Юнус притащил мне десятка три, а то и четыре книг о Пушкине: завез постепенно на своей бывшей когда-то кремовой старой «волге». Все они — с пожелтевшими закладками, с подлинованными чуть ли не сплошь абзацами и — с почеркушками возле на них — на адыгейском и на русском…
По книгам видно, что работал он долго и добросовестно… Но со мною, например, так: коли подчеркнул — то чуть ли не тут же и забыл.
Наверное, и у него то же вышло.
Листал репринтное переиздание «Разговоров Пушкина» и вдруг наткнулся на давно и напрочь забытое: осталось лишь ощущение, что уже когда-то читал, это точно… А, может быть, оно возникает оттого, что на самом-то деле — всего лишь слышал это название: Черная Грязь… Черногрязская…
Вот этот малый отрывочек:
«Н. И. Тургенев, быв у Н. М. Карамзина и говоря о свободе, сказал: „Мы на первой станции к ней“. — „Да, — подхватил молодой Пушкин, — в Черной Грязи“.»
Только и всего.
Господи: но сколько за этим!
Свобода наша, действительно, застряла в черной среднерусской грязи, обильно политой кровью. В том числе и его — Пушкина.
Размышлять об этом, отталкиваться от этого, исходить — как «от печки» танцевать — можно, и правда, бесконечно… но почему упустил это из виду жирно подчеркнувший строчку черным Юнус?
Тем более, что роман называется «Милосердие Черных гор, или Смерть за Черной речкой»!
Как там? «В черном-черном гробу… лежал черный-черный…»
И вот: и то, и другое черное — горы, и река… А как же русская грязь-то между ними?
Как можно не обыграть это?
Вчера сидели с ним долго, и в этом как раз я его мягко упрекал: не сделал работы, которую именно черкес и должен был сделать! Ну, что лезть в Альфреда де Кюстина и гадости повторять вслед за ним?..
А ты вспомни — тем более, что дедушку Хаджекыза из романа своего, из «Железного Волка» вспоминаешь, сочинителя песен, джегуако — ты вспомни, что Пушкин ведь тоже в каком-то смысле «джегуако», в том числе и на Кавказе — певец русской славы… и тогда простишь ему, двадцати двух лет отроду, ты — теперешний шестидесятилетний дядька-черкес, русской мамкой — нашей культурой — вскормленный, простишь ему, наконец, «пылкого Цицианова» чуть не потопившего в крови Кабарду…
О многом мы вчера говорили, в том числе и о непродуктивности, что ли, этого бесконечного ковыряния в своих исторических болячках… Ты, говорю ему, прав: ты сделал то, что должен был… Сказал правду, на чем ты все настаиваешь. Историческую. Но после этой правды, говорю, мне, русскому, который помогает тебе — кто-то из молодых в лицо плюнет, потому что они это прочитают и сделают именно такой вывод: как были урусы сволочами, так и…
Невольно вспомнил, как на обсуждении «Железного Волка» в областной библиотеке, где было сказано столько хвалебных слов, что хватило бы на всю, говорю, вашу писательскую организацию вышел, помнишь, молодой парнишка, красавец, и сказал длиннющую речь на адыгейском — что он, не видел, что в зале половина русских, которые его не понимают, — в том числе и так называемый «переводчик», имеющий, в действительности, дело с подстрочником?..
А, знаешь, мол, какую умную речь он сказал? — Юнус говорит.
Тем более обидно, говорю, если мальчишка толковый… Ведь что выходит? Я выкладываюсь, чтобы твой роман прозвучал достойно, а потом выходит загордившийся именно этим — что роман удался!.. что не кто-нибудь — писатель-черкес, как уверяли там, сказал новое слово в российской литературе… и вот он выходит, и — «моим салом меня по мусалам»…
Неужели в итоге мы с тобой служим именно этому, а не родству и братству?
Это, все-таки, пожалуй, и есть та самая наша русская всемирность… пусть даже ударит по мне?
Но не по всему же русскому.
Иначе — зачем?!
И вот он поехал домой, а я, чтобы отвлечься, взялся за это якобы легкое чтение — «Разговоры Пушкина», и тут же наткнулся на самое главное и на самое болевое: свобода наша — «в Черной Грязи».