Почему ещё рвался в Краснодар — хотел позвонить по междугородной. И в Москву, и в Новокузнецк… далее, как говорится, везде. Само собой, что это можно бы и в Майкопе, но цены, цены!

Разговорился было из дома, где коротаем зиму около больной мамы жены, и тут же — ну, не успел трубку положить! — принесли такой счет, что жена спросила со вздохом: мол, что, отец, тебе прибавили пенсию, а ты нам ничего не сказал?

Прибавят, жди.

Хоть бы не отобрали последнее.

А в Краснодаре есть пока один чисто кубанский дядька, который, уловив жадный взгляд на многочисленные его, с кнопками и кнопочками, телефонные аппараты, благодушно скажет:

— Ну, позвони, братка, позвони!

Само собой — по межгороду.

Странное, вообще-то, скажу я вам, дело!

Есть у меня живущий в Сан-Франциско кубанский землячок, Петя Величко, отец которого в Гражданскую ушел с известным генералом Шкуро… Приезжает в Москву, и чуть ли не первым делом звонит из гостиницы «Украина», где с компанией восьмидесятилетних кадет, среди которых он самый младший, каждый раз останавливается:

— Позволишь, Гурка, приехать к тебе — телефонировать в Передовую?

Ну, что за вопрос, как говорится!

Человек он не бедный, ещё недавно занимал должность европейского директора знаменитой джинсовой фирмы «Ливайс», что давало мне основание над ним пошучивать: спасибо, мол, что доказываешь — напугавшей чуть не весь белый свет казацкой шашкой можно не только развалить человека до пупа, но тихо и мирно раскроить материал для того, что у всех у нас ниже.

Занятие это позволило Петру не только безбедно жить в Сан-Франциско, но неустанно по всему миру путешествовать. Лишь на Пасху в Иерусалим, чтобы увидать схождение благодатного огня, он приезжал уже шесть раз, как всякий основательный человек, упрямо собирается догнать это число до десяти, а чтобы на пути к заветной цели ощущать себя не абы как — с привычным комфортом, приобрел дом в Швейцарии: оттуда поближе не только к Иерусалиму, но и к Кубани, к родной станице отца, которая для него тоже — святое место…

Вот приедет он ко мне на Бутырскую, всласть с земляками наговорится и потом спрашивает: ты, мол, мне, Гурка, объясни. Почему разговор с моей Передовой из Сан-Франциско обходится намного дешевле, чем из московской гостиницы?

Э-э, брат!

Чего захотел.

От вас оно, с капиталистических-то высот, может быть, и виднее, почему так теперь в России устроено. А мы можем только догадываться.

Тебе небось, Петя, специалисту по новым технологиям, такое и в страшном сне не привидится, а у нас в цехах, которые пока не растащили, до сих пор постукивают да полязгивают станки марки «Дип», выпущенные ещё перед второй мировой войной — в «эпоху индустриализации». Расшифровывается эта вечная марка так: «Догнать и перегнать.»

Т-твою Америку, разумеется, Петя.

При Никите Хрущеве, который из темных партийных запасников снова этот лозунг достал и на Божий свет вытащил, у нас в России пошучивали: догонять, мол, — это куда ни шло. Постараемся. А перегонять нельзя. Ни в коем случае! Иначе увидят нашу голую задницу.

Но теперь-то никого ею не удивишь: это даже признанный всей мировой общественностью, а, может, уже и одобренный каким-нибудь подкомитетом ООН по глобализации, знак хорошего тона — голая задница. Ну, наши стрекулисты-реформаторы и рванули. «Яйцеголовые» наши липиздроны: хоть тут мы уже да в первой строке — по самым высоким в мире ценам, эх ты!..

— Ну, позвони, братка, позвони! — благодушно разрешает чисто кубанский дядька, который уже начал небось за свои телефонные аппараты потихоньку волноваться: обуглятся ещё под моим пылким взглядом.

Первым делом набрал мобильник Мухтарбека Кантемирова: далеко от своей московской ставки, спрашиваю? Если рядом, зайди к себе, Миша, через пяток минут перезвоню по твоему городскому номеру.

Столько лет беспризорный Конный его театр приютил, наконец, в Новогорске, на своей подмосковной базе министр МЧС, и каскадеры-конники не только его жеребца теперь обихаживают, это как бы дружеская, вполне понятная обязанность, но и обучают почти таких же, как сами они, сорви-голов, «эмчээсников», верховой езде и кое-каким другим необходимым в наше-то время навыкам да премудростям: разве не доброе, и действительно, дело?

Дозвонился, наконец, поздравляю Мишу с высокой, выходит, честью — избрали недавно председателем Гильдии каскадеров России, — так вот, поздравляю, а Миша не то что в мягкой своей манере — как бы даже чуть виновато, говорит:

— Я не председатель, нас двое, я — со!

— А кто второй со-председатель?

— Тадеуш Касьянов, рукопашник.

Тадеуша знал, когда он был ещё «черный пояс» у каратистов. «Пират 20-го века», ну, что ты: чисто пират!.. Хороша пара: изящный конник и пеший костолом.

Дабы поддержать там угасающий Мишин дух, посмеиваюсь: мол, ничего-ничего! Помни: «Смелые люди» всегда рядом. Ну, и — «Не бойся, я с тобой». Если что.

Напомнил, значит, о фильмах, в которых снимался он, а тут пришло новенькое: да вот же вот!

Ещё во времена моего мифического атаманства в Московском землячестве старший сын, Сергей, подарил мне старую дореволюционную шашку. У младшего пока шашки не было, взял на какой-то казачий праздник мою, а тут её попросил у него «на одно выступление» каскадер Андрей Тюгай, наполовину кореец… Ну, и «плакала моя шашка», как это в нашей станице раньше называлось: зажили её Тюгай!

У них, у «кошкодеров», считается, видишь ли, что украденное оружие приносит удачу, а купленное — ни-ни…

Мне-то она как бы и ни к чему, но ведь — подарок!

Да и у кого Андрей её зажилил-то? У родоночальника, можно сказать, казачьего возрождения: тоже губа — не дура!

Рассердился на младшего, сам разыскал однажды Андрея в гостиничке спорткомплекса ЦСКА. Рано утречком поднял тепленького с постели, взял за грудки: думаешь отдавать шашку, парень?

Андрей извинился, поклялся, что она у него на тот момент в другом месте, дал слово, что сам на днях найдет меня с моей шашкой… эге!

Может, эти цыганские штучки тоже приносят «кошкодерам» удачу?

И раз, и другой пожаловался Мухтарбеку: пристыди, мол, младшего коллегу, по сути — твоего подопечного. Заставь вернуть шашку!

Но не для Миши, видать, такие просьбы: с мягким его характером, с вечной суетой, с многочисленными заботами посерьезней этой моей.

— Мухтарбек Алибекович! — сказал ему, пытаясь придать голосу официальный тон. — Теперь-то, и точно, могу предупредить: не отберешь у Тюгая шашку сам — Тадеуша попрошу. Уж он-то его в один миг обезоружит: лет пятнадцать назад на квартире у поэта Гриши Поженяна, он отнимал японский меч у Алёши Штурмина, по сути первого у нас «черного пояса» — любо-дорого посмотреть было!

