Подняли нас в половине четвертого. Я ворчал, но наш гостеприимный хозяин теперь был неумолим: «Умные-то люди там уже с вечера!» И я поверил ему, когда в предутренней рани начал различать очертания несметного скопища больших и малых автобусов, грузовиков, легковушек, тяжелых мотоциклов с колясками и мотороллеров с кузовами, «муравьев», между которыми нам потом еще очень долго пришлось пробираться к самому торжищу.
«Там будет половина России, — говорил нам накануне Иван Васильевич Семенов, преподаватель военного дела, ставший недавно казачьим атаманом. — Там весь Азербайджан и вся Армения. Хоть городишко наш небольшой, здесь главная меховая ярмарка!»
Про себя я, надо сказать, посмеивался: «Городишко, ишь!» Город Лабинск. Давно ли ты была станицей, Лабинка? Давно ли приезжавшие к нам на «пятом ЗИСе» с расхлябанными бортами и деревянными скамейками поперек и проигравшие моим землякам-отрадненцам твои футболисты катили потом от нас под свист и улюлюканье, волоча по пыльной дороге прицепленные мальчишками полутораметровые бодылки татарника с крупными, размером с воробья, репяхами?
Обобрала она с себя наши репьи, давно обобрала!
Чего только и впрямь не было теперь на здешней ярмарке-«меховушке»: лоснящиеся от доброго ухода, упитанные самцы и самки всех, какие только бывают у нутрий, оттенков, молодняк в клетках и в корзинках, в мешках и за пазухой, отлично выделанные шкуры, висевшие по три-четыре десятка в ряд на специальных стальных булавках в руках у продавцов и шкуры-сырец ворохами, но главное — десятки, сотни, тысячи полноценных, в три уха, капелюх и шапок-«обманок»: врасклад на брезенте под ногами, на чувалах, набитых шапками же, на сумках, на пальцах — по три-четыре ушанки у какого-нибудь умельца на пятерне… Были тут конечно же и сопутствующие, как говорится, товары, и был самый разный корм. И правда, давно уже не видел я такого масштаба ярмарок!
Явно довольный Иван Васильевич говорил как бы с сожалением:
— Это мы, считай, уже к концу пришли.
Тут просто нельзя было не пошутить:
— На разбор шапок?
— Да нет! — отвечал он серьезно. — Самый-то «разбор» — темной ночью. Утром надо налог платить, так тут все в кромешной тьме. У перекупщиков каких только нету фонарей, чтобы не надурили. А в это время они уже разъезжаются. Кто по Северам, кто — в Сибирь, а кто — на Дальний Восток.
Под знаком нутрии прошел у нас и богатый обед, и поистине царский ужин. Тут надо сказать, что к Ивану Васильевичу мы приехали вместе с моим другом Михаилом Ждановым, живущим в Брюсселе кубанским казаком, отец которого вместе с генералом Шкуро уходил когда-то из этих благословенных, родных ему мест: корень их был в расположенной неподалеку от Лабинска предгорной станице Упорной. Еще недавно Михаил Антонович, Мишель Антон Жданофф, был профессиональным каскадером, один из последних в Европе казачьих джигитов, но после травмы и долгих путешествий из госпиталя в госпиталь любимое дело пришлось ему оставить. Говорил он с заметным акцентом — родился и вырос в Бордо, во Франции, — но в речи его то и дело встречались стародавние словечки, слышанные еще от настоящих, всамделишных казаков, ровесников отца, работавших на конюшнях, на ипподромах, на киностудиях чуть ли не всего света, эх!.. Само собой, что в дорогих для него, заветных местах друг мой жадно прислушивался к цветистой речи соотечественников, выросших дома, и то и дело просил меня то или другое малопонятное выражение ему растолковать.
Он-то меня и озадачил, когда сказал: «Спросил соседку Ивана Васильевича, чем внук ее занимается, она мне ответила: мешкуит!.. Мешкован стал. И так горько заплакала! Кто это, мешкованы? Может, это бандиты?»
