Попробуем представить себя на его месте: вот он уже столько месяцев ходит в Москве по самым разным инстанциям, все пытается выкупить своего Асуана… Кто-то за это время стал владельцем гигантского алюминиевого завода в Братске, кто-то купил себе старинную виллу в Ницце, а другой — самый дорогой дворец в Брюсселе, столице Бельгии. Продаются и покупаются авиакампании и пароходства, из рук в руки переходят крупнейшие производства и самые богатые банки, а твой как будто все это понимающий, твой верный конь смотрит на тебя полными печали глазами: а ты-то, мол, что со мною медлишь? Ты-то что?!
«Знаешь, как он в то время смотрел на меня? — рассказывал мне Ирбек. — Так выразительно, что я как будто читал у него в глазах: ну, и где, мол, эти твои застольные товарищи, эти герои-благодетели, которые тут сперва похлопывали меня по шее и поддерживали ладонью морду, а потом в соседнем ресторане так били себя в грудь, что и мне тут, на конюшне, слыхать было: ну, какой разговор!.. Такого красавца и такого молодца — да не выкупить? Все, на днях решим, все!.. Он так, ты веришь, глядел, что мне казалось, как будто не толь ко он на меня смотрит — все лошадки, с которыми я когда-то работал и которые меня никогда не подводили и не предавали — тем более… у меня тогда голова падала на грудь!»
Но вот, наконец, наступил счастливый миг, когда Ирбек сказал Асуану: ну, все, успокойся. Мы снова будем вместе. Ты — мой!
Пока главной целью оставалось — выкупить Асуана, все остальное казалось куда более достижимым, но вот, наконец, и остальные проблемы поднялись во весь — так и хочется тут сказать, финансовый — рост: куда поставить коня? Как раздобыть для него корм?
Отцы-командиры единственного в России конного полка — «киношного» — предложили забрать пока Асуана к себе в Голицыно, но ежедневно добираться туда, за пятьдесят километров, на машине — значит, больше за ней следить, ее обихаживать, на нее тратиться, ездить по железной дороге, а дальше — автобусом, — тоже не выход.
Старые знакомцы из конного дивизиона московской милиции сперва дали Ирбеку грузовик-коневозку, чтобы он перевез Асуана в конюшни при манеже ЦСК, но ездить туда тоже было неблизко, а самое главное — и там теперь конники с лошадками жили беднее некуда. К чести их они делились последним, но принять такой жертвы Ирбек не мог: ни сам он, ни его трудяга и умница Асуан никогда не были на хлебниками. И опять прислали коневозку все понимающие «менты»: на этот раз перевезли Асуана в свой денник — недалеко от метро «Аэропорт». Около года жеребец квартировал там, а потом Юрий Никулин, хорошо знавший еще старшего Кантемирова, Алибека Тузаровича, предложил: давай, так и быть, ко мне, Ирбек, — на Цветной!.. Я тут, правда, уже пригрозил правительству Москвы: не будут давать деньги на содержание животных — придется мне их однажды на волю выпустить. Рядом Центральный рынок, и когда тигры да львы съедят продавцов, какая радость будет всем этим добрым парнокопытным: маленько подпитаться и яблоками, и урюком, и бананами, и традиционными кавказскими травками… Тогда уж, дорогой джигит, не взыщи: вместе будем отвечать за потраву. А пока веди своего друга, определяй, так и быть, на цирковой конюшне.
Надо было ковать железо, пока горячо, а у милиционеров-конников как раз начались учения, коневозка тоже застряла под Москвой, и тогда Ирбек с вечера приехал в денники со скатанной, перевязанной ремешками буркой, неподалеку от Асуана прикорнул в ней до полу ночи, а там, когда Москва погрузилась в сон и улицы опустели, начал своего любимца седлать.
Стояла ранняя весна, гудел пронзительный ветер, ломал окоченевшие за зиму ветки черных деревьев и сносил вниз тяжелую дробь талой капели. По темному бетонному городу с его переулками и раз вилками одинокий всадник пробирался как по теснине меж гор, и синяя от холода луна в просвете над головой точно также ныряла в облака или пряталась вдруг за нависавшим сверху каменным козырь ком.
