С тех пор как Павел Иванович убедился, что на восьмом секторе далеко не все благополучно, что по неизвестной причине гибнут отдельные ячейки, Лида не выходила из лаборатории.

Павел Иванович не нашел в ячейках ни механических повреждений, ни каких-либо других особенностей, которые бы могли дать ключ к разгадке. Микроскопический анализ тоже ничего не дал. Возможно, химический анализ фотослоя нескольких ячеек что-нибудь подскажет? Нет ли в нем посторонних примесей или отступлений от рецептуры, нет ли технологических ошибок.

Лида все это исследовала, но никаких выводов сделать не смогла. Да, действительно состав фотослоя в отдельных ячейках неоднороден, есть кое-какие посторонние примеси, однако нельзя сказать, что именно они повлияли на гибель ячеек, — материала недостаточно. Вот если бы у Лиды на столе лежало их несколько десятков, тогда иной разговор, после проверки картина сразу бы сделалась ясной.

Неизвестно как, но Багрецов догадался, что с плитами восьмого сектора дело обстоит неважно. Лида взволнована, раздражена, Курбатов постоянно торчит в лаборатории, каждую минуту подходит к ее столу и заглядывает через плечо в тетрадь.

После неприятной истории с осколком Димка боялся хоть чем-то выдать свое любопытство, а потому делал вид, что интересуется лишь своим заданием, а там хоть трава не расти.

Кучинский ничего не знал и не догадывался. Он никогда не задерживался в лаборатории, и по его шляпе на вешалке в коридоре можно было проверять часы. Шляпы нет, значит пора кончать работу.

Однажды, когда Кучинский уже ушел мыть руки, Лида сказала:

— Разрешите и мне уйти, Павел Иванович?

— Кто же вас удерживает? Ваше право.

Лида досадливо махнула рукой.

— Я не о том. Простите меня, но я целую неделю занималась бесцельной работой. Дайте мне сотню пробитых ячеек.

Курбатов подошел к ее столу.

— Откуда я их возьму? Вы же знаете.

— И вы знаете, — холодно заявила Лида. — На восьмом секторе.

— Это невозможно.

Не считая нужным таиться от ребят, Павел Иванович доказывал, что ничего не получится. Лида не соглашалась, говорила, что вскрывать плиты необходимо.

— Но как? Как найти? — раздражался Курбатов. — Припаивать к ним тысячи проводов? Ведь вы же пробовали. Этак мы испортим половину плит.

Димка слушал и холодел от страха. Значит, на восьмом секторе появилась новая болезнь, куда более грозная, чем трещинки в пластмассе. Что такое оболочка курбатовских ячеек, когда болезнь проникла в самое их существо, в самое сердце. Но неужели нельзя ее точно определить? Рак и то диагностируют, а здесь самая обыкновенная техника, поддающаяся расчетам и экспериментам.

Хотел было Димка вмешаться в разговор, сказать, что если нужна его помощь, то он готов дни и ночи ворочать плиты, паять, сверлить что угодно, лишь бы спасти тысячи зеркальных полей, которые чудились ему по ночам. Хотел, но не мог. Не поймет его Павел Иванович, тем более сейчас, когда к нему и притронуться страшно — раскален, взвинчен, даже с Лидой говорит невежливо. Не раз повторяются слова: «пробой», «пробивается запирающий слой», и Димке кажется, что речь идет о пробоинах в корабле. Его изрешетили вражеские снаряды, закрыть пробоины невозможно, и корабль медленно идет ко дну…

Разговор Павла Ивановича и Михайличенко был небезинтересен и Бабкину, но он воспринимал его гораздо спокойнее, чем Димка. В самом деле, до чего же нервный ребенок этот Багрецов! Бледнеет, краснеет, чуть вольтметр не пережег — не туда подсоединил концы. А дело выеденного яйца не стоит. Подумаешь, выводные проводнички, сложность какая! Надо только приноровиться.

