Прилетел в Новокузнецк, в нашу Кузню, в центре увидал на тумбе обрывок афиши с фамилией «кошачьего клоуна» Куклачева и вечером у Коли спросил: мол, что? Был тут Юра? Давно?.. Недавно?
Медный усмехнулся:
— Знаешь его?
— Достаточно хорошо, — сказал я. — Одно время, можно сказать, дружили… Я тогда как раз о цирке писал. О цирковых…
В сознании краем мелькнула память о счастливых временах: сидели на представлениях, бродили за кулисами вместе с шестилетним сынишкой, с Митей. Они тогда выступали в одной программе — джигиты из Осетии Кантемировы, ставшие навсегда моими друзьями, и Куклачев со своими котярами… И мы с Митей сперва садились на исходивших парком лошадок, медленным шагом долго выезживали их после стремительной круговой скачки по арене, а потом, когда свой номер заканчивал Куклачев, шли поболтать к нему в гримерную.
— А ты хотел бы стать клоуном? — спросил как-то Митю Куклачев.
— Ни за что! — ответил Митя испуганно.
Юра удивился:
— А почему?
— Смеяться будут! — простодушно ответил Митя.
Сколько я вспоминал потом об этом сквозь горький, сквозь безутешный плач: через год, когда вместе с таким же, как он, первоклашкой, Митя перебегал улицу, обоих их зашибло трамваем…
— Значит, мы не только — сибирские романы, о цирке тоже писали? — подначил Коля. — Пострел наш везде поспел?.
Пришлось согласиться:
— Не одному же тебе всюду поспевать…
— Да-а, — проговорил он, посмеиваясь не только надо мной — как бы и над собой тоже. — За такими как ты, знаешь… Даже черному полковнику, как ты меня любишь навеличивать…
Теперь уже я взялся подначивать:
— Чего — черный-то?.. Говорят, вроде здорово побелел?
— Давай! — разрешил он с нарочитым вздохом.
— За что купил, — сказал я. — Народ, как ты понимаешь, всегда все знает. Был, говорят. Медный — стал Алюминиевый…
— Давай, — повторил он. — Давай!
Кому-то диалог этот может показаться странным — только не коренному кузнечанину, знакомому с началом «великого бартера» и перипетиями приватизации начала девяностых, с последовавшей за ними громкой стрельбой и похоронами — еще громче…
Медный — Медянцев Николай Федорович — был в то время начальником Новокузнецкой «ментовки», а называть его Алюминиевым стали после того, как он отмазал, говорят, братьев Черных, уже владевших в то время НКАЗом: Новокузнецким алюминиевым… тут только начни! И уже не обойдешься без роскошного во все времена буфета Дворца алюминьщиков, который в старые, якобы добрые времена называли, конечно же. Дворец алиментщиков: милая чумазая Кузня!
Я тоже хоть неродное твое, как бы внебрачное, но верное дитя, ты это знаешь, — верное!
— У меня с ним вышла история, — сказал Медный. — С твоим Куклачевым…
И я поощрил его дружеским мычаньем: ну-ну, мол…
— «Нечистый» подтолкнул в тот день, — начал Коля. — Прийти в цирк в штатском и усесться в первом ряду…
— Представляю! — обрадовался я.
— Хочешь сказать: с такой-то рожей надо обязательно — при погонах?
— Это ты сказал! — поспешил я откреститься.
Что касается рожи… Припоминаете актера Бельмондо? Знаменитого француза.
Так вот: один к одному.
Ну, тут, правда, — сибирский вариант Бельмондо.
Бельмондо-валенок.
Недаром, и правда что, Юра Куклачев сразу на него глаз положил и тут же записал в свои нештатные помощники: ну, не удача ли?
Сидит здоровяк-придурок, лупает бессмысленными глазами: тут никакой тебе «подсадки» не надо — этот доброволец все сам в лучшем виде сделает!
Со слов Медного, Юра как раз бросал кольца, и они безошибочно падали на головы зрителей и воротничком съезжали на шею… До тех пор, пока он не налетел на Медного.
Коля отклонил голову, и кольцо попало в живот кому-то во втором ряду. Юра бросил еще раз и снова промазал. То же самое случилось и в третий раз, и в четвертый…
— Он тогда упал мне на грудь… ну, знаешь, как они это делают, — не без нотки пренебрежения рассказывал Медный. — Задрал ногу с громадным башмаком: как будто сам себя им шмякнул по заднице… И в ухо шипит: «Подставь, падла, голову!» Оттолкнулся от меня — опять губы бантиком: мол, до чего душевно поговорили! Снова бросил кольцо, а я опять — раз!
