В роду у Виталия Дзюбы есть черкесы, и однажды, когда я спросил его о «черкесской крови», он, посмеиваясь, сказал: «В нас она есть, да, но между нами не было крови… все хочу тебе, Леонтьич, рассказать, может быть, напишешь когда. Сядем как-нибудь потом, и я тебе все подробно, а если вкратцах, то так: аул да станица рядом, а как уж они там познакомились, как спознались — чего не знаю, того не знаю. Но влюбились друг в дружку — казачок наш да их черкешенка… Ну, ты Кавказ знаешь: уж если бы наоборот — куда ни шло… а вообще-то как тут судить? Я, например, чем больше вспоминаю, что старики рассказывали, тем ясней делается: уж чего только, и правда что, между казаками и черкесами не было… так и тут.
Короче, решили они пожениться, но все против — и та, и другая сторона. Никто и слышать не хочет. Ну, и, как водится, договорились они, что он ее украдет: чтобы хоть тут — честь по чести.
Украл, не догнали, и поселились они где-то в горах: ну, вот что было на них да что она успела из дома на первый случай прихватить — это вот и все их богатство.
Стали их наши казачки выслеживать, выследили, да как рассказали потом, в каких они там условиях в какой-то сырой пещере… Прабабушка расплакалась, упала дедушке… ну, прадедушке… в ноги. Ты как хочешь, а я пойду — сердце не каменное. Ну, для начала он, как водится, за нагайку, а потом… Может, ночная кукушка дневную перекуковала, может, еще что — уговорила она его, собрались идти вместе. Нагрузились! Чего только не взяли с собой — и одежонку, и одеяла с подушками… в общем, что могли унести на себе — к самой пещере конем было не пройти — все взяли!
Вот пробираются они, стараются тихо, мало ли, вдруг дед ей знак делает: замри, мол! тихо! Кто-то есть!
Замерли, видят вдруг, это тот самый черкес, отец ее… а они уже перед самой пещерой, и он кинжал достает. Ясное дело — прирезать хочет. Дед бабке приказывает знаками: жди тут! Сам — за черкесом. Сзади обошел, тоже вытащил кинжал, и только собрался на своего свата прыгнуть, как тут вдруг женский плач, вой, причитания… ну, все что женщины могут. И бабка вдруг кричит: да подожди, Ваня, не режь его — и сватья тут! Подбегают к ним оба „свата“, значит, еще с кинжалами, смотрят, а эти две — „сватьи“, „сватьи“-то — висят друг на дружке, обнимаются, плачут… Оказывается, он впереди с кинжалом шел: шорох услышал. Думал, казаки к молодым „подкрадаются“ зарезать их — решил защищать… Ну, а глянули теперь — в мешках у них и соленая баранина, и круги сушеного сыра, и вообще чего только нет — на зиму бы, говорит, молодым хватило…
Но зимовать им в пещере уже не пришлось, да.
Сваты-то, сваты.
Сначала по аулу на конях рядом проехали. Оба при полном боевом… Медленно, говорит, ехали, ме-е-е-дленно. А когда впереди толпа собралась — и конные с винтовками, и пешие, и дед уже взялся было за шашку, черкес положил ему руку на плечи… вроде как обнял, и все расступились.
Ну, а в станице — что?
Там они пешком прошлись.
Оба — в стельку, и такого песняка, наши потом рассказывали, давали, что не только в ауле рядом — по всему Закубанью слыхать было…
Откуда только говорит, черкес слова знал? Или к этому дню специально выучил… Но — „крычал“ песни!
Такая вот, Леонтич, наша история.»