Только потом, уже на Ленинградском шоссе, мрачные стены этого рукотворного ущелья раздвинулись, он поехал, как по долине, и мимо на бешеной скорости промчался «мерседес» с двумя еле поспевавшими за ним «джипами»…
Не успел успокоиться напрягшийся Асуан, как автомобильный кортеж впереди резко замедлил ход и стал разворачиваться. Поравнявшись с призрачным видением, машины долго двигались рядом с ним; тусклый свет уличных фонарей изредка высвечивал при льнувшие к стеклам лбы: мол, что там за чудо?
Пожалуй, он, и в самом деле, похож был на призрак, этот сухо путный «летучий голландец», над которым вместо белого паруса вздымалась черная бурка… И правда: кто таков этот горец?.. Заблудившийся в лабиринте времен и случайно попавший на столичный проспект древний нарт?.. Или наоборот: повелитель времени, мерным стуком копыт своего коня прошивающий строчку между прошлым и днем сегодняшним?
Этот вопрос не однажды задавал потом себе я, когда ранним утром сидел рядом с малым манежем в цирке на Цветном и подолгу смотрел, как Ирбек с поводком в руке дожидается, пока освободится манеж, как по-прежнему легко поднимается над стременем и привычно врастает в седло, как задает потом коню такую работу, какой лошади, может быть, не видят у тех, кому до пенсии еще ой как далеко… Вот что такое, думал я, старая школа! В самом высоком и уважительном смысле.
Разминка, потом следует испанский шаг, пируэты, поклоны… Теперь-то — ради чего?
Ради чего каждый божий день ровно в пять подниматься, а в шесть уже стоять на платформе «Крылатской», ближайшей от дома станции метро и уезжать в сторону центра, случается, не то что одному в вагоне — одному во всем поезде. До «Цветного бульвара» езды около часа, а потом еще пешочком чуть-чуть… Идет и знает, идет и чувствует, почти слышит, как Асуан пофыркивает в своей выгородке, все нетерпеливей, все громче, вот сперва тихонько заржал — и это как сигнал для стоящей на конюшне неподалеку «ишачки». Эта солидарная с Асуаном дама заходится в таком длинном крике, что начинают просыпаться даже те обитатели цирковых клеток, кто мог бы еще спокойно поспать… Поросенок начинает похрюкивать и визжать, блеют козы, раздается разноголосый собачий лай, откашливается верблюдица, даже молодой слоненок пробует голос, и тут вдруг раздается такой недовольный и такой грозный рык: в чем дело, мол?.. Еще не подавали к царскому столу, а вся эта придворная мелкота и вся бестолочь покрупней смеет чего-то требовать?!
Что касается Асуана, он ждет своей законной, как он давно уверен, морковки. Потому-то и торопится одетый с иголочки Ирбек с простенькой матерчатою сумкой в руке: чтобы снова не строил Асуан обитателям закулис слишком уж раннюю побудку.
Кормежка, репетиция — и только потом джигит свободен: теперь уже до семи вечера, когда жеребец снова начнет недовольно постукивать копытом и ревниво пофыркивать. Все-то он понимает, все чувствует!
Лишь бы не переходил ту грань, за которой ему непременно придется напомнить, что их обязательства взаимны, и что он должен хозяину, может быть, чуть больше, чем хозяин — ему… Но как раз в этом-то Асуан все чаще и сомневается.
Красивый «испанский шаг»… По-прежнему грациозен этот косящий глазом чистокровный араб, пясти которого обернуты видавшими виды выцветшими ногавками: работник!.. По-прежнему легок и по-прежнему стремителен в движениях всадник, которому давно уже за семьдесят.
Недавно, когда были у него дома, и я открыл дверь на застекленную лоджию, чтобы получше рассмотреть застежки на белой, висящей чуть не во всю стену парадной бурке, Ирбек задержал меня около нее: «Погляди, что под ней… Знаешь, сколько лет этой черкеске?.. Мама сшила ее, когда мне не было еще двадцати. Перед Всесоюзными соревнованиями сорок восьмого года. Счастливая черкеска: я в ней выиграл. А потом выигрывал все чемпионаты ЦСКА — до тех пор, пока служил и участвовал. До пятьдесят второго года. И представь себе: она и сейчас мне как раз. Берегу, но, бывает, и на деваю. В самые ответственные моменты…»
И я невольно попробовал подобраться, втянуть живот… куда там! Долгое сидение за рабочим столом давно уже сделало из меня типичного городского увальня… может быть, это как раз один из ответов, зачем ему это надо?