— Отберу, Гаринька, отберу…

— А то ведь, и правда, Тадеуш ему руки переломает!

— Марик тебе привет передавал, — как будто припомнил Миша. — Был тут один денек, летел из Лондона в Сеул…

— Как он там?

И Миша зажегся:

— Ты знаешь, у него все прекрасно. Англичане снова продлили контракт, но корейцы не захотели отсрочки, и тогда он разделил наездников на две группы. Одна так в Лондоне и осталась, вторая уже выступает в Сеуле, да так у них здорово выходит: полный аншлаг!

— А он теперь как инспектор?

— Душу-то он отводит, не бросает лошадку, но что правда, то правда — много времени в самолете…

— Ай, молодец! — сказал я.

И сердце сжалось: в собственном голосе поймал интонацию покойного Юры, Ирбека Кантемирова, — отца Марика… как, и действительно, Юра бы сейчас за Марика радовался!

Перед этим он настрадался.

В цирковой династии Кантемировых Маирбек уже из третьего поколение джигитов, но не в добрый час передавал ему отец символическую уздечку с хлыстом!.. «Госцирк» рухнул, основная арена переместилась за Кремлевскую стену, главный клоун Боб ударил в долгий загул.

«Цирковые» выживали кто как мог, каждый цеплялся чуть не за соломинку, а тут «Джигитам „Али-бек“» предложили долгий контракт в Саудовской Аравии. У Маирбека гора упала с плеч, но перед первым же выступлением, уже там, ему заявили, что бумаги придется переделывать: нужен контракт на языке страны пребывания… О, этот арабский язык и эти арабские цифры! Их-то Марик в основном и сверял. Они остались теми же, но смысл контракта был изменен настолько, что через месяц все до одной лошадки были арестованы, а джигитов милостиво отпустили на все четыре стороны.

Бедный Юра бился тогда, как рыба об лед: чтобы Марику вернули коней, надо было арабам заплатить пятьдесят тысяч долларов. Это уже отдельная и очень грустная история, как долго и с какой неохотой скидывались его богатые земляки. Но вот в прошлом году я пришел по творческим своим, как говорится, делам к Татьяне Владимировне Никулиной…

В просторном кабинете Юрия Владимировича, превращенном теперь в мемориальную комнату, среди всякого рода призов Печального Клоуна, сувениров, удивительных поделок ручной работы она сама смотрелась как живая реликвия, хранившая семейную историю в причудливом переплетении с историей цирка…

Чувствовала она себя неважно, это было заметно, тем более, что к нездоровью её прибавилась в тот день ещё печаль: у бронзового автомобиля, стоявшего неподалеку от входа в цирк рядом с как-бы вот-вот, только что, вышедшим из него тоже бронзовым, в клоунском наряде, Никулиным, ночью открутили баранку…

— Не понимаю, как это могло произойти, — с тихой грустью в уставших глазах негромко говорила Татьяна Владимировна. — Камера наблюдения выходит ну, прямо-таки на памятник, охранники от неё глаз не отрывают, а тут: не видели, и всё!.. Народу, правда, приходит ой сколько, многие, особенно малыши, забираются в машину, рулить пытаются — там уже все кругом повытерто, все блестит… Но для ребенка это непосильный труд, оторвать баранку, Ясно, что взрослые, ясно — глубокой ночью…

Не только посочувствовал милой Татьяне Владимировне, в такой нелегкий день выкроившей для меня время, — отважился попробовать настроение ей поднять.

— Насчет того, кто это мог сделать, у меня есть одно серьёзное, смею думать, предположение, — сказал с нарочитой, на грани озорства, серьезностью. — Вы же помните группу клоунов Зураба Церетели на бульваре напротив?

Она только слабо повела рукой, будто отмахнулась.

Но это и требовалось!..

Вроде бы и замысел гиганта от скульптуры хорош: посреди асфальтового пятачка, как посреди манежа, большой «цирковой» чемодан, как символ вечной дороги, «безразмерные» башмаки, колпак, тросточка, а на все на это, ладонями опершись о колени, жадно глядят стоящие вокруг четыре клоуна.

Но лица-то у них не клоунские — дурацкие. Позы — тоже.

Шел как-то мимо и увидал группу оживленно споривших меж собой старшеклассников, явно сбежавшую с уроков. Они умно и весело острословили, расположился к ним, разулыбался уже не только «про себя» — совершенно открыто.

И тут один из них сзади подбежал к чугунному клоуну и картинно дал ему «пенделя». Бывшие с ними девчонки залились смехом, но я — уже на правах старшего, только что одобрявшего предыдущую их браваду — подошел к парню и покачал головой:

— Ты меня огорчил, по правде сказать: только что слышны были такие умные речи, я за вас радовался — и вдруг, вдруг!..

Мальчишка так искренне удивился:

— Решили, что это — клоуну?

— А кому же ещё?

Одна из девчонок поправила на изящном лице модные очечки, объяснила чуть ли не с вызовом:

— Это он скульптору!

Я виновато вскинул обе руки: сдаюсь!

Глаза у них тут же оттаяли, и я протянул пареньку ладонь, а второй наше рукопожатье пришлепнул, что в переводе с малоизвестного в Москве языка «лиц кавказской национальности» значило: молодец!

Само собой, что историю эту рассказывать Татьяне Владимировне я не стал, но тем не менее как бы невольно её продолжил:

— Вы, конечно, заметили, что к творению великого Зураба Константиновича Юрий Владимирович спиной стоит?

— Это да, — сказала она.

— Он как бы отвернулся от него…

— Да-да.

— Но разве скульптору-академику… всех, какие есть и каких только нет художественных академий, это не обидно?.. И перед самым утром, когда все спят, и охрана обычно тоже, он садится за бронзовый руль легковушки Юрия Владимировича и пытается развернуть её, чтобы перегнать на другую сторону бульвара. Тогда туда бы пришлось перейти и самому Юрию Владимировичу — к зурабовским собратьям лицом стать…

Она слабо улыбнулась.

— Более того! — сказал я уже решительней. — Можно предполагать, что невольных похитителей было двое: второй пытался машину подталкивать сзади… догадываетесь, кто это?

Татьяна Владимировна только слегка повела головой: мол, кто же?

— Юрий Михайлович! — твердо сказал я. — Наш мэр!

Плечи под темным платком у неё слегка шевельнулись, усталый взгляд только чуть повеселел…

Но как она потом ожила, как у неё зажглись глаза, как буквально помолодела, когда я приступил к основной цели визита — начал расспрашивать её о Кантемировых:

— Юрию Владимировичу симпатизировал ещё их отец Алибек. Алибек Тузарович, если полностью, хотя у них все больше без отчества… Часто они просили включить их в одну гастрольную группу. Тогда мы почти всегда вместе питались. Тетя Марьям, их мама, готовила, а я помогала ей, была у неё, что называется на подхвате. Если бы вы знали, какая она умелая была повариха, как она всех нас кормила! Даже в то время и в тех городах, где и суп-то сварить было не из чего… Научила меня готовить кавказские блюда, я часто её потом вспоминала. А тогда… тогда у нас хоть любой обед, хоть поздний ужин после программы превращался в дружеское застолье… в широкий братский пир, поверьте. А какие они тогда были молодцы, какие весельчаки, какие красавцы: и покойный Юрик, светлая ему память. Ирбек. И Миша, Миша, дай ему, Господи, ещё надолго здоровья!

