиться на каруселях. А что творилось вечерами! Дачи и телевизоры тогда были редкостью – весь город собирался в парке.

Там, в тени белой акации гроздьев душистых, она увидела восхищённые, умоляющие мужские глаза. Майя вспыхнула, низко нагнула голову, сжала руку мужа: «Держи меня крепче!» И они бешено завертелись в холодных железных креслицах на длинных цепях. А всё же муж её не удержал.

Незнакомца увлекла к билетной кассе жена, чтобы покататься на колесе обозрения. При выходе из парка пары столкнулись. Сердце у Майи тревожно, мягко и нетерпеливо толкнулось, замерло – и снова сильно толкнулось, как ребёнок. Это рождалось чувство, растянувшееся… страшно сказать, на сколько эпох и правлений оно растянулось.

А город строился и хорошел. Новенькие театры соперничали со столичными собратьями стройностью и белизной колонн, блеском люстр и паркетов, сдержанной роскошью барельефов с гипсовыми книгами, колосьями, лавровыми венками и могучими рабоче-крестьянскими профилями – непременными деталями сталинского ампира. Гуляя в антракте под ручку с супругами, Майя и незнакомец украдкой обменивались взглядами.

За городом в сосновом бору принимал заводчан красивый, с лепниной, дом отдыха – больше похожий на роскошное дворянское гнездо. Там они, отдыхавшие по семейным курсовкам, впервые перекинулись тайным словом.

Это сейчас любовники без проблем назначают свидания в гостиницах, мотелях, в съёмных квартирах. Нашим влюблённым, подальше от нескромных глаз, приходилось встречаться в его гараже. Он с любовью соорудил там уютную антресоль, купил тахту, украсил ковриками и ширмочками.

Это было безумие сошедших с ума молодых тел. Что сегодня-то не приветствуется, а для молодых строителей коммунизма – вообще форменный ужас и безобразие. За аморальную связь его исключат из партии, что означало полный и безоговорочный крах карьерной лестницы. Майю из начальника отдела понизят до простого технолога.

Восьмидесятые годы, очередь в обувной отдел того же ГУМа. Профкомовские дамы – белая косточка – уже отоварились по талонам. Остатки со склада, с барского плеча выбросили на прилавок (словечко из того времени: выбросили).

Каменнолицая работница торговли с метровой деревянной линейкой, как пастух – шарахающихся овец, – строго отмеряет определённое число покупательниц.

«Говорят, тридцать седьмой с половиной кончились». «Девушка, куда без очереди?» «А вон понесли коробки к чёрному ходу…» «Ой, не сдавливайте, упаду в обморок!» «За сорок шестым, сказали, не занимать». «Женщине плохо!» «Я только спросить…»А если я вас так же толкну?!»

Румяные от возбуждения, женщины нетерпеливо тянут шеи, переминаются, приплясывают. Запуск в тесный обувной или трикотажный загон, кросс с препятствиями на короткое расстояние, жёсткий женский армрестлинг у полок – и вот она, мечта: сапоги или кофточка!

Он в соседней галантерее брал по талону часы – когда через головы, через стеклянную стенку увидел в человеческой толчее и каше, как Майю грубо толкнули. Через мгновение был там, встал между Майей и тёткой. Тётка струсила его раздувшихся ноздрей и сузившихся глаз и, заворчав, отступила. Он продолжал стоять, ограждая свою богиню от грубых земных женщин.

Да… Романтическое, я вам скажу, было время. О кипение шекспировских страстей в километровых очередях, колыханье в едином порыве спаянных тел, сплочённость духа и тёплое чувство товарищеского локтя! О, воздух, напоённый корвалолом, близость и недосягаемость одного на всех желания, драйв и адреналин, захватывающая рулетка судьбы: достанется – не достанется?! О дрожь нетерпения, страдание и восторг, гнев и ликование, сердечные приступы и инсульты в очередях! О смысл жизни, о щекочущий ноздри аромат вигоневой кофточки и кожаных югославских сапог! О, источающие дивный запах клея и опилок полированные шифоньеры!

Какой жалкий совок, поморщитесь вы, какое убожество, какая бедность и скудость духа! Ничего вы, товарищ, не понимаете.