Джигит — это на всю жизнь. Рыцарь — это навсегда.
Но ведь должна же быть и некая прикладная, скажем, чисто практическая цель… может, он все еще надеется? Все еще верит? По нашим временам — чуть ли не в чудо?
Окончен пассаж, красивым аллюром Асуан несется по манежу против часовой стрелки, и сознание мое словно тоже делает круг за кругом, несется потоком вслед ритмичному бегу лошади, идет обычная внутренняя работа: какой, и правда, мог бы быть фильм!
На одну из этих утренних репетиций недавно пришла студентка ВГИКа, считай, совсем девчонка… Попросила у Ирбека разрешения поснимать для курсовой работы.
И получился прекрасный сюжет о нестареющем джигите, который не может расстаться с лошадью.
А вот работающих режиссеров что-то не видать! Между тем они могли бы воспользоваться всем тем удивительным мастерством, тем уникальным богатством, которое по крупицам скопили осетинские джигиты.
Фильмы с их участием были бы куда интереснее, чем фильмы ужа сов, фильмы о так называемых новых русских.
Невольно задаешься вопросом: может быть, конное дело и впрямь себя изжило? Не думаю!
В прошлом году мне пришлось дважды побывать в Удмуртии, в Ижевске: помогал Михаилу Тимофеевичу Калашникову, знаменитому нашему конструктору, в работе над книгой воспоминаний и размышлений «От чужого порога до Кремлевских ворот». Человек он фантастически-творческий не только в смысле изобретательства: в молодости писал стихи, давно уже вел прелюбопытнейшие биографические записи, и моя роль часто заключалась лишь в том, чтобы постоять у конструктора «над душой», что называется — уговорить что-либо отдать для печати либо что-нибудь в рукопись добавить. И какова была моя радость, когда в главе «Взвейтесь, соколы, орлами», в которой рассказывается о работе существовавшего в период войны и до хрущевских времен подмосковного Полигона, я наткнулся на фамилию, которая не могла оставить меня равнодушным.
Оказалось, кроме прочих специалистов по вооружению и разработчиков боеприпасов на Полигоне беззаветно трудился еще один — конструктор вьючного снаряжения капитан Кочетков.
«Еще в начале нашего знакомства с Кочетковым я удивился, — вспоминает Калашников. — Нашел, мол, себе, однако, занятие — вьюки!»
Кочетков как будто задумался, помолчал-помолчал, потом спросил: «Парнишкой был в ночном?» «Ну, еще бы!» «Коней любишь?» «Да как же их не любить!» «Тогда представь себе: рейд Плиева по немецкому тылу… Что там у наших казачков?.. Шашка да карабин. Ну, хорошо, если уже ППС или там ППШ. Пушчонку бросить пришлось: загнали их немцы в угол. Одна надежда на тяжелые „ручники“. А где они посреди болота стоят? На бедных коняшках. Пулеметчик лупит у нее над головой — ствол промежду ушей… как тебе?»
Голос у Кочеткова сорвался, он взялся охлопывать карманы: искал папиросы со спичками. Выпустил дым и опять перешел на полу шутливый тон: «Вопросы к докладчику будут?» Я тоже невольно вздохнул: «Примерно ясно, извини». «Вот и надо, чтобы он привыочен был поудобней, „ручник“, — сказал Кочетков. — Заказ от конников. Ло шадки, бедные, сами не могут попросить их не мучить — пришлось просить казачкам…»
О войне на Кавказе с участием конников, о Кущевской битве на Кубани, где добровольческий корпус, состоявший из нестроевых казаков, уже слишком пожилых либо совсем юных, не достигших призывного возраста пареньков и даже девчат, вырубил от борный полк егерей — элитную «Зеленую розу», о подмосковных сражениях бесстрашных доваторовцев, по старинному обычаю от пускавших на волю коней перед смертельной битвой, о фантастических плиевских рейдах по немецким тылам — обо всем этом ходили и долго еще, верю, будут ходить легенды, но для нашего кино они так и остались «за кадром». А ведь именно с участием богатырского рода Кантемировых, история которого неотделима от истории Осетии так же, как от истории России, как раз и могла быть создана эта героическая летопись подвигов «последнего рыцарства» — казаков и горцев.
