Жара в моем кабинете достигла верхнего предела, и, изнывая от нее, я пытаюсь проверять первые опусы текущего семестра. Они короткие, всего на пару страниц.

Утренние недомогания уже перестали мучить меня, но я вдруг обнаружила, что готова спать по двадцать часов в день. Мне известно, что во время беременности организм вырабатывает гормоны, подобные тем, что выходят на волю после занятий любовью. Эти незримые бесенята вызывают непреодолимую сонливость. Проиграв битву с гормонами и с жарой, я опускаю голову на руки и засыпаю. Мне снится маленькая девочка, бегущая по лугу.

Моя голова лежит рядом с телефоном, и когда он внезапно начинает трезвонить, я, вздрогнув, откидываюсь назад. Я не падаю только потому, что спинка стула упирается в стену. С минуту я соображаю, как могли протянуть телефонный шнур на этот луг, но осознав, что сижу в кабинете, понимаю, что происходит. Я снимаю трубку.

– Алло.

– Профессор Адамс, зайдите, пожалуйста, в кабинет директора. – Этот бодрый голос принадлежит Норме, личной секретарше Бейкера.

В иные времена ее назвали бы старой девой. Тина как-то сказала, что после работы Норма отвлекается от романов Барбары Пим только для того, чтобы побеседовать с приходским священником или пробежаться по дешевым распродажам благотворительных базаров.

– Я зайду минут через двадцать, – отвечаю я.

Вероятно, Бейкеру хочется разорвать меня на кусочки – из-за теленовостей, вышедших на прошлой неделе. Я уверена, что он сделал бы это раньше, если бы не уехал добывать деньги.

Она хмыкает. И ее хмыканье выражает нечто более зловещее, чем просто уничижительное замечание. Я осознаю, что мне надо готовиться к разносу.

Собрав некоторые книги, я отношу их в библиотеку, которая находится в том же корпусе. На улице мне удается избежать луж, образовавшихся на парковочной стоянке. Стало теплее, и таянье снега вселяет обманчивую надежду на скорое окончание зимы. Ежегодно на это время выпадает несколько теплых дней. А потом на нас вновь обрушиваются холода. Может, нам и грозит глобальное потепление, но в Новой Англии испокон веку преобладала неразумная климатическая стихия.

Два бетонных кольца, в которых весной цветут тюльпаны, летом – герань, а осенью – петунии, заполнены земляной жижей. Они стоят при входе в вестибюль главного административного здания по обе стороны от резных дубовых дверей. Такие двери могли бы стать украшением любого европейского собора.

Половину административного здания занимают аудитории, во второй половине – кабинеты, канцелярия и отдел кадров. На внутреннюю отделку здания явно не затратили особых средств, однако оно смотрится вполне прилично. Огромные окна, от пола до потолка, залиты светом. В большинстве кабинетов сотрудники развесили по стенам афиши и фотографии, создав своеобразный эклектический стиль – этакая сборная солянка с домашними ароматами.

Апартаменты директора, находящиеся в конце коридора третьего этажа, полностью изолированы от зоны кипучей деятельности. Более того, чтобы добраться до них, надо еще подняться на три ступеньки, словно взойти к небесному чертогу. В отличие от других кабинетов, которые традиционно выкрашены в белый цвет, директорские владения отделаны дубовыми панелями.

Как только я переступаю порог приемной, попадая на священную территорию, линолеум сменяется паркетным полом, покрытым восточными коврами. Антикварный стол Нормы расположен прямо напротив входной двери. Ей же принадлежит шведское бюро с выдвижной крышкой, вошедшее в моду в Новой Англии во второй половине девятнадцатого века, во времена Гражданской войны. Даже компьютер, стоящий слева от нее, водружен на антикварный столик.

Дверь в кабинет директора слегка приоткрыта. Я вижу газету, за которой он скрывается. По крайней мере, я подозреваю, что он сидит там, полагая, что эта газета не подвешена в воздухе и что никто другой не мог украдкой занять его место.

Норма показывает мне на стул. Она не предлагает мне чай или кофе, как бывало в последние несколько раз, когда я заходила сюда. Директор, должно быть, рассердился не на шутку и отдал ей приказ: «Никаких любезностей».

