Глава первая
Серёжке снились голуби. Голубей было много. Может быть, сто. А может, тыща. Они толкались у Серёжки под ногами, топтались по пальцам, царапали их острыми коготками. Серёжка крошил чёрную засохшую горбушку и крохами посыпал голубей. Крохи падали птицам на спину, а голуби вертелись и склёвывали их друг с друга.
Недалеко от Серёжки смирно стоял Генка Дерибаска, командир мехколонцев. Он протягивал руку и жалобно говорил:
«Ну дай голубка, Серёг… Всю жизнь за тебя заступаться буду!..»
«Нет уж, спасибочки, — сказал Серёжка. — Сам не маленький. Если кто тронет, знаешь, что ему будет?..»
Генка Дерибаска не знал, что будет тому, кто тронет Серёжку. Он покачал головой и снова попросил:
«Дай голубка, Серёг…»
«Не дам, не приставай», — отрезал Серёга.
Тогда Генка вдруг выхватил из-за пазухи рогатку, вставил камешек и…
Что было дальше, Серёжка так и не узнал. Он проснулся. Тут уж не до сна, когда в окно швыряют камни.
Серёжка выскользнул из-под одеяла и, ещё не открывая глаз, пошарил рукой под кроватью, пытаясь отыскать бумажный мешочек с пылью, который он поставил с вечера рядом с фанерным чемоданом.
«Как дам сейчас!» — подумал Серёга.
Но бумажка с пылью всё не попадалась под руку, и тогда он нашарил свой старый ботинок. Ботинок был сморщенный и давно уже просил каши, выбрасывать его было ничуточки не жалко.
Он ещё раз взглянул на ботинок и, чтобы совсем уже было не жалко его выбрасывать, надорвал его ещё немножко.
Потом побежал к балкону, шлёпая по полу босыми ногами, но тут же остановился и даже попятился, как будто увидел перед собой что-то страшное.
Конечно, ничего такого особенного он не увидел. Просто он вспомнил, что сегодня должна быть решающая битва супятчиков с мехколонцами и его, наверно, зовут на войну.
Серёжка на цыпочках вернулся к кровати, тихонько поставил рядом с чемоданом ботинок и юркнул под одеяло.
«Нет уж, спасибочки, — подумал Серёжка. — Навоевались. Хватит».
Он отвернулся к стенке, натянул на голову одеяло и даже засопел не очень громко, как будто в окно никто и не швырял камни.
— Разводчик, выйди! — закричали снизу.
«Как надо, так всегда Разводчик», — подумал Серёга.
Разводчиком его звали потому, что он разводил голубей, и Серёжка очень гордился своей кличкой. Но воевать ему сегодня совсем не хотелось, и он только покрепче натянул на голову одеяло.
Внизу крикнули громче.
«Будет вам сейчас Разводчик», — подумал Серёга.
И не успел он даже это додумать, как дверь скрипнула, и в комнату вошла Серёжкина мать.
Шаркая шлёпанцами, она вышла на балкон, и Серёжка улыбнулся не без гордости, потому что его маленькая военная хитрость на этот раз вполне удалась.
— Вот я сейчас выйду, сейчас покажу вам! — прикрыв за собой дверь, негромко крикнула мать, и Серёжка представил, как она грозит мальчишкам стареньким своим пальцем.
Мать у Серёжки совсем ещё молодая, только пальцы у неё такие старенькие — в морщинках, и кожа на них шелушится, потому что она работает штукатуром и пальцы ест извёстка.
— Спать не даёте мальчишке ни днём, ни ночью… Никуда он не пойдёт, кыш отсюда!..
Серёжка слышал потом, как мать умывалась, только слегка, чтобы не разбудить его, приоткрыв кран, как она потом негромко стучала крышками от кастрюль.
— Ма! — позвал Серёжка, когда в коридоре зазвенели ключи и мать приоткрыла дверь к нему в комнату. — Побежала?
Лицо у матери стало добрым. Зажмурилась на секунду, кивнула.
— Щикатурить?
Снова она кивнула — это мать так с Серёжкой разговаривает, чтобы не перебить ему сон.
— Опять папка не разбудил? — спросил Серёга, пытаясь изобразить обиду, но никакой обиды не получилось: Серёжка уже привык, что с вечера отец всякий раз обещает взять его с собой на работу, а чуть свет уходит один.
— Ты спи, спи ещё! — негромко сказала мать.
— Может, посплю, — согласился Серёга, всё-таки вздыхая. И разрешил: — А ты иди, щикатурь…
Но сон больше не шёл к Серёжке, и он наконец отвернулся от стенки и вылез из-под одеяла.
Прямо перед собой на противоположной стене он увидел часы. Жёлтый маятник качался туда-сюда, а чёрная кошка сверху стреляла за ним голубыми глазами.
Серёга тоже поводил глазами туда-сюда, стараясь не отставать от кошки, но это ему скоро надоело.
Он встал с кровати, подтащил к стене стул и подставил под маятник палец. Жёлтый кружок наткнулся на палец, кошка завела зрачки в сторону да так и осталась висеть со скошенными глазами.
— Ну что, мяу-мяу? — спросил у кошки Разводчик.
День только начинался, а это была уже вторая победа Серёжки Разводчика. Он подмигнул самому себе, легонько тюкнул по маятнику, чтобы часы снова пошли, и спрыгнул со стула.
На кухне Серёжка достал из стола большую зелёную кастрюлю, в которой мать хранила хлеб, и отломил от булки здоровенный кусок. Половину этого куска он бросил на кровать, чтобы съесть потом самому, а с остальной пошёл на балкон.
Было ещё очень рано, и бетонный пол холодом обжёг подошвы Серёжкиных ног. На железных поручнях балкона висели капельки росы. Росой были покрыты и крыши двухэтажных домов, которые раскинулись поближе к Маяковой горе.
Серёжкин дом был первым пятиэтажным домом в посёлке, и Серёжка очень гордился этим. Правда, теперь он не единственный, за ним настроили уже вон сколько пятиэтажных, но Серёга был убеждён, что всё равно солнце первым делом заглядывает к нему в комнату, а потом уже идёт гулять по посёлку.
Правда, сейчас оно ещё не совсем поднялось над тёмным холодным лесом. Оно ещё держалось за него тонкими серебряными лучиками.
Лучики эти удлинялись, вытягивались и вот-вот должны были оборваться. И тогда солнышко поплывёт, полетит по синему небу, как летит шар, который пустили где-то очень далеко, и потому кажется, что поднимается он слишком медленно, почти незаметно.
Лучи наконец оборвались, и Серёжка перестал наблюдать за солнцем…
На балконе стояла большая деревянная клетка. За металлической сеткой топтались в ней голуби. Два голубя, если говорить честно.
А чего тут скрывать? Ведь у каждого мальчишки сначала один голубь, потом — два, потом — целая стая, так что он даже не знает, за каким и смотреть, когда они разлетятся во все стороны в большущем-пребольшущем небе.
Он протянул голубям ладонь, на которой лежали хлебные крохи, и они тюкнули в ладошку мягкими клювами, но потом отошли и снова закружились один вокруг другого.
«Конечно, у них и так много корма», — подумал Серёжка и слизнул крохи.
Он положил подбородок на холодные перила и глянул вниз. Там росла рыжая трава, прибитая его, Серёжкиными, ногами, сейчас на ней тоже еле заметно серебрилась роса.
Рядом вдруг раздались пулемётные выстрелы. Из-за дома выбежала на улицу толпа мальчишек, а впереди всех с деревянным пулемётом на груди несся командир мехколонцев Генка Дерибаска.
Серёжка, пригибаясь, шмыгнул в комнату, и, даже не взглянув в окошко, куда побежали мехколонцы, снова юркнул под одеяло, сжался на боку, положив ладони между колен, и затих, зажмурившись…
Голосов на улице не было слышно, никто ему не кричал, видно, не заметили.
Тогда он выпростал руку и кончиками пальцев осторожно провёл по шраму на голове. Совсем ещё недавно там выстригли ему волосы, и теперь пальцы колола совсем короткая щетина.
«Нетушки-нетушки, — подумал Серёжка. — Навоевались. Хватит».
Глава вторая
Когда на Авдеевской площадке не построили ещё ни одного домика и все жили в палатках, мальчишек здесь не было. Не потому, конечно, не было, что они побоялись бы замёрзнуть в спальном мешке или там день-другой прожить без воды. Уж как-нибудь не замёрзли бы, будьте спокойны.
А просто взрослые убеждены, что им надо обязательно всё сделать самим, а ребят привезти уже на готовенькое.
И они сами сначала жили в палатках, мёрзли, сидели без воды и строили эти вот двухэтажные домики, которые стоят теперь рядом с пятиэтажным Серёжкиным дворцом. Ещё они построили баню, маленькую котельную, магазин, и тогда уже в посёлке поселились первые мальчишки. И Серёжка тоже тогда приехал.
Сначала их было мало, и все они хорошо знали друг друга. Борька Амосов да Валерка Косачёв, он вот, Серёжка, да ещё некоторые, совсем малыши.
Целыми днями они мотались из конца в конец по посёлку, и дел у них всегда было по горло. Нужно чуть-чуть докрасить стенку — пожалуйста, нужно помыть машину — тоже можно. Уж чего-чего, а это умеет каждый.
И никто ни с кем не ссорился, потому что ссориться было просто не из-за чего. В последний, например, мирный день они с утра до вечера таскали из дома в дом за электриком дядей Сашей всякие там штепсели и розетки, и многим тогда попало, потому что домой все пришли очень поздно.
Но не могли же они бросить работу — дядя Саша говорил, что завтра на стройку должны приехать, может, сотня, а может быть, и две новых рабочих, и будут они, бедные, сидеть без света, если не прибить на стенках эти самые штепсели и розетки.
И вот наконец дождались они этих рабочих. С утра перед магазином поставили большой грузовик и прибили к нему красный плакат. На нём было написано белыми буквами: «Привет славным труженикам мехколонны!»
Мальчишки всё спрашивали друг у друга, что такое мехколонна, а один шофёр объяснил им наконец, что мехколонна — это бульдозеры, и экскаваторы, и всякие другие машины, каких душа твоя пожелает. И все были очень рады, потому что в посёлке было очень мало машин, каких душа твоя пожелает, а без них никак нельзя строить завод. А строить уже было пора — об этом говорили везде в посёлке, и даже Москва передавала это по радио.
И вот мальчишки с утра уселись на крыльце магазина и ждали, когда же появятся славные труженики мехколонны. Но их всё не было и не было, и тогда решили идти на сопку и смотреть на дорогу оттуда.
Было, наверное, за полдень, когда вдалеке над дорогой показалось большое облако пыли. Все уже хотели бежать обратно в посёлок, но тут кто-то заметил, что это вовсе не грузовики, а бульдозеры.
Тогда они бросились навстречу первому и замахали бульдозеристу кепками и просто руками. Он им тоже махнул в ответ, и тут они увидели, что рядом с бульдозеристом сидят двое мальчишек. Серёжка и все ребята помахали и этим мальчишкам, но один из них показал им кулак, а другой состроил такую рожу, что все сразу опустили руки.
А мимо уже шли другие бульдозеры, и тут мальчишки увидели такое, от чего рты пораскрывали. За рычагами одного из них сидел пацан, самый обыкновенный пацан, даже рыжий, а бульдозерист рядом с ним дремал, надвинув кепку на глаза. Руки у этого пацана за рычагами были, конечно, заняты, но он всё равно сумел одну как-то освободить и тоже показал им кулак.
— Задаваки, — сказал Борька Амос. — По такой дороге и дурачок сможет ехать…
Но всё-таки им было, конечно, обидно, тем более обидно, что за этой машиной шли и другие, в которых за рычагами сидели тоже мальчишки, и все они смотрели на авдеевских так, как будто только что прилетели с Марса, а не едут со станции, до которой, прямо скажем, не больше тридцати километров.
И все авдеевские поплелись обратно в посёлок и, наверное, нарочно громко рассуждали о том, что вести бульдозер — это вообще-то сущий пустяк, и всякий это сумеет, пусть только его посадят за рычаги.
Но разве не обидно вам, скажите, если вы вчера до двенадцати ночи ставили розетки в тех домах, где будут жить эти задаваки?
Мальчишки пришли в посёлок раньше, чем сюда добрались бульдозеры, но настроение всё равно уже было испорчено. Валерка Косачёв предложил даже, пока не поздно, бежать в те дома, где они вчера проработали до ночи, и посрывать со стен все до единой розеточки. Пусть тогда попробуют, посидят без света!
Но отрывать розетки было всё-таки жалко, и ребята снова уселись перед магазином и стали ждать. У грузовика с лозунгом уже собрался народ, но они никого не предупредили, что мехколонна скоро придёт. Не стоило.
Потом вдруг из-за поворота показались самосвалы, нагруженные шкафами, и перинами, и вообще всем чем угодно, и народ бросился к этим машинам, и всё смешалось. Минут через пятнадцать подошли и бульдозеры, и тот дядька, который вёл первый, и с ним ещё несколько поднялись на грузовик, сняли шапки и один за другим стали говорить, что они приехали на Авдеевскую затем, чтобы как можно скорее построить металлургический завод.
Все смеялись и радовались, хлопали в ладоши, и маленький авдеевский оркестр, в котором были пока два трубача да барабанщик, играл туш. И авдеевские мальчишки тоже хлопали, забыв про обиду, и Серёга совсем отбил себе ладони, как вдруг, откуда ни возьмись, рядом с авдеевскими появилась ватага чужих. Впереди всех был рыжий пацан, тот, которого они первым увидели за рычагами бульдозера.
Он толкнул плечом Борьку Амоса, и они как будто хотели сначала пройти мимо, так как Борька от неожиданности отступил, но вдруг остановились перед авдеевскими, и рыжий сказал:
— Ну что стоите, рты пооткрывали? Техники никогда не видели, что ли?
Не надо было тогда этим чужим затрагивать Борьку Амоса. Недаром он потом стал командиром у супятчиков!
Но сначала он всё-таки ответил очень даже вежливо. Даже и не стоило так вежливо им отвечать.
Борька сказал, что земля, на которой он стоит, вовсе не ихняя, что они её не купили, и авдеевские, мол, будут стоять, где им нравится, а все эти рыжие пусть себе спокойно проходят мимо.
— Была земля ваша, теперь станет наша, — ответил на это рыжий.
Борька опять очень даже спокойно спросил, кто они такие.
— Мы? — переспросил рыжий. — Мы — мехколонцы! Без нас ни одна стройка не обходится… Кишка тонка…
И этот рыжий, сразу видно, в карман за словом не полезет, тут же спросил, кто такие они, авдеевские. И нет ничего удивительного, что авдеевские сначала даже не знали, что и ответить.
Как тут в самом деле ответишь? Маляры? Штукатуры? Плотники? Они до сих пор даже не задумывались над этим, а поэтому Борька на вопрос рыжего ответил тоже вопросом:
— А по шее не хочешь?
Борька Амос — очень решительный парень, и пока рыжий, выпятив грудь, интересовался, уж не послышалось ли ему, что кто-то тут обещал дать ему по шее, Борька хорошенько съездил ему по уху.
И случилось же так: с грузовика всё ещё говорили, что, мол, вот как хорошо, что на стройку приехала такая подмога, и оркестр снова играл туш, а мальчишки — авдеевские, и те, мехколонцы — вовсю колотили друг друга, и их с трудом разняли потом, когда митинг уже закончился.
А на следующее утро Борька Амос собрал всех авдеевских и сказал им, что, во-первых, его сейчас чуть не отлупили, когда он шёл за хлебом, и что, во-вторых, все они — супятчики, так как отцы их работают в СУ-5, и что, в-третьих, наконец, мехколонцам надо всыпать так, чтобы их и свои не узнали. Нечего им задирать нос. Не на тех напали.
И супятчики вооружились как следует, и здорово всыпали мехколонцам, а те потом, в свою очередь, всыпали супятчикам, и с тех пор они уже столько раз всыпали друг другу, что потеряли счёт поражениям и победам.
Тот, рыжий, — Генка Дерибаска — стал командиром у мехколонцев, а супятчики выбрали своим Борьку Амоса. Командиры теперь никак не могли помириться и ссорились из-за всякого пустяка. Зимой, когда все ходили в школу, они, кажется, не замечали друг друга, зато стоило им выйти из школьного двора, как у командиров чесались руки.
Мальчишек на Авдеевской площадке становилось всё больше, а потому армии супятчиков и мехколонцев становились всё многочисленней, и в них сражались теперь не только мехколонна и СУ-5, но также недавно приехавшие на стройку управления «Желдорстрой», «Бетономонтаж» и даже скромная контора технического снабжения.
Об истоках вражды помнили теперь только ветераны Авдеевской площадки, а все остальные мальчишки принимали войну как должное, и, когда один из новеньких спросил супятчиков, почему они лупят мехколонцев, ему ответили коротко:
— Как же их не лупить?.. Надо!..
Серёжка тоже сначала участвовал почти в каждой битве и перед тем, как его стукнули камнем по голове, был даже ординарцем у Борьки Амоса.
Но теперь он больше не будет драться.
Мать вот говорит: они, мол, старшие, пусть сами дерутся. «А чего ты встреваешь? Болтаешься там под ногами и только шишки домой приносишь. И как только тебе не надоест?»
«Нетушки-нетушки, — думал Серёжа. — Навоевались. Хватит».
Глава третья
Он вышел на лестничную площадку и захлопнул за собой дверь. С этажа на этаж прокатилось и упало в подвал гулкое эхо.
Серёга отомкнул дверь и снова хлопнул, уже посильнее, эхо снова загромыхало вниз, будто пробежал, топая, кто-то очень большой, и тогда он отомкнул опять, поставил замок на защёлку и стукнул несколько раз кряду, но без замка получалось не так интересно, звук был совсем глухой.
Он нажал на защёлку, и блестящий язычок английского замка выскочил из двери…
Дерибаска говорил, что есть такие складёшки: ножик себе как ножик, а на боку кнопочка, нажмёшь на неё, и — чик! — ножик раскрылся…
Стоя перед дверью, он расстегнул на рубахе две верхние пуговки и надел на шею шнурок с ключом. Шнурок был белый, совсем новенький, потому что замок этот совсем недавно поставили: от старого Серёга один за другим потерял все три ключа…
Он всё ещё возился с рубахой на груди, когда снизу послышался тонкий голос:
— Что ты мне даёшь?.. Что даёшь?.. Где, я спрашиваю, остальные деньги? Пока не принесёшь — не приходи!.. Где хочешь, пьяница несчастный, там и ночуй, а домой можешь не появляться, если друзья тебе дороже!.. Дороже, да?
— А кто сейчас будет плакать? — крикнул Серёга вниз.
Внизу помолчали, потом тонкий голос неуверенно сказал:
— Я же к тебе не лезу?..
Двумя этажами ниже, держа куклу за вывернутую руку, на площадке стояла краснощёкая толстуха Катька с чёрным бантом в белых, как лён, волосах, а напротив неё с пучком тополиных листьев на ладошке с растопыренными пальцами замер маленький Кумпол, головастый мальчишка с первого этажа. Под ногами у них были две игрушечные кроватки с тряпочными матрёшками, между ними вилась дорожка из разноцветных фантиков.
— Делать, я вижу, нечего? — спросил Серёга.
Кумпол шмыгнул носом и равнодушно сказал:
— Дашь по кумполу?..
— А давай с тобой, Серёжка, играть, — вкрадчивым голосочком предложила толстуха. — А то он не умеет отцом, он деньги сразу отдаёт, вот смотри. — Она прикрыла глаза белыми ресницами и, приподняв полный подбородок, заголосила опять громко и тоненько: — Где, я спрашиваю, остальные?.. Сколько раз тебе надо…
Но Кумпол уже протянул ей грязную свою пятерню с тополиными листьями.
— Вот видишь, — сказала толстуха, вздохнув. — Иди к нам отцом, а?.. А Кумпол будет — сыночек Кумпол…
— Ка-ак дам по шеям! — строго сказал Серёжа. — Чтобы я этого больше не видел!..