Как-то в дни зимних каникул я пришел в цирк на Цветном с восьмилетним внуком Гаврюшей… Сначала посмотрели с ним, как управляется со своим арабом дядя Ирбек, потом, когда он закончил, Гаврюша угостил Асуана принесенной из дома морковкой, снял с него ногавки, подержал поводок, пока дядя Ирбек ненадолго отлучался: в общем, заработал право сперва посидеть в седле и проехаться потом до конюшни… Как такому джигиту не дать контрамарку?.. И добрый дядя Ирбек, конечно же, ее дал, в одном из проходов нам поставили два стула совсем рядышком с ареной, и сперва, конечно, мальчишка животик надорвал, как говорится, а в перерыве мы пошли в вестибюль, и там я подвел его к мемориальной табличке: «А ну-ка, что здесь?» На манер первоклашек он взялся читать нараспев: «22 июня 1941 года с манежа московского цирка на Цветном бульваре ансамбль донских казаков под руководством Михаила Туганова ушел добровольно на фронт Великой Отечественной войны. От Москвы до Берлина — такой их боевой путь».
Поскольку Гаврюша родился 9 мая, об этом дне он знал чуточку больше, чем другие мальчики в его возрасте, и теперь я сказал ему: «Знаешь, что надо бы тут еще дописать?.. Что в день Победы на своих лошадях эти казаки поднялись по ступенькам рейхстага и там уже вскинули вверх автоматы и устроили такой салют!»
В честь тех, кто до рейхстага не дошел: в том числе и в память о конниках из группы Алибека Кантемирова, сложивших головы под Москвой, в степях Украины или — уже в Польше.
В том, что род Кантемировых и действительно богатырский, убеж даешься, размышляя о джигитах, все больше и больше: и не только потому, что в нем были и настоящие силачи-пехлеваны вроде знаменитого Казбек-горы, Темирболата Канукова, циркового борца, при ведшего когда-то на арену основоположника династии профессиональных наездников — Алибека Тузаровича, не только потому, что в Болгарии и нынче кладут цветы на могилу подпоручика Николая Кантемирова, одного из самых почитаемых героев Шипки, вместе с остальными «братушками» многонациональной России освобождавших болгар от многовекового османского рабства. В народе, который умеет чтить доблесть, есть много других славных фамилий, но что меня всегда заставляло уважительно радоваться и по-хорошему завидовать Кантемировым — это постоянное ощущение ими той нравственной высоты, которой достигли их отец и мать, достигли лучшие из их предков, и которую ни в коем случае нельзя не то что сдавать — нельзя даже помыслить о сдаче!
Все последнее время Ирбек очень переживал за сына. Группа его уехала в Курск, где Маирбек собирался, наконец, показать свою уже обновленную, «самостоятельную» программу, но вместо этого осетинским наездникам пришлось другое показывать: кто где стоял и кто чем был занят, когда в цирке начался пожар… У всех отобрали паспорта, потекли тревожные дни ожидания: что там решат доблестные пожарники и родная милиция?
Я постоянно спрашивал Ирбека: мол, как там — что новенького?.. Перед этим вместе собирались поехать в Курск: «посмотреть Марика». Хорошо, хоть лошадей они там успели повыводить, спасти снаряжение и костюмы…
Как-то Ирбек предупредил меня, что в Цирк на Цветном приедет Миша, и я пришел повидаться с ним: Мухтарбек в очередной раз пробовал создать базу под Москвой и в городе появлялся редко… Сидели потом с ним рядом возле маленького манежа, ждали, пока освободится Ирбек, но тот, конечно, заставил Асуана работать по полной программе, чуть ли не выкладываться. Араб словно чувствовал, что за ним нынче наблюдают придирчивей обычного и работал безукоризненно: Ирбек был явно доволен.
В конце, когда уже сошел с лошади, полез в карман и вроде бы случайно выронил носовой платок. Асуан тут же наклонился, вытянул шею: зубами взял с манежа платок и потянулся мордой хозяину в руки. Ирбек сунул платок в карман, повернулся к Асуану спиной, и тот толкнул его храпом между лопаток: джигиту пришлось невольно взмахнуть руками и сделать два-три шага вперед — мол, не устоял!..
«Работал» на нас с Мишей. Поднимал настроение.