Взяв «Новости высшего образования», я отмечаю изобилие предлагаемой преподавательской работы и радуюсь за моих коллег, которые могут потерять свою. По крайней мере, они найдут, чем заняться.

Тяжело отдуваясь, в приемную входит Джимми, начальник охраны. Его лоб покрыт капельками пота. Я улыбаюсь ему. Бывший полицейский из провинциального города, он считает безопасность каждого обитателя Фенвея своей личной миссией. К примеру, он организовал постоянное патрулирование маршрута между библиотекой и студенческим общежитием, чтобы обеспечить безопасность девушек, дотемна засидевшихся над книгами. Другая его затея состояла в том, чтобы ввести для всех поступивших учебный курс по безопасности на улицах, в рамках программы психологической и физической подготовки.

Обычно мы с Джимми любим поболтать о том о сем. Сейчас он даже не смотрит на меня.

Директор Бейкер высок и строен, не считая легкого брюшка. У него отличная шевелюра синевато-седых волос и бородка, на манер Авраама Линкольна. Он выглядит именно так, как должен выглядеть директор. Хотя у него слишком тонкий голос для такого солидного поста. Я читала где-то, что у Линкольна тоже был очень высокий голос. Но на этом сходство между этими двумя людьми заканчивается.

Вместо слов приветствия Бейкер просто появляется в дверях. Восприняв его появление как приглашение, я прохожу в его кабинет. Он усаживается за антикварный стол эпохи Людовика XVI, который используется здесь в качестве письменного. В инкрустированной деревянной окантовке, обрамляющей затянутую кожей середину, я замечаю мелкую зазубрину. Ее не было, когда я последний раз заходила сюда. На столе стоит только телефон и фотография мадам Бейкер. Это робкая субтильная женщина, вечно избегающая прямых взглядов.

Директор же, напротив, обычно готов просверлить взглядом своих противников. Он относится к любому человеку как к потенциальному противнику. И он всегда встает так близко, что мне хочется отступить. Но теперь он опять наступает. А я подавляю приступ тошноты. Если бы за запугивание присуждали докторскую степень, то он стал бы двойным профессором.

На сей раз он решил подавить меня, оставив стоять. Мне не предложили присесть в стоящие напротив его стола кресла эпохи Людовика XVI с гобеленовой обивкой и позолотой.

Он прочищает горло.

– Профессор Адамс, с этой минуты вы у нас больше не работаете.

Сначала я не понимаю смысла его слов. Потом осознаю, что он увольняет меня. Меня еще никогда не выгоняли с работы. Даже когда я временно подрабатывала, пока училась в колледже, меня всегда считали хорошим и даже отличным работником. Может быть, я ослышалась.

– Что вы сказали?

Он повторяет ту же фразу.

– У меня постоянная штатная должность. Вы не имеете права увольнять меня.

Он выставляет локти на стол, соорудив нечто вроде башенки из соединенных рук.

– Нет, имею. И уже подписал приказ. По двум причинам: первая вытекает из морального условия вашего договора. Вы беременны. Мое внимание привлекли те обстоятельства, что ваш супруг не является отцом вашего ребенка и что вы живете с любовником. Такое поведение не может служить примером для наших студенток.

Опершись руками о его стол, я подаюсь вперед.

– Я полагаю, что, по-вашему, Генри Самнер подает им отличный пример?

Слыша собственные слова, я думаю: «О господи, прежде я никогда не посмела бы разговаривать так с начальством». Но меня никогда прежде не увольняли.

– Сейчас речь идет не о профессоре Самнере, а о вас, профессор Адамс.

– Вы не имеете права уволить меня по причине беременности.

Он свел вместе два указательных пальца.

– Возможно, у нас и возникнут некоторые сложности в отстаивании моральных аспектов в зале суда. Но у нас не возникнет никаких затруднений в том, что касается моей второй причины. И эта причина заключается в вашей некомпетентности. – Он откашлялся. Его лицо совершенно бесстрастно.