Вот что Майя помнила из покупок девяностых – нулевых лет? Ни-че-го! А шубу «под леопарда» запомнила на всю жизнь. Как запыхавшаяся сотрудница заглянула в отдел, крикнула: «Девочки, в «Спутнике» шубы свободно висят!» Как Майя бежала с получкой по пустынным улицам дневного города… Почему пустынным? А попробуй, появись с 9.00 до 18.00. Стояли андроповские времена. По дворам и скверам, в поисках праздношатающихся граждан, ходил патруль.

– Предъявите да-акументики. Па-ачему не на работе? Тунеядствуем?

Вот они: шубочки, лапушки, в магазине «Спутник»… висят! Пушистые, с золотинкой, пятнистые под леопарда, воротник стойка, меховые шарики на шнурках. (Нынче искусственную шубу, вроде той, не увидишь даже на бомжихе, копающейся в контейнере).

А тогда… Старенькое потёртое, сразу ставшее жалким пальтецо продавец заворачивает в бумагу и перевязывает верёвочкой. И Майя, небрежно помахивая тем свёртком, идёт на свидание – нет, выступает королевой в почти леопардовой золотистой шубке!

Или взять тяжёлую советскую чугунную гусятницу. Её тайно, по большому блату оставила под прилавком знакомая продавщица (тоже словечко из тех времён: из-под прилавка). Майя шла, гордо прижимая тускло поблёскивающую драгоценную добычу к груди. Все прохожие заворожённо останавливались и спрашивали, где брала… Где брала, там уже нет!

Между прочим, продавщица здорово рисковала. Нарвись на неучтённую гусятницу ревизия или народный контроль – вполне могли, по совокупности, припаять тюремный срок.

Гусятница не знала сносу. На крышке чернели буковки: «2 руб. 50 коп.» Такое было время, когда цены смело отливали из чугуна на века – ценам тоже не было сносу. Каждый год Майя тушила в ней новогоднего гуся. За гусем ездили в деревню. А так в месяц на руки по талону полагалось два кило мяса. Не мяса, – а завёрнутые в болонью кости. Но и этому были рады.

Но какие лодыри (в прежнее кипучее трудовое время их заклеймили бы саботажниками и даже вредителями) придумали неслыханно долгие зимние каникулы?! Целых десять дней Майя не увидит любимого. На всю жизнь она возненавидит праздники, и красными днями в её календаре станут будни.

– Ты хоть обратил внимание на мою шубу?

– А? Что? – он непонимающе, бессмысленно смотрел на неё, отрываясь от поцелуя. – Какая ерунда, ну её, барахло.

И вправду, барахло стало ерундой. Перестройка, шоковая терапия. Прилавки, как по мановению волшебной палочки, ломятся от импорта.

Со времени знакомства наших героев стукнуло 25 лет. Серебряная свадьба их отношений. Он подарил ей магнитный браслет для нормализации давления. Она ему – медицинский набор «Оптимист» из магазина приколов. Там были весы со стрелкой, замирающей на 70-х килограммах – и ни граммом больше. Градусник, не поднимающийся выше 36, 6. Тонометр, застывающий на метке 120/80…

Посмеявшись над подарком, пошли гулять в парк, ностальгировать. Давно были разобраны на металлолом ржавые качели-карусели. Колесо обозрения, постоявшее некоторое время мёртвым унылым остовом, снесли из-за опасности его падения. И только старые парковые тополя, если прислушаться, хранили эхо шумного веселья тех лет: отголоски запутавшихся в пыльной листве радостных криков и звонкого смеха, духовых «умпа-па, умпа-па», жужжания каруселей…

– Гвоздик мой в сердце, – грустно и нежно называл он её. Она дула губки:

– Гвоздик может быть в туфле…

В каждом уважающем себя маленьком городе должна жить парочка тихих городских сумасшедших. А здесь были пожилые городские влюблённые – что одно и то же, по мнению обывателей.

Давно позади остались бурные домашние разборки. Сначала ждали, когда дети вырастут, потом – когда выучатся. Потом – смешно идти на развод в пенсионном возрасте. У обоих устоявшийся быт, внучата, семейные проблемы.