И пошёл вниз.
Серёжке не нравилась эта игра — чего хорошего?
Правда, его мать никогда так на отца не кричит, и денег никаких таких он не пропивает, но изредка, бывает, приходит домой выпивши, и тогда Серёжку называет он почему-то Лёнькой, обнимает его, плачет, и Серёжка пугается, а мать быстро выталкивает его на кухню, закрывает дверь, а отца укладывает спать.
В такие вечера Серёжка долго не может уснуть, он слышит, как постанывает во сне отец, как мама тихонько шепчет:
— Взял бы её чёрт, эту Нахаловку!.. Не нужны были бы деньги — ни за что срамиться бы не пустила!
Серёге и так не всё понятно, тревожно у него на душе, если отец выпьет, и оттого кажется ему, что начни он играть в эту игру, в какую играют Катька с Кумполом, и у него дома станет также: мама будет кричать на отца, и тот вдруг начнёт ещё драться, как отец Катьки…
Солнышко уже поднялось над крышами двухэтажных домов. Оно перестало щуриться и смотрело теперь на землю весело и спокойно.
На узенькой полоске асфальта рядом с Серёжкиным домом девчонки играли в классики. Они прыгали на одной ножке, подталкивая из квадрата в квадрат зелёную стекляшку. «Ничего стеклянка, — подумал Серёжка. — Может, отобрать?»
Но в это время внимание Разводчика привлёк воробей, который одиноко сидел на белом колышке заборчика, отделявшего тротуар от дороги. Воробей тоже понравился Серёге. Зимой он, наверное, жил в котельной и так и не смог хорошенько очистить от копоти свои перья, до сих пор был совсем чёрный — от головы до пяток…
«Котельный воробей, — подумал Серёжка. — Кочегарный воробей…»
Воробей сидел совсем рядом, и Серёжка сделал вид, что он спокойно лезет в карман за носовым платком. Воробьи, наверное, не знают, что в таком возрасте в карманах у мальчишек никогда не бывает носовых платков, а лежат лишь туго смотанные рогатки.
Серёжка повернулся к воробью боком и незаметно вложил в кожаный язык небольшой круглый камешек.
«Всё, спёкся», — подумал Серёжка, поднимая рогатку.
Но воробей вдруг, коротко чирикнув, камнем упал вниз и полетел за заборчиком.
За спиной у Серёжки захихикали девчонки.
Оказывается, эти выдры давно уже наблюдали — убьёт ли Разводчик воробья.
Тогда Серёжка, растянув рогатку книзу, медленно подошёл к девчонкам. Они несмело расступились.
В неровном квадрате, рыжим кирпичом начерченном на асфальте, лежала зелёная стекляшка. Она была очень красивая, эта стекляшка, и её края искрились на солнце.
— Мак? — спросил Серёжка, ещё выше оттягивая над стекляшкой кожаный язычок с круглым камешком.
Он отпустил язык, и под ноги девчонкам брызнули зелёные осколки. Там, где была стекляшка, на сером асфальте, лежала только голубоватая пыль.
— Дурак! Дурак, а не мак! — закричали девчонки, но Серёга уже был далеко от дома, деловито сматывая на ходу рогатку.
— А ещё с орденами! — крикнула ему вдогонку одна из девчонок.
И он не без гордости скосил глаза на свою грудь. На вельветовой куртке Разводчика в три ряда висели большие разноцветные значки. Если бы кто знал в точности, что они означают, он бы сразу догадался, что их обладатель — отличник артиллерист и авиамеханик первого класса, а также старший матрос, который давно уже сдал нормы ГТО второй ступени и совершил сто прыжков с парашютом.
Вот какой был заслуженный человек этот Серёжка Разводчик, бывший ординарец командира супятчиков Борьки Амоса.
Но расскажем всё по порядку…
Дело в том, что, когда на Авдеевскую площадку приехала мехколонна, а потом ещё десяток всяких других организаций, дела на стройке пошли веселей. На пустыре далеко за посёлком появились сотни больших и маленьких котлованов, над ними заскрипели высокие башенные краны, и по дорогам, пыля, пошли одна за другой машины с бетоном. И отцы всех супятчиков, и Серёжкин тоже, все говорили дома, что вот наконец наступает на стройке разворот, а рабочих рук не хватает.
А потом по посёлку прошёл слух, что на Авдеевскую площадку приезжают демобилизованные солдаты. Семьсот человек сразу.
Все их очень ждали и построили для них три больших общежития с высокими турниками перед каждым, чтобы солдаты могли показывать всем, какие они ловкие и сильные. Пока не было солдат, Борька Амос, по очереди подсаживая супятчиков на турник, объяснял, как нужно правильно подтянуться. И некоторые из них даже по разу подтянулись. А в те редкие вечера, когда никто не воевал с мехколонцами, мальчишки играли около этих общежитий в прятки, и кто-то даже придумал новую считалку:
Правда, потом, когда приехали солдаты, генерала с ними не оказалось. Но ребята не очень огорчились, потому что и вокзала на Авдеевской площадке тоже ведь не было. Это они сами уж сочинили — и про вокзал, и про генерала…
Но зато что за солдаты приехали на стройку! Во всём новеньком, стройные, с вещевыми мешками и чемоданами, они неторопливо шли к своим общежитиям. И каких только значков не было у них на гимнастёрках, потому что тут-то ведь шли и отличники артиллеристы, и авиамеханики первого класса, и танкисты, и десантники, которые совершили уже по сто прыжков с парашютом. Среди них небольшой группой шли самые настоящие моряки-балтийцы, и это у них, конечно, были прикреплены к форменкам синие значки отличников Военно-Морского Флота.
Все улыбались солдатам, что-то кричали, нарядные авдеевские девчата дарили им букеты огоньков, а мальчишки бежали вслед за ними от самых автобусов и кричали так жалобно, как будто от этого зависело всё их счастье.
— Дядь! Ну дай звёздочку, дядя!..
И некоторые прямо тут же снимали с фуражки красную звёздочку и отдавали её ошалевшему от радости мальчишке.
Нет, то были замечательные деньки!
Правда, сначала Серёгу оттеснили в сторону и кто-то больно наступил ему ботинком на босую ногу, но потом всё устроилось как нельзя лучше.
В то утро мать послала Серёжку в магазин за сахаром, и там он встретил своего лучшего теперешнего друга дядю Гену, которого знают почти все мальчишки на Авдеевской площадке. Теперь он работает водителем самого большого, пожалуй, на всей стройке, панелевоза и никогда не проедет мимо мальчишек, чтобы не остановиться и не расспросить их о жизни.
Иногда он приглашает всех в кузов, и мальчишек набивается туда как селёдок в бочку. Панелевоз медленно едет по главной улице, а дядя Гена с перерывами жмёт на сигнал, и сигнал кричит, как курица: куд-куд-кудах!
Только он так и умеет сигналить. Потому его и прозвали мальчишки — дядя Куд-Кудах.
Но он вовсе не обижается на это, а только смеётся, когда мальчишки ему кричат:
— А ну, покукарекай, Куд-Кудах!
И вот в то утро Серёжка подошёл к нему в магазине и тихонько сказал:
— Добрый день, дяденька солдат!..
— Здравия желаю, товарищ мирный строитель! — сказал дядя Куд-Кудах.
Сказал так серьёзно, что Серёжка даже обернулся — уж не поздоровался ли солдат с кем-либо другим. Но солдат наклонился к Серёжке, его густющие брови — Серёжка таких ещё в жизни не видел — отодвинулись друг от дружки, и он проговорил уже весело:
— Хозяйством, значит, занимаешься? Тоже надо! Куплю-ка я тебе за это конфет!..
И он в самом деле купил Серёжке вкусных тянучек и пригласил заходить к нему в гости.
Как раз в это время Серёжка собирал деньги на перочинный ножик, но в тот же вечер он решил пойти к своему новому другу, а без подарка идти было вроде бы неудобно.
Серёжка снова пошёл в магазин и купил там кубиков десять кофе.
— Вот, — сказал он дяде Куд-Кудаху. — Свари себе, пожалуйста. Моя мамка знаешь как вкусно его варит!..
Серёжка не удержался, рассказал, конечно, что он — один из самых что ни на есть первых жителей Авдеевской площадки и однажды ночевал с отцом в палатке, когда мать ездила к больной бабушке.
Потом они сидели и болтали о том да о сём, и новый Серёжкин друг спросил неожиданно:
— Подожди-ка, а звёздочка у тебя есть? Нема? И значков нету?..
Серёжка рассказал ему, как вчера, когда встречали солдат, какой-то пацан наступил ему на ногу — вот, пожалуйста, до сих пор ещё видно на ноге след от ботинка.
— Да ты что? Ноги вечером небось не моешь? — спросил дядя Кудах, рассматривая след, и его брови зацепились одна за другую.
— Мыл, мыл, — сказал Разводчик краснея, — а она никак не отмывается!..
— Так ты её нынче с мылом да с мочалкой, договорились? — сказал дядя Кудах. — А без значков гвардейцу никак не годится. Тем более, что ты у нас — ветеран!..
Дядя Кудах нашёл свою старую пилотку и надел её Серёжке на голову. А потом они пошли по всем комнатам, где жили солдаты, и Серёжкин друг говорил в каждой:
— Вот тут со мной гвардеец… Ветеран Авдеевской площадки. В палатке ещё жил… А орденов пока не заработал… Так давайте, хлопцы, кому какой не жалко.
Хлопцы прицепляли к Серёжкиной вельветке значки, а он всё время поправлял пилотку. Она ведь была немножко великовата и съезжала на нос, когда Серёжка пытался взглянуть на свою грудь.
Некоторые почему-то не хотели отдавать значков, им было как будто жалко, и тогда дядя Кудах говорил:
— Ничего-ничего, поносили, и хватит… Ты теперь звёздочку за доблестный труд зарабатывай. А свои ордена — моему другу…
И он снова принимался рассказывать, как страшно было будто бы ему, Серёжке, когда однажды он ночевал в палатке.
— Представляете, спит он, вот этот пузырь, а тут медведь… Прямо в палатку! А он не растерялся, схватил ружьё отцово — и ж-жах!.. Только дробь была очень мелкая…
— Молодец парень!..
— Ну, если он в медведя да мелкой дробью не побоялся!..
И Серёга, хоть никогда ничего похожего не было, закивал головой, как будто подтверждая: да, мол, не побоялся. Просто удивительно, как это получилось, он ведь и не хотел, а голова сама по себе: нет, мол, нет, не побоялся.
А в коридоре дядя Кудах сказал Серёжке:
— Ты вот что… Ты, брат, на тех, кто отказался значки тебе отдать, не обижайся. Тут понимать надо: ведь на стройку прямо из армии, многие и домой заскочить не успели. А я тебе так скажу: хоть солдат он и взрослый человек, и, можно сказать, серьёзный — защитник Родины! — а всё равно очень ему хочется, чтобы и мать его, и отец хоть одним глазком на его значки глянули, потому что за здорово живёшь их не дают — их, брат, заслужить надо!..
А Серёга обе руки, растопырив пальцы, на грудь себе положил: что ты! Да сам бы он и слушать не стал, если бы эти значки у него попросили!
Дядя Кудах закончил:
— Так что ты их, брат, береги!
Серёжка горячо закивал головой и тут же нахмурился. Вздохнул вдруг и начал снимать свою куртку. Дядя Кудах удивился:
— Ты что это?
— Отнимут! — уверенно сказал Серёжка.
— Курточку?..
— Не, значки!.. Посымают, и всё…
— Это кто же?
— Есть тут такие, — ответил Серёжка. И добавил шёпотом: — Мехколонцы!
— А ну одевайся!
Дядя Кудах взял Серёжку за руку, и они вместе пошли по посёлку. И все мальчишки, конечно, умирали от зависти, потому что ни у кого, во-первых, не было столько значков, и ни у кого, во-вторых, не было такого друга, как старший сержант дядя Гена.
На углу одной из улиц на чёрной плешке асфальта стоял большой каток. Его, как воробьи, облепили мехколонцы. И все были вооружены до зубов, потому что Генка Дерибаска был хитрый и коварный полководец.
Когда мехколонцы увидели Серёгу, они сразу перестали кричать и возиться и во все глаза уставились на Разводчиковы значки. Они так вытянули шеи, что чуть не попадали с катка, и только Генка Дерибаска делал вид, что это ничуть его не интересует, и равнодушно смотрел в сторону.
— Вон, рыжий, на нас не смотрит, — прошептал Серёжка. — Командир…
— Симпатичный хлопец, — сказал дядя Гена.
— Дерибаска?
— Дерибаска его фамилия?..
— Ага…
А дядя Гена подтвердил:
— Ничего парнишка…
Он довёл Серёжку до подъезда, а на обратном пути всё-таки поговорил, наверное, с Дерибаской.
Потому что с тех пор командир мехколонцев никогда больше не колотил Серёгу, если встречал на улице…
Он теперь уже не раз звал Серёгу в свою армию и даже обещал взять с собой в Алма-Ату, когда туда убежит, да только чего там хорошего, в Алма-Ате?..
Однажды Серёга прямо так и спросил у Дерибаски: чего хорошего? И тот сказал:
— А ничего… Там спать можно прямо на улице.
— А не заругают?..
— Кто? — удивился Дерибаска. — Поедем же мы одни, отец да мать не будут и знать…
Только жаль Серёге своих мать да отца — даже если и уговорит его Дерибаска бежать в Алма-Ату, Серёжка записку им оставит: пусть и они туда приезжают…
Очень звал Дерибаска Серёгу в свою армию, только он так и не пошёл.
Зато Борька Амос на следующее утро назначил его своим ординарцем — разве не приятно, если у тебя такой заслуженный ординарец, у которого вся грудь в орденах и медалях?
И Серёжка храбро сражался, и всегда шёл впереди, пока его не стукнули по голове.
После этого Разводчик два дня не выходил из дома, а когда вышел, сразу же отправился к дяде Кудаху.
И все снова глядели на Серёгу, потому что, кроме орденов, у него была теперь ещё белая повязка на голове.
— Ранили? — спросил дядя Кудах.
— Ага, — охотно согласился Серёга. — Ещё как!..
— Чему ж ты радуешься?
Дядя Кудах долго говорил о том, что вот он немножко освободится, выберет чуточку времени, и тогда сам возьмётся за пацанов, а то они совсем отбились от рук и вообще могут натворить в посёлке шут знает что.
И Серёга пообещал ему больше не воевать, хотя оба полководца и все ребята то и дело приглашали его в свои армии. Приятно ведь, когда рядом с тобой служит храбрый ветеран, израненный в боях орденоносец.
Серёжка теперь разводил голубей, которых привёз ему однажды из города дядя Куд-Кудах, и был, наверное, самым мирным человеком на всей Авдеевской площадке…
Глава четвёртая
Он медленно брёл по посёлку, размышляя, чем бы ему заняться.
На небольшом пустыре между домами, чихая синим дымком, дёргался экскаватор. Серёжка долго стоял и, ковыряя в носу, сосредоточенно смотрел, как зубастый ковш ползёт по стенке котлована, выбирается наружу и плюхает в кузов большущего «МАЗа» чёрную-пречёрную землю.
Земля сыпалась с машин, когда они шли от котлована, потом по ней шли другие машины и тоже рассыпали землю. А так как вчера только прошёл дождь и кругом было ещё сыро, вслед за машинами тянулись по зелёной траве две глубокие колеи, тоже чёрные-пречёрные. И каждая из них задними колёсами была разделена на две рубчатые ложбинки, между которыми змейкой вился островерхий хребет.
Серёжка выбрался на одну такую колею и пошёл по ней, и у каждой его ноги была теперь своя дорожка. Левая шла по левой ложбинке, правая — по правой.
Впереди скатился с бетонной дороги и пошёл по колее прямо на Серёжку громадный «МАЗ». Но Серёжка не стал пока сходить с колеи. Само собой, что интереснее сойти, когда машина будет совсем рядом.
И вот уже надо было сходить, и он уже собрался стать обеими ногами на одну рубчатую колею, как вдруг он что-то увидел, и это что-то заставило его остановиться.
Чуть впереди него на маслянистой чёрной грязи, выдавленной тяжёлыми колёсами, сидела, опустив голубые крылышки, маленькая стрекоза.
Она таращила на машину свои выпуклые зеленоватые глаза и не двигалась с места, а машина, блестя холодными фарами, шла на неё спокойно и неумолимо.
«Больная! Больная стрекоза», — подумал Серёжка.
Он снова глянул на машину, которая была теперь совсем рядом, сердце у него ёкнуло, и он отступил было на шаг, протягивая всё-таки руку вперёд, к голубой стрекозе, потом закрыл глаза и шагнул навстречу машине.
«МАЗ» качнулся и замер перед мальчишкой в двух его, Серёжкиных, шагах.
Серёжка нагнулся над стрекозой, взял её за голубые с прожилками крылышки и только потом взглянул на машину.
На капоте грозно замер большой серебристый зубр. Серёжке показалось вдруг, что это он недовольно сопит, рычит тяжело и грозно и рявкнет сейчас так, что мурашки побегут по коже.
Машина тряслась и фыркала, от неё веяло жаром, пахло горячим железом и нагретой резиной.
Серёжка снова зажмурился и, вытянув вперёд руку со стрекозой, перескочил через колею.
Когда он открыл глаза, машина тяжело шла мимо, а шофёр, парень в выцветшей гимнастёрке, высунулся из кабины и, приложив к виску кончики пальцев, улыбался Серёге. И он вдруг вспомнил про свои ордена, и тоже заулыбался, и отдал доброму шофёру честь, вскинув к пилотке, правда, левую руку, потому что в правой у него была голубая стрекоза.
Серёга засмеялся ещё громче, подпрыгнул высоко-высоко и подкинул стрекозу в синее-пресинее небо. А когда она, зашуршав крылышками, села на маленький кустик, он совсем перестал за неё волноваться, снова шагнул на колею и побежал дальше: левая — по левой ложбинке, правая — по правой.
Он попытался даже бежать вприпрыжку, но это у него не вышло, так как подпрыгивать можно ведь только на сухом месте.
Впрочем, сейчас этого и не стоило делать. Серёжка очень дорожил своим авторитетом орденоносца, а навстречу ему, так же по ложбинкам, левая — по левой, правая — по правой, шёл младший брат Валерки Косачёва, комиссара супятчиков. Того самого Валерки, который сегодня утром так безуспешно пытался втянуть Серёжку в новую военную авантюру.
Младший брат комиссара носил кличку «Детсад». Как-то он сказал мальчишкам, что его записали в детский сад, но вот прошёл уже почти год, а сад, в который должен был ходить Косачёнок, так и недостроили, зато кличка прижилась.
Теперь Детсад шёл, низко опустив лобастую голову, и Серёжка тихо остановился, выпятив грудь и ожидая, что этот Косачёнок уткнётся сейчас в него, в Разводчика.
И Детсад в самом деле ткнулся лбом в Серёжкин живот и зашипел, как кошка.
— Нашёл занятие! — покачав головой, сказал Серёжка.
— Насол! — сурово ответил комиссаровский брат. — А тебе сто?
Серёжка покачал головой: совсем несерьёзный человек этот Детсад!..
Недавно на проспекте Первых Добровольцев около киоска с газировкой поставили большую урну — железный ящик с ножками. Ящик этот, всегда пустой, стоит возле заборчика, среди мусора, который бросали рядом, и Косачёнок залезает в него, раскачивается, держась рукой за забор, и орёт песню про какого-то волшебника.
— Эх, ты, — сказал теперь Серёга. — Никогда ничего путного не придумаешь!..
Они постояли ещё друг перед другом, и Детсад вдруг презрительно спросил:
— А ты посиму дома?..
И так как Серёжка ничего не ответил, сказал так же сурово:
— Знаис, ты — не Лазводчик. Ты — плидатель!..
Это невежливое, мягко говоря, замечание задело Серёгу, но он не любил связываться с младшими. Тем более, если они были братьями выдающихся полководцев, каким, без сомнения, считался на Авдеевской площадке Косачёв-старший.
