Вчера была вселенская родительская суббота, которую мы провели в дороге из Краснодара в Майкоп.

«Память совершаем всех от века усопших православных христиан, отец и братий наших…»

Накануне как раз, так вышло, говорили с братом, что по сути нам не к кому поехать в Отрадную на родные могилы, и этот проезд теперь по Кубани стал для меня общими горькими поминками по родине, которую у меня отобрали — а, может, я сам преступно потерял ее.

В «Родной Кубани» говорили с Лихоносовым о явном вырождении казачьего движения, и он сказал, что собирается деликатно и мягко об этом в журнале поразмышлять, но когда появилась приглашенная им журналистка из радио «Россия», мы были уже достаточно подогреты и нашей эмоциональной беседой, и горячительным: почти без закуски.

Да и потом: разве джигит спрашивает, сколько врагов?

Он спрашивает, где они.

Пошел прямой текст о давно заевшемся «батьке Громове», о вырастившем его «батьке Кондрате», и сидевшие вокруг нас с журналисткой, в том числе и сам Витя приподнимали палец — мол, разговор на большой! — но вот теперь на меня навалилось ощущение явного интриганства Вити… выходит, так и остался я простодушным сибирячком, сыграть на тщеславии которого — как раз плюнуть?!

Обмывали мы мои «Газыри», несколько раз во время нашего «сидения», когда сотрудники его становились по отношению ко мне особенно благожелательны, Витя ревниво на меня взглядывал… может, это, и действительно, такой примерно вариант: шел бы ты со своими «Газырями» из «Нашего маленького Парижа» куда подальше!

Когда въехали в Адыгею, у меня вдруг возникло странное и как будто очень древнее чувство, что еду укрыться у кунаков… но во многом не так ли оно на самом деле?

Хотя где тут укрыться? Как?

Если здесь-то и грозят мне самые большие опасности…

Ходил, как всегда, по тропинке посреди огорода и душу опять кольнуло это зрелище почти полной разрухи: совсем покосившийся «скворечник» бывшей уборной в углу и задник подпирающей его летней кухни, тоже до того покосившейся… И с той, и с другой стороны сетки на меже давно разлезлись, а рядом с тропинкой валяются полусгнившие столбы когда-то ухоженного виноградника…

Печали добавляла горлинка в соседнем саду: так жалостно, так безысходно тоскливо она ворковала!

Вспомнилась эта отрадненская шутка взрослой беспризорщины, алкашей, от которых я, как верный сын земли своей, плоть от плоти… Считается, что в нашем великолепном парке, заросшем посаженными еще до революции японскими акациями, софорой, эти птахи сочувственно выговаривают якобы сокровенное: «Че-куш-ку!.. Че-куш-ку!»

А я все думал о нашем маленьком Мите, оставшемся лежать на Востряковском кладбище в Москве… Для меня, и правда что, серая птаха очень четко выговаривала: «Ми-тюш-ка!.. Ми-тюш-ка!»

Когда-то такой же ранней весной в Майкопе на громадный ясень за нашим забором, на улице, уселась утром плотная стая розовогрудых свиристелей — висели в голых ветвях, словно чудесные крупные цветки… Я бросился за Митей, вынес его во двор — ему было что-то около трех — и мы с ним долго любовались бесстрашно продолжавшими сидеть птицами… скорее всего, сильно устали, а что-то подсказывало им, что тут они в безопасности…

На улице уже срубили остатки совсем было разросшегося — скреб по соседской крыше и грозился упасть на угол нашего дома — ясеня… спилили старый тополь в углу митиной оградки на кладбище в Москве… и только розовые свиристели все еще живут в памяти, все живут.

Совсем постаревшая мама Ларисы поняла, наконец, что выбивается из сил… Не хочет больше сажать огород: мол, вы сейчас поможете, а кто полоть будет? Кто — есть «эту картошку»?

И такая голая весенняя печаль разлита по гибнущему двору и пустынному — хоть мы уже и приехали, и поселились с мамою — дому…

«Сколько вам можно ездить? — спрашивает мать. — Ведь вы уже не молоденькие, а все — туда-сюда, туда-сюда… У вас вроде столько домов кругом, а жить негде… вы как птицы, или, Люба говорит, как цыгане. Может вас — еще нет, но меня это уже сильно угнетает, когда о вас думаю, — и обращается ко мне. — Кто глава семьи? Ты!.. Ты и должен решить, наконец, где вам жить — решай!»

До недавнего времени я деликатно не вмешивался ни в проблемы наследства, ни в хозяйственные дела — как бы соответственно своему положению «последнего человека» в семье, самого — как у черкесов — бесправного… Но вот пришла, видимо, пора, и в самом деле решать, «как жить дальше», а проблем к этому времени скопилось столько, что их, может быть, уже не поднять…

Но самая-то главная проблема: когда-то я бежал из Майкопа, «как Жилин с Костылиным» у Толстого… возвращение в плен?

Один из бесчисленных — у каждого свой — вариантов «Кавказского пленника»… Все платим, выходит, по старым счетам, все платим.