Как я в свое время хотел — да и нынче, и нынче — тоже! — собрать под этим названием цикл крошечных рассказиков-размышлений…
Снова попалась на глаза тонюсенькая папка, в которую вложены листки с написанными на них короткими заготовками… узнаешь их и — не узнаешь. Одни вспоминаешь тут же, а на другие глядишь чуть ли не с недоумением. Какие-то спрятанные в них сюжеты и замыслы словно вдруг пробуждаются после долгого сна — одни с большою готовностью, а другие словно бы очень нехотя… странное ощущение, странное:
«Ожидание снега — тяга к белому, еще не исписанному листу, на котором-то и родится, наконец, лучшее, что выпасть тебе за всю жизнь сделать.»
«Старая, с густыми ветвями туя у маминого крыльца. Дома, в станице. Зимой поселяются в ней сотня-полторы воробьев: чем холоднее зима, тем больше их кампания — у них тут не только спальня, заодно и столовая. Хоть и небогатая, зато — рядом. Ударит морозец, и денек-другой можно перебиться засохшими семенами туи — в такие дни от них „только тырса сыпется“: мелкая шелушка падает на давно подмерзшую землю словно первый снежок.
В самые жестокие холода эта братия терпеливо ждет, когда мама откроет дверь на улицу и, стоит ей зазеваться, как вся громадная стая с шумом врывается в коридорчик у нее за спиной — там всегда тепло от котла, обогревающего дом, от газовой печки, на которой мама нет-нет, да что-либо приготовит или чай себе вскипятит. Тут можно поживиться чем-либо повкуснее надоевших семян, и воробьишки шныряют по углам словно лихие продотрядовцы, орут, и мало того что непременно драку устраивают — тут же начинают беспардонно метить какашками и стол, и полки, и мамины половики на полу.
Мать берет веник и начинает выгонять их, заодно выговаривая: не умеете, мол, прилично вести себя… ну, обогрелись бы, ну, поклевали — разве непонятно, что холод и голод — нет! Обязательно надо нашкодить, непременно напакостить!
Жалуется потом на неблагодарных воробьев проходящим мимо двора знакомым, соседям снова рассказывает: мол, вот, опять эти безобразники чуть с ног не сбили — как шамаром в тепло кинулись, как давай хулиганить!
Но на следующий день, когда морозец прижмет сильней, опять медлит у дверей… какие-никакие, а — гости!
„Снег не только где-то очень далеко от тебя, в сибирском поселке, но и — совсем рядом, в ближних горах, в нашем Приэльбрусьи. Ощущение снега.“
Странное это время, когда, не написав ничего полностью, можешь верно начать один долго ждавший своего часа рассказ и вдруг придумать счастливую по точности концовку какого-то из почти забытых, казалось, недоделанных в свое время старых… Когда из кружения слов вокруг тебя и в тебе отделится, наконец, какая-то одна цельная фраза и, приблизившись, приобретет, наконец, такие черты, что замрешь в радостном, благодарном изумлении.
Это тоже похоже на кружение снега.
Время черновиков, клочков бумаги, отрывочных мыслей, счастливых прозрений, неожиданных замыслов…
Где-то там, очень далеко, уже который день снег падает на горячие заводские кожухи, и стальные машины постепенно остывают снаружи, не отдавая внутреннего тепла.
И уже истратили последнее тепло крыши.
Уже не выключают моторы „икарусов“, которые будут ночами „молотить“ в промерзающих гаражах всю долгую зиму.»
«Убегать с праздников и — работать.»
«Может быть, оттого, что я долго жил в другом месте, ко мне приходит это ощущение снега, кружащего очень далеко от меня. Тоскую по тем местам и потому слышу, как падает снег за четыре тысячи километров отсюда, от тихого и уютного Майкопа…
Ощущение осени повсеместно, ощущение начавшихся холодов и тут, в нашем райском уголке, где тоже вдруг тебе становится зябко — когда подумаешь о студеных северных ветрах… о синих ветрах Прибалтики… о снежных зарядах на сибирской реке.
Что представляется?.. Сакля, холодный камень, в огне сырые дрова с закипающими на комельках пузырьками, мокрые бурки, дым под черной от нагара очажной цепью… было? Или когда-нибудь будет?
Человек ищет родину? Или самого себя?»
«Небо темное и высокое, приподнятое только что откружившими в нем галками, которые, кажется тебе, не опустились потом на землю, а так и пропали, взмыв — будто растворились в конце концов в этой выси… Удивительно, что после них, таких черных, начнет неслышно сыпаться белый-пребелый снег.
И это еще не первый снег — это его предчувствие. И это еще не работа — это предчувствие работы.
Может быть, потому что — пора, а его нет. И слышно, как падает очень далеко.