Хозяева наши были заняты домашними делами, и мы не стали их отвлекать. Не только заинтригованный, но как бы даже уязвленный незнанием родной речи, в которой считал себя, что там ни говори, мастаком, я тут же сам отправился к соседской меже, окликнул аккуратную старушку с вилами в руках: косынка шалашиком, давно выгоревшая цветная кофточка и такой же передник на темной юбке-«завеске».
— Ой, и говорить стыдно, — пригорюнившись, начала она нараспев, — и молчать больше не могу, сердце рвется. Это ж надо до такого позора дойти, надо так опуститься! Ну, так оно недаром же говорят: дурной пример — он заразный. Вот Толик-то мой и заразился. А как было? Ко мне подружка приходит жалиться. С другого края. Она и старше, и больная совсем — в чем душа… Когда скажу ей: сиди, сама до тебя приду. Так нет! Опять шкандыбает лить слезы. Сосед у ней — ну хамлет и хамлет. Друг ваш, говорит, были нынче на ярмарке, тогда видели, сколько к нам со всех концов мира съезжается. Раз есть что покупать, так это ж значит, что люди трудятся? А этот умняга взял моду, идет до моей подружки, она почти нищая: «Дай, Карповна, полсотни, дай, соседочка, не откажи!» Она, бедная, дает. Тогда он пустой мешок под мышку и на ярмарку. Купит там зверька, а то и двух подешевле — и в мешок. Отойдет чуть в сторонку, тут же продаст — покупает уже три-четыре, а то, глядишь, целый выводок… Ой, да это надо на его посмотреть: мы с ней один раз нарочно ходили, чтоб на его только глянуть. Прости меня, Господи: ну такая ряшка жадная да бессовестная, такие глаза у него бесстыжие, да прямо горят каким-то огнем, а сам вьется, дергается, ломается — ну сатана и сатана! Только и жди: штаны треснут и сзади хвост выпадет. То кричит, то пришепетывает. То сам себя в грудь бьет, то другого хватает за грудки, и все руками оттак, руками… Кого хочешь улестит, кого хочешь обманет. Одного догонит, от другого сам убежит, недаром же говорят: как вор по ярмарке. Один уже не справляется зверьков таскать, так ему эти ж пьяницы уже помогают, не один-два, а целая рота. Ему ж главное — до конца базара успеть продать все обратно. Пачку денег — вот такую толстую, потом в карман, пустой свой мешок опять под мышку и в центр. В один момент, куда ему надо, все пораспихивал: он уже два дома перекупил да продал, сейчас уже третий… А Карповне потом несет только десятку: «Можно, соседочка, остальные потом?» Не успеет еще все отдать, как перед новой ярмаркой опять к ней в калитку стучит: «Где ты там, Карповна-а? Да одолжи мне, будь добренькая, выручи». Она говорит: «Убила бы, кабы не грех». А он чуть не на коленки да руку у нее целует: «Вот ты у нас труженица! Вот терпеливая!» А то ж нет?! Откуда он, говорит, только взялся такой, что стыда нету: армянин — не армянин, грек — не грек, русский — не русский… Нынче разве поймешь? Да как же, Карповна жалится, ему не стыдно: живу на пенсию, хорошо, что куры да поросенок, но у меня сколько внуков, и все без отца, а он половину нутрий на ярманке в свой мешок пересажает, а потом опять до меня. А это как-то жалилась она мне, все плакала, а мой внук услышал: из армии как раз, дома баклуши бил. И что бы вы думали?.. Тоже как-то пустой мешок под мышку: «Дай мне, бабуля, пятьдесят…» Ах ты ж! Чего только не говорила ему, как не срамила: и что надо сперва своими руками у грязи, чтобы потом продать… Как раньше: в черных руках — белая копеечка. И никто не стыдился. А ветром торговать — разве, говорю, это не грех? Так и не послушал. Я не даю — занимает у соседей. Как тот умняга. И тоже теперь мешкует. Да кабы один: сколько уже таких, как он, развелось! Когда и скажу его дружкам: «Да хоть бы штаны себе купили, а то все в джинсах латаных. А они: „Ладно, бабуль! Хуть погуляем“.»
