Кучинский взбешен. Какая-то паршивая девчонка, которая всю жизнь будет завинчивать аккумуляторные пробки, посмела его оскорбить! Бросать пробки в физиономию — ведь это же хулиганство на производстве. Уголовное преступление. Можно возбудить судебное дело.

Он хотел нажаловаться, потребовать, чтобы привлекли аккумуляторщицу к ответу. Правда, свидетелей не было, но вряд ли она откажется. К тому же, не прибегая к медицинской экспертизе, можно установить и следы преступления — на лбу Кучинского вздулась солидная шишка. Безобразие! Зачем делают такие массивные пробки. Металл не экономят.

И все же Кучинский не пошел к начальнику. Ощупав лоб, вынул из кармана зеркальце, вытер грязь на щеке и вернулся в лабораторию.

Сидя спиной к техникам и Михайличенко, он делал вид, что поглощен исследованиями, а сам кипел в бессильном гневе. Планы мести, один коварнее другого, рождались в его голове, но осуществить их он не мог. «За что вы, Нюрочка, — спросит Курбатов, — попортили красоту нашего гостя? Вероятно, у вас были основательные причины?» Конечно, она признается.

Надо молчать, будто ничего не случилось. Кучинский страдал не только от оскорбления и шишки на лбу, которая его беспокоила, — больно, нельзя дотронуться, — но и оттого, что рухнули все надежды.

Он привык к мысли, что нет на свете бескорыстных друзей, — а таких у него и на самом деле не было, — что все делается по принципу «рука руку моет», «услуга за услугу». Зачем, спрашивается, инженеру из главка стараться для Жоры, если он не смог выполнить пустякового поручения. Ведь посылка с сушеными персиками не помогает делу.

Выписку с тридцать второй страницы Кучинский не получит. Это он хорошо понимал, — сам выписывать не решится, а с Нюрой все кончено. Оставалась слабая надежда на Марусю, но в ее глазах он не так уж много стоит. А кто виноват? Конечно, «святая троица»: мальчишки и аспирантками чего Нюрка нашла в них интересного?

В гневе своем Кучинский забыл, что уже настал обеденный перерыв, он барабанил пальцами по стеклу лежащего рядом прибора, и стрелка его недовольно вздрагивала.

— Ребятки, интересная новость! — воскликнула Михайличенко, входя в комнату. — Павлу Ивановичу разрешили организовать новую лабораторию. Возможно, меня туда направят.

Кроме того, она сказала, что если все обойдется благополучно с плитами «К-8» и проверка их не очень задержит здесь Павла Ивановича, то он скоро выедет в Москву подбирать себе людей для новой лаборатории.

— Вот бы нам вместе работать! — мечтательно сказала Лида.

Об этой лаборатории Кучинский краем уха уже слыхал от Чибисова, но что Курбатов может быть ее начальником, для Жоры было приятной новостью. В самом деле, как бы Павел Иванович ни восхвалял прелести здешней работы, как бы ни подсмеивался над Жорой, которому хотелось назначения в министерство, все же потянуло и его обратно в столицу.

Новость эту Кучинский считал приятной, так как через Павла Ивановича можно будет попытаться устроиться в Москве. А почему бы и нет? Работа у него идет хорошо, Павел Иванович это видит; молодые инженеры Курбатову нужны, а кроме того, почему бы Павлу Ивановичу не угодить своему знакомому, то есть отцу Жоры!

Не откладывая дела в долгий ящик, Жора начал осторожно пробовать под ногами почву. Она казалась ему зыбкой, как на болоте, но если перепрыгивать с кочки на кочку, то, пожалуй, доберешься и до цели. Ну что ж, надо действовать.

Продумав вопросы к своему руководителю, Кучинский взял чертежи, тетрадь с записями и постучал в дверь кабинета.

Павел Иванович в вышитой украинской рубашке сидел за столом, рассматривал осколок зеркальной плиты и перелистывал страницы тетради, которая показалась Жоре знакомой. Екнуло сердце. Нет, не потому, что он узнал тетрадь, напомнившую о сегодняшней неприятности. Он подумал — не случилось ли чего с посылкой? Возможно, ее задержали? Нюра призналась? «Нет, слава богу, пронесло. — Жора облегченно вздохнул. — Тот кусок поменьше».

— Откуда у вас это украшение? — спросил Павел Иванович, здороваясь. Случайность или дело рук человеческих?

Для Курбатова вопрос этот был вполне естественным. Он рассматривал осколок и думал: случаен он или нет? Михайличенко своим анализом точно установила, что никаких признаков старения плиты не оказалось, влияние фотослоя на пластмассу тоже не замечено. Значит, можно допустить случайность. Как всегда при встрече с неясными явлениями, после многих бесплодных попыток определить их сущность Курбатов искал другие пути, которые помогли бы раскрыть загадку, в данном случае загадку гибели ячеек. Он связывают это с осколком, хотя понимал, что связь случайная, ничем не оправданная. Надо бы посоветоваться в городе с опытными людьми, но, прежде чем это сделать, Курбатов решил еще немного подождать. Кто знает, не появятся ли другие факты? Его не беспокоило, что осколок может попасть в чужие руки. Надо обладать полной технологией фотоэнергетического слоя, чтобы воспроизвести его. Опасения преждевременны. Но это первый звонок…

Однако что с Кучинским? Бедный малый, угораздило же его так здорово стукнуться. Сине-багровая шишка!