И оттого-то особенно уютно в этом плотно укутанном темнотою южном городке.
Юг и Сибирь.
Северный Кавказ.
Юг Западной Сибири.
Горновые и пастухи. Жар домны и живое овечье тепло.
Глядишь в небо — ждешь. Чего, чего?!»
«Думал, что напишу эту книгу в родительском доме в Отрадной.
Что так и будет она потихоньку складываться годами в те дни поздней осени, когда буду приезжать к матери…
Но вот сижу в санаторном номере в Кисловодске, и за окном идет мокрый снег, тот самый, знакомый с детства снег, во время которого во мне, кажется всегда, оживает память моих предков, среди которых, обычно думается в такие минуты, обязательно были горцы.
Абазины из Топонты, из аула, где жили когда-то Лизогубы?
Хутор Лизогубовская Грушка. Или просто: Лизогубовка.
Кунаки — черкесы?
Откуда иначе эти плачущие деревья? Откуда запах дымка и овечьей шерсти, откуда кисловатый парок от подсыхающей бурки?»
«Поближе к новолунию начинает меняться погода, скрывается постепенно в размытом тумане гребень горы за нашим Урупом, на него ложится густая пелена, делается все темней и темней, и вот уже над нею стоит черный „вал“.
В станице при встрече люди здороваются только потом, а сперва говорят, показывая на гору глазами:
— Ну, дасть теперь!
— Дасть так дасть, у!
Буря, пришедшая из Сальских степей, будет нестись над станицей три дня, шесть дней либо девять — непременно так, это закон.
Крыши будет срывать и валить с ног. С непрерывным гулом будет нестись над головами рваная черная темь.
Никто не поднимет головы — голова в плечи, закон аэродинамики на бытовом уровне.
Но однажды ночью я вышел в двор, поднял голову и вдруг в синих-синих разрывах облаков увидал такие яркие звезды!
Подумалось вдруг, что мать-природа уже у нас научилась: ночью, когда все спят, можно и не очень стараться. Гул такой же, но черная пелена куда реже: экономия!»
«Знаменитый жеребец Анилин, которого англичане предлагали отдать им за золото — вес на вес.
Долго решают какую кобылицу стоит крыть, а какую не стоит…
А вечером на своей худой кобылешке на конзавод приезжает „до конюха“ кум с поллитрой, и дело сделано… родина!»
«А вот какие стоят деревья, когда поздней осенью идет этот снег. Сверху они облеплены белым, а по бокам и снизу мокрые ветки чернее черного, с исподу висят на них прозрачные горошины — кажется, снег растаял от теплоты уже засыпающих на зиму, но все еще окончательно не уснувших древесных великанов…»
«Так называемая в быту „пьянка“ — это особый вид работы… трудная работа. Тяжелая. Добывать в разговоре зернышко истины такой, случается, горькой, что после, добыв ее думаешь с тоской: Господи, куда же я от нее теперь денусь?
А мама на это с горечью скажет: во-он оно! А я думала, братики твои двоюродные не работают!»
«Не слишком ли я увлекся движением? Ведь уже столько видел — и правда, немало. Но я снова и снова куда-то еду, куда-то мчусь… что это? Играет казачья кровь? Или идет подсознательный поиск утерянной когда-то — может быть, вовсе не мною — точки опоры?
А она в родительском доме.
И я бы должен подобно астроному — „наблюдателю“ Вале Липовецкому подолгу всматриваться в прошлое. И очень подолгу думать о возможном будущем, о котором в силу разных причин у нас по сути не размышляет никто.
Он ведь даже в Москве не был, Валентин, и ничуть об этом не жалеет, она ему неинтересна — вот ведь какое дело!
А у меня мечта — рассказ написать: „Хотел бы я жить везде.“»
«В набитом автобусе услышал за спиной безмятежно-мягкую старушечью речь и невольно прислушался:
— А ей в тот день покликушка была… Вот она приходит и говорит дочке: Галя!
Молодой голос перебил:
— А покликушка — это что, бабушка?
— Не знаешь ишшо? А это когда покойник вдруг живого покличет…»
«Говоришь, ты совсем заскучал? Не с кем перекинуться словом?
Погоди!
Скоро, скоро придет к тебе собеседник, с которым ты никогда не соскучишься. Совесть.»
«Глянул за окно, а он идет — снег! Такой крупный, такой красивый, словно каждая снежинка — штучной работы.
Но что удивительно: он не на землю опускался — снег поднимался вверх!
Если отталкивали его, тащили обратно какие-нибудь шедшие понизу воздушные токи, то все равно: откуда он в них появился?»
Но все вверх и вверх, вверх и вверх — я как зачарованный глядел на этот перевернутый мир… если бы «перевернутость» его на том и кончалась!