Есть такая расхожая фраза: «следы былой красоты». Как нельзя больше подходила она в ту минуту к Татьяне Владимировне: она прямо-таки преобразилась — так вдохновили её воспоминания молодости. И как было не умилиться этим её словам, которых, стало ясно, очень мне не хватало для полного знания истории славного осетинского рода: рыцари рыцарями, но все они были «цирковыми», тем более второе поколение, все представители которого уже «родились в опилках». Как все-таки хорошо, что догадался, наконец, напроситься на беседу с Татьяной Владимировной! Как здорово, что она, хоть прихварывала, согласилась поговорить — теперь-то понятно, почему!

В который раз извинился, растроганно пожелал ей поскорей поправиться, а когда вышел в приемную, едва уклонился от налетавшего на меня с кипой бурок на растопыренных под ними руках главного администратора цирка на Цветном Владимира Ли, бывшего известного акробата.

— Видишь, даже руку пожать не могу, обе заняты, — сказал торопливо. — Англичане продляют контракт с Маирбеком, Максим Юрьич летит подписывать лично, а Маирбек просил передать с ним хотя бы три-четыре бурки: сам понимаешь, как должен джигит выглядеть!

— Дай хоть сюда руку положу, — попросил я шутливо, определяя поверх бурок свою пятерню. — Будем считать: сердечный привет нашим молодцам-осетинам!

— Да что ты! — радовался Владимир Михайлович. — Такой вокруг них там ажиотаж. Англичане вообще не пускают на остров с парнокопытными, а тут — сами просят!

Слышал бы, и правда, Ирбек!

— Молодец Марик, молодец! — радостно согласился на другом конце провода, как раньше говаривали, Мухтарбек, оставшийся теперь «в седле» старшим из династии Кантемировых. — Не только ребятам не дает спуску, он сам, знаешь, все прибавляет мастерства. Если уж англичане не отпускают, ты же понимаешь, что это значит. Главные в мире законодатели верховой езды!

… Совпадение, конечно.

Но через несколько часов я поднимался на третий этаж краснодарской Академии маркетинга и социально-информационных технологий, где вот-вот должна была начаться «Международная научно-практическая конференция» — так это громко называлось — на дорогую сердцу кубанца тему: «Научно-творческое наследие Федора Андреевича Щербины и современность.»

Прах знаменитого земляка, перенесенный с кладбища в Ольшанах, где теперь все меньше остается русских могил, находится пока в подвалах посольства Российской Федерации в Праге, но душа, душа-то — конечно же она здесь, в любимом его Екатеринодаре. Тем более — в такой день.

Это ведь наверняка и ему, крупнейшему ученому-историку, вместе с другими сородичами долгие годы маявшемуся на чужбине, обязаны мы девизом для будущего, каким они его видели через многие годы, кубанского казачества: «Слово. Меч. Перо. Техника.» Само собой, «Слово» — Божие. «Меч», в первую голову — духовный. «Перо» — как продолжение этого меча. «Техника» — необходимость идти вровень со временем.

Получивши внушительный, какие вручали, спасибо, участникам конференции, сборник научных статей, заглянуть в него попытался ещё на пороге аудитории, только потом оглядел благородное собрание, размышляя, к кому бы, на станичный лад выражаясь, присоседиться… но нет, нет!.. Лица были сплошь незнакомые. Чуть ли не штатное «перекати-поле», оторвался я от родной Кубани, хотя она всегда со мной и во мне, ой, оторвался: то Москва со Звенигородом, то, случается до сих пор, Сибирь, то — долгое и непростое майкопское житье. «У черкесов», как предки говаривали, хотя тогда под этим имели в виду само собою аулы, а не столицу, как в случае со мною, Республики.

Дотошный коренной кубанец, каких мало осталось после всех наших бед и потрясений, может тут меня упрекнуть. Уж если на то пошло, скажет, то прадеды наши произнесли бы: «у азият». Знаю, милые, знаю, но в наше архи-демократическое время, когда старое наше русское «терпение» везде и всюду заменено новомодной «толерантностью», я и предыдущим абзацем уже наскреб себе «на орехи»…

Увидал вдруг, как сидевший за школярским, за узким студенческим столом на краю скамьи неподалеку от двери крепкий бородач отодвигает разложенные перед собой книжечки чуть в вбочок и сам к ним поближе перемещается: вполне понятный жест дружелюбия. Благодарно кивнул, пошел к нему, примостился рядом и только тут вдруг узнал его: Иван Григорьевич Федоренко, батюшки! Кубанский наш нынешний Геродот.

Промелькнуло, как полтора десятка лет назад, когда начал снимать тут фильм «Вольная Кубань», не пожелал мне пособить, потому что, сказали, показался ему «красным»…

Может, с тех пор что-то, и правда, изменилось? Пока судили-рядили казачки, кто из нас да какого цвета, на загорбке черномазых «шахтериков» торжественно въехали во власть голубые да серые, беды наши!

С любопытством глянув друг дружке в глаза, поручкались, и тут же оба ну, прямо-таки нетерпеливо вернулись к «Научно-творческому наследию Федора Андреевича Щербины…» Как нам без него?

Многое в будущем устройстве родины пытались наши невольные изгнанники предусмотреть, но до самых, может быть, насущных теперь вопросов тогда так и не додумались…

Тут невольно хочется вспомнить давнюю, ещё в «советское» время написанную повесть «Брат, найди брата». По ней потом, в родной моей Отрадной, студия Довженко сняла фильм с таким же названием. Была потом дважды по Центральному телевидению прошедшая часовая передача из нашего Предгорья. Рассказывал я, считай, о том же самом. И то же название ей дали: «Брат, найди брата». Очень всем это заглавие нравилось. Внушало надежду?

Но брат брата так и не нашел пока. И нынче, пожалуй, друг от дружки мы уже ещё дальше, чем были…

Тем более — казачьё наше.

Недаром же кое-кому из нас ну, прямо-таки очень мало этого — быть русачком с таким же крученым-перезакрученным вселенскими ветрами характером, какой бывает в горах многолетняя, сучок на сучке, сосна над пропастью… Подай-ка нам ещё и особую такую, отдельную от всяких прочих, национальность: казак.

Первый ход сделал я. Самый элементарный: «е-два» — «е-четыре».

— Какая любопытная программа, хм, — сказал как бы сам себе. — И кроме прочего, вот — «Боевой конь в системе ценностей кубанских казаков»! Некто И.Ю Васильев, соискатель, как тут указано, жаль, что имя-отчество полностью не дают: спасибо сказать…

Может, во мне ещё жили отголоски телефонного разговора с Мухтарбеком Кантемировым одним из самых знаменитых в стране лошадников?

— Любопытно, да, любопытно, — поддержал Федоренко. И тут же, что называется, оседлал конька, которого я к нему подвел так услужливо. — Вы-то, надеюсь, знаете, что в сорок пятом в Лиенце, после выдачи Сталину казаков, всех их лошадей англичане расстреляли?