— Нельзя ли полегче плиты делать, Павел Иванович, — шутил между тем Кучинский. — Хотел поддержать, а она меня по лбу. Прямо ребром…

Отшутившись, Кучинский стал рассказывать о своей работе. Кое-что он уже сделал: исследовал историю создания электрических печатных схем в радиоприборах, проанализировал их достоинства и недостатки, перекинул мостик к современности… Началом его работы Курбатов был удовлетворен. Практикант хоть и не блещет талантом, но умеет пользоваться литературой и способен делать кое-какие обобщения.

Кучинский видел одобрительное покачивание головой. Начальник соглашался с ним, пояснял непонятное и даже был приятно удивлен, когда Кучинский привел малоизвестную формулу, которую откопал в старом журнале.

Свертывая чертеж, практикант робко заметил:

— Не знаю, как и быть, Павел Иванович. Уж очень не хочется работать на эксплуатации. Пошлют на завод сменным инженером, закиснешь. Я мечтаю об исследовательской работе…

Павел Иванович чиркнул спичкой, закурил. «Высоковскую лабораторию разрешили, — думал он, глядя на конец папиросы. — Неужели ничего не выяснится до того, как начнется строительство?»

— Что вы сказали? Исследовательская работа? Но почему же не на заводе? И там есть лаборатории. Делаются новые образцы, совершенствуется продукция…

— Всё это не то. Мне бы хотелось в научный институт.

— Вы уверены в своих способностях? Можете сделать что-то свое, новое?

— Мне очень неловко обращаться к вам с просьбой, — опустив глаза, промямлил Кучинский. — Но если бы я мог работать в вашей новой лаборатории… Отец мечтал, чтобы я занялся серьезной научной работой.

— Знаю. Он мне говорил об этом. — Павел Иванович сосредоточенно гладил чисто выбритый подбородок.

Затаив дыхание, Кучинский следил за каждым его движением.

— Отец был бы так благодарен…

— А он тут при чем? — резко оборвал его Курбатов. — Вы самостоятельный человек, и нечего выглядывать из-за папашиной спины. — Он подумал, что новой лаборатории еще нет, и предложил: — Здесь не хотите остаться? Дело большое, интересное.

Жора робко пробормотал:

— Меня увлекает теоретическая физика.

Павел Иванович вынул из кармана записную книжку и не спеша перелистал страницы.

— Ничего определенного сказать не могу. Новая лаборатория у нас пока еще на бумаге. Но, думаю, рано или поздно она будет организована. Тогда отдел кадров сможет оформить на вас заявку. Нам обычно не отказывают. К сожалению, фотоэнергетиков пока еще мало.

— А нельзя ли поскорее? — вырвалось у Жоры.

— Все выяснится в ближайшие дни. После этого пошлю телеграмму.

На испытательной станции рабочий день начинался рано, чтобы до наступления жарких часов сделать возможно больше. У Лидии Николаевны и ее добровольных помощников трудовой день продолжался до вечера.

Кучинский после рабочего дня испытывал горькое, томительное одиночество и бесцельно слонялся по территории. Книги его не интересовали, радио надоело, развлечений не было, кроссворды в старых номерах «Огонька» разгаданы.

Наконец Жора не выдержал и пошел к ребятам с поклоном.

— Примите в свою компанию. Скукота смертная. Дайте хоть провода разматывать.

Но не только скука привела его сюда. Надо показать Курбатову, что он может работать не только головой, но и руками.

В первое время Жорка суетился, начальственным баском покрикивал на девчат, но Лида недвусмысленно намекнула, что этого тут не требуется.

— За подготовку к испытаниям отвечает Бабкин, — холодно заявила она. Будьте добры слушать его указания. А, кроме того, вам поручена конкретная работа.

…Ну и работа — вырезать из картона кружочки, бирки для отметки проводов! Ножницы оказались тупые, картон толстый, сразу же на пальце мозоль. Удовольствие маленькое. Жорка забинтовал палец, сказал, что обрезал его, и счастливо «выбыл из игры».

Его место занял Димка, который тут же применил рационализацию: отпилил кусок водопроводной трубы, заточил ее, закалил на огне и стал этим примитивным пуансоном вырубать кружки. Стук-стук молоточком — любо-дорого глядеть. Жорка был уязвлен. Впрочем, стоит ли голову ломать над такой чепуховой рационализацией? Пионерские забавы. Поручили ему зачищать концы проводников. Опять ничего хорошего не получилось. И все же надо стараться: смотрите, мол, Павел Иванович, какой я трудолюбивый, никто не заставляет, а я из кожи лезу вон, дай только поработать всласть.