— А я стрекозу спас! — примирительно сказал Серёга.
— Сто? — спросил младший брат комиссара. — Подумаес!
— Ладно, иди-иди, — сказал Серёжка будто бы серьёзно, — а то в детсад опоздаешь…
Комиссарский брат прищурился. Ему нечем было крыть, и тогда он медленно сказал:
— Как дам по ложе!
Впрочем, в его голосе не было большой решительности, и Серёжка даже оглянулся, нет ли кого поблизости на тот случай, если он сам стукнет всё-таки этому Косачёнку по шее.
Но мимо шли девчата в робах и улыбались, глядя на Серёжкины ордена, и он, вздохнув, сошёл с колеи, уступая дорогу младшему Косачёву.
«Занимаюсь тут пустяками, — подумал Серёга. — И чего это я пустяками занимаюсь?..»
И он решительно направился к двухэтажному зданию, на котором висело много всяких вывесок, написанных на стекле, и у которого стояло множество легковых автомобилей.
Дело в том, что у Серёжки была ещё одна немаловажная причина для гордости. В его подъезде этажом выше жили Славка и Старик.
Славка — это комсорг стройки, высоченный, в клетчатой ковбойке, лыжных штанах и в баскетбольных кедах. У него был мотоцикл, и он часто катал Серёжку, и всякий раз расспрашивал его про голубей. А Старик — тот работает в газете, у него есть пишущая машинка, и вообще чего только у Старика нет.
Шпага у него самая настоящая, только с железной шишечкой на конце, и бинокль есть, и здоровенные боксёрские перчатки, из которых — как это? — из которых ещё не выветрился запах спортивных залов столицы…
Так Старик говорит про свои перчатки, а на самом деле пахнут они примерно так же, как старые ботинки, только Старик почему-то очень этим гордится.
Понюхает, прищурит глаз и вздохнёт…
Серёга часто — да почти каждый день, а то и чаще — заходит к Славке и к Старику, но вчера не заходил и позавчера тоже, потому что к Старику приехала жена, очень красивая, такая красивая, что Серёга даже обрадовался, когда её первый раз увидел, — да только сердитая…
Славка, так тот сразу взял чемодан и ушёл от них в общежитие. Серёжка был тогда как раз у них, видел.
— Ты, Старик, ордер на квартиру не отдавай, когда будешь уезжать, — попросил Славка, стоя уже в дверях. — Я его на себя перепишу…
— Ну, это мы ещё посмотрим — буду я или не буду, — усмехнулся Старик.
Славка ушёл, а Серёжка как-то не успел уйти, он всё стоял около самодельного Старикова кресла, которое прибито к полу под боксёрскими перчатками, стоял и смотрел на жену Старика — такая она была красивая.
— Ты что, и в самом деле сомневаешься? — спросила она у Старика и положила ему на плечи большие белые руки — Серёжка никогда не видел таких белых рук.
— Представь себе — да, — сказал Старик.
И тут она Серёжку и увидела.
— А ты что здесь делаешь, мальчик? — спросила так строго, что Серёжка даже испугался, ему показалось, что она подойдёт к нему сейчас и больно возьмёт за ухо.
А он как язык проглотил.
— Выйди и не мешай нам, — проговорила она всё так же строго и открыла дверь.
Серёжка пошёл к двери, хотел быстро, да зацепился вельветкой за крючок, и, пока отцеплял её, Старик говорил ему вслед таким голосом, словно в чём-то виноват был перед ним:
— Ты извини, дружок… Тётя Лера устала с дороги…
Дверь уже закрывалась, когда Старик сказал уже совсем другим тоном:
— Какое ты имеешь право, послушай?.. Для меня он — такой же гость, как и ты…
— Что за идиотские сравнения, боже! — вскрикнула Старикова жена. — Сопливый мальчишка и я — как ты можешь?!
Было слышно, как Старик негромко сказал:
— Значит, могу…
А мать дома погладила Серёжку по голове и сказала:
— Уедет твой друг, да?.. Конечно, увезёт его жена — такая да не увезёт?..
Серёжка посмотрел на мать, и ему почему-то стало обидно: такая она была и маленькая, и старенькая, и некрасивая совсем по сравнению с тётей Лерой…
«Зайду к ним на работу, да и всё», — подумал Серёжка о Старике да Славке. Заходил же он раньше всякий раз, когда шёл мимо треста.
Но сначала Серёжка остановился перед легковыми машинами. Какой, скажите, уважающий себя мальчишка равнодушно пройдёт мимо легковой машины, даже если ей, этой легковушке, в понедельник исполнится ровно сто лет?
А тут одна рядом с другой стояли три новенькие «Волги» — две голубые и одна белая-белая, как молоко. Только они, видно, приехали издалека, потому что снизу были уж слишком забрызганы грязью. Конечно же, приехали издалека. Зачем, скажите, «Волга» на стройке? Так, баловство одно, подумал Серёжка.
Сначала он боком обошёл их, а чтобы обходить их не так просто, не без дела, пальцем провёл на каждой по полосе. Затем он чуточку полюбовался оленями, а потом вернулся к багажникам.
Присев на корточки около белой «Волги», он поплевал на измазанное грязью круглое окошко стоп-сигнала, потом задрал вельветку и полой осторожно вытер стекло. Он отошёл, чтобы не закрывать солнце, и в глаза ему брызнули сотни весёлых ярко-красных квадратиков.
Как делают такие стёкла? Серёжку всегда занимала тайна автомобильных стекляшек, под которыми переливается разноцветная сетка. «Надо в конце концов спросить у Куд-Кудаха», — подумал Разводчик.
Он протёр все остальные красные стёклышки, ещё раз полюбовался своей работой и неторопливо пошёл в трест. Оглядываясь, он с сожалением посмотрел на оленей. Конечно, хорошо бы и их протереть, но до них ведь не достанешь, а если залезть на колесо, то ещё, чего доброго, поцарапаешь значками краску на крыльях, и тебе потом так достанется, что, пока жить будешь, будешь помнить.
Серёга одним большим шагом одолел три щербатых каменных ступеньки, юркнул в дверь под рукой у какого-то дядьки, одетого, несмотря на жару, в зелёный плащ, увернулся в коридоре от деревянной треноги, которую несла девчонка в голубой блузе, и остановился перед дверью с небольшой табличкой: «Комитет ВЛКСМ».
За дверью был такой шум, как будто там стояла очередь за билетами в кино или за пивом, когда привозят его на стройку, и Серёжка хотел было уже повернуть обратно, но потом решил всё-таки заглянуть.
Он открыл дверь и ничего не мог понять. В комитете было столько народу, что все, видно, не уместились на стульях и сидели даже на подоконниках.
Славка тоже сидел на подоконнике, и лицо у него было такое, какое бывает, когда он сломает свой мотоцикл и никак не может его починить.
Серёжка хотел было прикрыть дверь, привстал на цыпочки и тут увидел Старика. Тот в самом центре длинного стола сидел за маленькой комитетской машинкой и очень быстро бил по клавишам.
«Только Старик так, наверное, и умеет, — в который раз подумал Серёжка. — Ловко отстукивает. Как барабанщик какой…»
Он, наверное, слишком долго любовался Стариком-барабанщиком, потому что Славка заметил его.
— А, сосед! — негромко сказал он. — Проходи, проходи… Может, дельное что подскажешь…
Он что-то сказал маленькому парню в комбинезоне, который сидел на мотоцикле, прислонённом к стене, и тот подвинулся на длинном седле, уступая место Серёжке. И Серёжка сел, потому что это было его законное место. Он всегда тут сидел, когда заглядывал к Славке.
Старик оторвался от машинки, потряс кистями рук, как будто они у него были мокрые, и громко сказал всем:
— Знакомьтесь. Это наш сосед. Серёжка Разводчик. — Он подмигнул Серёжке, потом оглядел парней. — Почему Разводчик? Потому что разводит голубей!..
Все в комнате громко засмеялись, хотя Серёжка ничего не видел в этом смешного, а маленький парень, который сидел с ним рядом, даже ткнул его пальцем в бок: ты, мол, даёшь!
— Разводчик, смотри ты, — сказал кто-то из угла басом. — Прямо заводчик!..
Все снова засмеялись, а рыжая девчонка, которую Серёжка давно уже заметил, потому что в комитете среди парней она была одна, звонко крикнула:
— А что? Будет заводчиком! Для кого же мы завод-то строим? Для него!..
— Богатый мужик будешь, Разводчик-заводчик, — снова сказал из угла тот, с басом.
— Заводчик Сергей Чашкин, — подмигнул Славка.
— Это не Фёдора ли нашего Чашкина? — спросил тот, с басом, глянув на Серёгу.
Но прежде чем Серёга успел ответить, Славка кивнул:
— Сынишка!..
— Мы вот тут сидим, воду льём, — хмуро сказал бас, — а Фёдор Чашкин рекорды ставит…
— Нужны ему твои рекорды! — громко сказал парень в комбинезоне — тот, что сидел рядом с Серёгой. — Очень нужны!.. Знаешь, где он их видел?..
— И не нужны, и видел, а ставит, — упрямо повторил бас.
Серёга подумал, почему это его отцу не нужны рекорды, и где же это он их, интересно, видел, и зачем же он их тогда ставит, если они ему не нужны — может, приказали? Но ничего подходящего придумать не смог — тут как раз все смотрели на него, подмигивали и посмеивались, так что Серёжка даже обрадовался, когда Старик их всех перебил.
— Ладно, — сказал он. — Хватит. Вам лишь бы делом не заниматься, а мне потом отдувайся за вас, выдумывай, сочиняй то, чего на самом деле не было и в помине…
— Да, давайте думать, — сказал Славка, и лицо у него снова стало такое озабоченное, что Серёжка даже пожалел Славку.
В комнате было тихо, потому что все стали думать. И Серёжка вздохнул и тоже стал думать.
Он думал о том, что когда-нибудь он, конечно, и в самом деле будет богатый — это когда завод построят да когда он вырастет, — а пока он, Серёжка, прямо бедный, потому что никак не может решить: предатель он или нет?..
— Ты подожди нас, посиди немного, — перебил вдруг Старик Серёжкины мысли. — Мы тут почин один обмозговываем…
Он положил на машинку руки и лёг на них головой, а потом вдруг поднял голову и засверлил Серёжку глазами:
— А хоть знаешь ли ты, Разводчик-заводчик, что такое почин?
«Вот уже и Старику понравилось, — подумал Серёга. — Разводчик-заводчик. Как бы не прицепилось. Будут потом кричать на всю улицу».
Он покачал головой: нет, не знаю.
«Скажи им слово, так они небось так к тебе прицепятся, что потом не отстанут», — подумал Серёжка.
— Почин, — серьёзно сказал Старик, подняв палец, — это когда кто-нибудь начинает очень хорошее дело. Как бы тебе объяснить? — Он замялся, а потом вдруг сразу повеселел: — Ну, вот шатаетесь вы по улицам и разбиваете друг другу носы. А нашёлся бы среди вас, предположим, дельный парень, который сказал бы: хватит. И перестал бы воевать. И все бы сказали — правильно! Дошло?
— Дошло, — обрадованно сказал Серёжка, потому что как раз этот-то разговор и разрешил его сомнения. Выходит, он, Серёжка, вовсе не предатель, а…
— Значит, я уже починщик? — спросил он тихо и серьёзно.
А все в комнате вдруг так захохотали, что в окнах, Серёге показалось, вздрогнули стёкла. Ничего не понятно.
— Ну вот, договорился, — отдышавшись, сказал Старик. — Сначала Разводчик, потом заводчик, теперь новенькое — починщик! Да почему же ты — починщик?
— Да потому, что я бросил воевать, вот! — обиделся Серёжка. — Ты же сам знаешь!
— Ты-то бросил, Серёжик, — ласково сказал Славка, — но остальные ведь дерутся. Да ещё как! Верно?
— Выходит, твой почин не подхватили, и он погиб, — ткнул пальцем в сторону Серёжки Старик. — Вот как у них, понимаешь? И дельно вроде, а…
Теперь он ткнул пальцем в сторону Славки, но тот только махнул рукой и сказал:
— Ты, Серёжка, не обижайся. Всё это ведь очень серьёзно…
«А то не серьёзно, — подумал Серёжка. — Что, если тебя бы или вот Старика назвали предателем? Как бы вы?..»
— Между прочим, ребята, обратите внимание, — говорил Славка. — Вы только задумайтесь, ребята! Взгляните вот. — Он показал рукой на Серёжку. — Это же, как говорится, наболевший вопрос в образе Серёги Чашкина… Сам пожаловал сегодня к нам в комитет…
Серёжка хотел было снова обидеться, потому что он теперь вдобавок ко всему, выходит, ещё и кто? Наболевший вопрос?..
Но Славка говорил, кажется, то, что надо:
— Лето вот, и ребята не в школе… А ничего такого пионерского у нас пока нету. Создали они две разбойничьи армии и квасят друг другу носы. Да хорошо, если носы… Нашему Серёжке-то вон голову раскроили…
— Покажи, Серёжка! — попросил Старик.
И Серёжка охотно наклонился, чтобы всем было видно, и осторожно дотронулся до выстриженной плешки — тут вот!
— Надо нам с вами что-то решать, ребята… Я говорил с Казарцевым, но разве его растрясёшь? Его сейчас медной проволокой режут сверху…
Казарцев — начальник стройки. Большой такой, толстый и с красным носом. Серёга его несколько раз видел. Только кто же, интересно, режет его сверху медной проволокой, если его все боятся, потому что у него такой могучий голос, что он даже не разговаривает, а как будто рычит? Как лев.
И пока Серёжка рассуждал про Казарцева, да о том, кто это его не боится и режет, и как это вообще можно резать человека медной проволокой, да ещё сверху, он, наверное, что-то пропустил мимо ушей, потому что говорил уже не Славка, а тот, с басом, который первый назвал его заводчиком.
— Я от производственников скажу, — гудел он. — Хотя бы от нас, от бетонщиков. Ведь что получается, Слава… — Парень комкал в огромных ручищах кепку и смотрел на Славку почему-то жалобно. — Тут некоторые наши ребята маху дали. Получили квартиры и стариков своих сюда вызвали. Ну, те приехали: здрасте, мол. Но это ладно. Это ещё полбеды…
— Чего ты там несёшь? — перебил его Старик.
И Серёжке показалось сначала, будто он недоволен тем, что тот затрагивает стариков.
— …полбеды, — упрямо пробубнил бас. — Сидели бы они себе дома или ещё там что. Так нет же. Во все дырки эти пенсионеры влезают. Насоздавали всяких комиссий — и влезают. Вот хотя бы мы, бетонщики. — Парень ударил себя кепкой в грудь. — Льёшь бетон, а они, понимаешь, тут шныряют, принюхиваются. Как будто это суп…
На этом месте Старик хихикнул, и Серёжка подумал, что, может быть, говорят про смешное и ему тоже стоит хихикнуть или хотя бы шмыгнуть носом, но все другие сидели спокойно, и Серёжка раздумал и стал смотреть на парня, который сказал про суп.
— Нет ли где браку там, смотрят, раковин нет ли, — сказал парень и пошарил перед собой руками, как будто искал что-то.
— Вот-вот, — хихикнул снова Старик.
А парень глянул на него по-бычьи, перевёл дух и закончил вдруг жалобно:
— Возьмите их от нас, Слава, пусть жизнь не отравляют… Возились бы лучше эти пенсионеры с детишками…
— А ты бы — брак? Да? — сказал Старик.
— Да нет, пусть не брак, — вскочила рыжая девчонка. — Дело не в этом. — Она говорила и то и дело поправляла рыжие свои волосы. — Ты вот скажи ему, этому дурню, скажи, Серёжка: хотел бы ты играть с пенсионерами?
И Серёжка только сейчас понял, к чему клонил здоровенный парень и почему он комкал кепку, и понял тоже, что от него ждут ответа, что нет, никак не интересно ему играть с пенсионерами.
Поэтому он сделал такое лицо, как будто ему очень хотелось спать, и сказал:
— Со скуки с ними помрёшь!..
Все прыснули, а девчонка уткнулась в ладошки, и её рыжие косички затряслись, как будто кто дёргал их за ленточки.
— Ну, ты это, положим, брось, — строго сказал Старик.
Но, во-первых, Серёжка хорошо знал, что Старик совсем не умеет сердиться, а во-вторых, ему нравилась рыжая девчонка, и он ещё раз сказал:
— Со скуки помрёшь… точно… Вчера вон уже несли одного хоронить…
Это была Старикова поговорка, и он прыснул, конечно, а Серёга очень обрадовался, что угодил в самую точку.
— А смешного, в общем-то, мало, — сказал Славка, когда все уже отсмеялись. — Нам бы давно надо заняться мальчишками… Детская проблема во весь рост!.. Да всё дела эти, дела… — и развёл руками. — Не знаешь, за что и браться!
— За них — в первую очередь, — кивнул Старик на Серёжку. — Если мы и построим такой завод, что он будет самый-самый и в стране и за рубежом… а рядом с ним из Серёги да его друзей вырастут за это время первостатейные охламоны, мы своей задачи не выполним!..
— Кто-кто вырастет? — спросил Серёга.
А Славка присвистнул, глядя на Старика:
— Ты напиши об этом передовую, а?..
— А что, и напишу, — пообещал Старик.
— Члены парткома по тебе соскучились, — сказал Славка, почему-то подмигивая Старику. — Давно тебя не видели…
— Они-то как раз поймут меня больше, чем вы, — заспорил Старик. — У членов парткома давно уже дети есть… не то, что у вас тут, братцы!..
— Постановили, — сказал бас. — Всем членам комитета комсомола стройки — иметь детей!..
— А кто-кто вырастет? — снова спросил Серёга. — Каким я буду охланомом?..
— Первостатейным, — сказал Старик. — То есть на все пять… И не охланомом, а охламоном, хотя охламон — тоже не очень хорошо… плохим человеком, понял?..
— Ещё чего! — сказал Серёга.
— Видишь ли, Серёжик, — стал Славка объяснять, — поймёшь ли ты, вот в чём вопрос… У нас много работы, но когда-нибудь… — Славка рубанул рукой и соскользнул с подоконника, — когда-нибудь мы всё равно этим займёмся — мальчишками… детской проблемой… А пока, Серёжик, посиди, помолчи маленько, а мы вернёмся к нашему почину…
Глава пятая
«Поймёшь, поймёшь, — думал Серёжка. — Было бы чего понимать…»
Он шёл по неглубокой, выложенной битым кирпичом канаве, которая тянулась рядом с бетонкой. По бетонке то и дело проносились машины. С треском разрывали воздух тяжёлые «МАЗы», шурша шинами, ползли длинные, похожие на больших жуков, цементовозы, грохоча и постанывая, катились высокие машины, нагруженные огромными металлическими трубами.
Иногда Серёжка выбирался из канавы на обочину и торопливо тянул вверх руку, но никто не останавливался. Машины шли здесь на сумасшедшей скорости.
Тогда Серёжка снова спускался вниз и топал по кирпичам. Иногда кирпичей было не видно из-за песка, который нанесла прошедшая здесь недавно вода. Серёжка ставил ногу потвёрже и оборачивался потом, глядел на свои следы.
Чего ж тут понимать, думал Серёжка. И так всё понятно! Некогда взрослым, да и всё… Спеша-ат — как будто кто их взашей гонит. Вон сколько всего понастроили, а всё мало и мало…
Может, и для него, для Серёжки, строится этот завод? Вот и отец так говорит: для тебя, мол, завод строю. А отец у Серёжки — бригадир. Значит, точно знает. Недаром он иногда так дома и говорит: бригадиру, мол, положено всё знать.
И вот на площадке взрывают землю, копают такие котлованы, что упадёшь в него — в жизни не выберешься, если никто тебе не поможет, кладут кирпичи, сваривают железо, и всё бегом, всё бегом…
Вот пожалуйста, хоть сейчас. Нет, чтобы остановиться на минутку и посадить пешего человека!
