С музыкантами и певцами ансамбля «Русская удаль» ехали в станицу Гиагинскую, где они должны были дать концерт…

Слышал их в прошлом году, очень расположился, а тут Эдик Овчаренко свел нас, наконец, с руководителем его, Анатолием Шипитько, чей портрет недавно закончил — прекрасная работа, обрадовал меня мой старый друг, очень обрадовал.

У Эдика в мастерской я и спросил Шипитько, когда и где ближайший концерт, там я в Гиагинскую и напросился, тем более, что в памяти и в душе с этой станицею столько связано…

Надо сказать, что у ребят из ансамбля — само собой, это касается и женской его части — очень хорошие лица, словно одухотворенные благородным их занятием народной культурой, атмосфера в автобусе установилась простая и дружеская.

Мы с Анатолием Васильевичем все разговаривали, искали общих товарищей, общих знакомых и, слава Богу, находили… Когда я забыл название очень дельного коллектива из хорошо знакомого мне Прокопьевска, он тут же подхватил: ну, как же, мол, — знаменитые «Скоморохи»!

Вторым планом я все размышлял о Гиагинской и, наконец, спросил Шипитько: слышал он что-нибудь о восстании Урупского полка казаков?

Нет, оказалось, не знает ничего… Даже он, родом майкопский. Не говоря уже о том, что вообще человек эрудированный, бывалый, хорошенько по России, выражаясь словами Николая Васильевича Гоголя, «проездившийся»: десяток лет кроме прочего работал в Сибири.

Может, думаю, спросить ради эксперимента о броненосце «Потемкин»?.. Сам я так давно уже прямо-таки мечтаю сравнить два эти восстания, да все недосуг.

На этот счет промолчал, а о казаках очень коротко стал рассказывать: три самых холодных месяца — с ноября по январь — полк в полном, считай, составе скитался от станицы к станице. Где-то встречали их хлебом солью, а где-то выкатывали навстречу груженую продуктами телегу: возьмите-ка, мол, хлопцы на пропитание и с Богом ступайте мимо… Кубань бурлила: по станицам и в городах шли сходы, на которых предлагалось осудить восставших казаков, призвать их прекратить смуту.

И в самом деле, только в моей Отрадной такой сход собирали трижды, и трижды станичники повторяли одно и то же: либо в станицу должны приехать трое восставших, чтобы рассказать правду о том, что в полку происходит, либо трое станичников должны у урупцев побывать — чтобы узнать все «без брешешь».

В Майкопе жители щедро угощали казаков, но городское начальство предложило не задерживаться… На чем сошлись — в местной типографии им позволили отпечатать свое воззвание.

А в Гиагинской, продолжал рассказывать Анатолию Васильевичу, восстание закончилось. Тамошний священник сочувствовал казакам, полк занял оборону вокруг церкви, но когда по ним ударили из орудия, и снаряд разорвался совсем рядом с храмом, пришла депутация жителей: пощадите, мол, и церковь нашу, и нашу станицу. И казаки — посовещавшись в который раз — наконец-то сдались…

— Обязательно дам тебе прочитать их воззвание, — пообещал Анатолию. — Всегда вожу его с собой: на случай, если осенит, наконец… может быть, если, наконец, пробьет совесть?

Дело, и правда, удивительное: ничего дельного по сути о восстании до сих пор не написано. Когда в преддверии его 90-летия я начал разговор об урупцах с кем-то из кубанских казачьих «генералов», он поморщился: зачем, мол, сегодня упоминать — опять рознь сеять?

Какашки должны быть вместо звезд на погонах у вас, ребятки!

Вот оно, это «ВОЗЗВАНИЕ КАЗАКОВ 2-го УРУПСКОГО ПОЛКА О СВОЕМ ОТКАЗЕ НЕСТИ ПОЛИЦЕЙСКУЮ СЛУЖБУ»:

«Граждане! Обращаемся к вам за справедливым суждением о нашем деле. Мы его делали открыто и хотим, чтобы весь народ русский знал, что как было. Мы остаемся верными слугами его императорского величества государя императора и готовы защищать нашу родину от внешних врагов до последней капли крови. Призванные по мобилизации 22 ноября 1904 г. во время войны с Японией, готовые доказать всему миру свою верность родине, жаждущие сразиться с врагом, мы волей нашего правительства были оставлены внутри России для несения полицейской службы. Слепо повинуясь нашему начальству, мы ревностно исполняли все его приказания: били народ плетьми, разгоняли его прикладами, расстреливали безоружных граждан на улицах, топтали их конями, мы охраняли гостиницы и публичные дома, нас отдавали под начальство городовых, которые распоряжались нами в целях своей выгоды. В холод и голод несли мы службу, но без ропота молчали, думая, что этим исполняем волю государя, но когда манифестом 17 октября наш царь дал русскому народу свободу, когда всем стало ясно, что он хочет облегчить жизнь бедному люду, и когда нашему житью-каторге не стало облегчения, тут-то мы стали понимать, в чем главная суть есть. Начальство наше так устроило, что манифест нас совсем не коснулся, как будто бы мы были турки, а не такие же верноподданные государя императора, как будто бы мы были не сыны родины, не такие же граждане, как и вы, не защитники отечества. А между тем жить нам становилось все хуже и хуже, больше не было мочи выносить. Нам запрещали ходить на митинги, где говорилась правда, нам запрещали под страхом наказания собираться промеж себя, обсуждать свои нужды, а когда мы заявили своему начальству, что нас кормили цвелым хлебом, что в казенных сухарях была шашель, не говоря уже за мясо и горячую пищу, то один из офицеров, Б., сказал с насмешкой, что „вы дома ели хуже, чем мои собаки едят, а тут еще не нравится казенное кушанье“. Нас приравняли к собакам, не посмотрели на нашу просьбу. Нами заменяли лошадей: на нас вывозили конский навоз со двора, как это было в 5-й сотне, лошадей наших кормили прелой осокой, как это было во время пребывания полка в лагерном сборе — в станице Крымской, причем от такой пищи несколько лошадей пали, а многие позаболели. Несколько раз мы заявляли о нашей тяжелой жизни начальству, нам отвечали на наши просьбы обещаниями предать суду, отборной бранью и угрозами застрелить всякого, который осмелится пожаловаться на свое положение, нас заставляли молча оберегать те заведения, где офицеры в весельи проводили время.