А Курбатову было не до Кучинского. Он ничего не знал и не видел, какую солидную подготовку к массовым испытаниям ячеек организовала Лида. До отъезда в Ташкент оставалось совсем немного времени, хотелось проверить, как ведут себя ячейки при концентрированном солнечном свете, то есть в самых тяжелых условиях. Возможно, здесь кроется разгадка?

Вогнутыми зеркалами и специальными линзами Курбатов направлял на испытываемые плиты горячий солнечный свет и ждал, когда выбудет из строя хоть одна ячейка. Все работали добросовестно. Все идет нормально. Так в чем же дело?

Он перетащил свой лабораторный стол в кабинет, чтобы не мешать другим, чтобы не чувствовать соболезнующих взглядов Лидии Николаевны. По ее мнению, Курбатов делает совсем не то. Его последние опыты вызваны скорее отчаянием, чем необходимостью.

По молчаливому сговору начальник лаборатории не вмешивался в дела аспирантки. Ей дана полная свобода, пусть занимается чем хочет. Целыми днями Курбатов не заходил в лабораторию, и это никого не удивляло. Лишь Жора, стараясь выяснить свою судьбу, подкарауливал Павла Ивановича, ему хотелось, чтобы начальник видел, как он старается, — иначе никакого интереса нет. Но начальство, кажется, не видело, и Жора решил напомнить о себе.

— Войдите, — отозвался Павел Иванович на стук в дверь.

Кучинский шагнул через порог и тут же попятился.

— Простите, Павел Иванович, я не знал, что вы кушаете. Я потом зайду.

— Потом некогда. Выкладывайте, что у вас.

Если бы не тетя Глаша, уборщица, которая следила и за лабораторией и за самим Павлом Ивановичем, то он мог бы и не вспомнить, что человеку нужна пища. Бывают вот такие сумасшедшие дни.

Откинувшись на спинку кресла, Павел Иванович спросил:

— Вы с такой штукой встречались? — взглядом он указал на экран спектрографа новой конструкции.

— Откуда, Павел Иванович! — И Кучинский тонко перевел разговор на интересующую его тему: — А в новой лаборатории приличное оборудование?

— Еще бы! Кроме того, там будет экспериментальный цех и великолепная техническая библиотека… Ну, а что касается оплаты вашего пока еще весьма несовершенного труда, то даже ваш приятель из министерства может позавидовать.

Будущий исследователь мысленно прикинул, сколько же это будет, и закрыл глаза от удовольствия. Таких денег ему Отец не давал. Представлялись радужные картины веселой, беззаботной жизни. Он молод, здоров, обеспечен. Много ли нужно для полного счастья? Работа его интересовала только как средство материального благополучия. О нет, он человек сознательный, понимает, как много значит для государства самоотверженность в труде, понимает, во имя чего трудится советский народ, и ему, комсомольцу, сыну уважаемого коммуниста, не надо доказывать азбучных истин. Смешно. Отец приходит с работы, пообедает — и опять в кабинет. Роется в справочниках, занимается какими-то вычислениями… А что ему еще делать? Молодость давно прошла. Но Жора не будет надрываться, как папаша. Он ценит свои молодые годы, свое здоровье и свою свободу. Не беспокойтесь, придет время, к старости и он, Жора, будет «ишачить». А пока жизнь и без того интересна…

Павел Иванович задал ему несколько вопросов, потом спросил о здоровье.

Жора испугался.

— Значит, работа вредная?

— Не бойтесь. Как в санатории.

У Кучинского отлегло от сердца.

— Санаторий мне не нужен, я пока еще ничем не болел и с врачами не знаюсь. Чемпион института по теннису. Лыжник-перворазрядник.

— Совсем хорошо. У вас будут большие возможности совершенствоваться в лыжном спорте. Местность там подходящая: равнина, холмы, овраги. Высоково этим славится.

У Жоры вытянулось лицо.

— Какое Высоково?

— Деревня в Орловской области, место вашей будущей работы. — Павел Иванович устало закрыл глаза. — Если бы вы знали, как мне хочется туда поехать!

— Простите, но куда? — все еще ничего не понимая, спросил Жора. — Ведь институт в Москве?

— Да, конечно, но испытательная станция здесь, а новая лаборатория будет в Высокове.

У Кучинского задрожал подбородок.

— Но позвольте… Отец не хотел со мной расставаться…

— При чем тут отец? — Курбатов резко отодвинул кресло и, подойдя к лабораторному столу, выключил все приборы. — А с вашим отцом у меня особый разговор. Нет ничего страшнее слепой родительской любви. Сколько морально искалеченных людей видел я на своем веку! Птенцы выкармливаются в гнезде, пока у них не отрастают крылья. Представьте себе невероятный случай в птичьем мире, когда чересчур заботливые родители не выпускают из гнезда уже взрослых, крылатых детей. Зажиревшие птенцы никогда не научатся летать. Первая буря, они выпадут из гнезда и станут добычей кошек.