Я опускаюсь в кресло, не испросив дозволения, потому что боюсь, что ноги откажутся держать меня. Некомпетентность? Это не то слово, которое я обычно использовала, характеризуя себя. Нерешительность, простодушие, бесконфликтность – все эти качества я могла бы включить в список моих недостатков, но некомпетентность? Никогда.

– Я прочел студенческие отзывы за прошлый семестр. Из некоторых из них со всей очевидностью следует, что вы не справляетесь с вашей работой. Мы не можем себе позволить иметь плохого преподавателя в колледже, и это законная причина, чтобы удалить вас не только с должности, но и из колледжа.

– Вы не можете сделать этого.

– Вы же понимаете, что могу. Вы сами участвовали в совещании профсоюза учителей, который одобрил такую процедуру. Неужели запамятовали? Это было всего лишь в прошлом году.

Он прав. В прошлом году профсоюз, рассматривая проблемы двух профессоров – у одного из них было нервное расстройство, а у другого – болезнь Альцгеймера, – принял решение, что контракт может быть аннулирован в случае очевидной некомпетентности. Но в обоих этих случаях увольнение с должности подразумевало нетрудоспособность.

Я была членом комиссии, выработавшей такое решение, и все мы очень старались обеспечить верное сочетание справедливости по отношению к студентам и справедливости по отношению к преподавателям. Студенческие отзывы были выбраны главным критерием.

– Но предполагалось, что такое решение будет использоваться в иных случаях.

Он усмехается:

– Не важно, что предполагалось. Я уже воспользовался им. Мы увольняем вас, потому что вы плохой педагог. Учитывая то, что я прочел в тех студенческих отзывах, у меня не остается никакого иного выбора, кроме как принять соответствующие меры. – Он развел руки и, выдвинувшись вверх, навис надо мной. Я представила, как он говорит: «Вот ты и попалась!»

– Я хотела бы посмотреть эти отзывы.

– Это конфиденциальные сведения.

– А как насчет разбирательства, я же имею право голоса?

– Я не вижу причин, по которым мы должны вас выслушать. Это рекомендуется, но не гарантируется в одобренной вами процедуре. Я имею право уволить вас по собственному усмотрению в случае достаточных доказательств. И такие доказательства у меня имеются.

Он идет к двери.

– Джимми, будь добр, проследи, чтобы профессор Адамс сегодня же освободила свой кабинет и покинула наш колледж.

Я все еще сижу в кресле, потрясенная до глубины души. Повернувшись к двери, я вижу ожидающего начальника охраны.

Директор подходит к моему креслу.

– Если она будет сопротивляться, выведи ее силой, – продолжает он.

Джимми стоит, переминаясь с ноги на ногу, и лицо его медленно багровеет. Бедняга.

– Джимми. – Командный тон директора побуждает начальника охраны перейти к действиям.

Как только он делает полшага в мою сторону, я поднимаю руки.

– Не волнуйтесь, Джимми, у вас не будет со мной хлопот.

Собрав все силы, я пытаюсь держаться как можно более достойно. Обходя директора, а вместе с ним и воздух, которым он дышал, я выплываю из кабинета.

– Кстати, Джимми, присмотри, чтобы профессор Адамс не унесла ничего липшего в своих коробках, – кричит нам вслед директор.

Я останавливаюсь спиной к директору. Я невольно открываю рот, намереваясь как-то ответить, но из головы словно вылетели все слова. Я вновь начинаю двигаться вперед, побуждаемая мягким давлением Джимми на мой локоть.

Мне очень жаль Джимми. Мы с ним обычно так хорошо ладили, вместе пили кофе в Буфике, болтали о жизни вообще и о его дочери в частности. Он идет следом за мной, краска смущения слегка поблекла на его лице.

– Я не виню вас. И сделаю все возможное, чтобы облегчить ваше положение.

– Спасибо. Вы не представляете, как погано я себя чувствую в данной ситуации, – говорит он.

Мы приходим в мой кабинет, обнаружив у его двери несколько пустых коробок. Администрация безусловно весьма расторопна. Открыв дверь, я натыкаюсь на знойный воздух.

