Уж если в «Осеннем романе…» зерно станет одним из символов, то как обойтись без колосков, а?
Которые летом собирали мы в младших классах на горе за Урупом…
Там есть довольно обширная относительно ровная площадка, на которой после войны было пшеничное поле, и вот туда, когда все что можно подобрали комбайном, мы ходили со своими тряпичными сумками на боку.
У матерей наших, как теперь понимаю, была проблема не только с тканью для сумки: где достать кусок изношенного старья, который не развалился бы во время «воскресника»… слово-то, между прочим, какое: воскресник! Вот после них-то — добровольных походов на бесплатную работу — и воскресала потихоньку страна, и воскресали души — недаром же до сих пор помню!
Сколько там могли мы собрать?.. Но главным, пожалуй, было, участие в этом мероприятии: как тут не вспомнить Ивана Федоровича Садовенко, «русака» нашего, бывшего фронтовика, возвратившегося с искалеченной рукой… И вот он шел в одном ряду с нами с такой же, как у нас, сумкой и тоже подбирал колоски — пример, как понимаю, подавал.
Нет-нет, любопытное дело, эти воскресники, любопытное! У Даля такого слова нет, хотя бы в ином каком-то значении, — выходит, изобретение чисто советское, как нынче, предположим, воскреска, как запросто называют мальчишки воскресную школу, о которой и дедушки с бабушками, и матери их с отцами говорят с придыханием.
У нас они назывались также ударниками: как же в такой день и трудиться, ежели не ударно?.. Это потом уж «ударник» стал для нас лабухом-барабанщиком.
Так вот, проблема была еще и другая, нравственная: какую сшить сумку?.. Чтобы и не слишком маленькая, а то ведь будут насмешничать, и не очень большая: а то ведь как надо стараться, чтобы тонкими, в палец длиной колосочками набить такую большую?!
Помнится больше остального, как приходилось елозить по стерне босыми подошвами, пригибать жесткую стерню, чтоб не колола ноги: каждый шел по ней как на лыжах.
И вот наклонишься, подберешь колосок, сунешь в кенгурячью сумку на животе — елозишь дальше… А жарюка! А пить хочется! Это тоже до сих пор помнится.
После, когда зажили побогаче, нас перестали «гонять на колоски» — туда ходили с Урупа гуси. Проголодаются, и — в гору. Набьют брюхо, а потом разбегаются перед обрывом и через речку летят в станицу… Сколько раз об этом писал и еще хочется, потому что зрелище это было удивительное: летящие над станицей гогочущие гуси, падающие — переоценили свои возможности — по чужим дворам и поднимающие уже не гогот, не крик — хай…
Не забыть бы в «Осеннем романе»: как вымотанные тяжелой работой студенты отдыхают на теплых буртах зерна, а над головою в звездном осеннем небе проносятся гуси, и их крики напоминают главному герою… эх, лирическому герою, мне, то есть и станичное детство… и сбор колосков… и плюхающихся по садам-огородам разжиревших к осени домашних гусей — а тут вдруг эти стремительно улетающие дикари, и отчаянный крик отставших — все это не только озвучивает безмолвное стояние либо тихое покачивание созвездия Лебедь над лежавшими в машине с зерном влюбленными, но и сообщает тревогу, острое беспокойство… пора, брат, пора тебе разобраться: улетаешь ты или остаешься?! Кто сам ты: вольный дикарь или уже начинающая жиреть домашняя птица?
Это остро занывшее сердце предвещает разлуку…