Бабкин был столь великим искусником по части монтажа и пайки, что в институте о нем ходили легенды. Если тульский Левша мог подковать блоху, то Бабкин сумел бы припаять ей сломавшийся усик. Однажды ему поручили собрать уникальный сверхлегкий радиозонд, где весь монтаж пришлось вести проводом волосяной толщины и припаивать его к десяткам булавочных контактиков на гребенке, по которой ходил ползунок. Это был труд, достойный сказочных мастеров, а Бабкину — нипочем, все пайки он сделал, как говорится, шутя и играючи.

Спорить с начальством Бабкин не пожелал, к тому же по непонятной причине ему не нравилось оказаться на стороне женщины. Мальчишество, конечно, но если бы Курбатов согласился с ней, то Бабкин с искренним удовольствием возглавил бы небольшую бригаду по припайке выводных концов к плитам восьмого сектора. Правда, трудно добраться к ячейкам, но можно сверлышком. Бабкин уже знает, как это сделать.

Кстати, почему именно он должен быть бригадиром? А кому же еще? Лидия Николаевна — химик, ей бы только успеть проверять испорченные ячейки, Димка организатор никудышный, а к тому же при смекалистой, золотой голове руки его хоть оторви да брось. Паять абсолютно не умеет. Ясно, что к тонкой работе Димка не приспособлен, научить этому делу никого не сможет, а потому какой же он бригадир? Авторитет нужен.

Кучинского Бабкин ни в грош не ставил, о нем и речи быть не могло, ему и простой работы нельзя доверить, а не то что бригадой руководить. Впрочем, все от начальства зависит. Жорка почти инженер. Не его ли назначит Павел Иванович?

Курбатов казался Бабкину волевым, настойчивым, талантливым инженером, но посредственным организатором. Впрочем, что с него взять, — к сорока годам даже семьи приличной не создал. Кучинский сплетничал, что жена от Курбатова сбежала. Правда, это было в молодости. А кто же сейчас мешает ему исправить ошибку? Присматриваясь к Лидии Николаевне, Бабкин, человек семейный (что его сильно возвышало в собственных глазах), подумывал: вот тут бы Павел Иванович не ошибся. Но разве в таких делах советуют?

Бабкин равнодушно поглядывал на Павла Ивановича, на Лиду, которая протягивала ему кусок плиты с припаянными проводами, — разве это пайка! — и ждал, чем закончится спор.

Оказывается, женщины бывают настойчивы (Тимофей знал это по опыту). Павел Иванович спорил, спорил, потом по мягкости характера начал постепенно сдавать позиции. Лида сейчас же этим воспользовалась:

— Хорошо, Павел Иванович. Можете вы мне разрешить испортить несколько плит на восьмом секторе?

— А что это вам даст?

— Во всяком случае, первое приближение к решению вопроса. Кто знает, не обойдемся ли мы десятком испорченных ячеек, чтобы сделать нужные выводы?

— Но одна вы все равно не справитесь. Я сам мог бы, но меня вызывают в Ташкент по поводу строительства комбината.

— Почему одна? Я думаю, товарищи не откажутся, — Лида вопросительно посмотрела на Багрецова и Бабкина, сидящих за соседним столом.

Для них это было столь неожиданно, что оба промолчали. Димка все еще боялся истории с осколком, а Бабкин не уяснил себе окончательного мнения начальства. Молчание затянулось, и Курбатов, чтоб не попасть в неловкое положение человека, которому отказывают, проговорил:

— У техников свое задание, и мы не вправе загружать их посторонними делами.

Лидия Николаевна хотела было возразить; порывались к этому и Бабкин с Багрецовым. Но Курбатов уже сел за свой стол, надел наушники от измерительного генератора и выключился из окружающего.

Переглянувшись с ребятами, Лида вышла вместе с ними.

— Какой тут может быть разговор, — покосившись на дверь, сказал Бабкин вполголоса. — Завтра же и начнем.

А Багрецов поддакнул обиженно:

— Конечно, хоть сегодня. Подумать только, «посторонние дела»! Не ожидал я этого от Павла Ивановича. Разве мы для формы, для отчета работаем?

— Спрячьте свою обиду в карман, — перебила его Лида. — У человека земля под ногами горит, а вы тут с претензиями.