Этого я не знал и прямо-таки опешил:

— То-есть, как это?

— Вы о технологии этого мерзкого дела? — спросил он скорбно, но и слегка насмешливо. — Или о сути преступления?

— Прежде всего, разумеется, о сути: за что лошадок-то?..

— А за что в таком случае — казаков?

— Так, да, но это хоть как-то можно…

— Счастливый человек, если верите: можно!

— Согласен, и тут согласен, но кони, кони-то причем?

— В приговоре английского военного трибунала четко сказано: уничтожить, как носителей казачьего генофонда.

— Носителей, это как бы — в прямом…

— Вы снова о технологии, но суть значительно глубже… А как их уничтожали? Да просто. Глубокий длинный ров вырыли, перед рвом привязали восемь с половиной тысяч коней, и тот же батальон, который избивал казаков, расстрелял из тяжелых пулеметов. Всех. До единого. Что это был за батальон, надеюсь, знаете?

— Батальон-то — да, но вы говорите, английский военный трибунал…

— Да, Великобритании, да. Документ у меня имеется… нужен вам?

— Очень любопытно взглянуть, ну, — очень!

— Есть у вас мой номер? Нет?.. Запишите, — и, пока я доставал из сумки толстую записную книжку, пока добирался до чистого листка, он не то чтобы с укором в мой адрес — как бы с некоторой печалью за нас обоих, выговаривал. — Почему, и действительно, никогда не объявитесь?.. И что у вас — нет для меня хотя бы одного вашего сборничка?.. Других чуть не в спину с их трудами выталкиваешь, они несут и несут, а вас вот просить приходится.

— Нашлось бы место? — спросил с искренним сомнением.

Вспомнил его двухкомнатную, больше похожую на склад квартирешку: сплошные стеллажи с книгами, папками, коробками — неизвестно где спит, где ест… Когда ещё сподобимся получить из Штатов кубанские казачьи реликвии, а его уже сколько лет земляки из Нью-Джерси как только не одаривают: у него и уникальные документы, и знаки с орденами, и старинные кинжалы, о которых ходят легенды…

— Записали? Когда вас ждать?

Может, между нами ничего такого и не было, а все это, насчет кошки, которая меж нами якобы пробежала, выдумали тогдашние мои сотруднички?

Он же в корень смотрел: зачем ему, думал, помогать?.. Ведь все равно они его облапошат!

А так и вышло.

Тут только начни: сколько раз меня кинули спекулянты, прибежавшие ловить удачу на новую наживку, «на казачка», сколько раз обобрали! На станичный лад говоря: огорготали.

Сперва я переживал, возмущался, гневался, горевал, сокрушался и только потом постепенно успокоился и сам стал над собой, якобы над беспросветным лохом, даже посмеиваться: так оно и должно! Как иначе-то?

Начал кое-что понимать, когда на холодной московской улице чуть не посреди зимы у очень пожилой женщины с добрым лицом-ясными глазами купил букетик ландышей и спросил: с юга, мол? С родной сторонки?

Оказалось, из Подмосковья. Как сама она назвалась, — «природная огородница», у которой чего только не растет в доме зимой, а уж летом-то, летом!

— Все так и лезет из земли! — делилась со мной. — Само в руки просится. А секрет — молитва: дай, Господи, урожай сам-сто — для меня, работящей, для сродников помогающих, друзей приезжающих, а ещё для воров и всяких мошенников, чтобы и они могли пропитаться!

Помню, как тогда удивился: мол, этим-то зачем?

— Вот когда поймёшь, детка, увидишь, как тебе станет прибавляться!

Спылу-сжару, что называется, я написал о ней крошечный рассказ «Своя земля и в горсти спасёт», но только потом уже, спустя годы, стал доходить до меня смысл нашей с ней вроде бы случайной беседы…

И — прибавляется!

Работы.

Но разве это не основное?

Правда, — воришек вместе с тем! Правда, — мошенников!

Не то же ли, стал я теперь соображать, происходит не только со мной — с нами со всеми?

Тут главное — головы не вешать.

Не думать, что из России нынче все — только на вынос да на вывоз. Что скоро последнее утащут.

Не опустим рук — и нам маленько останется.

А много ли доброму человеку надо?

Тут мне придется прощения попросить: разговорился!

Но так совпало, что над памятником покойному другу Юре Кантемирову, Ирбеку Алибековичу, с которым и нынче мне беседовать интересней, чем с иными живыми мертвецами, тружусь в те годы, когда заодно пытаешься подвести уже и собственные итоги, что делать!

…Конференция началась, и я пытался вполуха слушать официальные речи, а впоглаза все-таки пробегать абзацы из «Боевого коня…» — так поразил меня Иван Григорьич своим сообщением.

Приготовишка! — думал о себе. — Получил от гроссмейстера?

И вот, вот:

«…высокий статус… причастность к сакральному… Казачья мифология коня — производное от общеславянской… конь как амбивалентное существо, причастное одновременно разным мирам (мир живых и мир мертвых, мир людей и сверхъестественных существ). Поэтому он считается посредником между разными сферами бытия, помощником всех тех, кто путешествует между ними, непременным участником похоронных обрядов, носителем значительного магического потенциала…»

Вот оно, — думал. — Тепло, да… еще теплей!

«Конь читался атрибутом общественных сил, помогающих казаку в борьбе с врагами… способен помочь своему хозяину установить контакт со своими родными, если он находится на войне: „Заржи, заржи, мой конечек, подай голосочек, чтоб слыхала ридна маты, сидючи у хаты!“… наделялся способностью предсказывать будущее… Падение с коня главнокомандующего ВСЮР А. И. Деникина во время смотра в начале января 1920 года пагубно отразилось на боевом духе Кубанской армии… Конь для казака — символ воинского ремесла и неразрывно связанных с ним силы, свободы, аристократизма… символ причастности к мужской субкультуре… Схватить чужого коня за повод — оскорбить хозяина… подлинный и самый верный товарищ, если расстаются казак и конь, плачут оба…»

Господи, Господи: как небось тогда, в лагере под австрийским Лиенцем, и те, и другие плакали!

Не раз и не два потом возвращался я к размышлениям о безжалостном расстреле англичанами казачьих коней, не раз и не два вслед за этим вспоминал то фантастические рассказы своей родни об удивительных лошадиных способностях, а то почти невероятные истории станичных дедков-старожилов, из тех, кто, считай, до глубокой старости удивлял своих земляков джигитовкой или рубкой лозы на скачках.

Бывало, кому-то из молодых кое-что по случаю и сам пересказывал.

В родной станице Петра Величко, в Передовой, дожил почти до ста лет полный Георгиевский кавалер Иван Васильевич Шаповалов, в Месопотамии, в 1916-ом, воевавший в русской разведке при английском экспедиционном корпусе. Беседовали мы с ним не однажды и несмотря на разницу в возрасте подружились. При встречах, бывало, жалковали не только об исчезающем укладе казачьей жизни — вообще над порядкам и посмеивались, и когда я как-то откровенно спросил его, почему в свое время «пошел за красных», Шаповалов слегка приподнял подбородок над сложенными по-стариковски на рукояти палки ладонями и посмотрел на меня ну, так внимательно, ну, так — грустно.

