В романе «Вороной с походным вьюком» у меня есть такие строчки о летящих домой, на Кубань молодых казаках, странным образом поднявшихся в воздух во время скачки по заброшенному аэродрому: «И пролетели над тихим осенью Подмосковьем, над теми, может, звенигородскими местами возле Ершова, где отцы их и старшие братья ломали настывшие шашки о ледяную броню и падали под гусеницы на раздавленный снег морозной зимою сорок первого…»

Выдумать это я не мог, наверняка где-то прочитал либо услышал — об этих самоубийственных атаках с клинками против железных чудищ, но — где и от кого?.. Еще недавно все эти почти невероятные свидетельства хранились у меня в тощих папках с газетными вырезками, но потом литература о казаках, наша и зарубежная, пошла таким могучим валом, что попробуй-ка тут удержаться на плаву…

Два десятка лет назад, когда мы только что купили в Кобякове избу, соседи-старожилы рассказывали, что зимой сорок первого в селе, и в самом деле, несколько дней были на постое кубанцы, сильно пили, и как раз в нашем доме случилась у них громкая ссора из-за шашки, которую сперва выбили из рук перебравшего самогону казачка, а потом всю ночь искали в снегу… Якобы отсюда и ушли они потом под Ершово, где чуть ли не все погибли под танками.

Старожилов в Кобякове почти не осталось, расспросить не расспросишь, а главный мой консультант по истории округи, в которой он родился и вырос, почти девяностолетний Дмитрий Петрович Серебряков, или по-здешнему — Серебряк, воевал в другом месте, и на мои расспросы отвечает одно и то же: «Наташа моя говорит, что лошадей под Ершовой, и правда, много побило, отсюда потом на санках еще долго ездили туда за кониной, но кони были немецкие, крупные эти — тяжеловозы…»

В сборнике «Одинцовская земля», в 1994 году вышедшем в серии «Энциклопедия сел и деревень Подмосковья», вот что говорится о том времени: «В годы Великой Отечественной войны Ершово оказалось на линии фронта. Немцы, захватив село на очень короткое время, сожгли его (из 106 домов осталось всего 11), а церковь была взорвана вместе с запертыми в ней ранеными бойцами и жителями села. После войны на месте храма был воздвигнут памятник погибшим воинам…»

Памятник этот традиционного вида: ставший на одно колено солдат с опущенной на грудь головою в каске держит низко склоненное знамя.

Памятник, каких если не тысячи по стране, то уж сотни — это и точно.

Но вот два года назад восстановили, наконец Троицкую церковь… Еще деревянная, она возникла тут в пятнадцатом веке и не одиножды перестраивалась — последний раз в 1829 году архитектором из крепостных крестьян А. Григорьевым, воспитанником знаменитого Д. Жилярди. Считалось, что это одна из лучших церквей Подмосковья, по ней Ершово даже получило тогда второе название: Троицкое.

Восстановлена теперь Троицкая церковь во всем, вероятно, прежнем благолепии, а может быть… может быть…

Долго я ею любовался, со всех сторон обходил, и все не покидало ощущение удивительной, будто устремленной вверх ее легкости.

Потом зашел внутрь.

Красивый резной алтарь, удивительная роспись на стенах, и даже новизна икон как будто добавляет и праздничности, и — торжественности…

Женщина в свечной лавке оказалась сибирячкой, с Алтая, мы тут же разговорились: соседи, как же — сколько там до Барнаула из Новокузнецка, из нашей Кузни?

— Говорят, что восстановление немцы финансировали? — спросил я, как бы обводя взглядом красоту вокруг.

Она будто отмахнулась:

— Да это больше говорят. А на самом деле, если бы не Виктор Васильевич, не Бабурин…

— Бабурин — это кто?

— Глава администрации у нас… И предпринимателей уговорил, дали деньги. И сам тут дневал и ночевал… Слышали, у нас тут чудо случилось? — глаза у нее зажглись, она будто помолодела. — Это при мне: все сама вот так видела. Приходит он однажды, Виктор Васильич. По нескольку раз в день всегда наведывался. Приходит, идет вдоль вот этой стены, а потом останавливается и руками — вот так: да как же, мол, это можно?!.. Вроде того что, смотришь — глаз не спускаешь, а стоит на минуту отлучиться и — на тебе!.. А на стене прямо на писаной иконе пузырь вздулся: ну, как куриное яйцо!.. Все видели?! — Виктор Васильич строго спрашивает. — Потом не отказывайтесь — все?! Ткнул в пузырь пальцем, и вдруг такое благоухание — ну, как весной жасмин в саду распустился и ты нарочно вдохнешь… не знаю, как еще: такой теплый и такой густой запах! А по стене тихонько течет из того места, куда он ткнул… Ну, вот откуда?!.. Виктор Васильич смотрит на свой палец, вот так смо-о-отрит!.. Хорошо, что у меня в ящике ватка была, давай на ватку собирать, а кто — на носовой платок, кто на что…

Опять я долго потом стоял снаружи, глядел на эту необычную композицию — сочетание вознесенного к небу легкого прекрасного храма и согнувшегося перед ним в низком поклоне, отягченного тяжелой земною заботой воина с красным знаменем… Смотрел, думал, и что-то словно рождалось в душе, как будто оформлялось в сознании.

Никогда я такого вроде бы не видал, но необычная и даже как бы противоестественная еще недавно эта картина была настолько закономерною, что ли… такой по большому счету символической: рукотворное дитя последних двух столетий — красное знамя — склонилось перед вечным Животворящим Крестом…

Ах, ты! — возникло вдруг с острой болью. — Да если бы это произошло несколько десятилетий назад, разве Красная Армия отступала бы сюда, почти до Москвы?.. Разве ушла бы чуть ли не со всех рубежей, оставляя предками нажитое, — Советская?.. Да что там, что там: держалась бы в воинстве нашем, держалась бы на Руси крепкая и нерушимая, как в седую старину, вера — и не слыхали бы мы ни о какой красной армии, ни о советской, ни — о российской, а была у нас нераздельно сплавившая в себе, как от века велось, все народы непобедимая Русская Армия…