К деревне подплыла шлюпка. Из нее вышли матросы. Изнасиловали коров. Ушли обратно. Отплыли. Тут к деревне дирижабль причалил. Дед Петр говорит:

— Сейчас немцы полезут.

Но полезли не немцы, а китайцы. Налезли, все съестное съели, улетели восвояси.

Тут из лесу наши пришли. Оставшееся экспроприировали, спрашивают:

— Ну немцы — понятно, китайцы — понятно, а чьи это матросы были, ну-ка скажите нам, да попробуйте только соврать, лапотники!

— Марсиане, — честно ответила дева Василиса, оседая на землю от жгуче-страстных взглядов экспроприаторов.

— Марсиане? А мы-то думали…

На этом наших куда-то смыло. Василиса обиделась.

— Ну, дед…

— Да не потянуть энтим-то. Вот приедут с Африки или Венеры какой-нибудь, вот тогда и… — Дед причмокнул, а Василиса зарделась вся, от ушей до пяток.

Впрочем, не все части тела были видны, потому и представилось это исключительно воображению.

— Чьему? — спросит въедливый читатель, а автор любезно ему ответит:

— А не твоему ли? Не представил ли ты как зарделась Василиса, едва я об этом помянул?

И ответом удовлетворит любознательность читателя, но только любознательность, а въедливость принципиально неудовлетворима. Она будет грызть читателя еще даже после того, как он рассказ прочтет. Все будет казаться ему не тем, что есть на самом деле. Все будет искать он что-нибудь сверх того, что есть. А мы ему в этом помогать не будем. Так прямо и заявим ему:

— Не будем!

И все тут, все при нас осталось.

И дед Петр, и дева Василиса, и наши, и китайцы, и немцы, и марсиане, и африканцы, и венерианцы, а также коровы, шлюпка, мы…

— А кто это мы?

— Не будем!

И дирижабль, конечно, тоже при нас, и еда, и все другое, что послужило нам словами.

— А когда они приедут?

— Да вот и летят. Смотри, внучка, на корабле ихнем «Венера-Земля» написано.

— А они такие же красивые как экспроприаторы?.. Ах, они, оказывается, еще лучше! Еще! Еще! Еще…