Спешат завод для Серёжки построить… А нет спросить — да хоть нужен-то ему этот завод?.. Конечно, продавцом в том магазине, где игрушки продают, Серёга работать уже не будет, раздумал, но и завод тоже — ну его, он же, Серёжка, станет укротителем тигров или ещё кем-нибудь, пока не решил…
Он оглянулся и увидел, что его догоняет старый, обшарпанный самосвал. Одной фары у него не было, он был одноглазый. Шёл самосвал очень медленно, и Серёжка решил ещё раз попытать счастья.
Упираясь ладошками в колени, он поднялся по крутой кирпичной стенке и поднял руку.
Шофёр уже распахнул дверцу, но Серёжка всё-таки деликатно спросил, можно ли ему сесть.
— Свой брат — солдат… Как не подвезти! — крикнул, расплывшись в улыбке, шофёр. — Давай, давай, скорее…
Серёжка занёс ногу, но до железной ступеньки не достал. Мешали узкие штаны, из которых он давно вырос и которые давно мечтал порвать так, чтобы носить их было совсем уже невозможно…
А мотор работал, и человек ждал…
Тогда Серёжка взял свой правый ботинок обеими руками и попытался поставить его на подножку.
— Ну? — крикнули из кабины.
— Штаны мешают, — жалобно сказал Серёжка.
Тогда шофёр, не вставая из-за руля, боком прилёг на сиденье, схватил Серёжку под руку и легонько поддёрнул вверх.
Серёжка не успел ещё как следует сесть, а водитель уже захлопнул дверцу, и машина снова шла по бетонке.
— Эх, пехота!.. — сказал водитель.
Серёжка подвинулся к нему поближе и сразу же провалился куда-то между пружинами, и они больно упёрлись в него. Он взялся обеими руками за ручку и попытался подняться, но у него снова ничего не получилось, и шофёру снова пришлось выдёргивать его из выбитого в сиденье гнезда.
— Починить надо, — строго сказал Серёжка, когда уселся поудобнее.
— Конечно, надо, — подтвердил шофёр. — Некогда всё. — И доверительно сообщил Серёжке: — Я, брат, в этом году с институтом связался — у-у!
Он замотал головой и даже на секунду закрыл глаза.
— Трудно? — спросил Серёжка. И добавил тоном знающего человека: — Перерыв в учёбе большой…
— Не говори, — вздохнул шофёр.
Он всё больше нравился Серёжке. Во-первых, он остановился и даже подсадил его, во-вторых, он, как и дядя Гена, учится в институте, и ему трудно после большого перерыва.
— Ты Куд-Кудаха знаешь? — спросил он громко. — Я, может, к нему заеду. Он тоже за баранкой…
— Нет, не знаю, — ответил водитель. — Он что — азербайджанец?
— Нет, — сказал Серёжка. — Он с Украины приехал.
Они уже проехали гараж, сбоку продымил и отлетел назад маленький асфальтовый завод. Теперь мимо проносились низенькие полигоны, над которыми ворочали шеями тонконогие краны.
Вот один приподнял громадную металлическую крышку, и из-под неё рванулось наружу белое, как молоко, облако пара…
— А чего ты едешь к этому Кудахову? — громко спросил водитель.
— Поговорить надо! — прокричал Серёжка.
Не объяснять же ему насчёт супятчиков и мехколонцев и насчёт его, Серёжкиного, решения больше не воевать, не рассказывать же, как назвали его предателем.
А, может, заехать к отцу?..
Сколько он обещал Серёге взять его с собой на стройку, а всё некогда ему, некогда… А тут самому вдруг и заявиться:
«Самолёт летел, колёса тёрлись…» Дерибаска поёт такую частушку — это ещё хорошая у него частушка…
— А где Чашкин работает, знаешь? — прокричал Серёга, вытягиваясь к баранке.
— Чашкин? — переспросил шофёр. — Который бетонщик, что ли?..
— Ага, бетонщик, — согласился Серёга. — Это ж батька мой!..
— Батька? — почему-то удивился шофёр.
— Законно — батька! — закивал Серёга, нарочно широко раскрывая глаза: чего ж, мол, тут удивительного?..
Шофёр непонятно усмехнулся:
— Да, батька у тебя…
И замолчал.
— Чего у меня — батька?
— Ничего, — сказал шофёр, и повеселел, и подмигнул Серёге, как будто его успокаивая: — Знаю я его, вот что…
— Его все знают, — подтвердил Серёга.
— Конечно, тут же все свои, никуда не денешься, — согласился шофёр.
Он притормозил недалеко за полигонами, попридержал Серёгу за плечо, показывая другой рукой на тёмные металлические вагоны, стоявшие на пути рядом с бетонкой:
— За ними опалубку увидишь — много-много!.. А за опалубкой яма будет. Если что, спросишь: приёмное, мол, устройство, Чашкина…
Серёга кивнул, а шофёр подвинулся на сиденье поближе к его, Серёгиной, дверце, чтобы помочь ему слезть.
— А батьке передай, что сорок пятый бетон в Нахаловку больше не повезёт, понял? — сказал, придерживая Серёжку за руку. — Это ему уже вот так! — Он провёл ладонью по горлу. — Понял?..
Опять Серёга кивнул.
— Да на дороге поосторожней!
Самосвал тронулся, обдал Серёжку газком, и Серёжка, невольно посмотревший ему вслед, увидел на заднем борту номер и две последние цифры на нём «45»…
Он постоял немножко, выжидая, когда машин станет меньше. Но они мчались одна за другой, им не видно было конца-краю, и тогда Разводчик нагнулся и снял башмаки. Он всегда снимал башмаки, если дорогу надо было перебежать очень быстро.
Прямо перед ним проскочила машина слева, а справа самосвалов вроде бы не было, и тогда Серёжка, прижав башмаки к груди, пулей вылетел на дорогу, побежал дальше и остановился только тогда, когда был уже в лопухах далеко на той стороне.
«Не задавили, — подумал он гордо. — Никогда не задавят, если без башмаков…»
Потом он прошёл под вагонами, и они не тронулись, пока он под ними шёл — как бы они тронулись, если паровоза не было?..
С небольшой насыпи посмотрел Серёжка туда-сюда и увидел невдалеке похожую на высокий забор свежую опалубку полукругом, два крана над ней и самосвал с задранным кузовом, стоявший под тем краном, который сейчас не работал…
Серёжка пошёл через бурьян, и этот высокий бурьян был ему почти по плечо, иногда он даже оглядывался: может быть, прячется тут что-нибудь такое?.. Потом он немного пробежал по длинной железобетонной балке и снова побрёл по бурьяну, брёл-брёл, но опалубка впереди только делалась выше, оставаясь всё ещё очень далеко…
Серёжка побежал, а когда побежал, ему показалось, что в бурьяне и точно пряталось что-то такое, и оно за ним теперь гонится, и Серёга побежал ещё быстрее, прямо полетел — только трещал да похлёстывал бурьян…
И вдруг он резко остановился, пятернёй, раскрытыми пальцами хватаясь за бурьян, изо всех сил удерживаясь на месте — прямо перед ним была большая, залитая чёрным битумом яма…
День был жаркий, солнце пекло вовсю, и даже так, на глаз, было видно, как битум размяк, какой он сейчас вязкий да тягучий: попадёшь — век не выберешься… До кранов, до опалубки ещё далеко, кричи не кричи — никто на свете не услышит.
Хорошо, что Серёжка удержался…
А то в начале лета забрела в такую же яму корова, так её потом бульдозером тащили — и то еле вытащили. И зачем оставляют такие ямы?
Наверное, подумал Серёжка, надо…
Он ведь, Серёжка, пока не знает, что вокруг не только то, что надо, а и то, чего как раз не надо бы, тоже делается…
Он всё стоял и смотрел на чёрную поверхность битума, в которую, казалось, ткни пальцем — и тут же начнёт засасывать, и вдруг высоко над собой услышал тоненький, еле-еле, совсем еле слышный перезвон…
Серёжка задрал голову, и сначала солнце красным ударило ему в глаза, потом он слегка отвернулся, пригляделся и увидел жаворонка, который крошечным колокольчиком бился в белёсом с голубыми разводами летнем небе…
— Эй! — крикнул ему Серёжка. — Э-е-ей!..
А жаворонок всё звенел и звенел, и от светлого его голоска на душе у Серёжки сделалось спокойнее, стало ему веселее — словно если и был он здесь не один, то не что-нибудь такое за ним подсматривало, а совсем другое, хорошее.
Он разжал кулаки и посмотрел на обрывки листьев и на семена, которые содрал с бурьяна, когда за него цеплялся, выкинул их и испачканные размятой зеленью ладони вытер о вельветку… Всё ещё косясь на яму, он медленно обошёл её и снова побежал к высокой опалубке из свежих досок…
Всё громче постукивали молотки, гахали топоры, и тяжело и совсем легонечко жужжал где-то внизу, словно под землёй, вибратор, и Серёжка, выглянув из-за деревянного щита, увидел громадную яму, глубокую-преглубокую…
Здесь, вверху, она вся была огорожена стенками из горбыля, а ниже виднелись и квадраты светло-жёлтой опалубки, и серые фундаменты из бетона, и отливающие синевой железные арматурные сетки, и какие-то металлические круги и кольца, лежащие далеко внизу… Туда, вниз, уходили длинные деревянные трапы, всюду виднелись мостки, лесенки или просто доски с прибитыми к ним ступеньками, перекинутые с фундамента на фундамент, и по ним спешили и голые по пояс загорелые парни, и парни в спецовках, один нёс доски, другой тащил за собой кабель, то здесь, то там вспыхивало белое пламя электросварки, неподалёку из повисшей на тросах металлической «туфельки» в деревянный лоток плюхнул и тяжело зашмякал бетон, и всё кругом шуршало, гудело, било, щёлкало, жужжало, ухало…
«Как же найдёшь тут отца, — растерянно подумал Серёжка, — где его и искать?»
— Посторонись, пацан, зашибу! — громко крикнули у него над ухом.
И он юркнул между щитами, сжался и глаза прикрыл… А чего, и зашибут — вон тут сколько всего, чем зашибить человека можно!
Только кто же это крикнул? Голос вроде знакомый. Выглянул из-за щита.
Вниз по трапу ловко бежит человек с железными прутьями на плече, и рубашка у него — совсем как у отца старая рубашка…
— Папка! — закричал Серёжка. — Папка-а-а!..
Тот остановился, скосил глаза через плечо, на котором прутья:
— Серёга! Ты чего тут?.. Ну, сейчас, подожди… там оставайся, сейчас я!
И снова застучал сапогами по трапу. Один раз мелькнула за фундаментами рубаха, второй раз — нету!
Серёжка долго стоит, глядит вниз, всё глазами отца ищет, а тот уже снова сзади:
— Пошли!
Схватил за руку и потащил вниз почти бегом. А трап крутой, Серёга под ноги уставился — не оторвёшь…
— Вот посиди тут, — сказал отец, когда они забрались уже так глубоко, что Серёжке даже страшно сделалось — чего только нету у тебя над головой. — Посиди, я сейчас, — и закричал вверх уже другим голосом: — Чего рот раскрыл, Юрка?.. Провожай его, провожай!
«Кого это там провожать?» — подумал Серёжка, приподнимаясь с невысокой деревянной стенки, на которой сидел.
— А ты, Володя, чего? — кричал отец. — Вон жёлоб совсем забился — провожай!
И тут Серёжка увидел: сверху донизу коленами спускается деревянный лоток, а около него то здесь, то там стоят папкины бетонщики — вон дядя Юра, вон Костров дядя Володя… А провожают они бетон — подталкивают его лопатами, чтобы он вниз, вниз…
— Не успеваешь, не успеваешь, Иван! — Отец выхватил у парня, что здесь, внизу, работал, вибратор, приподнял его, воткнул в бетон. — Смотри! — закричал. — Смотри, как оно!.. Смотри-и!
Руки у отца подрагивают, и рубаха на груди трясётся, а горки бетона так и оседают, и рушатся…
— Видал, как?..
— Дак у тебя, Фёдор Алексеич!..
— Учись! — отдавая вибратор, кричит отец весело.
А сверху отцу:
— Три ходки ещё, говорит, примем?..
Отец ладони ко рту:
— При-имем!
— А то смотри, Лексеич!.. Всех денег не загребёшь!
А отец вверх:
— А стремиться к этому на-адо!..
— Пап! — позвал Серёжка.
— Сейчас я, сынок, — отозвался отец. — Сейчас!..
Бросил рядом с Серёгой старые свои рукавицы из тонкой кожи, полез на фундамент рядом, перешагнул на другой — скрылся…
Серёга рукавицы надел — по локоть. Ну и лапа у папки!
Носом шмыгнул, провёл под ним рукавицей, а от неё запах — как от боксёрских перчаток, что у Старика висят на стене… Снял Серёжка рукавицы, нарочно теперь понюхал — ну точно, как Стариковы перчатки, ну точно!
Снова появился отец, Серёжка ему:
— Пап!.. А сорок пятый бетон в Нахаловку больше не повезёт…
— Ну и дурак, — сказал отец, проходя мимо. — Без него привезут — найдутся…
— Пап, а кто…
— Сейчас, сейчас, — попросил отец, — подожди-ка…
Подошёл к Ивану, что здесь, внизу, работал, снова вибратор отобрал.
— А ты, — Ивану сказал, — беги наверх, там помоги ребятам!..
И опять задрожали у отца руки, затряслась рубашка и чуб запрыгал. Отец головой мотнул, чтобы откинуть его, а со лба — даже отсюда Серёжке видно — пот градом…
Во-он как папка у Серёги работать умеет!..
Вообще он хороший, не то что у Дерибаски или у кого другого… Только вот почему всё-таки, когда выпьет, начинает он Серёжку называть Лёнькой? Обнимает, плачет да «Лёнька», «Лёнька»…
Водка ему в голову ударит, вот он небось всё и забывает, даже как Серёжку зовут — и то… Вспомнить не может — и плачет…
— Дак ты чего — гуляешь тут? — спросил отец, выбрав минуту.
— Не «дак», а «так», — поправил Серёга.
И отец засмеялся, и головой повёл: ишь ты! Переспросил, поправившись:
— Так гуляешь?..
— А чего дома?..
Отец согласился:
— Тоже верно…
— Хотел с пацанами, дак неохота… — начал Серёга.
— Чего ж ты сам — дак?.. — засмеялся отец. — Эх ты, грамотей! — присел перед Серёжкой, улыбается, глаза весёлые, от самого — жаром. — Подожди вот, вот подожди… Насобираем с матерью на свой дом, уедем на Кубань или в другие какие тёплые края… Гусей гонять будешь на речку… Купаться!
— Да я щас хотел с пацанами…
— Ты лучше дома, вот… Ну, пойдём! — заторопил Серёжку отец. — Пойдём, я тебя отсюда выведу, а дальше ты сам, да только смотри: осторожно!.. А то к нам сейчас две машины сразу придут — некогда!.. А мамке скажи, я поздно приду…
— А где, если отсюда, бетонный? — спросил Серёжка, когда отец вывел его наверх.
— Во-он там! — протянул руку отец. — Ты правильно, ты — туда, а оттуда в посёлок поедешь, от бетонного!
— Па! — задержался Серёга. — А тебе не нужны рекорды? Не нужны, да?
— Кто это тебе сказал? — удивился отец. — Да ну, глупости!.. Почему это не нужны?.. За рекорды, брат, знаешь какая деньга идёт? Нужны!.. — И заторопил Серёгу: — Ну, давай, сынок, во-о-он там!
Около бетонного плотным стадом стояли самосвалы, ворчали, вздрагивали, переезжали с места на место, и Серёжка косился, обходил их бочком, особенно около них не задерживаясь.
Как-то раз он был здесь со своим другом дядей Кудахом и теперь знал, куда ему надо идти — к небольшому деревянному вагончику, стоявшему рядом с бетонным заводом…
Открыл скрипучую дверь деревянной будки и оглядел диспетчерскую. За низеньким столиком сидели двое девчат. Одна что-то писала карандашом, а другая держала в руке маленькое зеркальце и, слегка наклонившись, поправляла волосы. Волосы у неё были светлые и пушистые.
«Как одуванчик», — подумал Серёжка.
— Слушаю вас, молодой человек, — очень серьёзно сказала девушка, которая что-то писала.
— А где сейчас Ивахненко? — спросил Серёжка.
— Ивахненко сейчас на линии, будет через полчаса-час, — пропела та, Одуванчик, не отрываясь от зеркальца. — Мне он тоже нужен…
Она послюнила палец, пригладила брови и, сунув зеркальце в кармашек коричневой куртки, только теперь взглянула на Серёжку.
— А вообще-то сначала надо здороваться, — сказала она строго.
— Добрый день! — Серёжка стащил пилотку.
— Добрый день, вот так вот! — слегка поклонилась и девчонка Одуванчик. — А зачем тебе, мальчик, Ивахненко?
— Я его на дворе подожду, — сказал Серёжка, попятился, спиной открыл дверь и юркнул на улицу.
«Добрый день, — подумал, — добрый день. Только тебя тут и не хватало».
Он сел на колченогую железную скамейку, которая стояла рядом с диспетчерской, и снова задумался.
Конечно, всем им некогда.
Вот дядя Кудах, тот наверняка придумал бы что-нибудь интересное. Он бы посадил всех ребят на свою машину и увёз бы их далеко в тайгу. И там они жили бы совсем одни, днём ловили рыбу, а по вечерам сидели бы вокруг костра и рассказывали друг другу всякие смешные истории, чтобы им не было страшно. Или он бы…
Да много ещё чего интересного мог бы придумать дядя Кудах, хороший добрый Кудах, но ведь у него — институт. И у многих тоже. А те, у которых нет института или ещё там чего-нибудь такого же, — те как придут после работы, вытаскивают на балкон радиолу, крутят пластинки и всегда что-нибудь кричат вниз проходящим мимо девчатам. Тоже им некогда.
А сегодня вот на тебе: «Серёжка, интересно ли тебе будет со стариками?»
А чего интересного, в самом деле?
Серёжка представил себе высокую седую старуху с костлявыми пальцами и, конечно, в очках. Да Дерибаска же будет из этой старухи верёвки вить!
Или хотя бы сам он, Серёжка.
Вот утром выходит он из дома с рогаткой в кармане, а у подъезда его ожидает старуха в очках и с беленьким воротничком.
Серёжка вытаскивает рогатку, чтобы сбить воробья, а старуха эта и говорит:
«Нельзя бить птичек!»
Берёт у него рогатку и рвёт резинку на меленькие кусочки.
Конечно, может, птичек-то и в самом деле бить не стоит, всё-таки жалко, но тут уж Серёжка назло этой старухе сделал бы рогатку ещё получше старой и не дал бы житья ни одной птичке.
Или вот хочет спасти он стрекозу. А старуха хватает его за руку своими пальцами и говорит:
«Мальчик, не лезь под машину…»
А разве позволила бы она протереть на «Волге» удивительные красные стёклышки?
«А если по рукам?» — строго сказала бы такая старуха.
Серёжка с тоской вспомнил Славку, Старика, дядю Кудаха. Они, конечно, другое дело. Да только им всем страсть как некогда…
Серёжка задрал голову и посмотрел на бесконечную кирпичную стену бетонного завода, которая возвышалась над ним. Вон какую громадину отгрохали. Да это ещё что!
Как-то они были с Кудахом на площадке, где будет металлургический завод. Там грохот, шум, скрежет.
Из земли торчат высоченные железобетонные колонны, покрытые плитами, а над ними — ещё колонны, и там работают смелые монтажники.
Снизу они кажутся маленькими, не больше, пожалуй, его, Серёжки.
А рядом стоит железобетонная труба, такая высокая, что пилотку приходится придерживать, когда смотришь на верхушку.
И всё строят, строят…
Ух, хитрые эти взрослые!
Самим, значит, старики мешают, а на ребят они просто не обращают внимания. И вот додумались: пусть-ка с ребятами возятся старики.