— Оно мне надо было, за когой-то иттить? — спросил горько. — Когда вся эта заваруха началась, наши командиры в Месопотамии порешили, что не дело казенное имущество бросать, да ещё хуть бы кому оставлять, а то — турку. Все собрали до ниточки, на пароходе через Каспий первезли, по описи сдали, и — по домам. Забот много, четыре года на фронте да на чужой стороне, шутка ли?.. Не знал, за что хвататься… А один раз с покоса вернулся, жена и говорит: были тут фостиковы ребяты, забрали все твои ордена. На персидском ковре на виду висели. Наверно, сказали, зря он их получил, если война идет, а он сено косит!.. Ну, и поехал я свои «георгии» отымать, да только через три года, когда низзя и показывать, вернулся с ими за пазухой, а на груди уже «красное знамя» …С одной косовицы да прям — на другую!

— Да, Иван Васильевич, — сочувственно сказал я как бы приличиствующее в таких случаях. — Да-а…

А он не выговорился, видать, — опять вскинулся:

— Нет бы тогда — пертерпеть! Но и рукой махнуть… Попробовал бы кто коня мово схватить за уздечку! А кресты что? Зубами не цопнет, копытом не ударит…

— Нравный был конь?

— Мальчик мой? — прямо-таки зажегся Иван Васильевич. И тут же вздохнул. — Таких коней нонче нету!.. Нравный больше был я, а он — дюже чуткий.

— Звали Мальчиком?

— Кликал так, а он, и правда, — как мальчик. Послушный, ласковый. До тех пор, пока не ускрыкнишь. А ускрыкнул — тут всё.

— На него?

Шаповалов не то чтобы удивился — как бы даже осудил меня:

— Да кто ж на коня крычит?

— А на кого, на кого?

— Боевой ускрык!.. Никогда не слышал?

— Был такой?

— А как — без его?! Отвагу им в себе вызываешь. Ускрыкнул, и только она в тебе, а все остальное куда делось. Ты и шашка — всё!.. А он не только понимает, думает — это и для его крык. Как рванет вперед, как занесет!.. Ох, придавал работы! После атаки я ему: что ж ты делаешь? Думаешь этой своей станичной башкой или нет?.. Или ты один хочешь остаться? Твое дело не вперед бечь, тут ты моих коленок слухайся, твое дело — убегать! — Иван Васильевич нарочно нахмурился, пока Мальчику своему через столько-то лет за излишнюю резвость продолжал выговаривать, но тут же прямо-таки расплылся в улыбке. — Зато убегал Мальчик — ну, уме-ел! Только держись на ём — заяц и заяц!

С Петром Величко мы познакомились, когда Ивана Васильевича уже не стало. Встретились в Москве: «джинсовый король» заглянул в Московское землячество казаков, в котором, был грех, я тогда атаманствовал. Как-то так вышло, что общий язык с ним нашли тут же, расставались почти друзьями, обещал писать, и в конце первого же его письма вместо привычного нашего «жму руку» или там «обнимаю» стояло четким и твердым почерком выведенное: «Грею боевым взглядом!»

О том, что в молодости служил он в спецназе и был во Вьетнаме, я уже знал: пришлось теперь не без усмешки подумать, что вовсе не с «сантиметром», не с ниткой да иголкой этот американский казачек туда ездил.

Вспомнил Ивана Васильевича с его «ускрыком» — боевым вскриком: серъёзная была, видать, эта казачья школа — передовская!..

Это теперь каких только книжек о казаках не напечатали, чьих только воспоминаний не вышло, а в начале того самого, так и не состоявшегося пока «возрождения», знание, утерянное нами, казалось, уже навсегда, приходилось собирать по крупицам, и я радовался строчке Петра о «боевом взгляде», который из Соединенных Штатов, из Калифорнии, бумерангом вернулся в Россию, на родину. Радовался, но — никому не говорил тогда.

Начнут наши самонадеянные мальчишки, а то и болваны куда старше «боевым взглядом» друг дружку «греть» — порчу, чего доброго, наведут на казачество, и без того не очень здоровое… Станут «боевой ускрык» осваивать где-либо в общественном месте, а то и дома на кухне — такой начнется дурдом!

Вспоминал я и доброго знакомца своего жеребца Асуана, который остался без хозяина.

Или — без верного товарища, без лучшего друга?

Вадим Цаликов, который много снимал Ирбека в последние годы, съездил на конезавод в Целинное под Ростовом, где бедовал сирота-коняшка, снял теперь его одного и сделал ну, до того пронзительный фильм: «Прощай, Асуан!»

«Видика» у меня нет, подаренную Вадимом кассету посмотреть поехал к младшему сыну, к Георгию. Сидел со своими малыми, ничего пока не понимающими внуками, и откровенно хлюпал — такая тоска была в залитых слезами глазах полузабытого нынче всеми, обделенного заботой и вниманием жеребца.

Позвонил Вадиму, сказал добрые слова, спросил потом: узнал, мол, тебя Асуан? Обрадовался?

— Только и того, что человеческим голосом ничего не сказал, — грустно отозвался Вадим. — Заржал сперва так, что у меня — мурашки по коже, а потом тише, тише… Положил мне голову на плечо: я плакал, а он вздыхал. Слышал бы, с какой болью!

Потеря общего друга нас с Вадимом объединила. Оба хорошо понимали, что его не хватает не только нам, оба без лишних слов ощущали, какая нелегкая забота нам выпала: вместе с доброй памятью об Ирбеке сохранить и его духовное наследие, неотделимое не только от кодекса чести горца — от всего лучшего, присущего и русской традиции, и мировой культуре. Как жаль, что он так ярко светил, что буквально сгорел в те дни, когда любимое его, доставшееся от отца слово «порядочность» стремительно выходило из моды!

Не раз и не два говорили мы с Вадимом о необходимости общей, посвященной Великому Джигиту работы — большого документального фильма, в который вошла бы и кинохроника, и многочисленные любительские съёмки, и фотографии, и рассказы «в камеру» старых друзей Ирбека… Обсуждать наши планы на этот счет сделалось для нас обоих прямо-таки потребностью: то я вдруг звонил Вадиму — поделиться очередной идеей, то он вдруг предлагал повидаться.

Однажды посреди привычного разговора о том, что могло бы войти в будущий фильм, Вадим улыбнулся:

— Всё забываю рассказать тебе историю, которая наверняка за кадром останется. А жаль, знаешь… Не говорил Юра, как они с Асуаном работали на открытии мексиканского ресторана в Шереметьево?..

Происходило это в те горькие для Ирбека дни, когда искал деньги, чтобы выкупить в Саудах лошадок Марика. Тогда-то и позвонил ему владелец нового ресторана: обращаюсь, мол, по рекомендации вашего земляка, который тоже будет на торжестве. Окажите, мол, честь, а мы, разумеется, в долгу не останемся.

«Земляк» был тем самым состоятельным человеком, который накануне твердо пообещал помочь Кантемировым: как было не откликнуться, как не уважить?