Он говорил резко, отрывисто, зло. Что за молодежь пошла? Вот перед ним студент, комсомолец. Он один из немногих знает фотоэнергетику. Так почему же его не интересует дело, начатое Курбатовым? Дело очень важное и увлекательное.

Павел Иванович подвел Кучинского к окну и, указывая на золотистое зеркало, спросил сдержанно:

— Видите? Пока одно. В пустыне нужно построить еще несколько таких. Будем пробовать и там, на Орловщине. Или хотите пуговицы делать? Почему не желаете мне помогать?

— Очень хочу, Павел Иванович, — страдальчески морщась, выдавливал слова Кучинский. — Но мать… она очень привязана ко мне. Она не переживет такого удара.

— Приятно видеть заботливого сына. Но, ведь ваша мать далеко не стара. Может быть, она тяжело больна?

Жора вздохнул. Да, действительно ей всего лишь сорок пять лет и на здоровье она не жалуется… Но тут другой вопрос: почему при распределении молодых специалистов не принимаются во внимание материнские чувства? В нашей стране к матери относятся с огромной любовью и уважением — и вдруг бессердечно отнимают у нее самое дорогое.

— Чепуха! — Павел Иванович рассердился. — Кто отнимает?

Кучинский развел руками.

— Не знаю. Кому положено.

— И вам не совестно? Государство требует от вас выполнения долга, а вы считаете, что этим оно обижает вашу мать. Миллионы советских матерей на смерть сыновей провожали, а сейчас разговор идет о перемене квартиры.

— Во время войны была особая необходимость. А теперь?

— Вы хотите, чтобы все молодые специалисты осели в городах, где учились? — спросил Курбатов. — Так я понимаю?

— При чем тут все? Бывают же исключения!

— Я хочу вас понять, Кучинский, — уже без возбуждения, спокойно заговорил Курбатов. — Родителей своих я потерял давно. Высшего образования в юности получить не мог — слишком много работал. Вы же стремитесь получить диплом, чтобы поменьше работать. На родителей также надеетесь. А они часто заблуждаются. Вот, например…

И Курбатов рассказал о том, как однажды пришел к своему другу в Министерство высшего образования. Еле ворочая языком от усталости, тот жаловался: только что пришлось выдержать атаку энергичной мамаши. «Бедная девочка совсем не приспособлена к самостоятельной жизни, — плакалась она. Ребенок погибнет в чужом городе!» А «ребенок» — солидная девица двадцати шести лет, инженер-экономист, сидела рядом. Ее назначили на работу куда-то в Рязань или в Курск. Всю жизнь за нее разговаривала мама. Ходила к директору школы с жалобами, на якобы несправедливые двойки, хлопотала за дочку при поступлении в институт, организовывала, справки о мнимой болезни, когда ленивая девица пропускала лекции. Мама ограждала ее от всех житейских забот и неприятностей. За каждым шагом взрослого дитяти был организован строжайший надзор. Мама выбирала ей подруг, приглашала «полезных» знакомых. За всю жизнь послушное дитя ни разу не попало под дождь и ни разу не промочило ног.

— Вы поняли, что получилось? — спрашивал Курбатов Жору. — Это «дитя» сидело как в сумке кенгуру. Но и сумчатые носят детей не всю жизнь.

Кучинского заинтересовала судьба инженера-экономиста: чем же все-таки кончились мамашины хлопоты?

— Победой здравого смысла, — с живостью ответил Курбатов. — Человека спасли. Открыли перед ним дверь в широкий мир и выпустили без зонтика и калош.

Жора представил себя в таком положении. Стоит он на пороге своего обжитого, теплого дома, перед ним бескрайнее поле, в небе грозовые тучи. Холодно, неуютно, страшно.

А Курбатов доказывает, что поле это надо перейти. Никто тебя не понесет на рунах — кончилось детство.

— Дама осталась недовольной решением моего друга, — продолжал Павел Иванович. — Обещала дойти до самого министра. Она милостиво признавала право государства требовать от молодого специалиста выполнения своего долга. Но, по ее мнению, это можно было делать и «по месту постоянной прописки». И сколько ни пытались ей растолковать, что лишь на свободе отрастают и крепнут крылья, она крепко стояла на своем.

Жора не возражал против этого, а сам думал: «На кой черт мне этот свободный полет из теплого гнезда?» Но разве об этом скажешь? И Жора, извинившись, вышел из кабинета.

Павел Иванович опять занялся опытами. Включил приборы, надел защитные очки, чтобы лучше следить за перемещением солнечного луча, проверил на плите несколько ячеек. Но работа не двигалась.

Мысль его снова и снова возвращалась к разговору с Кучинским. Понял ли он что-нибудь? Неужели его отец, Петр Данилович, человек высокой моральной чистоты и непримиримой принципиальности, не смог внушить своему сыну чувства долга перед страной, любви к труду? И тут ему вспомнился один недавний эпизод. Отец Жоры Кучинского, Петр Данилович, рассказывал о своем друге:

«Расчудесная советская семья! Отец генерал, прекраснейший, чуткий и добрый человек. Вместе с ним живут его взрослые дети. Один — инженер, другой — врач, дочка — химик. Большая квартира, замечательная дача. Почему же им не жить вместе? Тем более, если отец говорит: «Хочу, чтобы дети и внуки сидели со мной за одним столом». Имеет он на это право или нет?»