– Что ж, по крайней мере, теперь мне не придется жариться здесь каждый день, – говорю я, пытаясь шутить.

По движению губ и головы Джимми трудно понять, отвечает он на мою шутку кивком или усмешкой. Мы окидываем взглядом материалы, накопившиеся у меня за десять лет работы. Я слегка теряюсь, не представляя, с чего начать.

– Могу я чем-то помочь вам? – спрашивает он.

– Я думаю, мне понадобятся еще несколько коробок.

Он звонит своим подчиненным и отдает распоряжение.

– Сожалею, но я не могу оставить вас.

– Мы же не хотим, чтобы я в ярости взорвала это заведение, не так ли?

– Что-то в таком роде, насколько я понял. Я не представляю, что вы способны на такое, – говорит он.

Мы почти наполнили шесть коробок, когда в руки Джимми попадается деревянный почетный знак, который я сунула в ящик после окончания прошлого года. На деревянную плашку с окантовкой из золотых листьев наклеено пергаментное свидетельство. Его подарили мне студентки из группы, в которой я вела семинар по теме «Общение с родителями больных детей». Каллиграфическая надпись гласит: «Самому внимательному и заботливому преподавателю нашего колледжа». И вся группа поставила свои подписи под этим свидетельством.

– Надо же, как я низко пала за один семестр, – говорю я.

Он приподнимает бровь и прикладывает палец к губам. Я озадаченно хмурюсь. Взяв карандаш, он ищет взглядом чистый листок бумаги, что оказывается непростой задачей.

Сидя за столом, я обычно машинально рисую всякие закорючки. На всех моих бумагах встречаются цветы, буквы, какие-то строения и разнообразные наклейки. Причем это не просто закорючки. Я еще разукрашиваю их разными фломастерами.

Перевернув один листок, он нашел свободное местечко.

– Ваш кабинет, возможно, прослушивается, – пишет он.

– Это незаконно, – пишу я в ответ.

Он предупредительно щелкает пальцами и кивает. Осматривая провода, он болтает о какой-то ерунде. Когда он развинчивает телефон, я вижу потайной микрофон. Он прикладывает палец к губам и берет ручку.

– Это устройство также и для подслушивания разговоров, – пишет он.

Я уже упаковала цифровой фотоаппарат, который держала на случай особых событий – таким, к примеру, был день, когда мы провожали Тину во Флориду и Клара сделала для нее оригинальный тортик. Он изображал туловище в бикини, а вместо грудей торчали маленькие круглые кексики. И в центр каждого было воткнуто по вишенке. Его кофейная глазировка к тому же напоминала цвет кожи Тины. Тогда я пользовалась им в последний раз. Порывшись в коробках, я выуживаю фотоаппарат. Батарейки еще не сели.

– Это ничего не докажет, – пишет он о фотографиях.

Я делаю пару снимков.

– Вы могли установить его сами.

– А может, вы поддержите меня? – пишу я. Он пожимает плечами и пишет:

– У меня дети. – Его дочь получила льготную стипендию, выделяемую для детей постоянных сотрудников. Джимми нужна работа, и особенно эта работа.

Я пишу:

– Можно я возьму это для моего адвоката, или это собственность колледжа?

Он закрывает глаза, а я засовываю микрофончик в одну из коробок.

Пока он завинчивает телефон, приходит вахтер с дополнительными коробками.

– Мне очень жаль, что вы уходите, я только не понимаю почему, – говорит вахтер.

– Так бывает, – говорю я ему. Незадолго до ланча мы втроем заканчиваем сборы. Вахтер грузит служебный микроавтобус, опустив задние сиденья. Машина под завязку загружена моими коробками. Он ставит одну коробку мне на колени, а вторую в ноги. И все равно придется сделать вторую ездку.

Джимми отвез меня домой, помог разгрузиться и вызвался сам привезти оставшиеся коробки, чтобы мне не пришлось еще раз возвращаться в колледж.

Когда он возвращается со второй партией, я предлагаю ему горячий шоколад или кофе и бутерброды с тунцом. Он соглашается на кофе с бутербродами.

Пока кофе заваривается, он сидит за столом.