Граждане! Тяжело нам пришлось, так тяжело, что и рассказать нельзя. Горько и обидно нам стало, когда после манифеста 17 октября правительство заставило идти нас против воли государя, дозволившего свободу собраний, слова, совести и союзов, когда оно заставило нас разгонять собрания, убивать народ, требующий своих законных прав, как это было в городе Екатеринодаре, а до этого в городе Новороссийске. Мы поняли, какое преступление мы совершили перед горячо любимой родиной, исполняя безумные приказания нашего начальства, а потому мы категорически отказываемся от несения полицейской службы, видя ее преступность, считая ее несовместимой с воинской честью казака.

Мы обратились тогда с заявлением о роспуске к нашим офицерам как к старшим, так и младшим, мы объяснили им, что война окончена, что нас держат для усмирения того народа, который хочет свободы, что хозяйства наши без нас порасстроились, что многие из нас совсем разорились, что наши жены и дети голодают, в то время как мы находимся на полицейской службе. Мы объяснили им, что никто не позаботился о наших семействах, мы объявили, что хотим разъехаться по домам.

Что же сделало наше правительство?

Пошло ли оно навстречу желаниям казачества? Нет.

Оно стало упрекать нас в бунте, в измене присяге царю и отечеству, оно не хотело исполнить наших просьб, стараясь строптивостью и грубостью задавить изболевшиеся души. Но когда наше начальство увидело, что мы держимся дружно, то оно не дало нам окончательного ответа, стараясь уклониться от него, возбуждая в то же время против нас пластунов. Так, например, по приказанию генерал-майора Бабыча были вызваны для охраны наказного атамана к дворцу наши две конные сотни, в то же время около дворца стояли две сотни пластунов, которым предлагали расстрелять нас как бунтовщиков, но они отказались, так же, как и мы отказались, когда нас хотели натравить на 252-й Анапский резервный батальон.

Когда же, таким образом, коварные замыслы нашего начальства не удались, благодаря отказу пластунов, когда мы узнали, что правительство мобилизует новых казаков, быть может, с целью натравить против нас, мы сочли за благо удалиться из Екатеринодара в свой отдел.

Решили мы это потому, что не хотели крови, братоубийственной войны, которую хотело устроить наше начальство, натравив солдата на казака, казака на солдата, казака на казака, брат на брата, чтобы потом покрепче сесть на нашу шею, — мы же хотим мира и спокойствия, мы хотим счастья для всех граждан и, поняв, наконец, поведение нашего начальства, которое заставило нас избивать свой народ, жаждущий справедливости и свободы, мы присоединяем свой голос к голосу всей России и требуем:

1. Немедленного созыва Государственной думы на началах всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, так как только такая дума может внести мир и спокойствие в нашу настрадавшуюся родину.

2. Требуем немедленного освобождения людей, пострадавших за дело свободы.

3. Чтобы наш роспуск был узаконен и прочитан при станичных сборах.

4. Удовлетворить нас всеми довольствиями, положенными от казны и войска, а именно: жалованьем, ремонтными, провиантскими, приварочными, фуражными, положенными от города, железной дорогой и обмундировочными деньгами.

5. Чтобы никто из предъявивших эти требования не пострадал — за каждого пострадавшего казака встанет весь 2-й Урупский полк.

Впредь до исполнения указанных требований мы решили оружие оставить при себе.

Второй Урупский полк.

По вынуждению урупцев и в ограждение города разрешил к печатанию и. д. полицмейстера Ромащук.

Майкоп, типография Чернова.»

Такой вот документ…

Который раз перечитываю, и опять — комок к горлу: сколько горя и сколько достоинства!.. Куда потом в нас оно подевалось?!

То есть, дело-то ясное: и натравить брат на брата удалось — не одним, так другим.

И — сесть на шею.

Так с тех пор и сидят…

Но почти никто почему-то не знает об этом документе, в котором, будто в зерне, спрятан будущий росток такого горя великого, такой беды страшной!

А есть ли в нем надежда?

Сколько длилось восстание, сколько за это время натерпелись казаки, о чем только не переговорили, не передумали!..

То ли дело — этот чисто одесский вариант: поорали, помитинговали, угнали за границу корабль и бросили. Заняло-то все-про-все пару недель от силы. Но разговоров-то, разговоров!

О р-революционных моряках. Об этом сумасшедшем лейтенанте Шмидте: выясняется теперь, и действительно — сумасшедшем.

Но кинокартина «Броненосец „Потемкин“» Эйзенштейна свое дело сделала.

Как говорили древние: подвиг — половина дела. Вторая половина — песня о подвиге.

Но горькую эту песню — о казаках 2-го Урупского полка — так никто до сих пор и не спел…