И при новой мысли об этом Серёжке вдруг так стало жаль себя, что он сморщился и даже покачал головой.
Куд-куд-кудах! — засигналили рядом.
И Серёжка замер на секунду, а потом вскочил и из-за будки бросился на дорогу.
Но прежде чем он увидел своего друга, дверь диспетчерской открылась, и из неё, закрыв Серёжку, метнулась эта девчонка, которая смотрелась в зеркальце.
Она бросилась к машине, а Разводчик сделал ещё шаг и невольно остановился.
Эта, Одуванчик, легко вскочила на подножку. Она взялась руками за край окошка и откинулась, и, когда Серёжкин друг просунул в окошко голову, девчонка надвинула ему кепку на брови и засмеялась, а он почему-то не обиделся, а засмеялся тоже.
Серёжка стоял перед самой машиной, и Кудах иногда смотрел на него, только не махал рукой, не звал… Будто и нет его, Серёги, будто не смотрит он во все глаза на Кудаха…
И Серёжка понял, что не нужен он сейчас дяде Кудаху. Он попятился за будку и был уже совсем за будкой, когда споткнулся обо что-то и упал так, что пилотка слетела у него с головы, а он больно ударился локтями.
Не поднимаясь с земли, он посмотрел на свои руки. Крови не видно, но ладони всё равно были перепачканы пылью и кирпичными крошками, и Серёжке было очень и очень больно.
Он сел на землю, упёршись спиной в деревянную стенку диспетчерской, положив голову на руки, и его плечи затряслись под выгоревшей вельветкой.
Сначала Серёжка плакал совсем неслышно, но было ему сейчас так грустно и одиноко, что он сперва тихонько стал всхлипывать, а потом заныл в голос, и чем сильнее он плакал, тем больше ему начинало казаться, что он, Серёжка, — хороший такой мальчишка, добрый, да только вот прямо-таки несчастный, потому что никто его — ну совсем никто — не любит, никто его не пожалеет…
Ему вспомнилось, как накричала на него красивая тётя Лера, и почему-то именно это казалось сейчас Серёжке самым обидным: тётя Лера так ему понравилась, а он ей, оказывается, нисколечко — сопливый мальчишка, вот он для неё кто…
Когда дядя Куд-Кудах уже через несколько минут проходил мимо Разводчика, тот сидел, всё так же уткнув лицо в колени.
— Серёжка? — удивился Куд-Кудах и ладонью приподнял голову Разводчика. — Ты откуда здесь взялся?
— К-как — откуда? — удивился Серёжка. — Как будто не видел!
— На дороге? Неужели мимо проехал?.. Ах ты!..
Значит, и правда не видел он Серёжку, когда стоял тот перед машиной…
И Серёжка снова залился слезами.
— Да ты чего, чего?.. — присел перед ним на корточки дядя Кудах. — Ну, во-от, такой хлопец, а глаза, оказывается, на мокром месте…
— Скажи, Кудах, — всхлипнул Серёжка, — я… я — предатель?
Глава шестая
В магазине толпился народ.
У прилавка теснились девчата в заляпанных известью шароварах. Зашли сюда, наверное, сразу после смены. Девчата суетились, то начинали говорить громко, то совсем шёпотом, а позади них с чеком в поднятой руке неловко топтался здоровенный парень в синем комбинезоне. Он говорил, что очень торопится, и просил девчат пропустить его без очереди, но они только смеялись и не пропускали.
Серёжка поднёс к глазам осколок зеленоватого стекла, который только что подобрал на улице, и сразу же всё вокруг стало зелёным: и девчата, и этот парень в комбинезоне, и пожилая продавщица, и булочки, которые она подавала.
Хорошая это штука — зелёная стекляшка!.. Стало тебе вдруг скучно или почему-то взгрустнулось, достань её из кармана, поднеси к глазу — и всё на свете, как по волшебству, сразу изменится, и на душе у тебя посветлеет, и неизвестно отчего станет веселей. А если тебе и так живётся неплохо, то через зелёную стекляшку всё вокруг покажется просто шут его знает каким радостным…
В магазин вот-вот должны были привезти свежий хлеб, а пока Серёжка сидел на подоконнике, болтал ногами и то и дело прикладывал стекляшку к краю съехавшей на один глаз пилотки.
Настроение у него было отличное.
Тогда, на бетонном заводе, дядя Кудах сказал Серёжке, что он, конечно, не предатель, а самый настоящий хороший пацан.
— А может, надо было сегодня сходить на войну? — спросил Серёжка. — В последний раз?
— Почему это сегодня — в последний раз? — спросил в свою очередь дядя Кудах.
И Серёжка объяснил, что нынче около рощи на Маяковой горе будет решающая драка.
Дядя Кудах почему-то заволновался и спросил, во сколько же это часов она будет, а Серёжка объяснил ему, что с утра ребята собирали войско, а драться пойдут после обеда.
— Как ты думаешь, мы ещё успеем?
— Конечно, успеем, — сказал Серёга.
Они сели в машину, и дядя Кудах сказал Одуванчику, что ему вот так вот, ну позарез, надо в посёлок и он заедет за ней попозже. Одуванчик надула губы, а Серёжка посмотрел на неё с превосходством, и ему ничуточки не было её жалко. Пусть себе сидит в диспетчерской и смотрится в своё зеркальце.
Машина мчалась по бетонке, и чем ближе они подъезжали к посёлку, тем тревожней становилось у Серёжки на душе.
— Скажи, — спросил он у Кудаха, — а мы с тобой — за супятчиков, да?
— Че-го? — переспросил дядя Кудах.
— Мы — за супятчиков? — повторил Серёжка.
И тут дядя Кудах рассердился и сказал, что сейчас вот он высадит Серёжку из машины и вообще не будет с ним знаться, если Серёжка не перестанет болтать глупости…
— Я вам покажу супятчиков! — ворчал дядя Кудах. — Я вам покажу мехколонщиков…
— Мехколонцев, — попытался поправить Серёжка.
— А, один шут, — сердито буркнул дядя Кудах. — Всех вас надо крапивой по одному и тому же месту…
Они проехали мимо маленького базарчика, где под дощатым навесом всё ещё сидели три бабки с мешками и вязанками лука, и стали подниматься в гору, как вдруг увидели, что им навстречу движется большое войско.
— Наши! — крикнул Серёжка. — Отступают, что ли?
Дядя Кудах подъехал поближе к войску и остановил машину.
Супятчики были вооружены до зубов.
Они шли, сгрудившись вокруг своего комиссара Валерки Косачёва, и о чём-то спорили.
«Почему это нету Амоса?» — подумал Серёжка.
Супятчики увидели дядю Кудаха и вдруг смолкли все сразу. Подошли к машине и остановились.
— Ну, с чем поздравить, гвардейцы? С победой? — спросил дядя Кудах.
— Победишь тут! — хмуро сказал комиссар и, воткнув деревянный клинок в землю, принялся потуже затягивать ремень.
— Ага, победишь тут! — загудели, перебивая друг друга, супятчики.
— Дерибаска — трус! — сказал комиссар, выдёргивая клинок из земли.
— Конечно, трус! — поддержали остальные почти хором. — Все они, мехколонцы, такие…
— А где Амос? — осторожно спросил Серёжка.
— «Где-где»! — зло передразнил комиссар. — Пойди к Пашке и узнай, где…
Паша Береснёв был лейтенант милиции, которого ребята очень любили и одновременно побаивались, потому что именно ему по долгу службы приходилось улаживать все конфликты, возникавшие между двумя армиями.
— А за что его Пашка? — спросил Серёга.
— «За что, за что»! — снова передразнил комиссар.
— Ну, а всё-таки? — поинтересовался дядя Кудах, который до сих пор молчал и только с любопытством смотрел на мальчишек, которые называли Дерибаску трусом.
Тогда комиссар вытащил из кармана помятую бумажку и протянул её дяде Кудаху.
— Вот, — сказал он. — Мы им за это ещё отомстим…
Разводчик тоже заглянул в бумажку и прочитал по слогам, что в ней написано.
СУПЯТЧИКИ — ДУРАЧКИ! — говорилось в записке. — МЫ НАРОЧНО ПОЗВАЛИ МИЛИЦИОНЕРА. А ЗАВТРА МЫ ВАМ ПОКАЖЕМ.
Верховный главнокомандующий мехколонской армией маршал Г. Дерибаска.
— Ничего не понимаю, — развёл руками Куд-Кудах.
Перебивая друг друга, ребята стали объяснять, что случилось, и Серёжка понял наконец, что война просто-напросто не состоялась.
Дело в том, что Дерибаска не смог собрать сегодня всю свою армию, так как часть ребят ещё с вечера ушла на рыбалку. Супятчиков оказалось гораздо больше, и они даже предложили мехколонцам без боя отдать знамя, белое, окаймлённое красной лентой знамя, на котором был карандашом нарисован краснофлотец с автоматом на груди. Этого краснофлотца сам Дерибаска почти неделю перерисовывал с отрывного календаря.
Любой бы на месте Дерибаски сдался или беззаветно ринулся в бой, чтобы сражаться до конца.
Но недаром Дерибаска считался самым хитрым из всех полководцев Авдеевской площадки. Он велел двум пацанам что есть духу бежать в милицию и сказать там, что они шли сейчас на гору за сладкими корешками и вдруг увидели, что там видимо-невидимо вооружённых мальчишек, которые дерутся прямо-таки не на жизнь, а на смерть. И что драку эту затеял не кто иной, как Борька Амос, есть такой хулиган.
А через полчаса после того как мальчишки убежали, из-за крайнего дома в посёлке показался лейтенант Паша. Придерживая кобуру, он бежал к берёзовой роще, в которой засели супятчики.
Командир мехколонцев сразу же приказал всем бросить оружие в траву и раздеться до пояса. Сам он снял с древка своё знамя, закатал его в рубашку и, подстелив под спину, улёгся на траве. Через три минуты лагерь мехколонцев напоминал уже не грозное войско, перед которым трепетала Авдеевская площадка, а детский сад на прогулке. Поэтому милиционер Паша, не обращая внимания на мехколонцев, пронёсся к берёзовой роще и через несколько минут схватил за воротник Борьку Амоса. В другой руке лейтенант Паша волочил по земле знамя супятчиков, сшитое из старых пионерских галстуков.
Дерибаска после этого заявил супятчикам, что решающее сражение придётся отложить, потому что неудобно, конечно, армии сражаться без командира. Они первыми ушли в посёлок, оставив на кусте, под которым сидели, эту самую записку.
— Ну и хорошо, что его забрал Паша, — решил дядя Кудах. — Скажите спасибо, что я опоздал, а то бы вам не то ещё было!
Он предложил всем садиться в машину, так как очень спешил, и, когда уже подсаживал Серёжку в кабину, сказал ему:
— Ну, братец, и достанется тебе сегодня на орехи!.. Где это ты их располосовал?..
— Что располосовал? — спросил Серёжка.
— Ты ещё не видел? — Дядя Кудах слегка шлёпнул его пониже спины. — Полюбуйся-ка на это место…
И Серёжка, уже стоя на подножке, изогнулся и полюбовался штанами. Сзади была совершенно великолепная дырка, в которую свободно могла пройти Серёжкина голова. Наверное, порвал штаны, когда сидел на пружинах в самосвале.
— Вот здорово, — сказал Серёжка, широко улыбаясь, — а то я ждал, ждал…
…И вот теперь Серёжка в новых штанах сидел на подоконнике, болтал ногами и смотрел на жизнь через зелёное стёклышко.
Всё в мире было великолепно!
Он вовсе не предатель, а хороший пацан.
Дядя Кудах пообещал съездить с ним в воскресенье в город и купить ещё пару голубей, чтобы тем, двум, не было скучно. А сейчас вот он возьмёт буханку свежего хлеба, и у него ещё останется девять копеек на сливочное мороженое, такое холодное, что начинает колоть лоб, если ешь его быстро.
Нет, всё в мире было оч-чень, оч-чень хорошо!
Серёжка ещё раз стал разглядывать всех через зелёную стекляшку, как вдруг насторожился и замер. Потом он осторожно выглянул из-за стекляшки, хотя её можно было просто-напросто убрать от глаз, и посмотрел за кассу.
Так и есть!
За кассой, у второго окна, стоял рыжий Дерибаска и с ним ещё один мехколонец, Вовка Шпик. Так звали его потому, что он всегда шнырял по посёлку и собирал для Дерибаски военные тайны.
Серёжка потихоньку сполз с подоконника и спрятался за кассой. Кто его знает, что на уме у этого Дерибаски?
Постукивала, прокручиваясь, большая серебристая машинка, установленная в кассе, 6 пластмассовую тарелку глухо звякала мелочь. Очередь таяла, потом снова прибавлялась. Серёжку теснили, и ему волей-неволей пришлось выглядывать из-за кассы.
Дерибаска и Вовка Шпик смотрели в окно, прячась за стенку. Они как будто что-то высматривали.
— Окружили, собаки… — донёсся до Серёжки злой Дерибаскин шёпот.
Серёжка прислушался.
— Тебе, Шпик, придётся бежать за нашими… — снова сказал Дерибаска.
Дерибаска вдруг быстро отодвинулся от окна, прижался спиной к стене. А Серёжка поглядел в своё окно и вдруг увидел, как из-за маленькой будки, что стояла напротив магазина, с деревянной саблей в руках перебежал за газетный киоск Валерка Косачёв. И в ту же минуту из-за газетного киоска показалась голова Амоса.
Супятчики, наверное, подследили, когда Дерибаска вошёл в магазин, и теперь ждут, когда он выйдет обратно. А он всё уже понял и теперь боится выходить.
Ох и достанется тебе, Дерибаска, за эту записку! Никуда ты теперь не улизнёшь от Борьки Амоса.
Серёжке захотелось спрятаться где-нибудь в магазине и посмотреть из окна, как будут колотить Дерибаску.
А вдруг командир мехколонцев найдёт его здесь, в магазине? «Нет, надо бежать, — решил Серёжка. — Шут с ним, со свежим хлебом. Побежать да предупредить Борьку, что Дерибаска всё знает».
— Слушай хорошо, — негромко сказал Вовке Шпику Дерибаска, и Серёжка тоже прислушался. — Пусть вооружатся получше… Я выйду на крыльцо, они кинутся, а вы — сзади…
Выходит, что Вовка Шпик должен выбраться из магазина и собрать мехколонцев. Но как же он выберется?..
Или этот хитрющий Дерибаска что-нибудь всё-таки придумает?
Нет, надо быстрее бежать и предупредить супятчиков!
Но бежать было уже поздно. Из-за кассы, отрезав Серёжке путь для отступления, вышли Дерибаска и Вовка Шпик. Они прошли мимо, не заметив Разводчика, и он тут же спрятался за спину старушки с чёрной хозяйственной сумкой, которая, кажется, шла к выходу.
Разводчик уже почувствовал себя в безопасности, как вдруг старушка сделала шаг к прилавку и, близоруко щурясь, уткнулась в витрину. Серёжка прижался к прилавку.
Он осторожно выглянул из-за её спины и ужаснулся. Дерибаска и Вовка Шпик были совсем рядом. Дерибаска стоял, навалившись грудью на прилавок в том месте, где была дверца.
Старуха всё стояла, уткнувшись носом в конфеты.
«И на что ей сдались ириски! — тоскливо подумал Серёжка. — Маленькая, что ли?!»
А та вдруг обернулась и, глядя на Серёжку, сказала:
— Мальчик, у тебя глазки лучше, скажи: почём эти конфеты?
— Какие? — дрожащим голосом спросил Серёжка и тут же понял, что Дерибаска его увидел.
— А, Разводчик! — сказал Дерибаска, шагнув к Серёге. — Привет-привет! Давно я тебя не видел. Что ж ты не хочешь помочь бабушке выбрать конфетки?..
И не успел Серёжка ничего сказать, как Дерибаска крепко взял его за кисть.
— Какие вам, бабушка, конфетки? — ласковым голосом говорил между тем рыжий Дерибаска. — Эти? Эти по два двадцать килограмм. Берите-берите, очень даже вкусные!..
Старуха сказала «спасибо», а Дерибаска потащил за собой Серёжку.
— Сейчас, Разводчик, — сказал он. — Подожди. Сейчас мы с тобой разберёмся, понял?..
Как раз в это время мимо них за прилавком проходила молодая продавщица в белой курточке и в белом колпаке, и Дерибаска окликнул её, а когда она склонилась над витриной, жалобно сказал:
— Тётенька, помогите, пожалуйста, этому мальчику… — Дерибаска кивнул на Вовку Шпика. — Там собрались хулиганы, хотят избить его. Выпустите его, пожалуйста, через ваши двери, а?..
— Через какие это через наши? — не поняла молоденькая продавщица.
— Ну, через которые в очереди не стоят, — стал Дерибаска объяснять. — Те, что во-он там, сзади!..
— У нас все стоят в очереди! — рассердилась продавщица.
— Стоят, ага, сам видел, стоят, — быстро согласился Дерибаска. — Только проведите мальчика, тёть, а то его и правда побьют…
Продавщица покачала головой, приподняла одну доску, толкнула вторую, и Вовка Шпик юркнул за прилавок.
Серёжка рванулся было к двери, но Дерибаска только сильнее сжал руку.
— Спасибо, тётенька! — весело крикнул Дерибаска продавщице и пошёл обратно к дальнему окошку, волоча за собой Серёгу.
— Пойдём в уголок, там поговорим, — сказал он, и Серёжка понял, что всё пропало.
В углу Дерибаска закрыл Серёжку собой и зло прошипел:
— Попался, друг ситцевый… Ты чего тут делал?
— Я… — запнулся Серёжка, — я… хлеба тут…
— Хлеба? — удивился Дерибаска. — Расскажи это своей бабушке!
— Я знаешь… — начал было Серёжка, но Дерибаска вдруг больно прижал его к стене, положив ему руки на плечи.
— Нет, ты не Разводчик! — сказал он тихо. — Ты знаешь кто? Ты — разведчик! Шпион!
— Не шпион! — громко сказал Серёжка, но Дерибаска тут же зажал ему рот ладонью.
— Кричать будешь? — сказал он грозно. — Только попробуй!..
Он снова налёг на Серёжку, и Серёжка из-под его руки увидел очередь у прилавка, девушку-кассира за стеклянным щитком, двух парней в комбинезонах, которые, стоя посреди магазина, считали деньги.
«На помощь! — подумал Серёжка. — Ну, помогите ж человеку, помогите!..»
Люди торопливо двигались у прилавков, щёлкала касса, продавщицы подавали через витрины румяные булочки, и никому не было дела до Серёжкиной беды. Взрослым и сейчас было некогда.
Серёжка хотел громко крикнуть и крикнул уже, но рыжий Дерибаска пришлёпнул его губы ладонью, а потом, когда увидел, что никто ничего не слышал, больно ткнул Серёжку в живот большим пальцем.
Серёжка понял, что никто его теперь не спасёт, и ему стало так тоскливо, что он даже негромко всхлипнул. Ах, если бы зашёл сейчас в магазин дядя Куд-Кудах, или Старик, или Славка! Они бы уж наверняка заметили Серёжку и хорошенько бы надавали по шее этому здоровенному Дерибаске, рыжему обманщику и трусу.
— Пикнешь — придушу, — сказал Дерибаска.
И Серёжка снова всхлипнул.
— Вот-вот, поплачь, легче станет, — издевался командир мехколонцев.
Теперь он держал Серёжку за ухо, больно оттягивая его книзу.
— Только тихонько плачь, — посоветовал Дерибаска.
И Разводчик, опустившись в угол на корточки, заплакал жалобно и тонко.
Эх, Серёжка Разводчик, маленький человек!.. Ты всё ещё ждёшь, что в магазин случайно заглянет кто-нибудь из твоих взрослых друзей.
Или отец. Или мать.
Откуда тебе, Серёжка, знать, что матери твоей сейчас некогда — у неё мало времени после работы, и она склонилась над твоими старыми штанами. Это ведь только ты решил, что их пора выбросить, — мать считает, что их ещё вполне можно носить, стоит только подштопать.