Курбатов ответил решительно: «Нет». Тут уже не любовь, а чистейший эгоизм.

Прошлым летом Павел Иванович гостил у друзей, и случайно ему пришлось познакомиться с этим генералом. Действительно, человек он был прекрасный добрый, чуткий. Одного только не понимал добряк — что его мощная фигура как бы отгораживала взрослых детей от беспокойного мира, где часто дуют холодные ветры, проносятся грозы и далеко не всегда светит солнце. Дети привыкли к мысли, что, даже приподнявшись на носки, они не достанут до папиных золотых погон. Ну, а раз так, то не стоит к этому и стремиться…

Прошло время, и генерал пожаловался Курбатову: старший сын недавно женился, прожил в доме отца немного и вместе с женой решил уехать. Куда? Зачем? Разве отец плохо к нему относился? Разве не любил, как родную дочь, невестку? Нет, сын и его жена всем довольны и, однако, уезжают на Урал. «Может быть, на работе неприятности? — допытывался несчастный отец. — Плюнь, мало ли в Москве заводов, найдем место и получше!»

И тогда сын признался: «Нет, работой я доволен, но сам хочу делать жизнь…»

Павел Иванович утешал генерала, шутливо доказывая, что методы холодного воспитания телят, основанные на законах мичуринской науки, следует иной раз применять и к изнеженным человеческим особям. В преодолении трудностей закаляется характер человека. Кроме того, самолеты, поезда, почта, телеграф, радио успешно сокращают расстояние между родителями и детьми.

Генерал так и не понял этого. Может быть, этого не понимает и отец Кучинского?

Подойдя к окну, Курбатов заметил Жору. Он метался взад и вперед вдоль ограды, как волчонок в клетке, и в сердце Павла Ивановича шевельнулось что-то вроде неясного сожаления.

Принесли почту. Сестра писала, что умер Сережка, ее семилетний единственный сын. Счастье, радость, жизнь — все, что давал ей этот ребенок, покинули дом. Письмо было отчаянное, пропитанное слезами и безнадежностью.

Сережки не стало в три дня. Пожаловался: «Мама, болит голова». Измерили температуру, отвезли в Высоковскую больницу. Лечили от одной болезни, а потом выяснилось, что у ребенка была другая, какая-то вирусная. А вирусы можно разглядеть только под электронным микроскопом. Конечно, в сельской больнице его не было, хотя бы потому, что не было и электричества, без которого такой микроскоп работать не может. Даже хирургические операции там делают при керосиновых лампах.

У Павла Ивановича детей не было. Всю свою любовь к детям он отдал Сережке. Часто привозил его в Москву, ходил с ним в зоопарк, в цирк, радовался и смеялся вместе с ним. Великолепна жизнь, когда рядом слышишь детский смех. А теперь он умолк. Можно ли искать виновных в смерти ребенка? Конечно, нет. Но в сердце затаилась глубокая боль: не ты ли виноват? Почему не сумел ты раньше построить зеркальное поле возле Высоково? Будь там свет, электричество, возможно и привезли бы туда электронный микроскоп. Побольше бы всюду зеркальных полей, электростанций, и главное — поскорее…

В дверь кабинета постучали.

— Там какой-то представитель приехал, — сказала уборщица, вытирая руки о фартук. — Вас требует.

Курбатов никого не ждал. Видно, дело срочное, если человек преодолел сотни километров в такую жару.

Отдуваясь, вытирая голову мокрым от пота платком, перед Курбатовым сидел добродушный толстячок в шелковой рубашке, доходящей чуть ли не до колен. От самого верха стоячего воротника до живота шли серебряные пуговицы.

— Прошу прощения, Павел Иванович, — и гость расстегнул воротник, отчего пуговицы зазвенели, как бубенчики. — Ну и климат тут проклятущий! Северянам совсем житья нет. А в вашем кабинете, Павел Иванович, прямо рай земной — так и веет прохладой. До чего же наука дошла — из жары лед делает!

Говоря все это, толстячок прихлебывал из бокала боржом, который достал Курбатов из холодильника. Маленькие усики, как два чернильных пятнышка, забавно шевелились при разговоре.

— Трудное наше дело… То производственных площадей не хватает, то сырья. С рабочей силой туговато. Многие обратно в колхозы уехали. Нет, конечно, я не против. Сельское хозяйство надо развивать, но, как говорится, не единым хлебом жив человек. Кто же в промышленности останется? Я, как директор предприятия, отвечаю за план. С меня же, Павел Иванович, спрашивают!

Курбатов слушал директора, а думал о смерти Сережки. Что написать сестре? Как ее утешить?