Верхом на своем любимце Ирбек уже показался в проеме ресторанного зала, когда к нему быстро подошел кто-то из обслуги с громадным сомбреро в руках:

— Давайте-ка сюда вашу папаху, а это наденете!

— Вот как? — удивился наездник. — Какой же вам горец папаху отдаст?

— Не бойтесь, ничего ей не сделается!

— За неё-то я не боюсь, я — за себя…

— Вам-то чего у нас бояться? Давайте-давайте!

— Папаху только с головой отдают!

— Да не о чем вам беспокоиться… задерживаем начало, — посмотрите, какая публика ждет!

На одном языке, казалось бы, говорили, да вот — о разном…

К ним поспешил владелец ресторана, пошел торопливый разговор: почему не предупредили заранее? — справедливо укорял Ирбек. — Надел бы кожаную куртку с махрами, есть такая из Мексики, и даже почетный знак, мексиканскую «Золотую подкову», на неё нацепил бы. «Сыграл» бы вам мексиканца. Но сомбреро — под черкеску?!

Так вышло, — мягко настаивал хозяин. — Но договор остается в силе: вас щедро отблагодарят. И потом: об этом же просит и ваш земляк, наш партнер по бизнесу — надеть сомбреро. Понимаете ли, это символ нашего ресторана…

Сидевший на почетном месте неподалеку богатый «земляк» кивал Ирбеку и прикладывал руку к сердцу: и я, мол, прошу, и я…

— Пришлось-таки Юре надеть эту мексиканскую шляпу, — с печальной улыбкой рассказывал мне Вадим. — Но видел бы ты, как нехотя они оба работали — и Юра, и Асуан… А в самом конце, когда «мексиканцу» уже поднесли рюмку «текилы», и он снял, наконец, сомбреро, ты знаешь… раздался неприличный звук и на паркет посреди зала посыпались лошадиные «яблоки», да столько, что не прикрыть никаким сомбреро!

— Чтобы с Асуаном — да вдруг такое? — пришлось потихоньку рассмеяться. — На репетиции лишнего катяшка не уронит!

— А вот представь себе! — посмеивался Вадим. — Более того: Юра взялся нарочно громко журить его, а он подался мордой, губы вытягивает — Юра не выдержал, наклонился ухом, чтобы тот лизнул все-таки: что ты хочешь сказать? — с укором спрашивает. — Что-что?.. Давай-ка выйдем, бесстыдник, — поговорим без свидетелей!

Как живо представил я эту сценку, посреди благопристойного ресторанного зала превращенную Ирбеком в цирковую миниатюру!

— Ведет потом Асуана к коневозке, — продолжал Вадим, — и всё выговаривает: ну, зачем ты это сделал, зачем?.. То, что доллары — это навоз, мы с тобой давно знаем. А они, брат, нет — новые русские да новые осетины. Ты думаешь, наложил там посреди ресторана, и они поймут, что ты этим хотел сказать?.. И получим с тобой такую же кучу «баксов», чтобы наших лошадок выручить: нет, брат, — не поймут!

Их тогда, и в самом деле, не поняли. Нужную сумму, чтобы покрыть саудовский долг, так и не дали.

Не однажды вспоминая рассказ Вадима, я все представлял себе и этот шикарный ресторан с гигантскими кактусами по углам, и богатые седла со шпорами и уздечками под висящими на стенах национальными шляпами, и роскошно одетых мужчин и женщин, разомлевших от модной в то время водки из кактуса.

И верного Асуана, так непочтительно по отношению к досточтимой публике поступившего…

Мои записки об Ирбеке, о цирковой династии Кантемировых подходили к концу, во всяком случае — так мне хотелось думать.

Как бы там ни было, вел я их тридцать лет: чего только за это время не произошло, чего не случилось. Вместе с очередным актом медленно длящейся вот уже второй век русской трагедии, стремительно, как бы с явным опережением изменился нетерпеливый Кавказ, и не в лучшую сторону переменились его насельники…

Несгибаемый романтик, ещё недавно я полагал, что здешние кремни и славянская сталь вместе способны высечь яркое и чистое пламя… что высокая планка горского этикета и лучшие черты русского характера в близком соседстве своем, в ежедневном и ежечасном соревновательном делании добра непременно создадут общий дух издревле ценимого на Кавказе выше храбрости благородства и неиссякаемого милосердия, сострадательного понимания общих бед и братской взаимовыручки…

Этого не случилось.

Не лучшее мы перенимаем один у другого — учимся худшему.

Когда-то я, как притчу, рассказывал мало знающим Кавказ москвичам чуть ли не азбучный пример из «адыге хабзе» — черкесского кодекса чести:

— Магомед, твой сын упал в колодец! — раздается в ауле тревожный крик.

И слышится спокойный ответ:

— Понял, иду барана резать!

Слушатели мои удивлялись: какая, мол, черствость! Вместо того, чтобы бежать к колодцу, отец — за поминальной овцой.

С каким торжеством принимался я объснять: да нет же! Не для поминок баран — для щедрого пира в честь соседей, которые по закону гор обязаны сделать невозможное, но — спасти мальчика…

На это ещё недавно Ирбек надеялся, об этом не однажды с ним говорили: что исповедующие «общечеловеческие ценности» наши отечественные пустобаи ещё посрамлены будут, когда не только Кавказ — вся Россия как от всеобщей порчи, очнется, наконец, от внушенного чужими идолами дъявольского наваждения и вернется к традиционным народным идеалам, к национальным святыням, к древним своим покровителям и защитникам — терпеливцам, праведникам, богатырям и героям.

Но пока, пока…

Как значки для новичков либо слишком доверчивых остались над Кавказом висеть сильно обветшавшие ценности «адыге хабзе» у одних, «намыса» — у других, извечное простосердечие и правдолюбие русских, а под значками этими идет скрытая от глаз жестокая игра без правил: в «бэбэ».

Кто кого «нагрэбэ»…

Падали мы, считай, стремительно и даже как бы с охотой.

Выкарабкиваемся медленно и с превеликим трудом.

Не это ли основное наше занятие последних черных десятилетий: скорбное сопротивление злому чужому обстоянию.

Но кончится когда-нибудь власть этих модно одетых мальчиков со вставным — вместо здравого ума — интеллектом и съёмной совестью — кончится! И мир ещё обратится к тысячелетнему горскому да казачьему опыту самоограничения и благодарного довольствования малым. И всё, казалось, постигшие умники, «Крым и Рым» неостановимо прошедшие ловкачи почти с удивлением вдруг припомнят — то, что в последнее время ловили на слух, как глухое «хап — зе», на самом деле пишется через «бэ» звонкое и по-прежнему означает: «честь».

Записки мои о задушевном друге Ирбеке Кантемирове и славной его родне подходили к концу и уже летом, в Москве, я попросил Мишу тут же известить меня, когда проездом либо «пролетом» снова появится дома Марик… Так вышло, что во время его долгих странствий — гастролей в разных, считай, концах света — я успел познакомиться с его полуторагодовалым тогда сынком, с Юриком, — не пора ли повидаться и с папой?