А отец твой покрикивает сейчас на своих бетонщиков уже в другом месте — в Нахаловке, которая растёт рядом с посёлком, словно грибница после хорошего дождичка…
Тоже спешит Нахаловка, тоже торопится — вслед за стройкой, и кому зарплаты мало — здесь приработок, только успевай вертись…
Вот батька и успевает, и вертится.
Дядя Куд-Кудах, сжав голову руками, потому что за стенкой кричит радиола, сидит над раскрытой книжкой. Иногда он посматривает на часы, потому что ровно в восемь у клуба «Комсомолец» его ждёт Одуванчик — светленькая девчонка с пышными волосами.
Славка сейчас вместе со своими комитетчиками решает, кто пойдёт в ночной рейд. Надо же посмотреть, как там работают экскаваторы да бульдозеры во вторую смену. Ведь может же такое случиться, что некоторые бульдозеристы не сидят ночью за рычагами, а спокойно себе валяются на траве, подложив под голову свои чёрные от масла ватники…
Старик сидит в своей комнате, и его не видно из-за папиросного дыма — это он придумывает очерк о молодом каменщике, который решил начать соревнование за экономию раствора. Каменщик этот хочет, чтобы швы на стенках были совсем-совсем тонкие. «Ну, а как с кирпичом? — думает поэтому Старик, морщит лоб и горбится над машинкой. — Если швы тоньше, значит, кирпича больше?..»
Он ведь ещё не очень хорошо разбирается в строительстве, этот Старик, потому его и не видно из-за папиросного дыма.
Старик старается думать сейчас о своих кирпичах и ни о чём больше, да только это у него, у Старика, не выходит.
Потому что напротив него в том кресле под перчатками, в котором ты, Серёга, любишь сидеть, сидит сейчас тётя Лера, покусывает губы, поглядывает на Старика, пожимает плечами — хочет, чтобы он обратил на неё внимание…
А товарищу Казарцеву, которого ты, Серёжка, однажды видел, сейчас ещё хуже, чем тебе. Его тоже прижали к стенке — за три сотни километров от Авдеевской площадки, где товарищ Казарцев отчитывается в обкоме за то, что сорвал срок строительства второй очереди большой котельной.
— Как же вы думаете, товарищ Казарцев, обеспечить посёлок теплом в зимнее время? — спрашивают его за три сотни километров отсюда. — Может быть, вы намерены каждому жителю выдать персональную шубу?..
А товарищ Казарцев ничего такого вовсе не думал, он ведь не маленький, чтобы так думать, глупости, он вторую очередь котельной хочет поскорее достроить, только у него быстро не получается. И потому ему сейчас обидно, и он вздыхает, откашливается и вытирает со лба крупные капли…
И ещё товарищ Казарцев хочет, чтобы голос у него сейчас был как можно мягче, только и это у товарища Казарцева не получается…
А может, Серёжка, тебе поможет кто-нибудь из незнакомых?..
Оставьте, пожалуйста, девушка, свою машинку с цифрами. Закройте на минутку окошко кассы. Пусть очередь подождёт!
Или вы, хлопцы, перестаньте пока считать деньги — видите, человек в беде!
Или вы, продавщица, оставьте свои батоны — ничего с ними не случится. Выйдите, пожалуйста, из-за прилавка!
Некому, что ли, помочь маленькому человеку?!
Что ж, что он уже ходит в школу — всё равно он ещё очень маленький, он вот дома до выключателя дотянется, чтобы свет зажечь, а выключить не может — какого-то сантиметра, а не хватает!..
Помогите!..
Вы же знаете, как он спасал недавно голубую стрекозу, — значит, у него доброе сердце…
Дерибаска повернулся к Разводчику спиной и, видно, стал наблюдать в окно, а Серёжка тихонько выл и выл, представляя, как по улицам посёлка бежит Вовка Шпик, как из домов выскакивают вооружённые мехколонцы и бегут к магазину. Они окружают ничего не подозревающих Борьку Амоса, Валерку Косачёва, всех супятчиков.
А потом Дерибаска выскочит на крыльцо, поднимет, как договорились, руку, и тогда…
Серёжка вспомнил, как он встретился недавно с лобастым братом Валерки Косачёва, который сказал ему: «Ты не Разводчик. Ты — предатель».
«Предатель?» — подумал Серёга.
Он утёр рукавом нос и затих под ногами у рыжего Дерибаски.
Прошло ещё несколько минут или, может быть, даже целый час, потому что время тянулось для Серёжки очень медленно, и Дерибаска вдруг оторвался от окна и быстро склонился над Разводчиком.
— Ну вот, успокоился? — ласково спросил командир мехколонцев и добавил злым шёпотом: — Я пошёл, слышишь? Запомни: будешь путаться под ногами — батька твой всю жизнь тебе на лекарство работать будет. Понял?..
Серёжка ничего не сказал, но Дерибаска уже быстро шёл к выходу. Разводчик вдруг привстал, пробежал чуть-чуть на цыпочках и замер за кассой. Сердце у него снова колотилось, как тогда, когда они ехали с дядей Кудахом, чтобы успеть к решающей драке.
Дерибаска, прячась, выглянул на улицу, постоял секунду и быстро шагнул в дверь. И тогда Серёжка с быстротой, на которую только был способен, бросился за ним вслед.
Дерибаска, подняв руку, стоял на ступеньках, и Серёжка, не останавливаясь, ринулся мимо. Он чуть не сбил с ног своего врага, задев его плечом, прыгнул через три ступеньки и помчался к газетному киоску.
— Амос! Нас окружили! — закричал он что есть силы. — Валерка, нас окружили!..
И тут что-то резко остановило Серёжку. Как будто он наткнулся на чей-то жёсткий палец, нацеленный в его голову. Серёжка закрыл голову руками и боком опустился на грязную мостовую…
Так падают в кино сражённые пулей доблестные солдаты.
Глава седьмая
Экскаватор дёргался, слегка приседая, ковш на тросах раскачивался, и из него падали через край и бумажные деньги, старые и совсем новенькие, и сыпалась мелочь, а ковш взлетал высоко, и опрокидывался, и тут уже деньги летели вниз плотной стаей, неслись градом, сыпались на Серёжкиного отца, и тот, торопясь, подгребал и подгребал их к себе обеими руками — как подгребаешь к себе песок, когда лежишь на берегу речки, — а сам Серёжка с одной-единственной копеечкой в кулаке летал над землёй, летал, только слегка поводя плечами или пошевеливая босыми пальцами — пошевелишь, и уже во-он где!.. Вот его кинуло вбок, и он опустился на сучок высокого-превысокого дерева, зелёного-презелёного, просто так опустился, на ноги, и совсем легко — ну, что тебе стрекоза… Постоял, держась за шершавый ствол, рядом, посмотрел на синее-пресинее небо, а отец ему снизу:
«Лёнька-а-а!.. Иди помогай, Лёнька!»
Серёжка легонько подпрыгнул и полетел — бочком, бочком, на другое дерево, а тут — бац! — что-то захлопнулось, то ли тёмный какой-то ящик, то ли железная дверь, а по ней твёрдо: тук-тук-тук!..
Он приподнял голову.
В дверь снова сильно постучали: тук-тук!..
Он откинул одеяло, носками нащупал на полу тапки и постоял, поддевая их, забираясь в каждый ступнёй, словно гусеница, но один тапок никак не надевался, и тогда Серёга пнул его, так что он, шурша, промчался по полу и скрылся под белым пузатым шкафом, и побежал открывать с босой ногой.
На пороге, уткнув подбородок в грудь, глядя на Серёгу исподлобья, стоял Старик.
Волосы у Старика, как густая щётка, когда наклонится — словно ёжик, притронься — уколешься, а сегодня — так и точно уколешься, вид сегодня у Старика, как никогда, хмурый.
Сложил на груди руки и строго сказал:
— Ну и что?..
— Чего — и что? — негромко спросил Серёжка. Опустил глаза и носком единственной тапочки потёр пол, словно что-то с него соскабливал.
Старик только рукой махнул.
— Войти-то хоть к тебе можно?.. А то и не приглашаешь…
Серёга вдруг неумело поклонился, и глаза у Старика как будто потеплели. Он постучал в коридоре башмаками о пол, стряхивая пыль, снова почему-то махнул рукой, потом подхватил Серёжку на руки и понёс в комнату.
— Не надо, — смутился Серёжка. — Не надо, сам пойду.
— Что, болит голова твоя садовая? — спросил Старик, уложив Серёгу на кровать поверх одеяла. — Эх, Аника-воин… Ну как, стоишь на ногах? За стенку не держишься?..
Голова у Серёжки повязана, словно на неё надета чалма.
— Подожди-ка, — сказал он и, повернувшись, слез с кровати. — Вот смотри…
Он, стараясь топать погромче, пробежал по комнате из угла в угол и, сморщившись, снова залез на кровать.
— Ну, это ты брось, — строго сказал Старик. — Герой какой нашёлся.
— Я сейчас знаешь как летал, — сказал Серёга, — и ничего…
— Где летал?..
— Во сне… Только мне копейка мешала. — Серёжка показал раскрытую ладошку. — Вот тута…
— Вот тут…
— Я и говорю…
— Ты сказал: «Вот тута!..»
— Ну, вот тут…
— Мешала?..
— Мешала.
— А ты бы её выбросил, — посоветовал Старик, и Серёжка пожал плечами: догадаться бы, мол, раньше. — А ты бы её выбросил, — повторил Старик. — Запомни: надо безжалостно выбрасывать всё, что тебе мешает летать… тем более копейки… Понял?
— Понял, — сказал Серёга.
Он всегда говорил «понял», когда Старик начинал вот так непонятно. Скажи, что нет — и тогда он тебе начнёт объяснять так, что и вовсе не разберёшься…
— Ничего ты не понял, — сказал Старик. И уже другим тоном, кивнув на Серёжкины бинты, спросил: — Больно было?..
— Да нет, — сказал Серёга и потряс головой.
— Но ведь ревел-то, наверно, здорово, а?
— А как же! — сказал Серёга, и в голосе у него послышалась гордость.
— «А как же, а как же»! — передразнил Старик. — Горе с вами, честное слово, — и вздохнул. — Ну, одевайся. Пойдём с тобой к Казарцеву.
— К кому? — Серёжка присел на постели.
— К Ка-зар-це-ву! — снова передразнил Старик.
— А зачем? — всё ещё не веря, спросил Серёжка.
— Там узнаешь, одевайся…
Сначала Серёжка побежал на кухню и на всю открыл кран. Из крана хлынула тугая струя. Разводчик сунул в неё палец и поочерёдно потёр оба глаза. Потом он провёл по лицу майкой, схватил, присев перед кухонным столом, кусок сахару и кинул его в рот.
— А штаны какие надевать? — спросил он у Старика.
— Новые! — буркнул Старик.
— Самые-самые?
— Самые что ни на есть, — строго сказал Старик.
Серёжка надел шевиотовые штаны, недавно перешитые матерью из отцовских, сунул ноги в скрипучие сандалии.
— А пиджак? — спросил он. — Тоже самый-самый?
— Надевай-ка ты вельветку, — серьёзно посоветовал Старик. — Ту, с орденами…
И Серёжка закивал головой, соглашаясь, потому что у него, признаться, не было вообще никакого пиджака, не говоря уже о «самом-самом».
Они медленно прошли по улицам, и все ребята смотрели на Серёгу сочувственно, потому что каждый уже хорошо знал, где Серёжку ранили. Вчера перед магазином разгорелся такой скандал, какого ещё не видели на Авдеевской площадке. Взрослые разводили упирающихся ребят по домам, многие убежали, а Дерибаска и Амос ночевали в милиции, и с них взяли даже какую-то подписку.
Серёжка улыбался ребятам и качал головой: нет, мол, нисколечко не больно.
Старик вёл Серёжку за руку, и у треста Серёжка долго оборачивался, провожая взглядом новенькие чистые «Волги», которых сегодня было гораздо больше, чем когда-либо.
В приёмной Старик кивнул молоденькой секретарше и большим пальцем ткнул куда-то за спину.
— Там Николай Трифонович?..
— Там, — сказала секретарша. — Только советую тебе подождать немного…
— Жарко там? — усмехнулся Старик и снова ткнул пальцем.
— Жарко, — сказала секретарша.
Серёжка поглядел, куда показывал Старик, и увидел за спиной у себя высокий полированный шкаф с чёрным шариком на дверях вместо ручки.
Что только делает в этом шкафу товарищ Казарцев, удивился Серёжка.
И ещё он пожалел про себя товарища Казарцева: конечно же, в шкафу должно быть очень даже жарко, потому что так-то он высокий и ширина порядочная, только чересчур плоский — нелегко в нём такому толстому, как товарищ Казарцев, уместиться, живот ему, наверное, прижало.
В шкафу вдруг что-то скрипнуло, заходило.
И оттуда вырвался чуть приглушённый, но всё-таки грозный голос. Слов разобрать было нельзя.
— Постараемся, — ответил другой голос, и из шкафа спиной вышел лысый человек с бумагами под мышкой.
Старик поздоровался с ним, но тот вместо того, чтобы ответить «здравствуйте», сказал ещё раз:
— Постараемся!..
И поклонился Старику.
А Старик уже тащил Серёжку в шкаф, и только внутри уже Серёжка понял, что никакой это не шкаф, а удивительная двойная дверь. И жарко, наверное, бывает за ней не самому товарищу Казарцеву, как подумал сначала Серёга, а тем, кто к нему приходит.
Товарищ Казарцев поморщился, когда увидел Старика и Серёгу, хотел, видно, что-то сказать, но потом только буркнул:
— Пришли-таки?..
В кабинете у товарища Казарцева стоял покрытый зелёной скатертью длинный-предлинный стол, за которым сидели незнакомые Серёжке люди в чёрных костюмах и в галстуках. Сам Казарцев сидел в конце кабинета за маленьким столом, боком приставленным к длинному-предлинному.
Старик поздоровался и, подталкивая, провёл Серёжку мимо длинного ряда стульев к самому товарищу Казарцеву.
Начальник смотрел на Разводчика. Он пригладил седой ёжик и потрогал зачем-то свой большой красный нос.
— Ну, рассказывай, — сказал он Серёжке уже негромко, почти ласково. — Значит, ты и есть тот самый герой?..
Серёжка не знал, почему он «тот самый герой», но на всякий случай молча кивнул и принялся разглядывать большущий аппарат с множеством белых и зелёных кнопок, на котором стоял головастик — микрофон.
— Герой и грудь в орденах, — сказал один из этих, в чёрных костюмах. — Откуда столько орденов-то?
Серёжка спрятался за Старика, зато товарищ Казарцев сказал:
— К нам ведь в этом году приехали солдаты, мы же у вас просили… Вот и раздают мальчишкам свои знаки.
— Так ты зачем пожаловал, герой? — снова спросил в чёрном пиджаке.
Но Серёжка только несмело выглянул из-за Старика, а Старик, посмотрев на товарища Казарцева, почему-то вздохнул и негромко сказал незнакомым:
— Вопрос тут у нас один… С детьми вот… Некоторые сады и ясли никак достроить не соберёмся, и с летним отдыхом для тех, кто постарше, — тоже плохо. Совсем швах, как говорится. Бегают вот мальчишки по улицам, каждый день — драка… — Старик отступил, выдвигая вперёд Серёжку. — Вот, пожалуйста…
— В самом деле ге-рой! — снова сказал в чёрном пиджаке, слегка Серёге улыбнувшись, и Серёга подумал, что этот, наверное, и есть тут самый главный. — Как зовут-то?..
Все смотрели на Серёжку: кто с улыбкой, а кто вроде бы строго, и у него от такого внимания пересохло в горле.
— Сергей, — сказал он очень тихо и вытер о вельветку на животе потные ладони: в кабинете у товарища Казарцева и в самом деле было что-то жарковато…
— Сергей-воробей, — сказал тот, которого Серёга определил тут самым главным.
Все заулыбались, и товарищ Казарцев улыбнулся тоже, а Старик даже негромко хихикнул и мягко, словно кого боялся обидеть, проговорил:
— Явное, понимаете, противоречие… Явное и очень удивительное!.. Мы заботимся о будущем этого молодого человека, вон какой завод для него создаём, но на сегодня пока забыли о мальчишке об этом совершенно!..
Старик положил руку Серёжке на плечо, и Серёжка посмотрел на него снизу вверх, а когда снова перевёл взгляд на самого главного в чёрном пиджаке, тот уже не улыбался, лицо его сердито хмурилось.
— А вы что же, специалист по противоречиям? — спросил он у Старика каким-то скрипучим голосом.
— Вообще-то у меня другая профессия, — сказал Старик и пожал плечами.
— По совместительству? — подсказал другой, в чёрном пиджаке.
— Ну да, — кивнул Старик, улыбаясь так неохотно, словно это его заставляли улыбаться. — По совместительству… В свободное от работы время…
И все теперь, и товарищ Казарцев тоже, смотрели на Старика так, будто он их почему-то не слушается…
— Противоречие не противоречие, а детские учреждения строить надо в первую очередь, — громко сказал наконец самый главный. — Или, товарищ Казарцев, вам это неизвестно?..
Товарищ Казарцев снова сердито посмотрел на Старика, а Старик улыбнулся виновато.
— Значит, не забудете, Николай Трифонович? Завтра, в шесть…
— Ладно, ладно, — пообещал товарищ Казарцев. — Подъеду, подъеду, если…
И он вопросительно глянул на этих, в чёрных костюмах.
— Да, к этому времени, конечно, сможете… — сказал самый главный, тот, перед которым лежала рыжая папка.
Когда они вышли, Серёжка спросил:
— А они — из Москвы?..
— Нет, — сказал Старик, — они из области…
— Значит, ты — главней?..
— Это почему?..
— Потому что ты — из Москвы?..
— Нет, — сказал Старик усмехнувшись. — Моего брата журналиста это не касается: из Москвы ты — не из Москвы…
— Твой брат — журналист?..
— Я — журналист…
— А брат?..
— При чём тут мой брат?..
— Сам сказал: моего брата…
— Значит, меня… Это так говорится…
— А-а-а…
Они спустились на первый этаж и заглянули в комитет комсомола. Славки не было, а в комитете возился художник. Он стоял с кистью перед большим белым щитом, на котором сверху Серёжка прочёл одно слово: «Мальчишки!»
— Как дела? — спросил Старик у художника. — Меня не спрашивали?
Художник будто что вспомнил, глаза у него весело заблестели:
— Ну, как же! И спрашивали, и… Вон там, на подоконнике, по-моему, целое послание. В конверте.
Старик боком прошёл мимо плаката, взял с подоконника синий конверт, глянул на него и нахмурился. Художник сказал весело:
— Завидую я тебе! И дома небось наговорились, и сюда с запиской бежит… эх!
— А ты не завидуй!
Старик усмехнулся, и глаза у него стали грустные, совсем такие, какие бывают дома, когда он достанет карточки и смотрит на них, смотрит.
Тётя Лера и так красивая, а на фотографии ещё красивей. Вот Старик на неё и смотрит. А потом на те, на которых его сын, сынок Старика — маленький такой, глазастый пацанёнок…
А если ещё Старик немножко выпьет, то станет непонятно так говорить:
«Что есть долг?..»
«Это деньги», — сказал однажды Серёжка.
«Э, не-ет, — заспорил Старик. — Это как раз то, чего не отдать никакими деньгами…»
И дальше всё вот так же непонятно…
«Уедет твой друг, уедет, — сказала вчера Серёжкина мама. — По сыну, видать, скучает… Они чего и дружат с тобой — что он, что дядя Слава. По детишкам-то сердце ноет — вот что!..»
— А ты уедешь, Старик? — спросил теперь Серёжка, когда они шли по коридору дальше — в редакцию.
— Куда это? — спросил Старик.
— В Москву?..
— Чего ты ко мне пристал сегодня со своей Москвой? — обиделся Старик. — Между прочим, тебя это не касается, понял?..