— Вы говорите — план? Спрашивают? — перехватил Павел Иванович последнюю фразу гостя, и недоуменно посмотрел на толстячка, точно увидел его лишь сейчас. — Я не могу помочь. Не здесь надо вербовать рабочую силу.

— Что вы, золотко? Кто к нам пойдет из научного учреждения? Я когда-то сам работал в исследовательском институте заместителем директора. Нет, дорогой Павел Иванович, ваши кадры нас не интересуют. Сырьеца бы нам подкинули. Страдаем… Фонды не спустили, прямо хоть производство закрывай.

Ничего не понимая, Курбатов вновь потянулся за письмом и спросил: — Какое же у нас сырье?

— Не прибедняйтесь, Павел Иванович. На складе я у вас не был, но ведь поле-то огромное. Плиты заменять приходится? Приходится. Нам не нужны новые, нас устроят бэу, то есть бывшие в употреблении… За ними и отважился на такое далекое путешествие.

— Я что-то не слыхал о вашем производстве. Конечно, наши плиты могут найти применение в строительной технике. Из них можно делать крыши железнодорожных будок, в местах, где нет электротока, крыши консервных заводов… Или, скажем, в степи на целине…

Курбатов обрадовался, что нашлись инициативные производственники, которые, не дожидаясь решения Москвы, сами уже думают о массовом применении фотоэнергетики.

— Или, что особенно важно, для сельских больниц. Пока ведь не везде есть электричество… У вас есть какие-нибудь чертежи, проекты?

— Зачем чертежи? Образцы готовой продукции. Но из другого сырья. Прозрачности такой нету. Да и расцветка оставляет желать лучшего. Сами понимаете, как трудно удовлетворять возросшие эстетические потребности покупателя. Мы, конечно, изучаем спрос, ведем статистику. Все самим приходится делать, главным образом потому, что в горисполкомах сидят бюрократы. Даже на письма не отвечают.

— Вы все-таки расскажите, о чем идет речь. О каких образцах?

Директор нагнулся, поднял маленький чемоданчик, стоявший у его ног.

— Вот, извольте видеть, — он вынул из чемоданчика пластмассовую брошку. Это один образец. Тут написано «Люба». Но мы выпускаем разные имена. Обратите внимание на оформление. Над женским именем два голубя. Расположены они на известном расстоянии друг от друга, а то бы художественный совет ни за что не утвердил. Скажут, целуются. Нездоровые эмоции, то, другое, третье. К чему мне эта морока, я стреляный воробей. Но помощи никакой. Недавно пришлось штампы менять, поизносились, у нас же массовая продукция! А как узнать, нужно ли в первую очередь выпускать брошку «Лена» или «Аня»? Кстати, «Аня» лучше идет в сбыт, чем «Нюра». Пришлось писать в разные города, где наша продукция пользуется большим спросом: назовите, мол, наиболее распространенные женские имена. Штамп, или в данном случае прессформа, ведь денег стоит. Ну и что же? Ни ответа, ни привета. У нас большой ассортимент пластмассовых изделий… — Он выложил на стол целую горсть безделушек. — Вот, извольте видеть. С вкраплением золотистого металла, как у ваших плит… Отработанных, отработанных, поспешил он пояснить, заметив гневный взгляд Курбатова. — Мы сможем удовлетворить законные требования покупателя. Но главная наша специальность дамские пуговицы.

— Пуговицы? — переспросил Курбатов.

Во рту стало опаляюще сухо. Так вот к чему сводится весь его труд! Начал с поисков пуговицы, потом Люба стала «пуговичной королевой». Черт знает, какая чепуха! И в конце концов его поле, обещающее людям счастье, растащат по кусочкам на пуговицы, на брошки, на побрякушки.

— Пуговицы? — раздельно выговорил он, вставая. — Брошечки «Люба», «Аня», «Маня»! Жучки, паучки, бабочки. Да как вам не стыдно! Мы солнце хотим на землю спустить, работать его заставить, чтобы лучше жилось человеку, чтобы никогда не знал он военных ночей, чтоб никогда не умирали дети. Да разве этот осколок солнца, — Курбатов протянул гостю кусок плиты, — я отдам вам на чепуху? В этом осколке труд многих поколений! В нем кровь и пот. В нем мечта, дорогой товарищ… Вы знаете, как пахнет мечта?

Директор производства, жучков и паучков, или, точнее, председатель промартели, смотрел на расходившегося изобретателя с кривой улыбкой. Ну и чудак! Настолько заизобретался, что уже спрашивает, как пахнет мечта!

— Успокойтесь, Павел Иванович, — мягко уговаривал его гость. — Мы запросим главк, вам самому не придется решать. А пока хотелось бы получить образец. Вот и бумажка…

Неизвестно, как бы в данную минуту ответил Курбатов, но в кабинет вошел Багрецов.

— Я стучал, Павел Иванович, а вы, наверное… — Вадим не договорил. Товарищ Медоваров?

Пришлось поздороваться.

— Не ожидал вас здесь встретить, — процедил Вадим.

