Последние испытания «Униона» поколебали сомнения противников Пояркова. Да, действительно, газонаполненная летающая конструкция с реактивными двигателями может быть использована не только для исследования верхних слоев атмосферы, но и как средство воздушного транспорта. Кое-кто иронически улыбался. Помилуйте, дорогие друзья, но ведь это возврат к старому! Жесткий дирижабль Циолковского. Ну конечно, форма другая, двигатели более современные. Только в наш век, когда открыты принципиально новые пути в развитии транспортной авиации, когда существуют и конвертопланы, и турболеты, и даже проекты фотонной ракеты, как-то странно возвращаться к дирижаблю.
Сторонники Пояркова доказывали, что для трансатлантических перелетов реактивный дирижабль обладает существенными преимуществами перед всеми другими видами транспорта. Полет на нем абсолютно безопасен, он может садиться даже на воду. У него огромная грузоподъемность при малых эксплуатационных расходах.
Так говорили инженеры, экономисты, хозяйственники. И с этим нельзя было не согласиться. Но когда им стало известно, что «Унион» это не просто летающая лаборатория и тем более не дирижабль для перевозки людей и грузов, а нечто вроде космического корабля, то многое пожимали плечами. Такую махину отправить в космос? Здесь, наверное, без атомного горючего не обойдешься.
Однако специалистов, которые хорошо знали, что «Унион» уже испытывался с атомными двигателями, удивляло другое. Оказывается, во время полета «Униона» его можно выводить на разные орбиты. Видимо, это имеет научное и практическое значение.
Но до этого пока еще далеко, а сейчас Поярков нервничал. В Москве до сих пор не решили, можно ли запустить «Унион» в ближайшие недели?
Наконец-то пришел долгожданный ответ. Набатников пригласил Пояркова в свой кабинет и, грузно приподнявшись с кресла, протянул телеграмму:
— Наша просьба удовлетворена.
— Какой вариант? — несмело спросил Поярков и почему-то побледнел.
— Самый максимальный. Сейчас покажу.
Не скрывая своего торжества, Набатников сбросил пиджак, подошел к стене и щелкнул выключателем. Взметнулась вверх намотанная на валик шторка. На черном стекле светящимися люминесцентными красками были нарисованы предполагаемые орбиты «Униона».
— Наглядный чертежик? — весело спросил Афанасий Гаврилович. — Люблю законченную работу…
Перед глазами Пояркова светились разноцветные эллипсы. Они окружали голубой шар Земли. Вот самая близкая к ней, оранжевая орбита, вот следующая, нарисованная зеленой краской, затем сиреневая.
Несмотря на огромные знания и широкий технический кругозор, Афанасий Гаврилович Набатников все же оставался физиком, а Серафим Михайлович Поярков конструктором. Поэтому точнейшие расчеты, связанные с траекторией полета, были им недоступны. Этим занимались математики и астрономы с помощью самых совершенных электронно-вычислительных машин.
— А ведь здорово, что выбрали именно этот вариант! — говорил Афанасий Гаврилович, скользя взглядом по сияющей орбите. — После первого испытания «Униона» и обработки всего материала я подумал о некоторых незнакомых частицах.
Поярков снисходительно улыбнулся:
— Вы ждете, что там найдутся какие-нибудь особые частицы небывалой мощности?
— Всякое может быть, — уклончиво заметил Афанасий Гаврилович. — Сегодня вечерком я кое-что расскажу. Кстати, а что ты думаешь о «Чайках»? Нельзя ли разместить еще несколько штук?
— Пока у меня такого задания не было, — пожимая плечами, ответил Поярков. — Ведь рассчитывали, что полет будет с людьми. А в телеграмме ничего не сказано.
Набатников опустил шторку у карты.
— Вероятно, решение придет дополнительно. Ну а как проходит тренировка у Багрецова?
— Врачи довольны. Только я боюсь, что зря мы парня мучаем. А вдруг полет не разрешат?
— Но ведь он на это и не рассчитывает. Обыкновенная контрольная проверка.
Так оно, собственно говоря, и было. В Ионосферном институте велась большая работа по изучению человеческого организма в условиях космических полетов. Для этих целей приглашали летчиков и просто добровольцев. Таким «добровольцем» считался и конструктор Поярков, которому по роду работы было крайне необходимо представить себе самочувствие космического путешественника. Ведь работа только начата, и дальше конструктор будет проектировать не «полустанки» вроде «Униона» и даже не космические вокзалы, а орбитальные пассажирские лайнеры. Значит, всякие ускорения, перегрузки и хотя бы минутную невесомость надо испытать на себе.
Ну а при чем тут Багрецов? Здесь, в Ионосферном институте, он занимался исследованием орла-разведчика, подготавливал к испытаниям анализатор Мейсона.
Обе эти работы были уже закончены. Разведчик с кратким отчетом отослан в Москву, где, вероятно, его покажут иностранным корреспондентам.