Говорят, ничто не происходит случайно… Очередное доказательство этому получил, когда из подмосковной деревеньки, где летом обитаем, из Кобякова, пешком шел на железнодорожную станцию, в Звенигород, и обогнавший меня черный новенький «мерседес» остановился и стал вдруг сдавать назад. Редкостное, прямо скажем, явление — тем более, что не только не поднимал руки, даже не оглядывался — заставило меня прибавить шагу: за рулем улыбался Владимир Михайлович Ли.

Пришлось развести руками:

— Володя? Ну, не цирк, и правда!

— Цирк, — посмеивался он. — Точно — цирк. Что ты тут делаешь?

— Я-то здесь живу, это ты — что?!

— Так и я вроде как живу: мы тут дачу снимаем. В основном из-за внука: домашнее молоко, свежий воздух…

Пора, пожалуй, сказать, что Владимир Михайлович, — тесть Маирбека. Сын корейца и украинки, с русской женой он произвел на свет Божий красавицу, против которой не устояла мужественная Осетия. И на следующий день я показывал ему свою «историческую», купленную у одного из потомков Пушкинской няни, Арины Родионовны, избу, в которой его встречала двухлетняя внучка Василиса, а потом мы поехали знакомиться с её ровесником, сыном Марика и Марины, внуком Ирбека — Юрой.

Черноглазый и чуть смуглый бутуз крепко обнимал деда за шею, и я долго уговаривал его пойти ко мне, он, наконец, решился, но стоило оказаться у меня на руках, как тут же раздался такой густой, ну, такой богатырский рев!

— Нарт! — сказал я, отдавая его Володе. — Разве обычный ребенок смог бы так?

— Шутишь, а он, и правда, — богатырь, — как бы не без некоторого смущения от моей похвалы подтвердил Владимир Михайлович. — Стараемся с бабушкой, и Марина, когда не с Мариком, помогает. Потому и живем тут, хоть на работу далековато. Собираюсь перейти правда…

— Ты? — я удивился. — Из цирка?!

— Нет, внутри него…

— То-есть?

— Маирбек просит пойти к нему администратором группы, сейчас ему без надежного помощника никак… Максим Юрьич поворчал было, но Марик уговорил его: ударили по рукам. На мое-то место найдется столько желающих, что выбрать можно, — и улыбнулся своей восточной мягкой улыбкой. — Выбирает пока генеральный!

— Это великолепно, если станешь Марику помогать!

— Конечно! — согласился охотно, и в голосе вдруг послышалась застарелая горечь. — Нам-то кто помогал?..

Печальную историю Владимира Михайловича знал давно: «на Цветном» был уже одним из ведущих акробатов, но, как многие цирковые бродяги, скитался в Москве по съемным квартирам, мечтал о кооперативе, и вот оно, вот — группу, в которой работал, включили в «японскую» выездную программу. Выступать в Стране Восходящего Солнца предстояло долгонько, появился шанс подкопить деньжат, но для этого надо было ввести тот самый «режим жесткой экономии». А на чем можно сэкономить? Конечно, на еде.

Голь на выдумки хитра, дело известное: и сам давно уже знал об этих печальных «маленьких хитростях», и снова подучили коллеги — один из самых объемистых сундуков для хранения реквизита забили банками дешевых консервов.

— Впервые в жизни лежал потом в собственной квартире, смотрел на голые стены и помирать готовился, — грустно посмеиваясь, рассказывал мне, когда возвращались однажды в его машине из Новогорска, где поминали Ирбека. — Там я ещё держался на этой проклятой кильке в томатном соусе с сухарями. А стоило вернуться, во мне будто какая-то пружина лопнула… Как в часах. Мало того, что в желудке непереносимая боль, покрылся сыпью, потом такие струпья по всему телу пошли — не мог себе вообразить, что вообще такие бывают. Стыдно сказать: лежал, гнил заживо, и никакие врачи…

Надолго замолчал, а я вспомнил, как десятка два лет назад позвонил вдруг из Новороссийска Ирбек: нет ли у меня добрых знакомых в Главном таможенном управлении?

Что, спрашиваю, случилось?

Нетелефонный разговор, отвечает, да что теперь делать: только что вернулись из Турции, где у осетин большая диаспора… И земляки насовали подарков, ну, как откажешься — люди на чужбине несколько лет ждали приезда конников с родины! И сами ребята кое-что прикупили, ведь знаешь: и ломаный-переломаный Ким Зангиев голый, считай, уходит на пенсию, и Славик Камаев… Привезли этого дерьма, шарфиков да косынок нейлоновых больше, чем полагается — арестовали наш реквизит…

«Легенда Советского цирка», «Слава социалистической Родины» …Как вспомнишь, Господи!

В какой узде их самих держали — те, кто всех нас продал потом с потрохами!

— И как ты, Володя, все-таки выкарабкался?

— О нас ведь, о цирковых, чего не рассказывают, — вздохнул Владимир Михайлович. — И такие мы, и сякие. И крохоборы мы, и завистники. И подножку друг другу можем, и… да мало что говорят! А меня ребята в машину несли на руках: травщика-старичка нашли под Владимиром…

— Смотри-ка! — удивился я. — Сам — Владимир, и травник… травщик, ты говоришь?

— Это он так, да: травщик.

— Так вот: ты — Владимир, и он — под Владимиром…

— Вот и он с этого: и ты — Володя, и защиты ищешь у володимирских. А где крест?

— Не было?..

— Опять меня ребята в машину и — в церковь во Владимир. Крестить. Вернулись, он говорит: теперь ты стал другой человек. Этого лечить буду. Этого берусь…

— Вот какая история!

— Да что ты! — подхватил Володя Ли с такой благодарностью, с таким искренним восторгом, что ясно было: это у него — навсегда. — Сам поправляет: травщик я. Травознай. Только — по травушкам… он так ласково! Каких только в доме, и правда, нет! И на чердаке, и в сараюшках. Да и в огороде у него не картошка растет — все кустики да цветки. Травщик я! — все повторяет. Но он, конечно, волшебник, — и сам езжу до сих пор, и привожу друзей… вообще-то имей в виду: вдруг прихватит…

Володя, милый!

Спасибо тебе. Но где нам — такого травщика найти, такого доброго волшебника, когда «прихватило» нас теперь — чуть не всех сразу?!

Какой травознай, каким способом предложит соотечественникам сокровенную одолень-траву вместо прущей из всех русских трещин разрыв-травы, вместо телевизионной да печатной дурман-травы да усыпляющей трын-травы властной?!

…Марик ждал меня у служебного входа цирка на Цветном, но тут же, не дав разглядеть себя, настойчиво открыл дверь вовнутрь:

— Не против, если не буду отрываться? Тут кое-что надо — срочно.

— Единодушно одобряю, как мы раньше пошучивали…

Но шутить он был расположен, как я понял, меньше всего.

По широкому бетонному кругу за кулисами, чем только по обе стороны не заставленному, быстро прошли к раскрытым во двор высоким воротам, он остановился в них руки в боки, и я, казалось, перестал для него существовать. Но, может, и хорошо?

Потому что стоял широко раскрыв рот.