У него, например, сын на днях развёлся… из-за микроволновки. Микроволновая печь потребляла электричество сверх социальной нормы. Экономная сноха настаивала, что можно прекрасно обойтись без микроволновки, разогревая обед на водяной бане в кастрюле.

А ещё чистюля-сын злоупотреблял душем, что, по мнению снохи, являлось непростительным, неслыханным расточительством для наступавших суровых времён. Мелкие бытовые стычки переросли в ссоры, ссоры – в понимание, что супруги – глубоко чужие по духу люди. Дальше – развод.

В свою очередь, Майя вспоминала, как в эти выходные с внуком ходили в гости к знакомым. В их санузле тоже недавно поселились счётчики для воды – эти маленькие, неустанно отстукивающие кубометры и рубли прожорливые монстрики. Майя артистично изображала в лицах тот поход в гости:

«У твоего внука что, проблемы с почками?» – хозяин дома напряжённо улыбался, нервно прислушиваясь к шуму спускаемой в очередной раз воды в туалете. Боже, лишь бы внук не захотел по-большому – это будет катастрофа!

«Вы ведь не торопитесь?» – мило улыбалась его жена, уже полчаса наполняя чайник струйкой толщиной не более спички – практически прикрутив кран на редкую капель. Хозяйкам на заметку: оказывается, если струю пустить еле-еле, колёсики счётчика подёргиваются, но не крутятся! Голь на выдумку хитра.

Об этом, смеясь, рассказывала Майя в их гаражном будуаре.

– Вода, как главная ценность на земле, будет дорожать, – объяснял он. – Боюсь, недалеко время, когда и у нас одну на всех ванну будут принимать по очереди. Сначала отец и мать семейства, потом старший ребёнок, потом средний… Хуже всего придётся самому маленькому и бесправному: барахтаться в едва тёплой воде, в хлопьях серой пены, отдёргивая руки от липких краёв, выпутывая пальцы из чужих волос… Бр-р.

Его внучка-студентка проходила стажировку в Европе и была поражена таким способом приёма ванны. А также тем, что в вагоне пришлось умываться из общей раковины, затыкая её пробкой! А туда до тебя сплёвывали и сморкались шестьдесят, не приведи господи чем больных, пассажиров…

– Послушай, – ахала она, – да ведь мы, оказывается, были неслыханные советские транжиры! Богачи! Рокфеллеры! Вода из кранов хлестала гейзерами!

Оба вдруг наперегонки принимались вспоминать тяжёлые чугунные советские цены. Хлеб чёрный 14 копеек, белый – 22. Колбаса «чайная» – рубль, «докторская» – два двадцать. Газировка без сиропа – копейка, с сиропом – три. Яйцо отборное десяток – рубль. Киносеанс для взрослых 20 копеек, индийский двухсерийный – 40. Баня 20 копеек, автобус – 4 копейки.

Вот чего Майе даром не надо – так это дешёвых автобусных поездок: как вспомнишь – так вздрогнешь.

Как промозглым сентябрьским днём стояла на остановке с внучонком на руках. Вокруг столпотворение, а автобусы с табличкой «в парк», один за другим, лихо проносятся мимо порожняком. Час, другой… Вот, кажется, ползёт её автобус. Страшненький, дребезжащий, с засаленными драными сиденьями, до которых она брезговала прикоснуться. Похоже, эти автобусы долго эксплуатировали в какой-нибудь банановой республике, прежде чем аборигены решили: «Ну, хватит, пожалуй», – и продали нашим провинциальным АТП.

Толпа на остановке приходит в неописуемое волнение. Крик, визг, мат, стоны… Повезло: Майю с малышом втащило в салон. Спасибо: не шмякнуло о поручни, не вывернуло руки-ноги, не раздавило в дверях. Весёлый водитель-юморист пару раз дёрнул автобус вперёд-назад: трамбует, уминает пассажиров, стряхивает гроздья людей, застрявших на ступеньках.