И все же Набатников и Дерябин не хотели отпускать молодого инженера, которому вот уже второй раз продлили срок командировки. Бабкина тоже не отпускали по причине исследования в его организме космических и радиоактивных частиц. Багрецову приходилось работать со всякими современными медицинскими контрольными приборами, а потому здесь, в Ионосферном институте, ему поручили за ними присматривать. Ведь далеко не каждый врач знает электронику и радиотехнику — им трудно разбираться в капризах новых приборов.
Не раз для проверки Багрецов надевал их на себя и, так же как Поярков, вертелся на специальной карусели, летал на реактивных самолетах и, кроме перегрузки и невесомости, испытывал всякие другие неприятности. Потом они превратились в систему и послужили основой для серьезной тренировки.
Афанасий Гаврилович с удовлетворением отметил новое увлечение Багрецова и, получив самые лестные отзывы врачей о предварительных результатах этой тренировки, как-то в шутку сказал ему:
— Не пойму я тебя, Вадим. Неужели ты хочешь опять подняться в «Унионе»? Первый полет не отбил охоту?
Вадим вдруг сразу посерьезнел.
— Тогда это была случайность. А сейчас я думаю о необходимости.
— Значит, если бы таковая оказалась, — все так же улыбаясь, продолжал Набатников, — то полетел бы не задумываясь?
— Почему не задумываясь? Я уже думал… Мог бы следить за приборами. Наверное, это нужно…
На том и закончился разговор. Афанасий Гаврилович был уверен, что Вадим от своих слов не откажется, и если будет получено разрешение на полет «Униона» с экипажем, то можно послать Пояркова и Багрецова. В самом деле, ведь кроме старика Дерябина, которому даже думать нельзя о таком рискованном путешествии, никто лучше Багрецова не знал приборов «Униона». К тому же он наблюдал за ними в полете. У Вадима было какое-то особое чутье, интуиция, пользуясь которой он мгновенно определял ту или иную неисправность в сложном аппарате. Не следовало бы, конечно, сомневаться в надежности многократно проверенной техники, но всякие бывают случайности — опытный глаз не помешает.
Привезли специальные скафандры, совсем не похожие на те противоперегрузочные костюмы, в которых тренировались Поярков и Багрецов. В новых скафандрах было все предусмотрено — не только пневматические бандажи, но и электрическое обогревание и хитроумная автоматика.
К этой автоматике Вадим не сразу привык. Сидишь в испытательной кабине с приподнятым, будто забрало, рыцарским шлемом. Но вот изменяется давление, срабатывает какая-то защелка, и шлем молниеносно оказывается на месте. Тут же включается дыхательный аппарат. От понижения температуры шлем так же моментально опускается. Надежная защита в космическом путешествии.
У Вадима зрела уверенность, что это путешествие ему придется совершить. Не зря Афанасий Гаврилович спрашивал.
А у Набатникова другие думы. Днями и ночами он не выходил из своей лаборатории. Уж очень интересные данные были получены в последнем ионосферном полете «Униона». Сопоставляя их с результатами своих многочисленных экспериментов, Набатников вывел определенную закономерность в поведении некоторых космических частиц, и сегодня наиболее близко подошел к решению задачи. Все зависело от течения реакции в его новом аппарате.
Вот уже несколько дней помощники подготавливали неожиданный и смелый эксперимент, который Афанасий Гаврилович должен был провести сам. Он ждал этой минуты.
И она настала.
Садясь в кресло, Набатников увидел перед собой хорошо знакомое ему широкое окно с защитными стеклами. А там среди сосудов с реактивами, необходимыми для сегодняшнего опыта, стоял свинцовый цилиндр с выводными трубками и кабелями, которые уже были присоединены к измерительным приборам.
Годами вынашиваются идеи, делаются тысячи опытов, и вот наконец все как бы концентрируется в одном решающем мгновении. Последний эксперимент!
Полная и абсолютная удача! Набатников не мог сдержать своей радости. Он должен поделиться с другими — выбежал из лаборатории и весело приказал:
— Свистать всех наверх!
И когда на крыше башни разместились сотрудники и гости Ионосферного института, Афанасий Гаврилович обвел их сияющими глазами, извинился за нарушение обычных традиций, потому что выступает без всякой подготовки, без графиков, таблиц и диаграмм.
— Однако я не хочу делать научного сообщения в общепринятом смысле этого слова, — заметно окая от волнения, предупредил Набатников. — Это скорее всего разговор о близкой мечте, до которой я, кажется, дотронулся рукой. К чему такое нетерпение? Не лучше ли подождать публикации труда, разработки солидной теории? Все это будет в свое время. А сейчас мне разрешили поделиться с вами первыми успехами…
Надо было знать профессора Набатникова, чтобы не удивляться несколько странному характеру его доклада.
— Внизу, в подвале, как в стеклянном гробу спящей царевны, лежит «философский камень» — мечта алхимиков. Простите за сказочную, а не научную терминологию.
Он рассказывал о неожиданных свойствах недавно открытых космических частиц, о том, как при некоторых специально созданных условиях они воздействуют на многие вещества и превращают одно в другое.