— А что, если ему сделать специальный номер? — спросил я у Мухтарбека. — Представляешь?. Условно говоря: «Джигит и клоун». Сперва Ирбек показывает класс, а после на манеж выходит «рыжий». Может, выпрашивает у джигита лошадь, может — выманивает… крадет. Пробует на ней проделать то же самое, но стоит коню нагнуться в поклоне, как «рыжий» летит через голову… ты посмотри на этого умницу — он же сможет стащить его за штаны зубами… тут столько можно придумать!
— Сырдон! — коротко сказал Мухтарбек.
И вздохнул. Я сперва не понял, наклонился к нему: что, что?
— Герой из наших «Нартов», — сказал Миша. — Из эпоса. Сыр дон… то смеются над ним, то он что-нибудь такое устраивает. Нарты уговорили его зарезать последнего барана, потому что близится, мол, конец света — зачем тебе баран? Перед этим решили искупаться, а когда вышли из реки, не нашли своей одежды. Где она?.. А Сырдон им говорит: я бросил ее в огонь под котел, в котором варится мой баран. Зачем она вам? Все равно — конец света…
— Вот видишь! — радовался я. — Ну, прямо-таки находка!
— И шутник, и обманщик, да. Ему тоже, конечно, достается — в том числе и от собственного коня… такой номер у нашего Хасана был. Хороший номер!
Теперь уже я вздохнул и только развел руками: не вышел из меня постановщик!
У меня с собой был любительский фотоаппарат, попросил братьев стать рядом: такие все-таки разные!.. Сухой и тонкий Ирбек в выцветшей джинсовой куртке и в мягких сапогах и бородатый, с широкой, как у кузнеца, грудью Миша… вот кто, и действительно, — нарт!
Разговор зашел о Маирбеке, Миша спросил: как племянник?
Глаза у старшего зажглись:
— Да!.. Знаешь, Миша, что тут мне сказал наш Хасан?.. Он тут недавно проездом был. Слушай, говорит: кто из нас режиссер — я или ты?.. Ты такую хорошую программу сделал для Марика! А я ему отвечаю: веришь?.. Я еще в глаза не видел, что они там без меня поставили. Так договорились: пусть сам!
Как искренне Мухтарбек обрадовался: и во взгляде его и в интонации были такая чистота и открытость!
Помолчали, и он вдруг снова задумчиво произнес — словно продолжал давно начатый разговор:
— Одна из самых удивительных книжек — «Нарты». Столько фантазии и столько ума. И сколько горького юмора!.. Если бы мы жили только по своей воле, занимались бы только тем, к чему душа лежит…
Мир так устроен, что не всегда это удается.
Но в этом неподвластном человеку устройстве случаются счастливые перебои, которые словно приоткрывают завесу над этим постоянно живущим в душе у каждого настоящего артиста, у каждого доброго человека: ради чего? Зачем?
Год назад Ирбек позвонил нам домой, пригласил на заключительный концерт в зале кинотеатра «Россия»: в Москве тогда шли дни Осетии.
Между прочим, сказал и о том, что предстоит работа и его Асуану: Ирбек выедет на нем приветствовать земляков.
«А как будете добираться до „России“? — спросил я. — Опять поедешь на нем глубокой ночью?.. За сутки до концерта?»
Он там усмехнулся: «Ладно тебе!.. Это дело государственное: будет и наш Галазов, и… наш Лужков!»
Я тоже рассмеялся: «Хорошо устроился: для тебя они оба — твои!»
«Учись! — наставил он. — И — приходи. С коневозкой уже договорился».
В «Россию» мы постарались прийти пораньше, и я сперва усадил на места своих домашних, а потом отправился за кулисы. Там уже готовились к выходу: терпеливо стояли величественные осетинки в белоснежных платьях и высоких головных уборах, делавших их еще стройнее и выше, уже вот-вот собирался шагнуть на сцену оркестр — гармонисты и зурначи — и доулист поводил пятернями над своим барабаном, разминал руки: кому-кому, а ему уж и точно придется сегодня поработать!
Ирбека я нашел в одной из уборных: рядом с торопившимися одеться, о чем-то весело спорившими молодыми танцорами задумчивый джигит смотрелся как патриарх, как всезнающий старейшина на шумном празднике жизни.
— Вот о чем тебя хочу попросить, — начал я. — С нами одна молодая особа, наша станичница Наташа, жена друга Славы Филиппова: в этих фильмах, что у нас снимали ребята-осетины, ты ее видел наверняка. Красавица-казачка с двумя маленькими дочками — для Игоря Икоева эта картинка была как заставка: переходила из фильма в фильм. Готовится выйти к тебе с цветами — ты уж, пожалуйста, подстрахуй ее. Ей там придется обойти несколько рядов справа, если задержится, ты уж дождись ее — не уезжай без букета. Договорились?