– Лиз, в Фенвее сейчас творится много несправедливого. Знаете, я ведь отказался, когда директор попросил меня оборудовать кабинеты потайными микрофонами. Должно быть, он нанял для этого какую-то частную фирму. – Он так долго помешивает ложкой кофе, что, кажется, скоро протрет дырку на дне чашки. – Я не слишком-то горжусь собой сейчас, – добавляет он.

Мне хочется как-то успокоить его, но я также понимаю, что без его помощи мы не сможем доказать этого незаконного прослушивания. Даже и с его помощью наши свидетельства могут быть поставлены под сомнение. Бейкер может заявить, что это была шутка или что он вообще не понимает, о чем идет речь.

– Дело в том, Лиз, что я знаю, какой вы отличный педагог. Эллен нравились ваши занятия. – Эллен его старшая дочь. – Я не понимаю, как вам могли дать плохие отзывы.

– Спасибо и на том. – На моем горячем шоколаде образовалась пенка, я сняла ее и скинула на блюдечко. – Вы же слышали то, что касалось беременности.

– Угу. Слышал. В колледже ходили слухи о вашей внезапной любви к восточной кухне, но это ваше личное дело. – Он взглянул на меня. – Чем старше я становлюсь, тем меньше у меня возникает желания судить людей. А как к этому относятся ирландские католики?

– Нормально.

Мы достаточно долго обсуждали все религиозные доводы «за» и «против», как правило выдвигаемые напористыми студентами, которые выступали за законное разрешение абортов и права гомосексуалистов.

Джимми вскоре уходит, а я остаюсь сидеть за столом, не представляя, что дальше делать. Из-за этих «жучков» я не могу позвонить никому из коллег, боясь подвергнуть их опасности. И Питеру мне также пока не хочется ничего говорить.

Звонит телефон. Я начинаю тихо ненавидеть телефоны. Они продолжают приносить несчастье. Это звонит медсестра Бронк.

– Ваша медицинская страховка аннулирована.

Я понимаю, что Дэвид, видимо, вычеркнул мое имя из страхового полиса.

Какой поганый день. Я звоню моему адвокату.

Кэрол, как обычно, сразу подходит к телефону и, выслушав меня, спрашивает:

– Ты подписывала какие-нибудь документы?

– В колледже или с Дэвидом?

– И там и там. В обоих случаях.

– Нет.

– Хорошо. По условиям страхового полиса Дэвид не имеет права лишить тебя страховки.

Дай мне номер вашего полиса, и я позвоню его адвокату и потребую разделения полисов. Мы обсуждаем мое незаконное увольнение.

– Знаешь, я отношусь к разряду бунтарских адвокатов. Есть множество глупых решений, которые так и не доходят до суда. Это одно из них, – говорит она. – Не беспокойся, – добавляет она напоследок и отключается.

«Не беспокойся» – это одна из тех фраз, после которой в тебя обязательно вселяется беспокойство, даже если до этого ты и не думала беспокоиться. Как будто у меня нет множества других поводов для беспокойства. Я жду ребенка от горошка, который не является моим мужем, с работы меня выгоняют, якобы за некомпетентность, мне отказывают в медицинской страховке, и у меня не никакой надежды на развод.

Босси, которая следила за мной с тех пор, как я появилась в доме, подходит и кладет морду мне на колени. Я поглаживаю ее в ожидании… хотя понятия не имею, чего именно я жду.

Джуди тормозит около моей входной двери. Уже заметно потемнело и похолодало. Лужи на тротуаре подернулись ледяной коркой. Босси выскальзывает из дома, порываясь посмотреть, нет ли еще кого-нибудь в «жуке» Джуди.

– Заходи, – говорю я.

– Я звонила тебе на работу целый день. Ты что, забыла о том, что мы договорились встретиться за ланчем?

– Абсолютно. Извини.

– Что случилось? Такая забывчивость на тебя не похожа. Я уже забеспокоилась.

Я сообщаю ей новости. Потом показываю подслушивающее устройство.

– Чертово дерьмо!

Подойдя к дивану, она достает из портфеля Фенвейский телефонный справочник. В нем есть номера домашних телефонов сотрудников. Она начинает звонить.