Она решительно взяла ребят под руки и потянула их к беседке, где им никто не помешает обсудить, как быстрее исследовать плиты с восьмого сектора. Что же касается основной работы, которую техники должны были выполнить за время командировки, то, по словам Бабкина, она ничуть не пострадает. В сутках двадцать четыре часа!

Спускался вечер. Зеркало синело. Лишь его дальняя кромка горела золотым позументом. Но вот и он исчез, будто потянули за конец и утащили в кусты.

Дотошный Бабкин подсчитал, сколько нужно времени, чтобы на десятке плит высверлить против каждой ячейки дырки, нарезать и залудить тысячу проводничков, припаять их к распределительным гребенкам (припайку он брал на себя), сколько нужно сделать нумерованных бирок, чтоб провода не перепутать, в какой последовательности подключать их к вольтметрам и самописцам.

Багрецов предложил подвести провода от ячеек к лампочкам карманного фонаря. Наверное, на складе их сотни. Если в ячейке обнаружится пробой, то лампочка сразу погаснет.

Хоть и не нравилось Бабкину подобное кустарничество (то ли дело вольтметр, по нему напряжение определяется точно), но выхода не было, пришлось согласиться с Димкой.

Потом подсчитали вместе, сколько нужно рабочих рук, чтобы вся проверка заняла не больше недели, и убедились, что их маловато, втроем не управиться.

— А Кучинский? — вспомнила Лида.

Вадим кисло поморщился.

— Обойдемся. Лучше попросим Нюру и Машу. Они не откажутся.

В самом деле, не отказались. Все равно после работы делать нечего, а тут хоть чему-нибудь полезному научишься. По вечерам в беседке они разматывали катушки с тонким проводом, резали его на куски, зачищали и облуживали концы.

Нюра знала, что все это нужно для проверки поля, хотела своими маленькими руками защитить Павла Ивановича от грозящей ему неприятности и в то же время думала, что, может быть, своими руками она приближает его отъезд, рушит свое счастье.

За работой время летело незаметно.

Иногда, чтобы девушки не скучали, Вадим на память читал им стихи Маяковского. Лицо его при этом то темнело, то вновь озарялось яркой внутренней вспышкой.

Нравилось ему открывать в людях все новые и новые качества. Бывают люди сложные, с непонятными характерами. Таких разгадаешь не сразу. Две подруги вначале казались Вадиму ясными, одинаковыми, как страницы чистой тетради. Белые страницы, пустые. Что в них интересного? Теперь ему было радостно сознавать свою ошибку. С каждым часом он открывал в незаметных девушках многое из самого лучшего, что есть в человеке. Согретые животворной теплотой, точно написанные невидимыми чернилами, на белых страницах постепенно проступали мысли, мечты, характеры вот уж совсем не одинаковых подруг.

Они охотно рассказывали о себе, и Вадим не оставался в долгу, желая, чтобы от встречи москвичей с «девицами из Чухломы», как презрительно отзывался о них Кучинский, у Нюры и Маши остались самые теплые, дружеские воспоминания. Лиде тоже хотелось этого. Она перебралась к подругам в комнату, — скучно жить одной.

Многое было неизвестно девушкам из маленького городка Запольска. Ни картинных галерей, ни музеев там не было. Кино? Радио? Но ведь этого мало. Еле-еле подруги дотянули до седьмого класса и пошли работать. Комсомол ими почти не занимался, — уж очень они были незаметными, робкими.

Так прошло их детство и уже проходит юность. Здесь, в пустыне, они понемногу начали читать. Но многих книг осилить не смогли — скучными казались, непонятными. Разглядывали фотографии в «Огоньке». Больше всего интересовались последней страницей, где иногда попадались «Моды сезона». Пошивочные мастерские, ателье и просто портнихи находились в сотнях километров от испытательной станции, но это не смущало подруг, они сами умели шить и даже купили швейную машинку.

До приезда москвичей им не перед кем было хвастаться своим искусством — разве только Алимджан мог по достоинству оценить их наряды. Шили они платья к каждому празднику: к Октябрю, Маю, Новому году, Восьмому марта, а потом даже и ко Дню физкультурника.