На недлинных чембурах в руках у конюхов по двору легко и грациозно выписывали затейливые кружева пять явно молодых, ладных краснобурых лошадок со светлыми хвостами и светлыми гривами.

Я не выдержал:

— Ах, какие красавцы!

— Текинцы, — коротко бросил Марик.

— Твои?

— Уже — да.

— И давно ты их?..

— Вчера отдал деньги. Большие пришлось…

— Но ведь стоят того!

— Стоят, — твердо сказал он.

Но я-то, я!

Нашелся знаток-лошадник…

Или в каждом из нас неистребимо живет не только любовь к красоте, но и воедино слитая с видом сильной и хорошо ухоженной лошади древняя, ещё со скифских времен тяга к беспредельным пространствам и вольной волюшке?

Послышалась вдруг негромкая мелодия: на поясе у Марика проснулся мобильник. Он неторопливо выпростал его из чехла, сказал короткое «да», тут же перешел на английский, а когда левую руку с трубкой подпер подмышку заложенной правой и стало понятно, что коротким разговором дело явно не обойдется, я отошел чуть в сторонку, снова принялся рассматривать красавиц-лошадок… где он их, любопытно, приобрел? На их исторической родине, у туркмен, или кто-то разводит уже в России?

Конюхи были одинаково молодые, иногда деловито взглядывали на продолжавшего глазами следить за лошадьми Марика, и я тоже с интересом посматривал на него… Почти не изменился, в одной, как говорится, поре: те же внимательные глаза, лицо строгое, хоть вальяжности, может, слегка прибавилось… Ну, да что же — хороший знак. Отцовской сухощавости в нем не замечалось, считай, и раньше, мама тоже не давала повода предполагать даже легкую полноту, во все годы, что знал Кантемировых, Нэдда оставалась — само изящество, а Маирбек выглядел всегда как налитой, во всяком случае, мне так казалось. Как у спортсменов: за счет «физики»?

Теперь на нем был тонкий, с треугольным вырезом пуловер на голое тело, открывавший сильную шею… Только ранние залысины, хоть стрижен, словно мюрид, «под ноль», стали больше заметны…

Да и то!

Половина группы в Лондоне, половина — в Сеуле, а сам любуется тут, в Москве только что купленными лошадками… видел бы, и правда, Ирбек!

Он вложил, наконец, мобильник в чехол. Я вернулся к нему поближе.

— Ты, вижу, шпаришь уже как англичанин?

— Столько там торчать… приходится шпарить.

— Оттуда звонили?

— Из посольства. Приятель, но по делу…

— Отец хоть какой-то язык, — начал я, — хоть более-менее.

— Он — немецкий, — сказал Марик. — Довольно прилично знал. У него был друг-импрессарио. В Германии…

— А, да! — припомнил теперь и я. — Да… а где можно посмотреть твою нынешнюю программу?

Маирбек чуть заметно улыбнулся:

— Пока только там.

Мне-то можно и рассмеяться. Над самим собой:

— Как можешь догадаться, ни в Лондон, ни в Сеул попасть мне в ближайшее время не придется. Кассета у тебя хоть есть?

— Не совсем удачная. Попросил одного из наших, а он снимал больше публику: ну, нравилось ему, как они вскакивают. Народ больше молчаливый, но когда дело касается лошадей…

— Чем ты их, если коротко, взял? Англичан.

Он четко сформулировал:

— Авангард. Мистика.

Дело вообще-то удивительное: всегда хорошо помнил первую самостоятельную программу Марика. Может, и действительно, потому, что очень уж переживал перед этим: а вдруг случится провал? Либо только мне почему-то не понравится… Что тогда говорить Ирбеку, как утешать его? Неужели, сказавши правду-матку, придется старого друга обидеть?

Помню, как потом изумлялся, как за Марика радовался, как, вернувшись домой уже к полуночи, тут же сел за стол и, в приступе творческой лихорадки, как говорится, тут же написал три сранички: о скифах, какими их только что на цирковом манеже увидел…

Был там сменивший не только Юрину — вообще кантемировскую классику авангард, был. И мистики — выше головы. Чего стоила сцена битвы на мечах с завязанными глазами: опасный и не всегда справедливый путь человека из мрачной глубины тысячелетий в наш якобы безоблачный, «цивилизованный» день. От поклонения мечу с перекладиной рукоятки — обожествляемой, но бездушной силе — до одухотворившего жестокий мир христианского креста, впервые заставившего древнего наездника понять: подобие Божие — он сам.

Осетинский путь к Уастырджи: святому Георгию.

— По сути с того и другого ты начал первое свое представление, — с удовольствием Марику напомнил. — А теперь без мистики да авангарда не обходится ни один лучший цирк за рубежом. Спасибо единственно приличной на телевидении программе «Культура»: цирк она не обходит вниманием. Чего стоит только канадский, в котором и то, и другое — главное… вот ты мне и скажи. За границей учился или сам теперь её учишь: можно ведь подумать и так, нет разве?

— Можно подумать, — скромно согласился джигит.

Или пора уже и его: с большой буквы?

Снова нас перебил мобильник, я было уже приготовился опять услышать английскую речь, но послышалась, слава Богу, осетинская…

Опять я отошел чуть в сторонку, опять поглядывал то на красавиц-лошадок, а то на сына своего старого друга, на продолжателя его дела… Прочно сидит в седле!

Но только ли это отличало Ирбека от столь многих остальных наездников?

С энергией молодости отринув поднадоевшую за время ученичества классику, сбережет ли Марик высокий дух джигитства, не пустит ли его на распыл в погоне за удачей, которая сейчас к нему так благосклонна?.. Или удача эта пока — запоздалое вознаграждение Юре, а на миг-другой перед благодарными зрителями лондонского цирка опущенные на грудь головы отчаянных наездников Маирбека — это ещё и общий поклон ему, сумевшему поддержать их всех, по сути дела — сберечь, в печальное время перемен и чуть не всеобщей душевной смуты…

Что ж, думал я, поглядывая на продолжавшего разговаривать по мобильнику Марика, — он то серьёзно покивывал невидимому своему собеседнику, а то вдруг начинал улыбаться… Что ж: пусть они не помнят, англичане, о преступлении своих отцов перед всем многочисленным лошадиным родом… пусть о нем ничего не ведают. Пусть не догадываются, что на земле любимого своего короля Артура горячо аплодируют и близкой его родне, и заодно — «носители генофонда». На этот раз, правда, — осетинского. Но только ли его, только ли?..

Как, бывало, покрикивал на своих наездников Юра:

— Кура-аж, где — кураж?!

Разве не «боевой вскрик»?

А «боевым взглядом» каждый из них и теперь греет публику, когда на полном скаку, стоя на седле во весь рост, отчаянно кинет вбочок и вверх правую руку, приподнимет подбородок и горящими от внутреннего восторга глазами лихо поведет по притихшим рядам…

Маловато, конечно, осетин были казаками: что правда, то правда.

Почти тут же, как правило, становились казачьими офицерами…

Да и коли внимательно посмотреть, куда Маирбек давно уже заглянул якобы в поисках мистики, картину увидим самую, что ни на есть, реалистическую: один у нас древний генофонд. Общий когда-то. Скифский.