Через два часа в моей гостиной оказываются все, кто был на нашем последнем собрании, за исключением заведующей Уиттиер и Тины. На их автоответчиках Джуди оставляет сообщения.

В разгар нашего совещания приходит Питер. Он выглядит усталым. Ему пришлось уволить Андреа, и теперь он работает по четырнадцать часов в день.

– Лиз, может, хочешь поговорить с Питером наедине? – спрашивает Джуди.

Мы поднимаемся на наш балкон. Я рассказываю ему.

– Бедняжка, – говорит он.

– У нас могут появиться проблемы с деньгами, – говорю я.

– Я смогу обеспечить нашу жизнь.

– А вдруг не удастся восстановить страховку?

Жизнь без медицинской страховки всегда ужасно пугала моих родственников: «Даже и не думай об этой работе. Ведь там не обеспечивают медицинскую страховку». Бен фактически начал свое дело только после того, как нашел торговую ассоциацию, где можно купить страховку. Питер же в данной ситуации полагался на удачу.

– Тогда у нас накопятся долги к рождению малышки. Но меня больше волнуют твои чувства. – Он убрал прядь моих волос со щеки. – Ты ведь любишь эту работу и своих студенток. Тебе будет не хватать их больше, чем нам денег.

– Ты так быстро превращаешься в лучшего друга, которого у меня никогда не было, – говорю я.

– Ты можешь быть уверена в твоем славном упрямце. Ступай-ка вниз, – предлагает он. – Надо выяснить, что можно совершить ради достижения истины, правосудия и поддержания американского образа жизни.

Когда я поворачиваюсь к лестнице, он шлепает меня по попке. Я удивленно оборачиваюсь, и он посылает мне воздушный поцелуй.

Все собравшиеся по пути ко мне зашли в свои кабинеты. Успев еще раз съездить в колледж и вернуться ко мне к началу собрания, Джуди заодно переговорила там с Джимми. Она попросила его помочь найти подслушивающую аппаратуру. Он сказал, что не может помочь всем лично, но рассказал, как это делается. Дождавшись на парковке всех наших единомышленников, она повторила каждому его инструкции.

– Это невозможно проконтролировать… – говорит Джуди, когда раздается звонок в дверь.

Входит Тина в скособочившейся куртке, у нее покрасневшие глаза.

– Я вроде как поняла по машинам, что все вы здесь. Мне очень жаль, Лиз. Вы уже слышали о заведующей Уиттиер?

– А что с ней? – спрашивает Боб.

– Около шести вечера она вернулась с собрания заведующих колледжами нашего района. Оно проводилось в Копли-плейс. Директор вызвал ее к себе и сообщил о твоем увольнении, Лиз. – Стащив куртку, Тина бросает ее на перила лестницы. – В общем, заведующая Уиттиер выпустила пары. Она вроде как начала там орать на него и…

– Не представляю ее орущей, – говорит Боб. – Хотя догадываюсь, как она разъярилась.

– Она упала в обморок. И ее срочно увезли в Бригамскую женскую больницу, но я не знаю, чем все закончилось. – Тина выдает всю эту информацию на одном дыхании. Вздыхает и садится.

– Выезжая со стоянки, я видела, как от административного корпуса отъехала «скорая помощь», – говорит Марси. – Но она не включила сирену, и я решила, что, наверное, дело не слишком серьезное.

Все хором обсуждают случившееся, потом Тина просит телефон. Справочная Бригамской больницы отказывается дать сведения о состоянии больной, тогда Тина дозванивается до кабинета неотложной помощи. Откуда у этой девицы такая осведомленность?

– Могу я поговорить с Фарой, пожалуйста… Привет, это я, извини, что достаю тебя на работе.

Недавно к вам привезли одну пожилую даму. Между шестью и семью часами… Уиттиер… Я бы хотела узнать, как она… – Длинная пауза. – О нет! – Она падает на колени, не выпуская Гарфилда из рук.

– Ну что там? – спрашиваем мы.

– У нее был инсульт, кровоизлияние в мозг. Она умерла по прибытии.

