Ну, для начала я всех их замучил «Перевязью» Эдгара По: всех сотрудников нашего «Металлургстроя» начала шестидесятых. С этими путеводными стихами я приехал на Антоновскую площадку, на ударную нашу стройку, над которой витал, как мне казалось тогда, не только землепроходческий дух — бивший в грудь встречный сибирский ветер доносил издалека и едва различимые отзвуки конкисты.
Много стараний я положил на то, чтобы они усилились!
«Надев перевязь и не боясь ни зноя, ни стужи, ни града, весел и смел, шел рыцарь и пел в поисках Эльдорадо…»
Это я цитировал утром и вечером, трезвый как стеклышко и над стаканом «питьевого», пять шестьдесят семь бутылка, крепость девяносто шесть градусов: эту «крепость» мы «брали» неразбавленной.
«Нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики, — начинал самый молодой из нас, Роберт Кесслер, Джон-Поникший тростник из Ростова, печать в трудовую книжку которого закрепляла за ним непременную и беспрекословную обязанность по первому слову и в любое время суток бежать за нею, проклятой, в поселковый магазин либо на дежурной машине мчаться в город, на станцию. — Я правильно цитирую, шеф?»
Сам недавно бывший точно в таком же, как у Роберта, положении, я теперь с нарочитой задумчивостью медлил, и недавний морячок Толя Ябров, заведующий партотделом, подтверждал за меня, посмеиваясь: «Надев перевязь!»
Как пароль было.
Это они тогда, в белокаменной, вылизывали зады «старшим товарищам», чтобы те включили их в предательскую «квоту» подлючей «интеллигенции» — наши партийные вожди загоняли нас и отлавливали по всем правилам охоты на дикого зверя: видели неутомимых вольных работников, а потому хотели к Сибири накрепко привязать. Этими-то кандалами да наручниками и нынче впору гордиться!
Так вот.
Могу только догадываться, откуда взялся и во мне, и во всех нас этот все не убывавший с годами, а только разраставшийся, как ширь перед идущим пароходом, рыцарский цикл. Потом в него вошла и «Заповедь» Киплинга, и стихи Гумилева.
«Углубясь в неведомые горы, заблудился старый конкистадор. В дымном небе плавали кондоры, нависали снежные громады…»
Был еще один гумилевский конкистадор, который уже не имел времени «песни петь о солнечной Кастильи, вспоминать сраженья и любовниц, видеть то пищали, то мантильи» — «привязан у пальмы», в клубящемся пламени поддерживал свой дух песней о том, как «пелись баллады в вечерних тавернах, что ждет Эльдорадо отважных и верных.»
Снова, скажете, Эльдорадо! Но что делать?
Тем более, что это — вовсе не то, милые, совсем, скажу вам, не то, чем забивают нынче головы наших давно взрослых олухов все каналы телевидения, все радиопрограммы, вся пресса… не то, не-ет!
Случилось так, что в свое время не остался в сознании еще один гумилевский стих… но, может, и хорошо?
Обстоятельства заставили вновь упаковывать книги в коробки из картона, и вновь я почувствовал себя посетителем монгольского дацана, который на ходу поворачивает раскрытой ладонью медный цилиндр с заключенными в нем свитками священных книг — что-нибудь да западет в ум, что-нибудь в душе да останется!
Любимые книги задерживал в руках, принимался листать, а то вдруг надолго впивался в страницы взглядом… кто говорит, тяжелая работа?
Подпитка!
Посудите:
«Рыцарь с цепью»!
В отличие от нас — рыцарей в цепях, эх!
Пока в цепях, будем надеяться.
Пока.
Тут же я стих выучил, приобщив его к давнему рыцарскому циклу.
И все бормотал, бормотал, а то вдруг начинал выкрикивать строчки, перебирая другие книги и в особую коробку откладывая те, слегка, а то и уже довольно крепко подзабытые, к которым намеревался уже на новом месте вернуться в первую очередь…
В этот картонный ящик попал и сборничек Кесслера «Избранная лирика», изданный, опять же, в Ростове-на-Дону в 1994 году «Научно-производственной фирмой „Камелия“» совместно с Северо-Кавказским информационным центром «СевКавинВЭС» тиражом 500 экземпляров и присланный мне Робом… Робертом Максовичем, прошу извинить, год спустя.
«Надо, — подумал, — вернуться к сборничку, надо!»
И вернулся вот.
Начал читать и на страничке восьмидесятой в цикле «Путь к дому» нашел стих с посвящением: Г. Н.
Смогу ли его не процитировать — нет, братцы, нет!
Вот он:
«Опять сияет Эльдорадо и все сомненья позади. И путь — идущему награда, включая тяготы пути. Смеясь над вымыслом и плача, тропой отчаянной строки, шагают рыцари удачи. Мелькают годы — башмаки. Они скользят по красной глине, достать пытаясь облака, зовут их идолы пустыни познать бесплодие песка. В квартирах им пространства мало среди простых надежных вех. Лишь горизонт полоской алой им гарантирует успех. Простим же им пренебреженье к вниманью суетных друзей. Грызут им пятки при движенье подметки, полные гвоздей.»
Прости, Роберт, милый, и в самом деле, — прости!
Выходит, что бывает и так: из-за песен о товариществе вообще просто-таки не хватает времени для самих товарищей — грустно, грустно!
Помнишь, как мы когда-то в пору «Металлургстроя» говаривали: мол, «краска стыда заливает мое лицо.» Так вот, заливает, заливает…
И продолжение шутки: мол, много краски понадобилось бы для того, чтобы залить его тебе — много! Так вот, — не очень.
Морденки не наел, выяснилось к моим шестидесяти пяти, что друг твой как бы худощав… разве на бороду пошло бы краски достаточно, но ведь ее бы не стали красить, бороду, разве не так. Уж коли «серебряным шлемом» так и не удалось обзавестись, пусть хоть борода будет серебряной.
И как я рад, Роберт, что как раз перед этим занят был работенкой, в которой пытался рассказать о поездке «молодых писателей» в Вешенскую, к Шолохову в одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году. И там я позволил себе рассказать, почему я прямо-таки вынужден был прежде, чем отдать дань уважения Михаилу Александровичу, тебя навестить в твоем ростовском «Нахичеване». Коли даст Бог, напечатает ее «Роман-журнал», а называется это мое эссе — как Василий Петрович Росляков, светлая ему память, с насмешливой улыбочкой говаривал, — экзерсис этот — «Дон!.. А лучше родной дом.»
Сколькое за этим понятием, сколькое!
Включая твои немногословные комментарии тогда, в Сибири, по поводу того, как «один чувак с юрфака» пытается отсудить для тебя в Ростове родовой дом, некогда принадлежавший расстрелянному в 37-ом главному механику Азовского пароходства Максу Кесслеру, которого в своей «Тихой музыке победы» я «сделал» латышом — немца в действительности…