— И он опять не попал?
— Представь себе! — деланно вздохнул Медный.
— Вообще-то на него не похоже, — сказал я с сомнением. — Что касается «физики», у него блестящая подготовка… Снайпер. А во-вторых… «Падла!..» Вроде не его стиль.
Но тут я глянул на рожу этого сибирского Бельмондо… Как иначе с таким-то и разговаривать? Другого языка он просто и не поймет!..
Провокатор, конечно.
Чистой воды!
— А вечером был прием, — сказал Медный. — Администрация расщедрилась. Ну, и — вся городская элита. Драная новокузнецкая знать… А я почему-то решил надеть форму. Столкнулись с ним, он опешил: «Господин полковник! — говорит. — Уж вы извините. Если бы и тогда на вас были эти погоны и френч с этими орденами…» А я ему: теперь, падла, понял, почему мне нельзя подставлять голову?!
…И часто я теперь вспоминаю эту историю Коли Медного с Юрой Куклачевым… ох, часто!
Вспоминаю Кузню тех времен, когда Коле приходилось вертеться, «как змею на муравьище». Столица бархатной шахтерской революции, как же, школа экономических реформ, эпицентр свободы и раскованных нравов, законодательница новых криминальных обычаев — куда денешься?
Что-то он от меня, конечно, скрывал, и это вполне естественно… мало ли?
Писатель, он — и в Африке писатель. И не захочет — между делом продаст.
И в Кузне, жаркой от черной и от цветной металлургии, грязной от шахт, конечно, — тоже.
Коля молчал «как рыба об лед», а то, бывало, нарочно, как неумелую охотничью, сбивал меня со следа.
Но разве у меня у самого, как говорится, глаз не было? Разве напрочь отсутствовало чутье?
Неожиданно входишь в кабинет к знакомому директору шахты, — его охрана и привезла, а секретарша проморгала, на месте не было, и директор светлеет лицом, с явным облегчением опускает приподнятую было якобы деловую бумагу над верным своим, не раз уже выручавшим его вороненым «Макаровым»…
В Новокузнецке тогда были лучшие в России стрелки, у одних с ментами инструкторов, в одном тире, принадлежавшем до того военной кафедре СМИ, Сибирского металлургического института, готовились. Самая организованная, самая безжалостная «пехота» была в нашем городе. Об этом случае и самому пришлось однажды писать: как не поладившие с чеченами московские таксисты не к кому-либо обратились за подмогой — к «бойцам» из Кузни, те цену назвали, ударили по рукам, но наши предложили еще раз попробовать кончить миром с джигитами: иначе, мол, так и скажите, каждый из них «промеж глаз» получит. Джигиты рассмеялись, была назначена стрелка, и не успели они повылезать из машин — каждый свалился с пулей точно в середине лобешника…
Это вам, ребятки в белых носках, не Гудермес и не Центорой где владивостокские «морпехи» за несколько сот сраных ваших «зеленых» накрыли снарядами новокузнецкий «омон» — это серьезно.
Когда я пытался с начальником новокузнецкий «ментовки» «сверить часы», он с нарочитой заботой говорил: «Не понимаю: чем тебе родная „бестолковка“ не нравится?.. Почему не бережешь ее?.. Ты что, не помнишь? Кто меньше знает, тот крепко спит. И у него вообще больше шансов: сносить голову.»
Он свою тогда не берег.
Была у него привычка ровно в семь тридцать садиться в кресло к знакомому мастеру в парикмахерской в центре Кузни… Однажды, когда только сел, на улице одна за другой раздались автоматные очереди, он тут же с намыленными щеками выскочил, через несколько минут, разнося сопровождавших его патрульных офицеров, вернулся в кровищи и снова невозмутимо сел.
— Кровь, — прошептал побледневший мастер.
— Ты что, до этого не видал ее? — спросил Медный.
— Я в жизни никого не порезал, — парикмахер продолжал лепетать.
— Представь, я тоже, — сказал Медный. — Но когда я вижу, как это делают другие…
— Их было трое, и Николаю Федоровичу пришлось бить головой, — попробовал парикмахеру объяснить один из офицеров.
А тот уже без чувств лежал на полу.