— Я тоже не ожидал, золотко, — в тон ему ответил Толь Толич, которого так называли все от мала до велика. Было видно, что и он нисколько не рад этой встрече.

После того как по милости Толь Толича изобретатель карманной радиостанции Багрецов чуть не оскандалился, они не встречались. В отношении Багрецова Толь Толич допустил маленькую оплошность и с треском вылетел из института. Произошло это, как говорил Толь Толич, из-за «недооценки роли общественности». Своим приходом Багрецов напомнил об этом Медоварову.

— Так как же насчет образца, Павел Иванович? — льстиво спросил Толь Толич. — Что мне доложить руководству?

— Никаких образцов!

С обиженной миной Толь Толич стал собирать брошки, клипсы, пластмассовые браслетки и складывать обратно в чемоданчик.

— Однобоко смотрите, Павел Иванович. Энергетика — дело, конечно, важное, тяжелая промышленность — основа основ. Но кто же будет удовлетворять возросшие эстетические потребности народа? Без этого не проживешь. — Толь Толич подкинул на ладони горсть брошек. — Каждому свое, Павел Иванович. Ну, а что касается образцов сырья, то уж как-нибудь добудем. Вы не представляете, сколько можно сделать пуговиц из одной отработанной плиты! Экономика тоже кое-что значит.

Чтобы не вспылить, Курбатов повернулся к Багрецову.

— Я вас слушаю. — Но, раздраженный наглостью Медоварова, ничего не понял из того, что говорил Багрецов. — Вы с ним знакомы? — спросил он, когда Медоваров скрылся за дверью.

— Встречался в Москве. Потом в экспедиции.

Получив разъяснения по некоторым техническим вопросам, Багрецов ушел, а Курбатова вновь охватили сомнения. Не этому ли деятелю промкооперации был передан третий осколок? Багрецов знает его хорошо, и неловкость, которую он никак не мог скрыть при встрече в кабинете, подчеркнутая сухость в обращении не маскировка ли все это? Ведь пуговичной артели для опыта нужен порядочный кусок плиты. Не тем ли озабочен Багрецов? Курбатов хорошо помнит, как тот смутился в лаборатории, когда его застали за распиливанием плиты. Все, все вертятся вокруг зеркального поля, все ждут, когда ослепнут ячейки. Неужели придет это страшное время? Неужели плиты будут годны только на пуговицы?

Кучинский знал, что отступление бессмысленно. Правда, еще многое может измениться, но комиссия по распределению молодых специалистов обязательно учтет заявку Курбатова. Придется Жоре оставаться здесь или зимовать в какой-то паршивой деревушке, где нет ни веселого общества, ни театров, ни вернисажей, ни теплого бассейна для плавания, ничего. Неужели он, бедный Жора, словно Гулливер, привязанный за волосы ко всем этим местам, как к колышкам, действительно останется лысым?

Выхода не было. Твердые убеждения Курбатова в необходимости «холодного воспитания» не оставляли никаких надежд. Самое главное, что Павлу Ивановичу ничего не стоит доказать отцу преимущества и широкие перспективы, открывающиеся перед молодым ученым, если он работает в лаборатории, которая находится у черта на куличках. «Не выверяешься, — с тоской думал Жора. — Отец не поддержит. Человек он мягкий, уговорить нетрудно. Влип как миленький. Нечего было напрашиваться». Оставалось лишь мечтать, что Курбатов провалится со своими опытами и ему не разрешат строить новую лабораторию.

Жора бесцельно пошел по дорожке вдоль зеркального озера. В нем он видел домик высоковской лаборатории, кругом заснеженные бескрайние поля или (что ничуть не привлекательнее) скучные горячие барханы. Зрело единственное решение, и он цеплялся за него, как за чахлый кустик саксаула, чтоб не сползти вниз, под горку.

Возле распределительной коробки шестого сектора Жора увидел Бабкина. Он сидел согнувшись на корточках, измеряя напряжение. Рядом стоял прибор, похожий на серебряный кубик с цветными кнопками.

— Здорово, старик! — с деланной веселостью приветствовал его Жора. — Много вчера наработали?

Бабкин поднялся, расправил спину и равнодушно ответил:

— Без тебя обошлись.

Жора доверительно взял его под руку.

— Присядем, старик. Дело есть.

Тимофей воспротивился. Он еще не закончил работу.

— Есть дело — выкладывай, нет — до свидания.

— Шут с тобой! — согласился Жора и оглянулся по сторонам. — Поговорим как мужчина с мужчиной. Я тебе, старик, прямо скажу, что из всей вашей неразлучной пятерки ты единственно благородный человек. Остальные — мура.

Это не понравилось Тимофею. Мало того, что Жорка оскорблял его друзей, но точно в таких же выражениях он вчера льстил Лидии Николаевне. Из всех пятерых только она была благородной, только она заслуживала дружбу Кучинского.

— Через час ты побежишь к Димке и скажешь, что он самый благородный, единственный твой лучший друг, — едко усмехнулся Тимофей и вновь занялся распределительной коробкой.