Павел Иванович — единственный коммунист в здешнем маленьком коллективе — не раз задумывался над судьбой аккумуляторщиц, советовал им, что читать, рассказывал о последних событиях, изредка вызывал из города кинопередвижку. Но все это делалось урывками.

Самое страшное, что на этих «чистых страницах» могут отпечататься как высшее проявление культуры пошлые мысли Кучинского. Разве можно такое допустить? Ни за что!

И по молчаливому сговору трое друзей — Лида, Димка и Тимофей — ни на час не оставляли Жорку одного с Нюрой и Машей. Девушки тоже не очень искали его общества. С новыми друзьями им было интереснее. Димка рассказывал начало какой-нибудь увлекательной книги и обрывал на самом волнующем месте, Ясно, что после этого хотелось книгу прочесть. Совместно приохотились слушать по радио оперу. Лида, хорошо знавшая многие оперы, подробно описывала девушкам, что делается на сцене, декорации и т. д.

Странная метаморфоза происходила с Бабкиным. Всегда и всюду он по-мальчишески снисходительно разговаривал с девушками, никогда не искал их общества, сторонился их, думая, что Стеша это оценит. Ведь, кроме нее, для Тимофея никого не существовало. Но здесь произошло другое.

Подготавливаясь к проверке курбатовских плит, работали до вечера, а перед наступлением темноты опять все собирались в беседке или бродили по краю зеркального поля. Почему бы Тимофею, человеку, которого никогда не интересовало женское общество, не пойти к себе в комнату, не взять занимательный роман да не почитать перед сном?

Нет, он тоже оставался в беседке, и никакая сила не могла загнать его домой.

Димка подсмеивался.

— Ну погоди, все будет Стеше известно. Думаешь, я ничего не замечаю?

Кучинский был недоволен. Деятельность «святой троицы», как мысленно называл он друзей, затрудняла выполнение задания Чибисова. Если однажды Нюра решилась достать осколок, то с новой просьбой к ней не подступишься. Девчонка будто сразу поумнела и, как казалось Жорке, сожалела о том, что для него сделала. А вдруг разболтает? Но он сразу отбросил эту мысль. «Будет молчать как миленькая! Ведь не я же колупал плиту, а она».

Не дождавшись удобного случая, чтобы выполнить второе поручение своего друга, Кучинский при первой же оказии, самолетом, отправил в Москву посылку. В ящике с сушеными персиками лежал осколок курбатовской плиты. На вложенной в ящик бумажке был написан телефон, по которому мать должна позвонить.

Лабораторный стол Кучинского стоял у окна, а стол Михайличенко — в глубине комнаты. Здесь же работали оба техника. Кучинский заметил, что результаты своих исследований Лидия Николаевна заносит в тетрадь с нумерованными страницами. Хоть бы краем глаза посмотреть ту страничку, где записаны проценты разных кислот!

Преодолевая муки уязвленного самолюбия, он нередко обращался к аспирантке с техническими вопросами. А так как придумать что-либо серьезное ленился, то вопросы его были наивными, и на них вместо Лиды отвечал, как правило, Бабкин. А Багрецов при этом острил:

— Слыхали, Лидочка? Одного студента спросили на экзамене: что такое Лейденская банка? Он подумал и ответил: поршень от динамомашины. Вы такого умника не знаете?

Лида прыскала со смеху, а Кучинский, стоя возле ее стола, жалко улыбался.

— А вот еще случай, — не унимался Димка. — Был у меня один, так сказать, друг, Толь Толич Медоваров. В прошлом году я от этого бюрократа немало натерпелся. Но правда восторжествовала, — Бабкин эту историю хорошо знает, — выгнали Толь Толича из института, где он был заместителем директора по хозяйственной части и, как говорится, «бросили на производство» — в промкооперацию. У Толь Толича высшее образование, но он все перезабыл. Зачем ему техника, он начальник! Приезжает однажды на фабрику, идет со своей свитой в машинный зал. Чистота, порядок. Но глаз у начальника острый: видит, стоит у машины ведро — явная бесхозяйственность! Подзывает дежурную, а она техник и понимает что к чему. Ошибка, конечно, произошла, ведро уборщица забыла. Как выкрутиться? Ну и пошутила: «Ведро это, товарищ директор, для отработанных амплитуд». Толь Толич глубокомысленно сдвинул брови вроде Кучинского и спросил: «А куда же вы их потом деваете?» — это в том смысле, не пропадет ли добро. Девица бойко ответила: «Мы ими аккумуляторы заряжаем, товарищ директор».