Концерт был великолепный, что там и говорить!.. Может, настроение зала передалось и политикам?.. В ударе были и выступивший с короткой, но очень точной, судя по настроению зала, речью президент Осетии, и ответивший ему сердечными и доброжелательными словами московский мэр…
Но мы, конечно, ждали минуты, когда на своем Асуане на сцене появится еще один нестареющий лидер, столько лет отдавший тому же самому: искреннему служению верному братству меж осетинами и русскими…
Вот он, наконец, вот он!
Торжественным, парадным шагом выступает на середину сцены и замирает напротив всего притихшего зала красавец-Асуан и в древнем приветствии прикладывает руку к сердцу влитой в седло всадник — словно выточенный самим временем джигит в строгой черкеске. И зал, конечно же, отвечает ему жаркими аплодисментами.
Начинается эффектный проезд по кругу, и снова остановка посреди сцены, поближе к рампе: свеча!..
Как изящно, как охотно становится «на оф» Асуан: тоже понимает, что нынче — большой праздник?
Наконец, он выставляет переднюю ногу и вытягивает над ней шею: это «комплимент» — глубокий поклон.
«С Богом! — подталкиваю я свою молодую станичницу. — И не волнуйся, иди с достоинством — Ирбек тебя непременно подождет!»
Зал неистовствует, и джигит заставляет Асуана кланяться еще и еще раз. Наташа с цветами успевает: вот она, приподняв букет, стоит совсем неподалеку, ждет, пока на все четыре копыта опустится Асуан: чтобы доставить радость сидящим в зале землякам, Ирбек снова поднял его «на оф». Вот наша казачка подходит к лошади, протягивает всаднику цветы, он слегка наклоняется, чтобы принять их и легким кивком благодарит ее… нет!
Решил, что поблагодарить должен еще раз и Асуан?.. Еще один «комплимент»!
После поклона Ирбек — это видно! — направляет лошадку за кулисы, та делает несколько шагов к занавесу, но потом вдруг резко берет влево и возвращается на круг… Останавливается посреди сцены и сперва мотает головой — просто кланяется, а потом снова выходит на «комплимент»…
Что такое?! Неужели Асуан ослушался и не хочет уходить?.. Нет, не хочет!
Может, так же, как я — Ирбеку, ему тоже кто-нибудь шепнул перед этим на ушко: дождись, мол!.. За мною — охапка душистого сена с родных тебе альпийских лугов!.. Не торопись уходить, Асуан!
Мы сидим близко — вижу, как смеется Ирбек, лицо его молодеет… ишь ты!
Понравилось Асуану: давно не выступал и снова вошел во вкус…
Или он, умница, и в самом деле, слишком хорошо все понимает и многому знает истинную цену?..
Весь зал стоит, зал тоже все понял: он аплодирует, говорит что-то радостное и доброе, смеется, во-всю хохочет, здесь и там что-то весело кричат по-осетински. И мне вдруг представляется другая картина: как холодною ночью в мокрой бурке едет Ирбек по пустынному проспекту, как мимо проносится блестящий от дождя «мерседес» с догоняющими его черными «джипами», как автомобильный кортеж замедляет ход и начинает разворачиваться… Кто он, на самом деле, таков — этот одинокий всадник, этот странный джигит, этот горец?
Разошелся Асуан: опять кланяется…
Глаза у Ирбека блестят: тоже от смеха слезы выступили?… Или это — другие слезы?
Единственные, которые может себе настоящий джигит позволить?
Смотрю на его руки: сейчас он все-таки подберет повод, сейчас…
Слегка поводит плечами, и я вдруг понимаю, что недавно видел эту черкеску… неужели та самая, которую столько лет назад ему, тогда почти мальчику, сшила мама, светлая ей память, — Мариам Хасакоевна?!
Говорил, надевает ее в особых случаях… счастливая, мол, черкеска!
Пожалуй, — как раз такой случай. И — как раз такие минуты…
Для него самого. Для его родных. Для товарищей. Для земляков. Для всей маленькой, но гордой Осетии. И, если вдуматься, — для всей переживающей свой нелегкий час большой его родины — России.