Поздним вечером Миша Жданов посмеивался за столом: «Какой там грек, соседка говорит, это придумал! Какой турок! Наверняка смекалистый казачок. Тут теперь у вас, как во всей Европе. Как в Бельгии. Там-то уж какие мастера ветром торговать! Но казаки приспособились тоже, не пропали: кто казака обманет — тот и три дня не проживет! А в России этого и действительно не хватало: свободы проявить сметку. Теперь свобода пришла. Лишь бы только при этом, и правда, что люди не разучились работать! Вот тут и закавыка».
Теперь-то, надеюсь, ясен смысл этой маленькой истории, случившейся лет семь-восемь назад в кубанском городе Лабинске.
Разве нынче это не самая распространенная на родине профессия — мешковать? И занимаются этим все: от меняющего премьеров, словно зверьков в мешке, гаранта Конституции до мальца, расковырявшего напротив дома в асфальте ямку и под проливным дождем потом мокнущего в надежде, что вот-вот в колдобине засядет шикарный «мерс» и новый русский, не отрываясь от баранки, протянет другой рукой стодолларовую бумажку: «Братан, вытолкни!»
Заводы и фабрики все больше стоят. Который год мы сообща не можем распродать все вылежавшее мыслимые и немыслимые сроки заграничное дерьмо, которое сами же, на своем горбу, привезли из дальней Америки либо из ближней Турции. Наши сильно сдавшие не только от голода — от стыда за нас всех школьные учительницы за тридцать, за пятьдесят рублей в день стоят у лотков с памперсами и у щитов со складными зонтиками и темными очками, а вечером работодатели из Закавказья требуют от них иных услуг — в счет зарплаты. На недоуменные вопросы падающих с ног от усталости на улицах столицы — само собой столицы «Отечества — Всей России» — пожилых женщин: «Неужели, мол, вокруг мало молоденьких девчат?» — тридцатилетние, в самом соку «работодатели» отвечают, в простодушном ужасе выкатив глаза: «Заразят!»
Извращенцы с НТВ, не моргнув глазом, скажут вам, что это означает всего лишь то, что в нашей «обновленной России», которую они еще недавно чуть ли не хором называли «этой страной», неуклонно растет уважение к старшим… Но они ничего не могут поделать с лицами, которые мы с вами в надежде выудить хоть слово правды каждый день вынуждены наблюдать на экране. Какой парад мешкованов! Самое время учить детишек физиономике — умению распознавать христопродавцев по глазам, по лицам, по жестам… Когда на экране вьется и пришепетывает кто-либо из сильных мира сего, разве вам не казалось, что у него вот-вот «штаны треснут и хвост выпадет»?
Полно среди мешкованов и казаков, избравших свой, особенный способ этого всеми столь чтимого теперь занятия: в президиуме какого-нибудь очередного, собравшегося на свой съезд в жарком августе политдвижения исходить потом — непременно в папахе и обязательно в бурке. Раньше казачок всегда пахнул лошадкой — такое дело, а как же? Но нынче любая партия должна припахивать казачком, иначе какая же это партия?! Работа, само собою, не бей лежачего: только на это казачков и хватило. Зато другие!
Совместные компании, холдинги и консалтинги, счета в иностранных банках, офшорные зоны… Личный самолет, бронированный джип, охрана из ребятишек-спецназовцев. А спроси: чем занимается-то? Разве не самый точный ответ: «Мешкует!»
У рыночников-то, у всех этих элегантных и чистеньких «гарвардских мальчиков» есть конечно же другое обозначение этого: бизнес. Но чуткое ухо народа-словотворца давно уже различило в этом чужом слове некий неблагозвучный оттенок. Правда, тут начинается всем известное: на вкус да на цвет…
Нравится тебе — называй себя бизнесменом, дилером, банкиром, олигархом. Но разве по сути своей ты, братец, не мешкован?
И я все вспоминаю своего брюссельского друга, спрашивавшего меня и с интересом, и с неподдельным сочувствием: «Может, это бандиты?»
Скорее всего…