Лида громко смеялась, а Кучинский презрительно улыбался. Придумал тоже — «отработанные амплитуды». И ничего здесь нет смешного.

Однажды ему удалось заметить, что проценты кислотности были записаны аспиранткой на тридцать второй странице. Но сколько раз он ни подходил к столу, Михайличенко этой страницы не открывала.

Он наивно спрашивал у нее о технологии нанесения серебра на пластмассу, хотя, занимаясь печатными схемами, должен был знать это сам. Лида поднимала его на смех и говорила, что с такими знаниями Жора никогда не будет инженером.

Иногда она выходила из лаборатории, оставляя тетрадь на столе, но приблизиться к заветной тетради было невозможно — проклятые техники глядели во все глаза.

После окончания работы тетрадь запиралась в стол, но чаще всего Михайличенко брала ее с собой в комнату, где поздними вечерами обдумывала результаты дневных исследований.

Кучинский решил опять обратиться за помощью к Нюре, — другого выхода не было. Так как после работы ему не удавалось остаться с Нюрой наедине, он выбрал момент и зашел к ней в аккумуляторную.

— Вы зачем? — спросила Нюра.

— А если я по вас соскучился?

Нюра стояла перед ним хрупкая, маленькая, в синем халате с дырками от щелочи. Она как-то вся поблекла. Совсем другая стала Нюра, слезла с нее крашеная скорлупа.

Втайне она надеялась, что проверка плит на восьмом секторе и того осколка приведут к длительной отсрочке отъезда Павла Ивановича, и потому спросила:

— Ну как, проверили?

— Не могу, Нюрочка, — кисло улыбнувшись, признался Кучинский. — Данных не хватает.

— Каких таких данных?

— Ну что я вам буду объяснять, все равно не поймете. Я бы, конечно, их достал, но ваша новая подружка…

— Лидия Николаевна?

— Угадали. Так вот, эта милая особа выписала в тетрадку нужные мне цифры. Ей в институте их передали, а она вместо того, чтобы помочь товарищу, сидит на тетрадке, как собака на сене. Боится, чтобы я не украл эти данные для своего диплома. Безобразие! А еще комсомолка.

— Ничего она не боится, у нее и в мыслях такого нету.

— Вы бы мысли эти как следует почитали, девочка. Там есть кое-что интересное. Вас касается.

— Меня? — изумилась Нюра.

Жора с нежностью потрогал свой пышный хохолок и дерзко улыбнулся.

— Вас, красавица. Лиде хочется здесь подольше остаться. И вы помогаете ей в этом. Затеяла все поле перевернуть, тогда как я мог бы сразу сделать проверку. Ну и привет Лидочке. Поезжай в Москву.

— Какой же ей интерес тут засиживаться?

— Ах, Нюрочка, святая простота! Ничего-то вы не видите. Павел Иванович каждый вечер галстуки меняет, два раза в день бреется. Уж не думаете ли, что для вас?

Нюра хотела что-то сказать, но так и застыла с полуоткрытым ртом. Потом резко отвернулась и стала собирать на столе аккумуляторные пробки. Руки ее бегали угловато, порывисто. Тяжелые металлические пробки падали на стол, с громким стуком.

Подойдя к ней ближе, Кучинский животом уперся в край стола.

— Н-да, — протянул он. — История с географией. Ведь я же помнил эти цифры. Они у нее на тридцать второй странице записаны. Только бы взглянуть… И через неделю Лидия Николаевна убралась бы в Москву.

— Уйди, дьявол! — Нюра не сдержалась и горсть пробок бросила ему в лицо.

Схватившись за голову, Кучинский выскочил за дверь. Вдогонку ему неслись горячие, гневные слова, но он их уже не слыхал.