Но если бы только это… только все это!
Медный был комендантом того знаменитого поезда с тысячью шахтеров, которые в неровный для Кремля час стремительно рванули из Кузни стучать касками по брусчатке на Красной площади: царя Бориса поддерживать.
Потом он мучался, и я это знал. И однажды сказал ему:
— Начальник!.. Сегодня меня вежливо выперли из нашей шахтерской гостинички: приезжает, как понимаю, очень серьезный московский гость. С большой свитой.
— Все областное ГАИ у нас на юге, — он подтвердил. — Перекрыли, что можно и что нельзя… Здесь вся охрана и снайперы. Он должен быть в Прокопе, у соседей: там взрывная обстановка в этих Березовских бараках…
— Но в них, и в самом деле, жить нельзя, — сказал я. Он ответил коротко:
— Знаю.
Накануне мы были там с фотокорреспондентом ИТАР-ТАСС, давним товарищем, и пока от испитых, с бледными, как ростки картошки в подвале, детьми на руках, нечесаных женщин, получавших на рынке плату отобранным от еще неиспорченных овощей гнильем, я выслушивал жалобы на то, что «хачики», как и «азеры» стали теперь перетряхивать их корзинки и все гнилье, которым они кормились, тоже пускать в продажу, товарищ мой беседовал с участковым, и тот сказал ему: «У каждого в рукаве тут нож, у каждого под головою — топор.»
Чтобы лично контролировать соблюдение прав человека, ну да. Способствовать безоговорочному выполнению хельсинкских соглашений.
Рассказываю потом об этом одному из должностных лиц, как говорится, тоже старому доброму знакомому, и он говорит: «Признаться, был потрясен. Иду там по бараку, навстречу бросается молодая женщина. „Мэр! — кричит. — Или кто ты там?.. Ну, побудь со мною хоть ночь!“ Я ей говорю: кроме прочего, стыд давно потеряли — так вот, в лоб. Принародно. А она: не о том, мэр, подумал!.. Ты будешь крыс отгонять, а я хоть ночку да спокойно посплю!»
И я сказал ему на горькой, на лихой полушутке:
— Медный! У тебя твердая рука и доброе сердце. И у тебя будет шанс. Не только отмыться самому — может быть, спасти честь всего русского офицерства… Не говоря о чести нашей любимой Кузни, где весь этот бардак начался…
— Думаешь, в патроннике у меня паутина? — очень серьезно спросил Медный. — И мой «парабеллум» прямо-таки истосковался по запаху пороха?
— Уверен.
Я, и в самом деле, был тогда в этом уверен. Если не окончательно заскорузла душа, тут много не надо: достаточно час-другой послушать жильцов этого самого нищего, самого беспросветного угла стоящей на шахтовых провалах, постепенно уходящей под землю, в ад, богатой некогда Прокопы.
Люди в Березовских бараках в тот день стояли с утра на пороге, ждали очень большого московского начальника… Когда над головами у них послышался мощный гул винтов пролетавшего не очень высоко вертолета, они даже не подумали, что это и есть долгожданная встреча с ним…
Не сомневаюсь, Медный и там смог бы его достать.
Несмотря ни на какую охрану, где угодно достал бы.
Если бы на это решился.
Но, видимо, — нет.
И я вот все думаю: Коля, Коля!..
Ну, что же ты, а?..
Несправедливо!
Не захотел тогда помочь старому моему товарищу доброму клоуну Куклачеву, Юре-кошатнику. Решил не подставлять ему голову…
Но скольким ты и до этого и потом отзывчиво и по-русски простосердечно ее подставил?!
Каких только клоунов, каких только «коверных» и «рыжих», каких комедиантов, каких лицедеев, каких только фокусников, каких иллюзионистов, гипнотизеров, жонглеров, эквилибристов, имитаторов, каких ветхозаветных магов и якобы обрусевших факиров, каких только высокоодаренных мастеров гнать, как в цирке, понтяру… а лилипутов? А дрессированного зверья-то, зверья?!
Посадил себе на шею тысячи попугаев и говорящих с экрана телевизора обезьян, сотни ученых ослов и хорошо вымуштрованных козлов, которых, послушные бараны, мы одарили статусом неприкасаемых и непререкаемым правом решать наши судьбы… да что там — себе!
Кабы себе одному!
Наша Кузня посадила на шею их всем и каждому.
По всей Руси-матушке…