И Серёжка замолчал: ясно, уедет…
В редакции они уселись за отдельные столы друг против друга, и Старик немного помолчал, прикрывая глаза ладонью, потом сказал:
— Ладно, вот что… Бери-ка бумагу и карандаш и слушай меня внимательно…
И он рассказал Серёжке о том, что завтра вечером на площади будет собрание всех ребят Авдеевской площадки, и он, Серёжка, должен будет выступить там и сказать, что воевать уже надоело и надо наконец заключить мир.
И они принялись сочинять речь.
Старик говорил, а Серёга записывал, но у него ничего не получалось, и тогда Старик сам сел за машинку и быстро настукал речь на полстранички.
«Мальчишки! Супятчики и мехколонцы!
К вам, первым жителям Авдеевской площадки, обращаюсь я сегодня…» — так начиналась эта замечательная речь.
Серёжка спрятал листок в карман — то, что написано, он должен был наизусть выучить дома.
На обратном пути из редакции они снова заглянули в комитет и увидели, что художник уже закончил свою работу. Теперь на щите можно было прочесть объявление, написанное большими буквами:
МАЛЬЧИШКИ!
СЕГОДНЯ В 6 ЧАСОВ ПРИХОДИТЕ НА МИТИНГ!
БУДЕМ ГОВОРИТЬ О ВСЕОБЩЕМ И ПОЛНОМ РАЗОРУЖЕНИИ
И О СТРОИТЕЛЬСТВЕ ЛЕТНЕГО ПИОНЕРСКОГО ЛАГЕРЯ В ТАЙГЕ.
На митинге выступят:
1. Товарищ Казарцев, начальник стройки.
2. Шофёр товарищ Геннадий Ивахненко (дядя Куд-Кудах).
3. Ученик 2-го класса 1-й школы Сергей Чашкик (Разводчик).
МИТИНГ СОСТОИТСЯ НА ГЛАВНОЙ ПЛОЩАДИ.
Комитет ВЛКСМ
Сознательные мальчишки.
— Вот, — сказал художник. — «Сознательные мальчишки».
И поставил точку.
— Вот так, товарищ Чашкин, — сказал Старик и подмигнул Серёге: — Вам ясно?
Серёга только пожал плечами. Честно говоря, ему было неясно: почему это Старик до сих пор не прочитал письмо, которое он взял на подоконнике?
— Товарищ Чашкин-Ложкин, — сказал Старик. Помедлил ещё немного и снова подмигнул: — Товарищ Чашкин-Ложкин-Поварёшкин!
Он улыбнулся Серёге, но тот увидел, что глаза у Старика были почему-то очень грустные…
Глава восьмая
На площади снова стоял длинномер — большая машина, обитая кумачом. На кумаче были узкие высоченные слова: «Ребята! Довольно квасить носы! Построим свой пионерлагерь!»
Кумач ярко светился, а буквы серебристо блестели, потому что солнце уже готово было сесть за реку, а пока щедро лило тепло на посёлок.
Пока оно присело на стрелу крана, который высится в новом квартале, и плющится, потому что никак не может сдвинуть стрелу.
Кажется, если сейчас залезть на кран и пустить стрелу по кругу, то она понесёт на себе и это красное, чуть-чуть расплющенное солнце.
Перед машиной уже собрались мальчишки. Группками, они как будто совещаются о чём-то, переходят от одного кружка к другому, слушают.
На машине пожилой монтёр устанавливает микрофон, потому что Славка сказал, что всё должно быть как на большом митинге. Он попросил Серёжку понаблюдать, чтобы всё было, как полагается, и Серёжка теперь стоит рядом с монтёром и тоже щёлкает пальцем по густой сетке микрофона.
— А ну, посчитай-ка, сынок, проверь его, — говорит монтёр. — Раз, два, три, четыре, пять, потом обратно…
Этого можно Серёжке не объяснять. Он и сам знает, как проверяется микрофон. Небось ни одного митинга не пропустил он на Авдеевской площадке.
— Один, два, три, — медленно начинает считать Серёжка, и все ребята оборачиваются к машине. Все они смотрят на Разводчика, и, конечно, можно было бы сейчас подмигнуть кой-кому, помахать рукой Борьке Амосу, показать язык Дерибаске. Но Серёжка занят серьёзным делом.
Он уже третий раз досчитал до пяти и третий раз начал называть цифры в обратном порядке, когда кто-то крикнул:
— Давай считай дальше, Разводчик!
— Правильно, чего туда-сюда на одном месте?
Но Серёжку этим не возьмёшь. Как надо, так и делает, чего там!
— Да он дальше не умеет!.. — слышится знакомый голос.
И Серёжка видит: на перевёрнутой железной урне сидит Дерибаска. Сидит как ни в чём не бывало, чертит что-то прутиком на земле.
— Он же дальше пяти не знает!.. — кричит Дерибаска.
«Ах, не знаю дальше пяти, да?» — думает Серёжка.
Он берётся рукой за тонкую металлическую шейку и наклоняет микрофон к себе. Сейчас он досчитает до ста, даже до двухсот.
— Ну что, будем начинать?
Серёжка оборачивается.
Рядом с ним уже стоит Славка. Одет он всё так же — на нём клетчатая ковбойка, зелёные лыжные штаны, тяжёлые, на «тракторной» подошве ботинки.
— А где Старик? — спрашивает Серёжка.
— Сейчас он должен подъехать, — говорит Славка. — Вот-вот…
Вообще-то знает Серёжка, где Старик, это он так спросил, на всякий случай.
А Старик поехал в город на вокзал — провожать тётю Леру. Она поедет обратно в Москву, а Старик останется здесь, на стройке…
Серёжка одного только боится: а вдруг тётя Лера в последнюю минуту да и уговорит Старика?.. Прыгнет Старик на подножку, да и прощай, стройка, прощай, Серёжка, прощайте все!..
А шпагу, да перчатки, да всё такое остальное пришлёт ему потом Славка или отвезёт, когда сам потом будет уезжать, он же тоже уедет, Серёжкина мать говорит, куда он денется, если семья — в Москве… Чего они там все в Москве нашли хорошего?..
Хотя бы уж скорей возвращался с вокзала Старик, чтобы точно увидеть: нет, не уехал он с тётей Лерой…
За спиной у Серёжки нарастает рокот моторов.
С разных сторон подходят к трибуне две машины.
Из кабины самосвала выпрыгнул почти на ходу, щёлкнув дверцей, дядя Кудах. Самосвал развернулся и пошёл обратно — наверное, Кудах попросил кого-нибудь из своих дружков поскорее подбросить его до посёлка.
А по другую сторону трибуны останавливается легковой «газик», и, опираясь на ручку дверцы, из него тяжело вываливается товарищ Казарцев.
Дядя Кудах становится на колесо и ловко прыгает на трибуну, а Казарцеву Славка подаёт руку. Казарцев пыхтит и лезет неловко.
«Каждый раз выступает с машины, а лазить не научился», — думает Серёжка.
— Митинг ребят Авдеевской площадки разрешите считать открытым! — громко говорит Славка, наклонившись к микрофону.
И мальчишки недружно аплодируют.
Серёжка вдруг замечает, что ребят очень много. Ничуть не меньше небось, чем на любом другом митинге. Разводчик замечает в толпе мальчишек — соседей, с которыми видится каждый день, и своих одноклассников, которых не встречал уже давно. Да разве встретишь — столько домов теперь в посёлке, и каждый — пятиэтажный.
— Слово начальнику стройки Николаю Трифоновичу Казарцеву! — говорит Славка.
И ребята аплодируют уже дружнее.
А Серёжка оглядывается на дорогу: не видно ли где Старика?..
Нет, не видно…
Неужели всё-таки уговорит его тётя Лера?
К микрофону подходит товарищ Казарцев, и Серёжка смотрит теперь на него.
— Товарищи строители! — громко говорит Казарцев.
И в это время Славка быстро наклоняется и что-то шепчет ему на ухо. Казарцев смущается вдруг, как маленький, гладит свой ёжик и потом снова решительно подступает к микрофону. Он берётся за головку, и она совсем исчезает в его громадной ладони.
— Дорогие мальчишки! — говорит он. — Ребята! Я вот сейчас назвал вас строителями… Так оно и есть. Не все, правда… Но однажды я шёл по посёлку и вижу: идёт по дороге каток, гравий, значит, прикатывает, а за рулём сидит мальчишка, ваш ровесник. Это, я понимаю, настоящий строитель!..
Товарищ Казарцев опустил микрофон и рубанул перед ним кулаком, когда сказал про этого мальчишку на катке. Видно, очень ему этот мальчишка понравился.
— Мехколонский это пацан! — крикнули снизу.
— Нет, желдорстройский!..
— В «Желдорстрое» катки, конечно!..
— Ну-ну, тихо-тихо! — поднял руку товарищ Казарцев. — Что это вы расшумелись? Это вот как на рапорте у меня: мехколонна да «Желдорстрой» так же вот расшумятся… Как начнут из-за фронта работы — тот себе, этот себе… За грудки, понимаешь, друг друга… А вам-то чего делить?
А Славка уже снова что-то шепчет на ухо товарищу Казарцеву, и товарищ Казарцев прямо в микрофон виновато говорит:
— Да?.. Ну ладно, не буду, не буду…
— Я объясню, чтобы вам ясно было, ребята, — нагибаясь к микрофону, говорит Славка. — Эти организации потому спорят, что каждая из них хочет работать там, где труднее…
— Я вот помню, когда мальчишкой был… — говорит дальше товарищ Казарцев, — белые остановились в нашей деревне… а мы пулемёт у них, понимаешь, кхы-кхы… да в кукурузе и спрятали… А тоже были вот, может, только чуточку больше, чем вы… да такие же, пожалуй, точно!..
И опять к товарищу Казарцеву наклонился Славка. Он прямо-таки не давал выступать начальнику стройки. Но тот ничего, только снова тихо сказал Славке «не буду» и вытер платком лоб.
— А чего дальше — про беляков? — крикнули из толпы.
— А пулемёт этот до сих пор у вас, да?
Но товарищ Казарцев прокашлялся в микрофон и сказал:
— А для вас тоже большое дело найдётся… Лом вот собирать металлический, железо…
А снизу — нахальный Дерибаскин голос:
— А чего его собирать?.. Что его мало, что ли?..
— Да, железа у нас пока мало, — сказал товарищ Казарцев и снова взмахнул своим кулачищем.
— Если бы было мало, оно б кругом не валялось! — крикнул снова этот нахальный Дерибаска.
— Шустрый какой, — сказал начальник стройки и снова вытер платком мокрый лоб.
А Славка заулыбался и наклонился к микрофону:
— Критика, в общем, правильная, но я прошу не перебивать… Потом выступишь и всё скажешь…
Серёжка видел, как Дерибаска поглядел в это время на ребят, которые стояли рядом: слышите, мол? Правильная критика.
«Всё равно задавака», — подумал Серёжка.
— Замечание, конечно, верное, мы учтём, — сказал товарищ Казарцев, и Дерибаска прямо-таки засиял. — Но вы должны помочь исправить такое положение. А мы на днях построим вам в тайге пионерский лагерь, хороший лагерь… Сегодня две бригады должны закончить работу на котельной, я сниму их оттуда и отправлю в тайгу. — Теперь начальник стройки очень торопился, как будто боялся, что его снова перебьёт этот Дерибаска. — Так что через недельку-две лагерь будет готов. Будете там загорать и ловить рыбу. Устраивает вас такое?
— Устраивает!
— Большую рыбу…
— Только чтобы точно!
Кричали все сразу, и до Серёжки долетали только отдельные слова. Серёжка и сам бы кричал и насчёт рыбы, и чтобы точно уж был пионерский лагерь, но ему было неудобно, потому что он ведь как-никак стоял на трибуне, рядом с самим товарищем Казарцевым.
Товарищ Казарцев повернулся теперь боком к микрофону и всё вытирал лоб большим платком. «Устал, наверное, с непривычки, — подумал Серёжка. — Вот он всегда про план говорит, да кто хорошо работает и кого надо повесить на Почётную доску, а кому надо дать по рукам за брак. А тут? Как же, жди, послушает тебя тут Дерибаска!»
— Ти-ше! — закричал Славка в микрофон, так как шум не утихал. — Говорить будет Гена Ивахненко.
Куд-Кудах подошёл к микрофону, откашлялся, а потом громко сказал:
— Мудрецы!
И все мальчишки замерли, так как никто ещё не знал, почему они мудрецы.
— Мучители! — громко сказал Куд-Кудах. — У товарища Казарцева своих дел по горло, он вот вторую очередь котельной сдавать должен. Да ещё с вами цацкается. Есть у него на это время?..
Ребята молчали. Может, им тоже стало жаль начальника стройки?
Серёжка снова скосил глаза на товарища Казарцева. Он вот котельную пустить должен, и кто-то сверху режет его медной проволокой. Да вчера утром ещё тот незнакомый дядька в чёрном костюме записал про товарища Казарцева в свою рыжую папку. Бедный товарищ Казарцев!
— Кто это тут кричал про железо? — спрашивал между тем в микрофон Куд-Кудах. — А ну, кто? Подними руку.
Никто не поднимал руки, и тогда Кудах сказал:
— Что ж ты, Дерибаска, молчишь? Насчёт железа вот ты всё хорошо понимаешь, а что головы пробивать нельзя — не доходит. — Кудах постучал себя согнутым пальцем по виску. — Тут не работает?..
Ребята захихикали, но Кудах поднял руку:
— Я тут с вами долго рассуждать не буду. У меня, понимаешь, институт. Я вот что скажу: я, да мой напарник Алексей Свищев, да ещё пять хлопцев из нашей бригады решили обучать вас шофёрскому делу. — Кудах обвёл всех суровым взглядом. — Будете учиться или нет?
И теперь уже мальчишки не кричали вразнобой, а хором ответили:
— Бу-удем!..
Они толкали друг друга локтями, колотили по спине — так им хотелось научиться шофёрскому делу.
— Ну вот так, — сказал дядя Кудах. — Кто будет учиться, тому драться будет некогда, а кто учиться не будет и снова воевать вздумает — с тем уж я отдельно поговорю. Идёт?
— Идё-ёт! — снова ответил хор голосов.
— А ну-ка, — сказал Кудах, улыбнувшись, — кто хочет ездить на машине — отходи влево, кто не хочет — стоять на месте…
Кудах повёл рукой влево, но не успел он ещё договорить, как все мальчишки, вся громадная толпа мальчишек — рыжие и чёрные, босоногие и в ботинках, с синяками и без синяков, — все двинули влево, и перед трибуной осталась стоять только невысокая старушка с чёрной хозяйственной сумкой в руках…
На ней был платок в крупную клетку, который с одной стороны она оттопыривала ладонью, приложенной к уху. Старушка эта потопталась на одном месте, пошла было вслед за мальчишками, но потом остановилась, сердито махнула рукой — как будто заниматься шофёрским делом раздумала: мол, да ну его! — сплюнула в сердцах и пошла через дорогу в другую сторону.
Славка нагнулся к микрофону.
— Попрошу всех стать на место.
Мальчишки толпой двинулись обратно, и Серёжка, провожавший их глазами, около кабины длинномера увидел Старика.
Старик стоял как ни в чём не бывало, стоял с блокнотом в руках, что-то писал. Увидел, что Серёжка на него смотрит, подмигнул…
Как же это Серёжка не заметил, когда вернулся Старик?..
Значит, так и не поехал он с тётей Лерой? Значит, так и останется на Авдеевской площадке и Серёжка будет заходить к нему, как и раньше, и играть со шпагой, и трогать боксёрские перчатки, которые так интересно пахнут?..
— Слово предоставляется Сергею Чашкину, Разводчику, — громко сказал рядом Слава.
И Серёжка вздрогнул, даже не сам Серёжка, а ноги у него вздрогнули — будто сзади кто легонько так под колени ударил.
А дядя Кудах уже подталкивал Серёжку к микрофону…
Серёжка зачем-то снял пилотку, откашлялся, совсем как товарищ Казарцев, открыл рот да так и остался стоять с открытым ртом, во все глаза глядя на Старика…
Старик закивал и ладонью Серёжку будто поманил: давай, давай, мол!..
— Давай, Разводчик! — тихо сказал Славка. — У тебя же речь была… где?
Серёжка зажал пилотку под мышкой и полез в один карман, потом в другой. Нащупал в кармане дыру и удивился: откуда дыра, если штаны совсем — ну, совсем новые?..
— Давай, давай, Разводчик! — снова сказал Славка.
А Серёжка молчал.
И тогда мальчишки, которые до сих пор смотрели на Серёжку, тоже раскрыв рты, так как он был первый на Авдеевской площадке, которому досталось выступать на митинге, тоже стали кричать сначала тихо, а потом громче и громче:
— Давай, Разводчик!
— Давай, Разводчик!
— Да-вай, Раз-вод-чик!..
— Ти-ше! Разводчик волнуется!.. Ти-ше!
Наступила тишина.
Серёжка громко шмыгнул носом, так громко, что микрофон хрюкнул, в нём что-то булькнуло — как будто в воду бросили камень. А Серёжка надел пилотку и неожиданно присел за высоким бортом машины.
И дядя Кудах, добрый Кудах, отступил чуть-чуть в сторону от товарища Казарцева, чтобы Серёжка мог пролезть у них под ногами и спрятаться за спиной у Славки.
Он полз, безжалостно пачкая новые штаны о пыльный пол кузова, и думал, что теперь, конечно, всё пропало.
Но Серёжка, наверное, был не прав, и его выступление было, наверное, самым замечательным, потому что все долго хлопали в ладоши.
— Ничего, малыш, ничего! — услышал вдруг Серёжка голос товарища Казарцева и краем глаза увидел на своём плече большущую с толстыми пальцами руку.
Дядя Кудах объяснял ребятам в микрофон, когда они начнут заниматься шофёрским делом, но Серёжка слушал, о чём говорят Старик и Славка.
— Ну что?..
— Всё, — сказал Старик. — Как в море корабли…
— Ты думаешь!..
— Не только я… По-моему, она — тоже…
— Поздравляю, — сказал Славка как-то грустно. — И завидую…
— Чему? — удивился Старик.
— Тому, что у тебя теперь, по крайней мере, всё ясно, — объяснил Славка. — А мне только предстоит выяснить…
Он полез в карман, достал и протянул Старику измятую телеграмму.
— Да что они, сговорились? — спросил Старик.
Дядя Кудах отошёл от микрофона, и на его место стал Славка.
— Ита-а-ак! — закричал он, растягивая слова. — Кто-о за вечный ми-и-ир… на Авдеевской площа-адке… прошу-у-у поднять… руки!..
Ребята зашумели, и Разводчик потихоньку выглянул из-за товарища Казарцева. Он увидел много рук, очень много рук. Как в классе, когда учительница задаёт самый лёгкий вопрос, и всем хочется ответить, и даже больше, гораздо больше.
Тогда Серёжка совсем вышел из-за спины товарища Казарцева и тоже поднял над головой руку.
— Завтра, — закричал в микрофон Славка, — в девять утра… сбор около треста… Поедем с Геннадием Ивахненко выбирать место для лагеря…
Потом те, кто стоял на трибуне, сошли вниз, Славка и Старик помогли шофёру длинномера закрыть борт, машина тут же развернулась и по главной улице так и поехала на стройку с лозунгом на боку…
А ребята окружили Славку и Старика, расспрашивали, что там и как будет в лагере, и те отвечали, а Серёжка стоял рядом, кивал, словно подтверждая каждое их слово: да, да, верно, мол, я, мол, тоже такое слышал…
И мальчишки посматривали на Серёгу с уважением и с завистью, а некоторые не решались спрашивать что-либо сразу у Славки или Старика и потому сначала обращались к Серёжке.
— А ты узнай, Разводчик, — говорили они, — шишки там около лагеря будут?..
И Серёжка тут же поднимал глаза на Старика:
— А шишки кедровые будут?..
— Будут, будут, — уверял Старик. — И урожай в этом году, говорят, как никогда…
И Серёжка тут же повторял:
— Будут… как никогда…
Он был, как переводчик, Серёжка, и его слушали почти так же внимательно, как и самого Старика.