Трогают. Одной рукой она держится за поручень, другой прижимает внучонка, в третьей руке держит сумку, в четвёртой – сложенную коляску, пятой протягивает кондуктору деньги за проезд, зажав кошелёк в зубах…

Однажды Майе не хватило места, осталась на пронизывающем ветру, под дождём. Чьи-то руки взяли у неё ребёнка, коляску, сумки – и они оказались перемещёнными в тесный, душистый, тёплый салон автомобиля. Любимый проезжал мимо с женой, заметил её. Жену быстренько увёз домой, а сам – сюда, под выдуманным предлогом. Сколько им по жизни приходилось выдумывать, изворачиваться, врать, терпеть шпынянья…

Но уже царствовал интернет, значительно облегчивший жизнь любовников. Он играл роль дупла в старом дубе, как для Маши Троекуровой и Дубровского. Майя особенно увлеклась, сутками готова была сидеть за компьютером – он её даже ревновал.

– Не совестно таскаться на старости лет? Детей бы, внуков постыдился. Только представлю, чем вы там занимаетесь – меня тошнит! – Это его жена.

Майиного мужа, царствие ему небесное, давно нет на свете. Её стыдят сын и дочь:

– Позорище, мама! Над тобой потешается весь город. Престарелая Джульетта!

Если бы Джульетта (или Маша Троекурова) состарилась – она бы, наверно, выглядела именно так: миниатюрная беленькая старушка. Причёска – сиреневый волосок к волоску, губы тронуты бледной помадой. Опрятный бежевый костюм, и газовый шарфик повязан с кокетством. Ленинградка – это навсегда.

Ничем таким они, боже упаси, не занимались в своём гнёздышке – просто уже не могли без встреч. Он говорил, как ему легко с ней дышится: будто ко рту поднесли кислородный шланг. Прощаясь, Майя наказывала ему беречь сердце, не простужать слабые бронхи, и кутала его в шарф. Он дышал ей на сухие ручки, и тщательно натягивал перчатки, обувал каждый пальчик в тесное шерстяное платьице.

Сквозь сон Майя услышала визг тормозов за окном. Хлопнула парадная дверь, послышались шаги по лестнице. Треск звонка. Недоумевающий сын вышел из спальни, натягивая пижамные брюки. Вошли люди.

– Такая-то, прописана там-то? Почему не проживаете по месту прописки? Нарушение паспортного режима. Вот ордер на обыск.

Из компьютера извлекли жёсткий диск. Как удобно: раньше бы пришлось громить всю комнату – сейчас достаточно вытащить маленькую штучку.

– Потрудитесь собрать необходимое. Документы, пара белья, туалетные принадлежности.

Майя прихлопнула ладошкой рвущийся крик, вскочила. Никого нет в комнате, за окном тихо падает снег, горит зелёный ночничок. Приснилось.

– Знаешь, я скоро умру.

– Ну вот, выдумала. Это на тебя не похоже: ты уподобляешься дворовым старухам.

Гаражный кооператив за неуплату отключили от центрального отопления. Пришлось забраться в машину и включить печку. Она рассказала сон, он посмеялся: «Поменьше пасись на форумах: после них и не такое приснится». Она упрямо повторила:

– Виток завершён. Вот увидишь, я скоро умру. Ты не плачь обо мне. У нас с тобой была такая длинная жизнь.

– Виток какой-то. Ты кто, космонавт?

– Я гвоздик твой в сердце, – укоризненно, тихо напомнила она.

Их нашли утром: взявшимися за руки, уснувшими с детским безмятежным выражением на лицах. Отравление выхлопными газами.

Его жена заявила, что пальцем не коснётся похорон этого старого похотливого кота. Но, что бы они ни кричала, хоронить по-человечески всё равно надо.

Убрали, как положено, поплакали. Понесли к перекрёстку – там провожающих ждали катафалк и автобусы. А навстречу из переулка текла другая процессия. Несли Майю в её любимом бежевом костюме, в неизменном воздушном шарфике.

Произошла заминка, смятённые ахи-вздохи, перешёптывания, многозначительные переглядывания и покачивания головой. Носильщики никак не могли разминуться в тесном переулке, и некоторое время он и Майя плавно покачивались и плыли рядом.

После кое-как разобрались. Две смешавшиеся, перепутавшиеся толпы сердито упорядочились, нашли своих, рассосались, расселись в своих транспортах и поехали в разные концы кладбища. А потом – помянуть в кафе, в разные микрорайоны.

А в городе ещё долго говорили, что вот-де, хоть так в последний разочек нашли способ свидеться.