— Но это еще не все, — продолжал Афанасий Гаврилович. — Ведь при этом мы получаем дешевую атомную энергию. Не из урана и не путем сложного синтеза водорода, но если один из новых экспериментов будет удачным, то я представляю себе маленькие электростанции в каждом поселке, совхозе, в любой деревне, в самых недоступных и отдаленных местах. И главное — никаких высоковольтных линий, которые тянутся на сотни и тысячи километров.
Он говорил, что наступит время, когда космическая энергия будет двигать межпланетные корабли…
Многие из присутствующих задавали вопросы. Но вполне понятно, что о технических особенностях, цифровых данных и прочих существенных деталях никто не спрашивал. Всему будет свое время.
На верхней площадке башни еще задерживалось солнце. Но вот и лучи его пропали, завязнув в облаках. Стало темнеть, похолодало. Постепенно, один за одним, спускались вниз сотрудники и гости. Остались, как говорится, только близкие.
Набатникова окружили друзья: Дерябин, Поярков, все, с кем он тесно связан и трудом и мечтой. Здесь же молодая поросль: Багрецов, Бабкин, Нюра.
Борис Захарович тоже им под стать, помолодел, приосанился. Он снял очки, и то ли отблеск оранжевых облаков, то ли внутренняя радость светились в его глазах.
— Темный я человек, — с улыбкой заговорил он, и Багрецов подумал: «Это он-то темный?» — Не моего ума дело, но ведь если представить себе, то, пожалуй, из всякой чепухи, из глины; из грязи можно золото делать и энергию добывать…
Казалось, что этот ворчливый старик, всю жизнь трезвый как стеклышко, вдруг захмелел и стал бормотать что-то совершенно ненаучное:
— А воздух какой будет! Ни труб, ни гари, ни дыма! Автомашины тоже заменим — аккумуляторными. Нечего воздух отравлять. Тогда я еще сто лет проживу.
Пришла шифрованная радиограмма: «Унион» полетит по заданному маршруту, имея на борту двух человек — Пояркова и Багрецова. Это будут лишь предварительные испытания. Через несколько суток «Унион» должен приземлиться на одном из военных аэродромов, после чего результаты полета могут быть опубликованы.
— Вполне закономерно, — сказал Набатников, обращаясь к Пояркову и Дерябину, которых он вызвал к себе в кабинет. — Я не хочу сравнивать, но даже о полете первых спутников мы сообщали лишь после выведения их на орбиты. О других полетах тоже ничего не писали заранее.
Поярков задумался.
— Так-то оно так, — произнес он неуверенно. — Но здесь, в институте, даже гости знают, что готовится запуск «Униона». Они ждут этого события и будут провожать нас.
— Ошибаешься, Серафим, — поправил его Набатников. — Пока только нам известно о полете с людьми. Когда «Унион» выйдет на орбиту, тогда можно сообщить, что в нем есть обезьяна по прозвищу «Яшка-гипертоник», Тимошка, весьма уважаемый пес, потерявший глаз в защите частной собственности. А кроме того, летят и другие, менее знаменитые четвероногие. Вот и все.
— Не беспокойся, — вмешался Борис Захарович. — Конспирацию мы как-нибудь обеспечим. Рядом с кабинетом начальника есть лаборатория, куда, кроме Афанасия и двух-трех сотрудников, никто не вхож. Там мы установим телеметрическую аппаратуру, чтобы исследовать твое, Серафим, и Димкино самочувствие. Понятно?
Поярков не сдавался:
— Ну хорошо. Я и Вадим займем кабину ночью накануне отлета, но как объяснить людям наше таинственное исчезновение? Ведь мы не покажемся здесь несколько дней.
Борис Захарович снисходительно поглядел на Пояркова и пригладил ершистые усы.
— А это уже проще простого. Организовано множество контрольных пунктов. Почему же и Афанасий, и я, и ведущий конструктор должны все из одного места следить за «Унионом»? Нецелесообразно.
— Значит, мы ночью будто бы вылетаем на другой пункт наблюдений? — спросил Поярков, вставая.
Афанасий Гаврилович поднял к нему смеющиеся глаза:
— Именно так и говори. Кстати, избавишь от лишних волнений дорогое тебе существо. Предупреждаю, ей ни гугу. — Он приложил палец к губам.
Слегка покраснев, Поярков отвернулся.
— Не будем говорить об этом.
— Нет, будем!
— Тут уж пошли дела семейные, — понимающе улыбаясь, сказал Дерябин. — А я, как всегда напоминал Толь Толич, человек беспартийный. И в общем, тактично выставляюсь за дверь.
Не будем и мы присутствовать при этом разговоре. Он был действительно партийный, если пользоваться определением Димки Багрецова, который считал Набатникова настоящим коммунистом; потому что у него большая душа. И беседу эту надо держать в секрете ото всех, даже от самого Багрецова, хотя он и приложил все старания, чтобы она состоялась.