В потрясенном молчании все медленно разбирают свои куртки и расходятся. Джуди остается.

– Просто не верится, что ее больше нет. Она была такой классной теткой, – говорит Джуди.

Питер спускается с балкона и садится между нами. Мы делимся историями о заведующей Уиттиер. Он рассказывает нам, как на прошлой неделе у его киоска выстроилась большая очередь.

– Она зашла ко мне, сама организовала себе завтрак, завернула его и положила в кассу точную сумму. Потом подмигнула мне и сказала: «Вы не возражаете, если я оставлю себе чаевые?» Потом улыбнулась мне и ушла.

Мы втроем сидим на диване. Питер обнимает нас за плечи, и обе мы притулились к его плечам.

Вдвоем с Питером мы идем в церковь на Арлингтон-стрит на поминальную службу по заведующей Уиттиер. Это старая церковь с ложами и семейными скамьями. Мы открыли белую крашеную дверь и устроились на красных сиденьях.

До начала службы еще довольно много времени, но почти все места уже заняты. Здесь не только наши преподаватели и студенты, но и бывшие профессора и множество выпускников разных лет, от вчерашних студентов до тех, кому уже под пятьдесят. Гуськом входят члены правления и директор Бейкер с женой, они делают вид, что они никого не знают.

Встает симпатичная блондинка с собранными в пучок волосами. На ней узкая синяя юбка до колен с разрезами. Ее черный пиджак и шарф, простреленный золотыми стрелками, связывает вместе синее и черное. Она классно смотрится.

– Спасибо, что пришли. Я Диана Чамберс, старшая дочь Алисии Уиттиер. Моей сестре Рите и брату Гаррисону хотелось бы, чтобы все вы воспринимали этот день не как траурный, а как некое торжество по случаю любимых и важных для нее вещей. Нам хотелось бы, чтобы вы поделились с нами вашими воспоминаниями о ней.

Внучка заведующей Уиттиер начинает играть на флейте попурри из битловских песен. Она тоже блондинка, лет шестнадцати от силы. Закончив, она говорит:

– Никто не знал, что бабушка любила «Биттлз». Когда она в детстве сидела со мной, то мы подражали им, исполняя их песни. Она изображала Ринго и потрясно барабанила по воображаемому барабану.

Одна из бывших студенток рассказала, как заведующая Уиттиер не позволила ей бросить учебу из-за отсутствия денег.

– Она выискала для меня специальную программу, обеспечивающую стипендиями детей чешского происхождения, – говорит она. Ее голос срывается, и она садится на место.

На подиум поднимается подруга и соседка заведующей Уиттиер.

– Когда наши дети были маленькими, мы с Алисией заключили соглашение: если у кого-то из нас вдруг возникнет желание убить кого-то из наших детей, то мы должны немедленно созвониться и встретиться. Алисия часто говорила, что у каждого родителя есть потенциальная возможность для жестокости. Разница в том, что некоторые знают, как облегчить душу и успокоиться. Она была права. Мне будет не хватать ее, хотя за три десятка лет никто из нас не воспользовался этим соглашением.

Потом родственники читают отрывки из любимых сочинений заведующей Уиттиер. Рита декламирует «Узоры» Эми Лоуэлл, а Гаррисон выбирает отрывок, где Колетта пишет, что ее мать не приходит в гости, потому что ждет, когда распустится редкий цветок.

Прочтя «Былые дни» Алисы Уолкер, Диана говорит:

– Мама верила, что этот мир можно сделать лучше. Она понимала, что не может спасти всех и вся, но старалась по возможности помогать людям. Стихи, которые я только что прочла, лежали открытыми на ее ночном столике, когда я вошла в ее комнату после того, как нам сообщили эту печальную весть. Люди, упомянутые Алисой Уолкер, напоминают мне вас, собравшихся здесь сегодня. Моя мать не умерла, потому что она живет в наших воспоминаниях. Спасибо вам всем за то, что пришли вспомнить женщину, которую мы горячо любили.

Орган играет «Удивительную Благодать». В молчании все медленно покидают церковь. Идя по Коммонвелт-авеню, мы с Питером тоже храним объединяющее нас молчание.