Только Дерибаска, который ничего не спрашивал, а больше слушал, оставаясь будто чуток в сторонке, только он посматривал на Серёжку насмешливо, но Серёжка сейчас его просто не замечал — ну, как будто и не было здесь этого Дерибаски…
— Ну что — по домам? — спросил потом Славка. — Только смотрите мне завтра — не проспать…
И все разом закричали, что нет, конечно, не проспят, нашли дурачков проспать, если — в тайгу…
— Тогда — по домам…
И они пошли вместе, втроём — Славка и Старик, а посредине он, Серёжка Разводчик…
Он чувствовал, что мальчишки смотрят им вслед, и не оборачивался, а когда всё-таки обернулся уже издалека, то увидел, что ребята так и стоят и все смотрят.
Конечно, у кого ещё есть такие друзья, как Славка и Старик, которые шли сейчас рядом с Серёжкой?
Это ничего, что говорили они о своём.
— Значит, всё тихо-мирно? — негромко спрашивал Славка.
— Да, — так же негромко отвечал Старик. — Даже слишком… как в заграничных фильмах, знаешь… Не в наших, страсти-мордасти… а так… Очень не нравится мне всё это!..
— Думай, — говорит Славка. — Думай!..
Старик помолчал, как будто и в самом деле думал, потом грустно усмехнулся:
— Знаешь, я вчера нарочно подсчитал… По просьбе вашей, опять же, милости я написал уже двадцать девять обращений во все концы Сибири… И Союза вообще.
— Двадцать девять? Хорошо!..
— С приглашением приезжать на нашу расчудесную стройку…
— Оч-чень хорошо, — подтвердил Славка.
А Старик сказал:
— Вот так.
Он снова замолчал, и вид у него был совсем грустный, глаза чуть не плакали у Старика. И Серёжке захотелось поговорить со Стариком — может, повеселеет?
— Бить меня мало, да? — спросил он, заглядывая Старику в лицо. — Впервые в мире речь мне дали по микрофону, а я…
Славка засмеялся, а Старик только серьёзно спросил:
— Может, впервые в жизни?..
— Не-а, — сказал Серёга. — Впервые в мире…
— Ну кто так говорит? — спросил Старик.
Серёжка удивился:
— По радио…
И тут слёзы брызнули из глаз у Старика — так он засмеялся…
Серёжка и хотел развеселить Старика, да уж больно непонятно сейчас было Серёжке: чего это он нашёл такого слишком смешного?..
— Он… он, — начинал говорить Славке Старик, показывая на Серёгу, и не договаривал, и снова принимался смеяться. — Он… он…
Серёжка даже приостановился: кто ж он — интересно?..
— Он… — затихал Старик, — доверчивое дитя… нашей пропаганды!..
— Да, — согласился Славка. — Идя навстречу…
— Чьё-чьё дитё? — Серёга переспросил.
— Не «дитё», тебе говорят — «дитя»…
— Ну, дитя…
Но Старик снова вдруг сделался грустный, сгорбился, уткнул в грудь подбородок…
Хотел Серёжка поговорить с ним так, как любит говорить сам Старик, — по-умному, со всякими такими словами, да разве за Стариком угонишься?
— А странно всё же, — приподнял голову Старик. — Успей мы с асфальтом, и всё могло быть иначе… Ей-ей, она осталась бы, Лерка!
— Сложно всё это: успей — не успей…
— Да, всё это относительно, — согласился Старик. — Но как ни странно — упиралось в асфальт…
Конечно, думал Серёжка, чего там: плохо пока в посёлке, это всем ясно. И вот товарища Казарцева без конца ругают за то, что на верхних этажах, а то и на нижних, неделями не бывает холодной воды, что скоро зима, а тепла в посёлке — ничуть. А тётя Лера и Старик поругались из-за того, что нет в посёлке асфальта…
Конечно, подумал Серёжка, тётя Лера такая красивая — как же ей без асфальта?..
Глава девятая
Ещё не было и восьми часов, а у здания треста стали собираться мальчишки. Утро выдалось прохладное, с синеватым туманом, который растёкся по посёлку и затопил, кажется, всю стройку, и ребята были в свитерах или пиджаках, а некоторые даже в телогрейках. В карманах у мальчишек или за пазухой торчали свёртки.
Серёжка сначала тоже положил свой узелок за пазуху, но он был, пожалуй, для этого слишком велик, и Серёжка держал его в руке. В узелке лежали четыре бутерброда с маслом, три яичка, сваренных вкрутую, луковица и спичечный коробок с солью.
Серёжка не хотел брать с собой так много еды, но мать присела перед ним на корточки, сказала насмешливо:
— Эх, таёжник… Тебе там этого мало будет, на свежем-то воздухе…
Теперь одни мальчишки, переговариваясь, стояли на сером асфальте перед трестом, другие висели на штакетном заборчике, а Серёжка и ещё некоторые супятчики сидели на каменных ступеньках. Нельзя сказать, чтобы здесь сиделось удобнее, и даже наоборот — очень уж холодные были каменные ступеньки, но эти супятчики пришли сюда первыми, захватили место — не отдавать же. Они уже, кажется, переговорили обо всём: и что хорошо бы найти красивое местечко у реки, и что здорово, если бы неподалёку был кедрач — хороший кедрач, с шишками.
Разговор перебрасывался от одной группы мальчишек к другой. Иногда вдруг начинали шуметь все вместе, и тогда мехколонцы переговаривались с супятчиками так мирно, как будто они были друзья — водой не разольёшь. Правда, когда Борька Амос пообещал своим дружкам показать, как надо ловить ускучей — есть в горных речках такая рыба, — Дерибаска, сидевший на заборчике, сплюнул и громко сказал:
— Ускучи что… Минуту на берегу полежал — и как деревянный. Станешь сгибать — поломаться может. Хариус — другое дело. Да что вам говорить! Хариуса копчёного небось и не пробовали…
Но сказал это он как-то совсем необидно, и супятчики даже не стали ему возражать.
Не пробовали — теперь попробуют. За тем они в лагерь и едут.
Потом из города подъехал трестовский автобус, и со ступенек пришлось подняться, чтобы пропустить народ, но теперь это уже не имело значения — автобус обычно приходил без десяти девять.
— Сейчас Куд-Кудах покажется, — сказал Серёжка Борьке Амосу. — Дядя Гена никогда в жизни не опаздывает…
— Армия… — согласился Амос. — Там небось только попробуй опоздай…
Они стали смотреть на дорогу около бани, откуда должен был появиться дядя Куд-Кудах, но самосвалы шли пока только в одну сторону — на стройку.
— Когда перейду в седьмой, обязательно куплю себе часы, — заговорил потом Борька Амос. — А то без них как без рук. Сидишь себе и ничего не знаешь про время.
Серёга поддакнул и про себя вздохнул: хорошо Борьке. Он в седьмой через год пойдёт. А сколько ещё ему, Серёжке, до седьмого?..
Целых пять лет!..
Время бежало, а дядя Кудах всё не появлялся. Не было и Славки со Стариком.
В тресте всё шло, как обычно: в комнате на нижнем этаже щёлкали костяшками счёт, на втором одно окно было открыто, там кто-то кричал по телефону — разговаривал, видно, с дальним участком. Только легковых машин сегодня около треста почему-то не было.
— Надо всё-таки узнать время, — сказал Борька.
Серёжка увидел, как из треста выходит пожилой дядька с полевой сумкой в руке.
— Сколько часов, дядя?
— Одни, — не глядя на часы, хмуро сказал дядька и быстро пошёл в сторону дороги.
— Сказать не может, — обиделся Серёжка.
— А ты бы спрашивал по-человечески, — укорил Борька. И передразнил: — «Дядя, сколько часов?»
Однако сейчас никто почему-то не засмеялся. Лица у мальчишек были серьёзные.
— Может, на десять назначили? — спросил Серёга.
— Слушать надо было, — сказал Амос недружелюбно. — А то «десять, десять»…
Из-за спины Дерибаски высунулся Володька Шпик. Похлопал пальцами по уху, нехорошо ухмыльнулся.
— Динамики развесили, да? С вами вчера пошутили, а вы — лагерь, лагерь!
Он подмигнул Дерибаске, но тот молча отвернулся от Вовки.
— Сейчас, — сказал, — время узнаю…
И пошёл к двухэтажным домикам.
Все следили, как он, подтягиваясь на руках, заглядывает сначала в одно окно, потом в другое.
Потому, наверное, никто и не заметил, как из-за бани, затормозив на крутом повороте, выскочил «газик» начальника стройки. Он подкатил к тресту почти бесшумно, и мальчишки увидели его лишь тогда, когда хлопнула дверца машины и товарищ Казарцев тяжело зашагал к подъезду.
Серёжка шагнул вперёд, закричал обрадованно, стаскивая пилотку:
— Товарищ Казар…
И запнулся.
Лицо у начальника стройки было такое сердитое, что Серёжка невольно отступил на шаг, всё ещё продолжая держать пилотку в руках.
— А, мальчик, — глухо сказал на ходу товарищ Казарцев. — Потом, потом…
— Без четырнадцати десять, братва! — крикнул от двухэтажного домика Дерибаска.
Захлопнулась дверь за товарищем Казарцевым. Мальчишки стояли молча.
Потом все они тихонько сидели на траве, всё ещё ожидая чего-то, а Серёжка стоял у подъезда, и ему было непонятно, что же такое изменилось со вчерашнего вечера, почему не приехали к девяти ни дядя Кудах, ни Старик, ни Славка. И почему-то Серёга чувствовал себя виноватым перед ребятами — как будто это он сам пообещал отвезти их сегодня в тайгу, и вот нате, пожалуйста, — не едет, не везёт…
— Он только с машины говорить здоров, — услышал Серёжка насмешливый голос и обернулся. Володька Шпик смотрел на Серёжку с таким презрением, как будто перед ним был не храбрый орденоносец с Авдеевской площадки, а самый последний пацан на земле. — Не так, что ли, Разводчик?
На крыльцо вышла молоденькая секретарша, Серёжку не увидела, крикнула, обращаясь к ребятам:
— Мальчики, товарищ Казарцев просит вас разойтись по домам. Сегодня… некогда, понимаете, а потом соберём вас через комитет комсомола… Дня через два-три.
Ребята тихонько загудели.
За секретаршей в подъезде появился лысый мужчина — тот самый, которому на днях у товарища Казарцева было жарко.
Рядом с ним шёл высокий парень в очках. Лысый что-то негромко говорил, а парень нагибался к нему и кивал головой, соглашаясь.
Они остановились на крыльце.
— Спешка всё, — тихо проговорил лысый. — «Даёшь котельную!» Вот и дали. Переделок на полтора месяца, не меньше…
Серёжка прислушался.
— Но проект не должен был подвести, — сказал высокий тоже негромко. — Двух кранов, казалось бы, вполне достаточно.
— Как-никак, дорогой мой, восемь тонн эта балочка, — усмехнулся лысый. — Хорошо ещё, что без жертв обошлось. Догадались поднимать в третью смену… А ведь лучшая комсомольская бригада поднимала — так, по-моему? И такая авария. ЧП на всю область!
Больше Серёжка не слушал. Он ещё не понял, что именно произошло на котельной, но то, что у товарища Казарцева, и у Славки, и у Старика, и у дяди Куд-Кудаха неприятности, что переживает их вся стройка — это ему было ясно.
Почти все мальчишки уже ушли, в трестовском палисаднике стояли только Дерибаска да ещё несколько мехколонцев.
— Авария на котельной! — подбегая, выпалил Серёга. — Потому, наверное, и не поехали, что авария… На всю область!
— Кто сказал? — спросил Дерибаска.
Серёжка обернулся, чтобы показать на лысого, но того уже не было на крыльце, и он только пожал плечами. Но Дерибаска всё равно поверил.
— Жалко, что авария, — сказал он грустно и вздохнул. — Эх, а я уже так в тайгу… — Дерибаска махнул рукой, лицо у него стало совсем обиженное и глаза заблестели — как будто бы он, чего доброго, мог заплакать!..
— Чего ты, чего? — растерянно спросил Вовка Шпик.
— Хоть бы день прожить по-человечески, — сказал Дерибаска, и голос у него сорвался.
Серёга раскрыл от удивления рот, а Дерибаска уже перешагнул через штакетник и по узенькой асфальтовой дорожке шёл в посёлок.
Он как-то странно сгорбился и казался Серёжке сейчас совсем маленьким — ну, прямо меньше его самого, Серёжки.
— Дерибас! — крикнул Вовка Шпик. — Ну, ты чего?..
И побежал за ним.
Серёжка остался один.
Он решил дождаться Славку и Старика, чтобы хорошенько расспросить их про лагерь. А то Серёге теперь прохода не дадут, все будут спрашивать, как да что. Хорошо, что хоть дразнить его, кроме Вовки Шпика, никто не стал: эх, ты, мол, поверил!
Еды у него с собой много — целый узелок, пожалуйста, — вот он и будет ждать…
Серёжка поглядел на свой узелок, и хоть ел он совсем недавно, под ложечкой у него засосало.
Тогда он развязал узелок и один бутерброд отложил из кучки на краешек, потом подумал-подумал и прибавил к нему второй да ещё яичко… Это Серёжка съест сейчас, а остальное оставит — кто знает, когда ещё придут Старик и Славка. И чтобы уж точно оставить, Серёжка прикрыл свой запас другим краем узелка и даже постарался не смотреть на него — будто его и нету.
Сначала он разлепил бутерброд и съел тот кусок, на котором масла было побольше, потом взял яйцо. Оно было крупное, с шероховатой скорлупой, и Серёга огляделся, подыскивая камешек, о который можно его разбить… Но поблизости камня не было, а вставать с травы Серёжке не захотелось.
Он попробовал было разбить яйцо о колено, да что-то не получилось, и тогда, вздохнув, Серёжка снял пилотку, тупым концом приставил яйцо ко лбу, отведя руку, зажмурился — и ударил…
Эх, шут его знает, какие крепкие бывают эти варёные яички!..
Он вытер слезинки, которые невольно выскочили, потёр лоб и принялся очищать яйцо…
Как-то Серёжка видел — один пацан яйцо очищал. Побил его, побил-побил, потом — р-раз! — большим пальцем, поддел, и вся скорлупа долой — яичко чистое.
Вот Серёге бы научиться — так нет, у него никогда так не получается, у него и белок вместе со скорлупой до самого желтка местами отколупывается, и яичко всегда рябое да некрасивое…
Вздохнул Серёга, прожёвывая…
Поевши, он посидел на траве около узелка, посидел-посидел, затем снял вельветку, потому что, несмотря на близкую осень, солнце припекало ещё довольно жарко, завернул в неё узелок и, положив свёрток под голову, лёг на траву…
Ему тоже было грустно оттого, что с поездкой в тайгу ничего не получилось…
А то сидел бы он сейчас в кабине рядом с дядей Куд-Кудахом, и локоть его лежал бы на дверце, в открытое окно летел бы ветер, трепал бы Серёжкины волосы, и дядя Кудах посматривал бы на него, подмигивал, а по сторонам дороги была бы густая-прегустая тайга, и из неё выскакивали бы и перебегали перед машиной всякие звери…
А то вот уедет Серёга на Кубань или в какие другие тёплые края да так и не увидит настоящей тайги…
Уедет всё-таки или нет?
Как же так, опять подумал Серёга, завод для него, а он должен уезжать — зачем же тогда ему завод?.. Или это просто так говорится: для тебя, мол.
Надо будет расспросить Славку или Старика…
Подумав о Старике, он вспомнил и тётю Леру. Ах, жаль всё-таки, очень жаль, что тётя Лера уехала! А то жили бы они со Стариком, а Серёга приходил бы к ним в гости, приходил и смотрел бы на тётю Леру…
А теперь остался Старик один, и Славка вернулся к нему из общежития…
Пришёл вчера с чемоданом и постучал к Старику, и Серёжка — из своей квартиры — выглянул тоже.
— С возвращением вас, — сказал Старик Славке.
И Славка рассмеялся:
— Спасибо.
— Обмыть бы надо? — предложил Старик. — Я сбегаю?..
Он всегда бегал, потому что был младше Славки.
Но сейчас Славка сказал:
— Тебе ещё обуваться… А я сразу пошёл. Поставь чемодан — я пошёл…
И Серёжка понял, что Славка жалеет Старика и хочет сделать ему приятное…
Он снова стал думать про Славку и Старика, но тут его мысли перебились — чёрная букашка по высокой травинке ползла вверх. Травинка косо перечеркнула небо над Серёжкиной головой, и ему казалось, что букашка очень большая и ползёт она высоко, под самыми облаками.
И куда ползёт?
Он всё смотрел и смотрел вверх и вдруг ощутил еле слышный гул, который шёл от земли. Гул этот становился всё тяжелей, набирал силу, и земля уже тихонько подрагивала, в ней отдавался глухой перестук колёс.
Серёжка вскочил и стал смотреть туда, где за бетонкой, за ровно подстриженными кустами тянулась серая насыпь железной дороги.
Сначала там было пусто, только грохот приближался, становился всё громче. Потом слева из-за домов выкатился, тяжело пыхтя, чёрный, как будто от пота блестевший на солнце паровоз, сердито гукнул, и за ним потянулись открытые платформы, на которых стояли бульдозеры, стояли экскаваторы без стрел — большие стрелы лежали на других платформах вместе с громадными зубатыми ковшами…
Серёжка всё смотрел и смотрел, то и дело поворачивая голову вправо, чтобы проводить глазами каждую платформу, а они всё катились и катились, чётко отстукивая колёсами, и чего только не проплывало на них: и новенькие грузовики, и какие-то чудные машины, которых он раньше не видал, и толстенные стальные трубы, и громадные трансформаторы, и большущие, как одноэтажный дом, деревянные ящики… Вон сколько всего везут на стройку!
Серёжка невольно загордился и даже голову поднял повыше, всё ещё провожая взглядом одну платформу за другой.
И тут он вдруг подумал, что Старика со Славкой и дядю Кудаха ждёт он не только потому, чтобы расспросить их о лагере, нет, правда, — ждёт ещё и потому, что им небось трудно сейчас, очень трудно… Как не ждать?
И Славка, и Старик, и дядя Кудах тоже — они всегда выручали его из беды, всегда помогали ему в трудную минуту. И он теперь тоже будет их ждать, когда бы они ни пришли. Завтрак у него ещё остался, ничего, дождётся. До вечера голодный, может, просидит, а дождётся.
И хорошо, что он об этом подумал, а то появились бы Старик да Славка, огорчённые и расстроенные, а он им про лагерь — здрасте!
Нет уж, сначала Серёжка расспросит, как дела, скажет, что ничего, всё обойдётся, как Старик говорит, всё образуется. И Серёжка скажет, что ничего, мальчишки, конечно, подождут — разве не понимают?
Он снова лёг на траву, положив голову на куртку с остатком завтрака, снова стал смотреть в синее небо, по которому медленно тянулись белые кудрявые облака.
По тонкой травинке, которая клонилась над Серёжкиной головой, всё ещё ползла чёрная букашка…
Она доползла почти до макушки, оскользнулась вдруг и чуть не сорвалась вниз. Повисла на травинке, держась передними лапками. Серёжка хотел помочь ей, тронул её указательным пальцем, но ей это, видно, не понравилось, потому что букашка раздвинула на спине чёрный панцирь, выпустила тонкие крылышки и полетела куда-то вбок. Серёжка примял травинку и стал смотреть на облака.
Снежно-белые барашки висели очень высоко в глубоком и очень синем небе. Лёгкие, пушистые, они были сейчас такие красивые, и Серёжка пожалел, что не захватил с собой зелёное стёклышко…
* * *
Вот и конец этой истории.
А рассказал я её затем, чтобы вы знали, как начиналась наша стройка, как было трудно сначала не только взрослым, но и мальчишкам тоже…
Даже мальчишкам иногда труднее, чем взрослым, если говорить честно.