Кучинский, видимо, не ожидал такого отпора. «Мальчишка на приманку не клюнул, — с огорчением подумал он. — Странно, вчера Михайличенко и глазом не повела, когда я ей насчет благородства высказывался, а сама Бабкину растрепалась. Никому нельзя верить. Все ангелами хотят быть. Плевать я на вас хотел!»

Однако у Жоры были свои планы, и ему не хотелось ссориться с Бабкиным.

— За что ты на меня окрысился? — жалобно проговорил он. — Что я тебе сделал, старик? Могу я ошибаться или нет? Могу. Так и вчера получилось. Думал — она девочка настоящая, оказывается — ничего подобного. Поговорил с ней без дураков, начистоту и разочаровался. Может, я не прав, по мое такое мнение… Вот и все.

Бабкин сдвинул кепку на затылок и нехотя поднял голову. На лице Жорки застыла искренняя печаль. Ничего, мол, не поделаешь, тяжело ошибаться в людях, но разве я виноват? Его когда-то ярко-зеленая шляпа выгорела на солнце, стала скромной, поля стыдливо опустились, и весь его облик выражал чистосердечное раскаяние и покорность.

— Тебе до Лидии Николаевны расти и расти, — тоном старшего сказал Бабкин, разматывая шнуры от вольтметра. Кучинский досадливо щелкнул пальцами.

— Оставим Лидию Николаевну в покое. Дело, старик, не в этом. Тут одна довольно скверная петрушка получилась. — Он поморщился, снял шляпу, стряхнул песчинки с ее пожелтевших полей. — Ты иногда бываешь у начальника…

— А ты каждый день к нему бегаешь. От работы отрываешь. Все свои дела устраиваешь. Подлипала.

— Ничего подобного, старик. Просто он знает моего отца.

— Ну, а ты здесь при чем?

Жора снисходительно взглянул на Бабкина. Что этот голубоглазый молокосос понимает в жизни? Но тут же губы его сложились в заискивающую улыбку.

— Не пойму почему, но Павел Иванович явно благоволит к тебе…

— Не замечал. Он вообще хорошо относится к людям, которые ему не надоедают.

И эту обиду Жора проглотил. Оглянулся на здание лаборатории, словно опасаясь, что его могут подслушать.

— Понимаешь, какая петрушка… Характер у меня легкий. Никто на меня не сердится. А сегодня ни с того ни с сего Павел Иванович — хороший папин знакомый, и вдруг накричал на меня. Он, конечно, не имел права, еще совсем недавно мой отец был его начальником, но…

Бабкин подумал, что у Жорки создалось по меньшей мере странное представление о том, кому положено кричать, а кому нет. Видно, он сильно разгневал Павла Ивановича, если дело дошло до крика. Впрочем, Жорка преувеличивает. Павла Ивановича не легко вывести из себя. Он хоть и любит говорить правду в глаза, но сдержанный, уважает человеческое достоинство.

А Жора продолжал сетовать на людскую несправедливость.

— Подумать только, — говорил он, передергивая плечами, — отец так хорошо относился к Павлу Ивановичу. Я же это как сейчас помню. А он оказался таким неблагодарным.

— На отца тоже кричал? — спросил Бабкин.

— Простых вещей не понимаешь, старик. Курбатов и папа — почти друзья. Папа у него часто бывал. Меня Павел Иванович, конечно, не знает, но я ему напомнил. Можно, кажется, иначе разговаривать с сыном своего друга. — Жора обидчиво поджал губы и нахмурился.

— По заслугам и честь, — сочувственно заметил Тимофей.

— Можешь не сомневаться, заслужил, — заносчиво сказал Кучинский. — Отец мой не последний в министерстве, дай бог каждому!

— Я не об отце, а о тебе. Он-то заслужил. А ты? Получил выговор от уважаемого человека и помалкивай. Тоже, наверно, заслужил.

Жора надулся, засопел. Возражать было трудно. Он вспомнил сегодняшнюю неприятность и боязливо поежился.

— Будь другом, старик, — заговорил он громким шепотом, — как-нибудь намекни Павлу Ивановичу, что Кучинский негодяй, законченный дурак и вообще полное ничтожество. — Он подобострастно заглянул Бабкину в глаза.

Тимофей высоко поднял жидкие брови. Он знал, что собой представляет Жорка, но с подобным определением согласиться не мог. Уж больно сильно закручено. Явный перегиб в самокритике.

Понуро опустив голову, Кучинский шел по зеркальному полю и с негодованием смотрел на свое отражение под ногами. Кажется, впервые в жизни он не нравился самому себе.

В зеркале промелькнула тень. Кучинский поднял глаза. Гудя, как шмель, совсем низко летела соломенная шляпа. За ней, размахивая руками, бежал Димка. Шляпа нырнула в просвет между деревьями и пропала за живой изгородью.

— Привет! — прищелкнув каблуками, насмешливо прокричал Кучинский.

Багрецов, не отвечая, пробежал мимо.